Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

– Кто там?

– Geute de paz (мирный человек).

Таков обычай отвечать в Мадриде. Кредитор, являющийся к вам, полицейский, приходящий вас арестовать, всегда ответят вам: мирный человек. Дверь отворилась, и я увидел эту молодую особу с мужчиной и женщиной; это были отец и мать. Я сказал первому:

– Сеньор, я – иностранец, очень люблю балы, но у меня нет pareja.

Отец посмотрел на жену, жена на дочь, а дочь посмотрела на меня. Я продолжал.

– Я поэтому являюсь с покорнейшей просьбой позволить мне быть кавалером вашей дочери. Я – честный человек и после бала привезу ее к вам.

– Сеньор, мы не имеем удовольствия вас знать, и мне неизвестно, захочет ли моя дочь сопровождать вас.

Девица покраснела, как вишня, и сейчас же отвечала:

– Я буду очень рада сопровождать их на бал.

Тогда отец, которого имя было дон Диего, спросил мою фамилию и мой адрес, обещая подумать и дать мне ответ до полудня.

Через несколько часов он явился ко мне и сказал, что принимает приглашение от имени своей дочери, но с условием, что мать будет ожидать конца бала в моей карете. Беседуя с ним, я узнал, что он изготовляет обувь.

– Отлично, – сказал я, – сымите мне мерку и сделайте мне пару башмаков.

– Невозможно, сеньор, я – дворянин (hidalgo); я бы упал в своем собственном мнении, если бы снял мерку с вашей ноги.

– Но как же вы делаете в таком случае?

– Если бы я был башмачником, то затруднение действительно было бы; но я не башмачник.

– А кто же вы такой?

– Zapatero de viejo (чеботарь). Я не прикасаюсь к ногам кого бы то ни было, за исключением таких же дворян, как и я сам.

– В таком случае, гидальго, не снимайте с меня мерки, но почините мне старые башмаки. Ваша милость согласна ли на это?

– Согласен; я их так чудесно починю вам, что они покажутся вам новыми.

– Вы хороший мастер?

– Мы находимся в ремесле от отца к сыну в течение пяти поколений и работаем дешево. Починка вам обойдется в один pezzo диго (около одного экю в шесть французских ливров).

После этого старик оставил меня, не захотев принять приглашение мое посидеть со мною. Почтенный чеботарь, с презрением относившийся к башмачникам, которые в свою очередь не обращали никакого внимания на его дворянство! Это напоминало мне французских лакеев, презирающих камердинеров своих господ!

На другое утро моя pareja получила от меня домино, маску и перчатки. Вечером я был у ее дверей с наемной каретой: меня ожидали с нетерпением. Мать сопровождала нас, завернувшись в широкий плащ, и почти сейчас же заснула. Когда мы с доньей Игнацией вошли в залу, кадрили уже составились. В продолжении двух часов мы не пропустили ни одного контрданса; затем я ей предложил поужинать. Все это произошло без всяких бесед. Правда и то, что я и трех фраз не знал по-испански. В одиннадцать часов барабан известил нас, что будут танцевать фанданго. Этот страстный танец, которого все фигуры как бы олицетворяют собою страсть, развязал мой язык и заставил меня сделать объяснение в любви, какого я еще никогда не делал: это была невозможная смесь французских, итальянских и испанских слов. Игнация все отлично поняла, вероятно потому, что мои глаза договаривали то, что не договаривал язык. Она дала мне понять, что прежде чем отвечать мне, она должна подумать, и что записка, зашитая под подкладку ее домино, известит меня о ее чувствах. Я должен был послать за ним на другой день утром. Подойдя к карете, мы увидели, что мать по-прежнему спала. Наше приближение разбудило ее, и она сказала нам: «Как, уже? Я не успела даже хорошенько заснуть!» Благодаря темноте кареты, я продолжал держать в руках белые ручки доньи Игнации. На некотором расстоянии от дома мать Игнации приказала кучеру остановиться и дошла с нею до дому пешком, во избежание всяких сплетен…

(Пропускаем историю любви Казаковы и доньи Игнации).

Против дома, в котором я жил, находился красивый дом, обитаемый богатым и знатным вельможей. Я не назову его – может быть, он еще жив. У одного из окон первого этажа я часто замечал белую маленькую ручку, приподымавшую занавеску. Мое воображение воспламенилось, как это всегда бывает; я вообразил себе, что ручка принадлежит одной из тех кастилианок, которые славятся своими черными глазами, белым цветом лица и тонкой талией. И действительно, я оказался прав: однажды днем занавеска была приподнята, и я заметил очень красивую, молодую женщину, бледную, с меланхолическим выражением лица. Я с восторгом смотрел на это лицо, но меня не замечали, хотя окно по-прежнему было открыто и сеньора стояла у окна. Я прижимаю мою руку к сердцу, потом подношу ее к губам и принимаю позу человека, пораженного восторгом, но на ее девственном лице не вижу ни волнения, ни симпатии. В течение целой четверти часа я проделываю все, лишь бы на меня обратили внимание; вдруг лицо незнакомки оживляется, взор сверкает, мне кажется, что она в сильном волнении, она опускает занавеску. Удивленный этим неожиданным результатом, я спрашиваю себя, не боязнь ли быть замеченной заставила ее удалиться? Но ночь наступила, ночь всегда блестящая и звездная в Испании; на улице тихо, я вижу мужчину, завёрнутого в серый плащ, который исчезает в маленькой калитке напротив. Эта калитка принадлежит соседнему дому: из этого можно было только заключить, что визит этот был не для моей незнакомки. И однако, как объяснить себе это внезапное исчезновение в то именно время, как господин в плаще показался у ее окон? – Я терялся в предположениях, когда, при крайнем моем удивлении, в конце четверти часа занавеска снова подымается и молодая сеньора, еще более бледная, чем прежде, облокотилась на баллюстраду. На этот раз она настойчиво на меня смотрит: я возобновляю свои страстные жесты, мне кажется, что вижу на ее лице легкую улыбку, наконец, я решаюсь сделать очень знаменательный жест, – мне отвечают; другой знак показывает мне молчание и тайну, затем мне показывают ключ и записку, после этого занавеска снова опускается. В мгновение ока я на улице; я становлюсь под самым окном незнакомки, ключ и билет падают мне в шляпу. Войдя к себе, я читаю следующие строки, написанные по-французски:

«Дворянин ли вы? Храбры ли вы и можно ли вам довериться? Хочу этому верить. Итак, приходите в полночь; посредством этого ключа вы отворите маленькую резную дверь соседнего дома; я там буду. Глубокая тайна, и не приходите раньше полночи».

Записку я покрыл поцелуями, поднеся ее к сердцу; хотя занавеска была спущена, я подозревал, что за мной наблюдают: новый знак, посланный мне рукой сеньоры, дал мне понять, что рассчитывают на мой приход. Я был в восторге и совершенно забыл о донье Игнации. У меня оставалось два часа на туалет; я с особенным вниманием занялся им. Тем не менее, несмотря на мое упоение, кое-что меня беспокоило. Поведение молодой особы нисколько не казалось мне подозрительным, к тому же оно слишком льстило моему самолюбию, но я с ужасом спрашивал себя: если отец или какой-либо родственник поймают меня в этом доме, – то я буду убит. Над этим надо подумать. Мысль об опасности одну минуту была так сильна, что я бы с удовольствием отказался от предстоящего свидания, если бы честь моя не была задета. Правда, я дал слово и его приняли; отступать было невозможно. Я положил в карман мой пистолет, вооружился моим венецианским кинжалом, трехгранное лезвие которого имело около шести дюймов длины, и, в тот момент как пробило полночь, я отворил маленькую дверцу. В полной тьме я ожидал появления сеньоры, – вскоре легкий голос сказал тихо:

– Вы здесь?

Потом, женское платье зашуршало около меня, меня взяли за руку и повели. Мы шли по длинному коридору, огромные окна которого выходили в сад. Вид моей незнакомки совершенно меня успокоил: никогда еще более благородное выражение не оживляло более красивого лица. Я все еще был взволнован но теперь – от опьянения и счастия… Мы вступили на лестницу, которая показалась мне богато украшенной резьбою, потом я очутился в комнате с черными панелями и с серебряными украшениями, между которыми виднелся фамильный герб: это была комната моей незнакомки. Две свечки освещали комнату; в глубине я заметил кровать, скрытую под занавесом со всех сторон. Незнакомка, которую я буду называть Долорес, пригласила меня сесть рядом с собой; я упал перед нею на колени и покрыл ее руки поцелуями.

– Вы меня любите? – воскликнула она.

– Люблю ли я вас! Можете ли вы в этом сомневаться? Мое сердце, моя жизнь, все, чем я владею, – все принадлежит вам.

– Теперь я не сомневаюсь. Итак, вы клянетесь на этом Распятии, что исполните услугу, которую я у вас потребую?

– Клянусь. – Вы – благородный человек; идите за мной.

Она увлекла меня по направлению к кровати. Я хотел открыть занавес, но она остановила меня: никогда еще взгляд не выражал больше страдания, печали, отчаяния.

– Что с вами? – спросил я, прижимая ее к своему сердцу. – Вы дрожите.

– О, не из страха. А вы не Дрожите? Нет? Ну, так смотрите.

Она быстро приподняла занавески: на кровати лежал труп красивого молодого человека; беспорядок в платье и его поза заставляли думать, что он был убит именно в ту минуту, когда меньше всего можно было ожидать этого.

– Что вы сделали? – воскликнул я.

– Я поступила по справедливости; он был моим любовником, и я убила его. Я, может быть, умру вследствие этого, но так я должна была поступить. Выслушайте, одно слово оправдает меня: он обманул меня!

– Но это ужасно!

– Вы дворянин, вы обещали мне сохранить тайну, подумайте об этом, подумайте также, что только что вы поклялись исполнить то, о чем я вас буду просить.

– Что же вам угодно от меня?

– Устраните этот труп; река находится за стеной этого дома; бросьте его туда, умоляю вас; я не могу его видеть!

И она бросилась на колени передо мной. Какая, сцена! Она – с уставленными на меня взорами, с отчаянием в сердце, но необыкновенной красоты; я– пораженный ужасом, в красивом костюме; а этот труп – между нами.

– Сударыня, – сказал я ей спокойно, потому что чрезвычайная опасность сделала меня невозмутимо хладнокровным, – сударыня, вы требуете моей жизни, – берите ее!

– Эти слова хороши; еще несколько минут тому назад я не любила тебя, теперь я люблю тебя… Но, – прибавила она печально, – теперь я недостойна вас. – И, рыдая, она бросилась на кровать.

Каждая лишняя секунда могла меня погубить; поэтому я ей сказал:

– Не отчаивайтесь, – надо поспешить.

Я приподнял храбро труп, но вид плаща, которым она покрыла его, напомнил мне человека, которого я видел за несколько часов перед тем проскользнувшим через маленькую дверь, – и я покачнулся от ужаса и отвращения. Тогда Долорес, как бы тронутая опасностью, которой я подвергаюсь ради нее, сделала попытку остановить меня.

– Остановитесь, – воскликнула она, – вы погибли, если вас встретят!

– Но ведь и вы погибли, если этот труп останется здесь. И, взяв эту ужасную ношу, я направился к двери. Долорес последовала за мной со свечой в руках. В мгновение ока я вышел на улицу, затем достиг берега реки. Бросив в воду труп, я упал в изнеможении. Все мое платье было в крови; но это я заметил только тогда, когда пришел в себя; я торопился скрыть эти знаки убийства и всю ночь провел в страшном беспокойстве, думая только о том, как бы бежать из Мадрида в возможно скором времени.

На другой день я не выходил из своей комнаты; постоянно настороже, я из окна наблюдал за прохожими. Я также боялся за Долорес; ее занавеска не подымалась. На другой день я был приглашен на обед к Менгсу. Я отправился туда с целью окончательно проститься, так как рассчитывал скоро уехать из города. Но вот в два часа, в то время когда я подходил к дому Менгса, какой-то человек, плохо одетый, подошел ко мне и сказал: «Вы – „иностранец, живущий в доме кофейни на улице Круц“ остерегайтесь, потому что алысад Месса и альгвасилы следят за вами». Это известие чрезвычайно напугало меня.

– Благодарю вас за предостережение, – отвечал я, – но мне нечего бояться, так как я ничего дурного не сделал. Кто вы?

– Я – альгвасил. Мы знаем, что вы скрываете у себя запрещенное оружие. Кроме того алькад убежден, что знает различные обстоятельства, которые дают ему право арестовать вас и посадить в тюрьму, в ожидании судебного разбирательства.

При этих словах я побледнел; альгвасил заметил это и сказал:

– Не пугайтесь; если вы невинны, то воспользуйтесь данным мною предостережением.

– Вы – хороший человек; возьмите этот дублон.

Он взял деньги и перекрестился. Совершенно верно, что кроме моего кинжала и пистолетов, у меня было другое оружие, спрятанное под ковром моей комнаты: тут были шпага и ружье. Я вернулся к себе с тем, чтобы захватить эти предметы. Затем я направился к Менгсу, где я считал себя в безопасности, так как его квартира находилась в королевском дворце. Менгс дал мне убежище на ночь, но просил меня искать другое убежище на следующий-день, потому что он не хотел быть скомпрометированным.

– К тому же, – прибавил он, – так как вы говорите, что не упрекаете себя ни в чем, кроме того, что имели запрещенное оружие, – то вполне можете не обращать внимания на предостережение альгвасила: всякий – хозяин у себя и волен иметь у себя даже пушки, если это ему угодно.

– Я уверен, что есть много справедливого в предостережении, которое было мне дано, – отвечал я Менгсу, – если я попросил у вас убежища на эту ночь, то с тем только, чтобы избежать неприятности спать эту ночь в тюрьме; тем не менее, я согласен, что мог бы оставить у себя мое оружие.

– Зачем избегаете вы вашей квартиры? Вы – не мнительны и не трусливы.

В эту минуту мой хозяин на улице Круц явился сказать нам, что алысад Месса с двенадцатью альгвасилами пришел в MQKJ квартиру сделать обыск. Он приказал отворить двери и, прошарив везде, он наложил печати на все замки; затем алысад арестовал моего пажа, говоря, что без него я бы избежал его рук; но прибавил, что ему известно мое пребывание у кавалера Менгса.

Пусть читатель представит себе ужас, овладевший мною при этом рассказе моего хозяина; я забросал его вопросами об алькаде и альгвасилах. Он повторил, что присутствовал при обыске и что он не отыскал ничего подозрительного. Я его спросил уклончиво: не встревожилась ли полиция вследствие какого-нибудь преступления, случившегося в городе, и не был ли сделан обыск также и в других местах? Он мне ответил, что обыск был произведен и в других квартирах, но что не слышно ни о каком преступлении.

Менгс советовал мне отправиться к графу Аранда и объяснить ему несправедливый поступок алькада, арестовавшего моего пажа; так как Менгс продолжал интересоваться судьбой моего лакея, нисколько не беспокоясь обо мне, то я ему сказал с раздражением:

– Этот паж– изменник; он донес на меня, он известил полицию о том, что у меня имеется запрещенное оружие, потому что только он знал это.

Я провел ночь у Менгса; в восемь часов утра он вошел ко мне с офицером, который сказал мне:

– Вы – кавалер Казанова; потрудитесь добровольно следовать за мною до кордегардии около Буэн-Ретиро.

– Я отказываюсь от этого.

– Я знаю, что здесь я не имею права прибегнуть к силе, так как этот дом есть собственность Его Величества; но я должен вас предупредить, что не пройдет и часу, как кавалер Менгс получит приказ изгнать вас отсюда и что тогда вы будете под конвоем препровождены в тюрьму. Этого вы можете избежать: поэтому я вам советую последовать за мною немедленно.

– Так как я не могу сопротивляться, то последую за вами, но позвольте мне написать два или три письма.

– Я не имею права ожидать вас или позволить вам писать; к тому же в тюрьме вы будете свободны писать сколько вам угодно.

В то же время этот офицер, обращавшийся, впрочем, со мной очень вежливо, потребовал запрещенное оружие, которое алькад напрасно искал в моей квартире; я вручил его ему и, обняв Менгса, который, казалось, был очень опечален, я сел в карету.

Меня повезли в тюрьму Буэн-Ретиро, прежде бывшую королевским дворцом; там Филипп V часто жил со своим семейством во время Великого поста. Меня посадили в общую залу, внизу, и мои мучения начались. Прежде всего, я чуть не задохся от скверного воздуха этого места, где сорок заключенных находились под надзором человек двадцати солдат. Тут я увидел четыре или пять кроватей и несколько скамеек, но не заметил ни столов, ни стульев. Я дал экю одному солдату, с тем чтобы он достал мне бумаги и перьев. Он, улыбаясь, взял деньги, ушел и не вернулся: другой солдат, у которого я спрашивал о нем, смеялся мне прямо в лицо. Между другими заключенными я увидел тут и моего пажа; я стал его упрекать, но, как это всегда бывает, он настаивал на своей невинности. В толпе заключенных я узнал также одного плута – Марацани, который не раз являлся ко мне во время обеда и которому я несколько раз давал деньги; он сказал мне, что находится в тюрьме вот уже два дня и что нечто вроде предчувствия говорило ему, что и меня он здесь увидит. «Но, – прибавил он, – в чем вас обвиняют?»

– Об этом-то я хотел спросить вас.

– Вы не знаете? Я нахожусь в таком же положении; но это не помешает отправить нас под конвоем в какую-либо крепость, где мы будем работать на казну.

– Надеюсь, что мне не произнесут приговора, не выслушав меня.

– Не надейтесь; завтра алькад явится допросить вас и ваши ответы будут записаны, – так, по крайней мере, было поступлено со мной. Меня спрашивали, чем я живу, я отвечал, что временно живу у моих друзей, ожидая поступления в гвардию Его Величества. На это мне ответили, что Его Величество даст мне место и что мне нужно об этом хлопотать. Вот суть моего дела. Это место я теперь получил. То же самое случится с вами, если ваш посланник не заступится за вас.

Я сдержал свой гнев и бросился на соседнюю кровать, но вскоре принужден был встать вследствие множества насекомых. Марацани снова подошел ко мне и сказал: «Хороши, однако, мы с вами! У вас, по крайней мере, есть деньги, но у меня нет ни гроша, и вот уже два дня, как я питаюсь одним лишь хлебом и чесноком. Когда вам придет в голову охота пообедать, пригласите меня: вы сделаете доброе дело; за небольшую плату один из этих солдат добудет нам все, что нам нужно».

– Я не дам никому ни гроша, меня уже успели обокрасть.

Марацани вознегодовал на это, но все остальные стали хохотать. Мой паж пришел сказать мне, что он умирает с голоду и просил у меня денег; я отвечал этому плуту, что ничего не дам ему и чтобы он не считал себя в услужении у меня.

Часа в три лакей Менгса принес мне обед на три персоны; но из эгоизма, в котором я себя упрекаю, я ни с кем не хотел разделить его; я поел сколько мог, то есть очень мало, и приказал остальное унести. Марацани умолял меня оставить по крайней мере вино; я прогнал его; меня снедало беспокойство, я весь был страдание и гнев.

Вечером ко мне приехал Мануччи; он был в сопровождении офицера, арестовавшего меня. После выражения сожалений, Мануччи сказал мне: «По крайней мере, вы ни в чем не нуждаетесь, потому что у вас есть деньги».

– Напротив, я во всем нуждаюсь: я не могу даже написать моим друзьм.

– Какое безобразие! – воскликнул офицер.

– Как поступили бы вы с солдатом, – сказал я ему, – который украл деньги, данные ему заключенным для покупки?

– Он был бы присужден к галерам: назовите мне этого солдата.

Все молчали; я вынул три экю и обещал дать их тому, кто назовет вора. Марацани немедленно назвал его, и другие заключенные подтвердили справедливость его слов. Офицер записал его фамилию, удивляясь тому, что я издержал три экю, чтобы получить один; мне принесли бумаги, свечку, и когда эти господа ушли, я принялся писать.

Не вставая с места и несмотря на неудобство моего положения, потому что все легли спать, а некоторые легли даже на мою бумагу, я написал четыре письма: первое– министру юстиции, в котором я жаловался на алькада; второе было адресовано к Мочениго. «Ваша обязанность, – говорил я в этом письме, взять под свое покровительство несчастного соотечественника, несправедливо преследуемого. Вы ссылаетесь на то, что повеление Вашего правительства запрещает Вам вступиться за меня; если Вы и теперь еще не знаете причин моей ссоры с инквизиторами, то я Вам скажу: инквизиторы преследовали меня исключительно потому, что г-жа Соцци предпочла меня монсеньеру Кондульмеру, который из ревности посадил меня под Пломбы». Я написал также герцогу Лассада, умоляя его заступиться за меня непосредственно у самого короля. Последнее и самое едкое письмо было адресовано мною графу Аранда. Вот оно, если память не изменяет мне:

«Монсеньер, В настоящую минуту меня убивают и убивают в тюрьме. Не имею возможности не верить, что Вы – причина этой медленной смерти, так как я совершенно напрасно объявил моим палачам, что приехал в Мадрид с рекомендательными письмами к Вашему Сиятельству. Какое преступление я совершил? Пусть мне скажут. Обращаюсь к Вашему чувству гуманности: какое удовлетворение можете Вы мне дать за все те мучения, которые я выношу? Прикажите же освободить меня или же нанесите последний удар, – это по крайней мере избавит меня от самоубийства».

Я снял копии с этих четырех писем и запечатал оригиналы для передачи их на другой день слуге Мануччи. Ночь была ужасна; не сомкнувши глаз, я провел ее, сидя на скамейке. В шесть часов явился Мануччи. Я с восторгом обнял его, заливаясь слезами. Я умолял его повести меня на минуту в кордегардию, потому что я был ни жив ни мертв; он сейчас же повел меня туда и приказал подать мйе шоколаду. Он прочитал мои письма и, казалось, ужаснулся их содержанию. Этот молодой человек, не испытавший еще страдания, не знал, что в жизни существуют такие моменты, когда невозможно побороть в себе негодования; однако он поклялся, что мои письма будут в точности переданы по адресам в течение дня; он прибавил, что Мочениго должен быть у графа Аранда и что посланник положительно обещал поговорить в мою пользу с министром. Днем ко мне явились донья Игнация и ее отец. Их вид чрезвычайно опечалил меня, и на этот раз я плакал от умиления. Игнация также плакала; что же касается дона Диего, то он мне сказал целую речь, очень милую по содержанию, но напыщенную по форме. Он мне сказал, что не явился бы навестить меня, если б не был убежден в моей невинности; что все смотрели на меня как на жертву подлой клеветы и что я вскоре получу полное вознаграждение за нанесенное мне оскорбление. Окончив свою речь, добряк крепко обнял меня и незаметно всунул мне в жилетный карман сверток дублонов, говоря мне на ухо: «После отдадите мне». – Я был преисполнен благодарности к нему и отвечал ему также на ухо: «Возьмите назад ваши деньги; у меня они есть, но я не решаюсь их вам показать, потому что мы окружены ворами». Он взял назад деньги и ушел, заставив меня обещать, что я явлюсь к нему, как только буду свободен. Дон Диего не сказал своего имени в тюрьме. Он был очень хорошо одет и на этот раз имел вид вполне дворянина. Таков кастильянский характер – смесь больших недостатков с большими достоинствами; но необходимо прибавить, что все пороки испанцев имеют в своем источнике их умственный склад, между тем как их достоинства – дело их сердца.

После обеда я был извещен о прибытии алькада. Меня повели в соседнюю комнату, где я увидел стол с бумагами; тут же находилось и мое оружие. С алькадом были два писца; он пригласил меня сесть и отвечать прилично на вопросы, которые будут мне делаемы.

– Не забывайте, – прибавил он, – что всякое ваше слово будет записано в протоколе.

– В таком случае, потрудитесь допрашивать меня на итальянском или на французском языке, потому что я очень плохо вьфажаюсь по-испански и плохо понимаю этот язык Я бы не желал сказать какую-нибудь бессмыслицу.

Алькад рассердился и что-то выкрикивал в течение целой четверти часа. Я плохо понимал, что он мне говорит, но упорствовал в своем решении. Тогда он дал мне перо, приглашая написать по-итальянски мое имя, мою профессию и причины, заставившие меня приехать в Мадрид. Я взял перо и написал следующее:

«Я– Джакомо Казанова, венецианец, по склонностям – ученый, по привычкам – независимый и настолько богатый, что не нуждаюсь ни в чьей помощи. Путешествую из удовольствия; я известен венецианскому посланнику, графу Аранда, маркизу Морасу и герцогу Лассада. Я с доверием приехал в Испанию и не думаю, чтобы я нарушил какой-либо закон этой монархии; тем не менее я был арестован и заключен в тюрьму вместе с разбойниками: правда, что это было делом людей более меня достойных такой судьбы. Не зная за собой никакой вины, я должен заявить тем, кто меня преследует, что они не имеют никакой власти надо мною, за исключением того, что могут выслать меня из Испании, – что, впрочем, я готов исполнить немедленно. Меня обвиняют в том, что я скрывал у себя запрещенное оружие. Я отвечаю, что это оружие я вожу с собою повсюду в течение пятнадцати лет: причина этому та, что я много путешествую и что во всякой стране бывают разбойники. К тому же таможенные чиновники у ворот видели это оружие и оставили его мне. Если теперь его у меня конфискуют, то только потому, что желают найти предлог преследовать меня».

Я отдал эту бумагу алькаду, который сейчас же приказал ее перевести. Прочитав то, что я написал, он в бешенстве встал и воскликнул: «Вы раскаетесь в этом!» Потом приказал отвести меня в общую залу.

Вечером приехал ко мне Мануччи; он сообщил мне, что обо мне был разговор между графом Аранда и посланником. Мочениго очень хвалил меня, хотя и признавался, что не может заступиться за меня так, как бы хотел, по причине моей ссоры с инквизицией. Затем посланник сообщил министру все, что знал обо мне. Граф Аранда признал, что со мной поступили гадко, но, тем не менее, не видел причины, чтобы из-за этого умный человек потерял голову, и, говоря это, прочитал посланнику письмо, которое я ему написал.

– Почти то же самое он пишет, – прибавил он, – дону Эммануилу Рода и герцогу Лассада; согласитесь сами, что приличным людям не пишут в таком тоне.

– Еще бы! – прервал я рассказ Мануччи. – Каждому положению соответствует свой стиль. Посмотрите, в каком положении я нахожусь: в грязной зале, без кровати, без стула, окруженный разбойниками; не достаточно ли этого, чтобы вывести человека из терпения? Но ваш рассказ облегчил меня, потому что я вижу, что со мной готовы поступить по справедливости.

Оставляя меня, Мануччи счел возможным уверить меня, что я буду свободен на другой день. Эту вторую ночь я провел так же, как провел и первую: падая с ног ото сна, но боясь отдаться ему, в лихорадке и трепеща за мои деньги, за мои часы, табакерку и даже больше – за жизнь.

Часов в семь утра явился высший офицер с двумя адъютантами и сказал мне:

– Его Сиятельство граф Аранда сожалеет о том, как с вами поступили; об этом он узнал только из вашего вчерашнего письма.

– Его Сиятельство не знает всего. – И я рассказал офицеру историю кражи экю.

Офицер немедленно потребовал к себе капитана, под командой которого находился этот солдат; он рассказал ему об этом факте, приказывая заплатить мне экю из его собственного кармана. Капитан исполнил это с неудовольствием, и я взял монету улыбаясь. Этот офицер был не кто другой, как граф Рохас, полковник полка, стоящего в казармах Буэн-Ретиро; он дал мне честное слово, что к концу дня мне будет возвращена свобода и оружие.

– Если вы не сейчас же свободны, – прибавил он, – то только потому, что Его Сиятельство желает, чтобы вы получили удовлетворение за эту полицейскую глупость. Тем не менее, я должен вам сказать, что алькад был введен в заблуждение лживыми свидетельствами. Он слишком доверился наговорам мерзавца, который служит у вас.

Итак, я не обманулся: на меня донес мой паж; но что мог он сказать? Вспоминая странное событие ночи, предшествовавшей моему аресту, я не вполне был спокоен.

– Надеюсь, – сказал я Рохасу, – что на будущее время мне нечего бояться клевет этого мерзавца; признаюсь, что его присутствие тяготит меня.

Немедленно полковник позвал двух солдат, которые привели плута. С тех пор я ничего 6 нем не слыхал.

Когда повели меня в кордегардию для очной ставки с моим вором, я заметил во дворе графа Аранда, – я выразил свое удивление полковнику, который ответил мне: «Его Сиятельство специально приехал ради вас». – Затем этот почтенный офицер пригласил меня обедать к нему в тот же день.

В ожидании этого я возвратился в тюрьму. В зале поставили для меня кровать; тут я увидел Мануччи, который бросился мне на шею: мы обнялись самым сердечным образом. Я должен прибавить, что этот молодой человек в этих обстоятельствах выказал знаки самой нежной дружбы ко мне; поэтому я всю жизнь буду раскаиваться в тех слухах, которые я имел неосторожность распускать о нем; он мне этого никогда не простил; читатель рассудит сам: не слишком ли далеко простер Мануччи свою месть?

Счастливая развязка моего приключения вскоре сделалась предметом оживленных разговоров заключенных. Большинство льстило мне. Марацани оказался самым надоедливым; он желал, чтобы я немедленно написал прошение к графу Аранда в его защиту. Он достиг только того, что я позволил ему разделить со мной мой обед. Мы еще не вставали от стола, как явился алькад Месса, чтобы отвести меня на мою квартиру: он возвратил мне мое оружие, а офицер, сопровождавший его, вручил мне мою шпагу. Мой выход из тюрьмы не обошелся без некоторой торжественности: несколько солдат шли впереди моего кортежа, как я это называю: я находился между алькадом в полной форме и офицером, о котором я упомянул; за нами шло человек двадцать альгвасилов. Эта свита отвела меня на мою квартиру, в которой уже были сняты печати. Уходя, алькад сказал мне с некоторым волнением:

– Вы можете быть уверены, что у вас все находится в целости; без вашего негодного слуги вы бы никогда не имели случая обращаться с чиновниками Его Королевского Величества, как с ворами и разбойниками.

– Господин алькад, – отвечал я, – гнев заставляет делать много глупостей. Забудем все, что произошло: думаю, что найдете во мне порядочного человека; ведь согласитесь, что если бы мой голос не был услышан, то я рисковал бы попасть на галеры.

– Это вероятно; но я лично пожалел бы о вас.

– Весьма вам благодарен.

Я принял ванну, приоделся и отправился к моему башмачнику-дворянину. Он поздравил меня с свободой, но поздравил также и себя за свою проницательность, вследствие которой он был убежден, что мой арест – не более как одна из ошибок, столь часто делаемых полицией. Когда я рассказал ему об удовлетворении, полученном мною, он уверил меня, что и испанский гранд не мог ожидать ничего лучшего. Затем я отправился к Менгсу, который не рассчитывал увидать меня так скоро. Он встретил меня с некоторым замешательством. И действительно, не должен ли он был упрекать себя кое в чем, по отношению ко мне? Не выпроводил ли он меня из своей квартиры как человека подозрительного? Я видел косвенное извинение в плане, изобретенном им относительно заступничества в мою пользу, которое он намеревался предпринять. У него я нашел письмо, которое доставило мне большее удовольствие, чем все его уверения. Это было письмо Дандоло с присоединением другого, адресованного на имя Мочениго. Добрый Дандоло извещал меня, что после этого письма посланник не будет бояться вызвать неудовольствие инквизиции, принимая меня у себя, ибо это письмо исходило непосредственно от инквизиторов. Менгс советовал мне немедленно отнести это письмо Мочениго, но я был изнурен и удовольствовался тем, что отправил его к Мануччи, который на другой день пригласил меня обедать к г-ну посланнику. «Будет парадный обед, – прибавил он, – и ваше торжество будет тем полнее». Тем не менее, я не совсем еще был спокоен; вероятно, я бы немедленно уехал из Мадрида и даже из Испании, если бы не свидание с министром, свидание, которое рассеяло все мои сомнения.