Текст книги "Мемуары"
Автор книги: Джакомо Казанова
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
В одном конце мы нашли двери, окованные в железо: это обстоятельство представлялось печальным предзнаменованием, но нажав ручку, мы растворили дверь. Мы сначала обошли это новое помещение и натолкнулись на большой стол, окруженный табуретками и креслами. Мы возвратились к месту, где, как нам казалось, были окна и, открыв одно из них, увидели, при бледном свете звезд, куполы. Я и не думал уходить; я хотел знать, куда иду, а я не знал, в каком месте нахожусь. Я закрыл окно, мы возвратились в первое помещение; бросившись на пол, подложив под голову пучок веревок, я уснул мертвым сном. Я с таким наслаждением отдался ему, что если бы даже знал, что смерть будет последствием этого сна, я бы не прервал его.
Я спал три с половиною часа. Крик и толчки монаха разбудили меня. Он сказал, что пробило двенадцать часов (пять часов утра) и что мой сон кажется ему непонятным в положении, в котором мы находились. Может быть, это было непонятно для него, но не для меня; мой сон был только следствием чрезвычайных усилий, сделанных мною.
Как только я осмотрел место, где находились, я вскричал: это место не тюрьма, тут должен быть удобный выход. Мы направились в сторону, противоположную от железной двери, и тут я заметил другую дверь. Я ощупываю ее, и мой палец натыкается на отверстие замка. Я ввожу туда кончик моего кинжала и без малейшего усилия отворяю замок; мы входим в маленькую кзмнату, и на столе я нахожу ключ. Я пробую его ввести в замок другой двери и нахожу ее открытой. Я велел монаху принести наши пожитки, и, положив ключ на прежнее место, мы выходим, попадаем в галерею с нишами, наполненными бумагами. Это был архив. Я нахожу маленькую каменную лестницу, спускаюсь по ней, в конце нахожу стеклянную дверь, которую открываю и попадаю в знакомую мне залу – канцелярию дожа. Я открываю окно; через него мне легко было бы спуститься, но я бы попал в целый лабиринт небольших двориков, окружающих церковь Св. Марка. Да сохранит меня Бог от такой выходки! На столе я нахожу железный инструмент с закругленным концом, с деревянной ручкой, инструмент, которым секретари канцелярий прокалывают пергаменты и затем привязывают к ним свинцовые печати; я его хватаю открываю бюро и нахожу там копию письма, извещающего проведитора Корфу о присылке трех тысяч цехинов на исправление старой крепости. Ищу цехины, но они тут не оказываются. С каким удовольствием я бы их положил в карман и как бы посмеялся над монахом, если бы он стал обвинять меня в воровстве! Я бы взял эту сумму как дар неба и считал бы себя ее собственником по праву завоевания.
Я направляюсь к двери канцелярии, ввожу мой кинжал в замочную скважину, но убедившись, что сломать замок трудно, решаюсь сделать дыру в одной из половинок двери. Я выбрал место, где доска менее толста, и принимаюсь немедленно за дело. Монах, помогавший мне, проклинал шум, производимый мною всякий раз, когда я вбивал мой кинжал в дверь: шум можно было слышать издали; я чувствовал всю опасность, но был в необходимости пренебречь ею.
Спустя полчаса дыра была довольно велика. Края отверстия приводили в ужас: они были неровны, с зазубринами, способными попортить платье и поранить тело. Она находилась на высоте пяти футов. Поставив под нее два табурета рядом, мы влезли на них, и монах полез в отверстие головой вперед; взяв его за ноги, я успел протолкнуть его, и хотя было темно, я не тревожился, потому что знал помещение. Когда мой товарищ очутился на той стороне двери, я перебросил ему наши пожитки, за исключением веревок, без которых мы теперь могли обойтись, и, поставив третий табурет на два первых, я влез на него и стал пролезать в дыру, хотя с трудом, потому что отверстие было узко; не имея никакой точки опоры, я попросил монаха взять меня за туловище и тащить меня к себе. Он исполнил это дело добросовестно: мои бока и ноги были растерзаны, и из маленьких ран струилась кровь.
Как только я очутился по ту сторону двери, я захватил пожитки и, спустившись по двум лестницам, без всякого затруднения открыл дверь, выходящую в галерею, где находится парадная дверь королевской лестницы. Дверь была заперта, как и дверь архива; одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что без катапульты ее нельзя было проломать. Мой кинжал точно говорил мне: Hie fines posuit (тебе ничего делать со мною). Совершенно спокойно и хладнокровно я присел и велел монаху сделать то же.
– Мое дело кончено; теперь Бог или счастие должны сделать остальное.
Abbia chi regge il ciel cura del resto, О la fortuna se non locca a lui.
(Пусть тот, кто управляет небом, позаботится об остальном, или же судьба, – если это не его дело). Не знаю, придут ли сегодня служители дворца – в день Всех Святых, или завтра – в день поминок по умершим. Если кто-нибудь придет, я побегу, как только дверь будет открыта, и вы последуете за мной; но если никто не придет, я отсюда не тронусь, и если буду умирать с голоду – тем хуже.
Услыхав эти слова, монах пришел в бешенство. Он называл меня сумасшедшим, отчаянным, соблазнителем, обманщиком, лжецом. На его ругательства я не обращал никакого внимания. В это время пробило тринадцать часов. С минуты моего пробуждения на чердаке прошло не больше одного часа. Важнейшее дело, занявшее меня теперь, заключалось в том, чтобы привести в порядок мой туалет. Бальби имел вид крестьянина, но был приличен; на нем не было лохмотьев, на его теле не было царапин; его красный фланелевый жилет и его кожаные штаны были целы; между тем как мой вид внушал один лишь ужас: я весь был в крови и покрыт лохмотьями. Я наделал себе повязок из платков и одел мое праздничное платье, которое в зимний день должно было быть очень комично. Я надел чистые чулки, кружевную рубашку, за неимением другой, платки и чулки спрятал в карманы – все же остальное бросил в угол. На монаха я надел мой плащ. В таком виде я был похож на человека, который был на балу и провел ночь в развратном месте. Только повязка на ногах не соответствовала моему костюму.
Принарядившись таким образом и надев на голову мою шляпу с пером, я открыл окно. Меня заметили сначала какие-то зеваки, находившиеся на дворе; не понимая, каким образом кто-либо в моем виде и в такой час мог находиться у этого окна, они предупредили того, у кого был ключ от этого места. Привратник подумал, что накануне кого-нибудь запер нечаянно, и, захватив ключи, явился. Я досадовал на себя, что показался в окне, не полагая, что случай и на этот раз поможет мне; я сел рядом с монахом, который продолжал ворчать, как вдруг шум ключей дошел до моих ушей. В волнении я встал и, посмотрев в скважину двери, вижу человека в парике, без шляпы, подымавшегося медленно по лестнице с большими ключами в пуках. Я шепнул очень строго монаху не раскрывать рта, стоять позади меня и следовать за мною. Я беру кинжал и становлюсь в таком месте у двери, чтобы проскользнуть через нее, как только она будет открыта, и бежать. Я молил Бога только о том, чтобы этот человек не вздумал задержать меня, ибо в этом случае я буду принужден убить его. Двери открываются, и при моем виде привратник останавливается в удивлении. Не говоря ни слова, пользуясь его удивлением, я быстро спускаюсь по лестнице, и монах следует за мной. Не бегом, но идя очень скоро, я проникаю на лестницу, называемую лестницей гигантов, не обращая внимания на Бальби, который мне кричал: «Пойдем в церковь!», я продолжаю идти. Двери церкви находились не более как в двадцати шагах от лестницы, но церкви в Венеции не были уже местом убежища для преступников. Монах знал это, но страх отнял у него память. Убежище, которое я искал, находилось за границею Республики; туда-то я и направился: там я уже находился духом, оставалось только попасть туда и телом. Я прямо направился к главной двери Дворца дожей и, ни на кого не глядя – лучшее средство не быть замеченным, – я прохожу через маленький дворик, попадаю на набережную, вхожу в первую попавшуюся мне гондолу, говоря гондольеру:
– Я хочу ехать в Фузино; позови поскорее другого гребца.
Гребец оказался поблизости. В то время как мы отчаливали, я бросаюсь на среднюю подушку, монах же сел на скамейку. Странный вид Бальби, без шляпы, с красивым плащом на плечах; мой нелепый костюм – все заставляло думать, что я – нечто вроде шарлатана или астролога. Как только мы проехали таможню, гондольеры принялись энергично грести по каналу Guidecca, по которому необходимо проехать, отправляясь или в Фузино, или в Местрэ, куда я, в действительности, и хотел попасть. Когда мы очутились на середине канала, я высунул голову и спросил:
– Приедем ли мы в Местрэ раньше четырех часов? – Вы сказали мне ехать в Фузино. – Не ври; я велел ехать в Местрэ.
Второй гондольер ответил, что я ошибся, в то время как монах, ревностный христианин и друг истины, повторял, что я не прав. Мне хотелось поколотить его, но, подумав, что не у всякого есть здравый смысл, я хохочу, соглашаясь, что ошибся, но прибавляя, что моим намерением было ехать в Местрэ. Мне не отвечали, и спустя минуту гондольер сказал мне, что готов свезти меня даже в Англию, если я пожелаю.
– Прекрасно! Направляйся в Местрэ.
– Мы будем там через три четверти часа: у нас попутный ветер.
Очень довольный этим обстоятельством, я смотрю на канал позади гондолы и нахожу его более красивым, чем когда-либо; поблизости не видно было ни одной лодки. Утро было чудесно; мои два молодых гондольера гребли легко и сильно. Вспоминая об ужасной ночи, которую я провел, об опасностях, которых избег, о месте, где находился еще накануне, о всех случайностях, благоприятствовавших мне, о свободе, которой я начинал пользоваться, – я так сильно взволновался, что, полный благодарности к небу, не мог удержаться и зарыдал.
Мой милейший товарищ, сидевший молча, счел своей обязанностию утешать меня. Он ошибался в причине моих слез; способ, который он употребил для этого, заставил меня перейти от рыданий к неудержимому хохоту, и он подумал, что я сошел с ума. Этот монах, как я уже сказал, был страшно глуп, и все его недостатки происходили от его глупости. Я был в необходимости воспользоваться им, но, хотя и без намерения, он чуть было не погубил меня. Я не мог его уверить, что я приказал гондольерам ехать в Фузино, когда намеревался попасть в Местрэ: он продолжал утверждать, что эта мысль пришла мне в голову только тогда, когда мы выехали на Большой Канал.
Мы приехали в Местрэ. На почте я не нашел лошадей, но нам встретились ветурины, которые так же быстро ездят, и я нанял одного, чтобы он меня свез в Тревизо не более как за пять часов. Минуты через три лошади были готовы, и, полагая, что Бальби позади меня, я сказал ему: «Пора садиться». Но его тут не было. Я сказал работнику пойти за ним, решившись хорошенько выругать его, потому что нам нельзя было мешкать. Работник вернулся и сказал, что его нигде нет. Я был в бешенстве. Я хотел его бросить на произвол судьбы, чувство гуманности удержало меня от этого. Я сам отправляюсь искать его: все его видели, но никто не может сказать, куда он пропал. Я направляюсь к аркадам большой улицы и, заглянув невольно в окно одного трактира, вижу этого несчастного за прилавком, попивающего шоколад и любезничающего с какой-то девчонкой. Он меня видит, показывает мне на девчонку, говоря, что она недурна, и предлагает мне выпить чашку шоколада, говоря, чтобы я заплатил и за его чашку, так как у него нет денег. На это я отвечал ему. «Я не хочу, торопитесь». И в это время я так сильно сжал его руку, что он побледнел от боли. Я плачу, и мы выходим. Я дрожал от злости. Мы приходим, садимся, но не успели мы сделать и нескольких шагов, как вдруг я встречаю одного жителя Местрэ, по имени Томази, доброго малого, но находившегося в близких отношениях с республиканской инквизицией. Он меня знал и, подойдя, закричал мне:
– Как, вы здесь? Я очень рад вас видеть. Вы, значит, освободились? Каким образом?
– Я не бежал; меня отпустили.
– Это невозможно; еще вчера я был у Гримани и знал бы это.
Легко понять состояние, в котором я находился в эту минуту. Я видел, что был накрыт человеком, который, как я был уверен, должен меня арестовать; для этого ему стоило только кивнуть первому попавшемуся сбиру, а в Местрэ их видимо-невидимо. Я сказал ему говорить тише и, выйдя из повозки, отвел его в сторону. Остановившись позади дома, где никого не было, возле рва, за которым начиналось поле, я вооружаюсь моим кинжалом и хватаю его за шиворот. Видя мое намерение, он вырывается из моих рук, перескакивает через ров и без оглядки бежит. Удалившись на некоторое расстояние, он останавливается и посылает мне рукой поцелуи, как бы желая мне Доброго пути.
Положение было ужасно. Я был один и в войне со всеми силами Республики. Я должен был всем пожертвовать, лишь бы Достигнуть задуманной цели. Как человек, который только что избежал страшной опасности, я сажусь в повозку. Я думал о средствах избавиться от моего неудобного товарища, который не смел заговорить. Мы приехали в Тревизо без всяких других приключений. Я сказал цетурино, чтобы лошади были готовы в семнадцать часов (два часа утра), но у меня не было намерения ехать почтой; во-первых, потому, что у меня для этого не было достаточно денег, а во-вторых, потому что я боялся преследований. Хозяин постоялого Двора спросил меня, не хочу ли я завтракать; я изнывал от голода, но не решался завтракать: лишних четверть часа – все могло быть потеряно.
Я вышел через ворота Св. Фомы, как бы прогуливаясь и пройдя около мили по большой дороге, я бросился в поле с намерением не выходить оттуда на дорогу до тех пор, пока буду находиться в пределах Республики. Короче всего было направиться на Бассано, но я пошел по дороге более длинной потому что меня могли стеречь на ближайшем пункте границы. Я направился к Фельтро.
Пройдя часа три, я присел на траве, не будучи в состоянии идти дальше; я решительно нуждался в пище. Я велел монаху оставить плащ и отправиться на ферму, которая была видна неподалеку, за какою-нибудь едой. Он отправился, говоря мне что думал, что я – выносливее. Хотя ферма не была постоялым двором, фермерша прислала мне с работницей порядочный обед, стоивший мне несколько венецианских грошей. Поев и чувствуя, что меня клонит ко сну, я поспешил продолжать путь. После четырех часов ходьбы я остановился у какой-то хижины и тут узнал, что нахожусь в двадцати четырех милях от Тревизо. Я присел у дерева, заставил сделать то же самое и Бальби и сказал ему следующее:
– Мы пойдем в Borgo di Valsugano; это первый город по ту сторону границы. Там мы будем в такой же безопасности, как в Лондоне, но чтобы пройти туда, нам нужно много предосторожностей и первая из них – расстаться. Вы пойдете лесами в Мантелло, я – по горам; вы по легчайшей и более безопасной дороге, я – по более трудной и длинной; вы – при деньгах, я – без гроша. Я дарю вам мой плащ, который вы променяете на кафтан и шляпу, и вас будут принимать за крестьянина. Вот все деньги, оставшиеся у меня из двух цехинов графа Аскино; берите их. В Борго вы будете послезавтра вечером, а я – спустя сутки. Вы подождете меня на первом постоялом дворе по правую сторону. Сегодня ночью мне необходимо выспаться хоть в какой-нибудь кровати: благодаря Провидению, я, может быть, и достигну этого. Я уверен, что теперь нас деятельно ищут, я уверен, что нас арестуют везде, где нас найдут вместе. Вы видите, в каком печальном состоянии я нахожусь и как мне необходим отдых. Отправляйтесь же.
– Я выслушал все, что вы мне сказали, – отвечал Баль-6я. – Но я напомню вам только то, что вы мне обещали, когда я решился бежать с вами. Вы обещали не расставаться со мной– поэтому не надейтесь, что я оставлю вас: ваша судьба будет моею судьбою.
__ итак, вы решились не следовать моему совету?
– Да.
– Посмотрим.
Я с усилием встал, смерил его рост и затем по этой мерке стал копать яму моим кинжалом, совершенно хладнокровно, не отвечая на все его вопросы. Спустя четверть часа я стал печально на него смотреть и сказал ему, что как христианин я считаю своею обязанностию предупредить его, чтобы он помолился:
– Ибо, – прибавил я, – я принужден похоронить вас здесь живым или мертвым; а если вы сильнее меня, – то вы меня похороните. Вот крайность, к которой вы меня принуждаете. Вы можете, однако, бежать, потому что я не стану ловить вас.
Видя, что он не отвечает, я снова принялся за работу; но сознаюсь, что я начал терять терпение; я решился отделаться от него. Наконец, он набросился на меня. Догадываясь о его намерениях, я подставил ему мой кинжал, но мне нечего было бояться. «Я сделаю, – сказал он, – все, что вы желаете». Я обнимаю его, отдаю ему все деньги и возобновляю обещание найти его в Борго, Хотя без гроша и принужденный переправиться через две реки, я радовался, что освобождаюсь от общества человека его характера; один, я знал наверное, что достигну границы моей милой Республики.
В Париже
Итак, я снова в Париже, единственном в мире городе, который я принужден считать моим отечеством; так я лишен возможности жить там, где я, действительно, родился; отечество неблагодарное, однако любимое мною, несмотря на все, потому ли, что чувствуешь какую-то нежную слабость к месту, где мы провели наши молодые годы, где получили первые впечатления; потому ли, что Венеция, действительно, так обаятельна, как никакой другой город в мире. Но этот громадный Париж есть место нужды или счастия, смотря по тому, как себя поставишь.
Париж не был мне совершенно неизвестен: я уже раньше прожил там два года, но тогда у меня была лишь одна цель: веселиться и наслаждаться. Фортуна, за которой я не ухаживал, не открыла мне своего святилища, но теперь, я чувствовал, что должен обходиться с нею с большим уважением: мне нужно было сблизиться с любимцами, которых она осыпает своими дарами. Я к тому же знал, что чем более приближаешься к солнцу, тем более чувствуешь благодетельные действия его лучей. Я видел, что для того, чтобы чего-либо достичь, я должен пустить в ход все мои физические и нравственные качества, что я не должен пренебрегать знакомством с великими мира сего, что я никогда не должен теряться и всегда усваивать себе цвет тех, от которых я буду зависеть. Для осуществления этого плана было необходимо избегать того, что в Париже называют неприличным обществом, отказаться от всех моих старых привычек, от всех претензий, могущих мне наделать врагов.
– Я буду, – сказал я себе, – скромен в своем поведении и речах и таким образом я приобрету репутацию, которой плоды соберу в изобилии.
Что же касается моих немедленных нужд, то в этом отношении я нисколько не беспокоился, ибо я мог рассчитывать на месячную пенсию в сто экю, которую мне будет высылать усыновивший меня отец, добрый и великодушный Брагадин: этой суммы будет достаточно на первое время, потому что в Париже, когда умеешь ограничить себя, можно жить на малые средства очень прилично. Главное было то, чтобы быть хорошо одетым и иметь приличную квартиру, ибо во всех больших городах внешность важнее всего; по ней всегда судят о человеке. Теперь затруднение состояло в существенно необходимом; говоря откровенно, у меня не было ни платья, ни белья – одним словом, ничего.
В Венеции я находился в дружеских отношениях с французским посланником; понятно, что первою моею мыслию было обратиться к нему; он тогда занимал превосходное положение, и я знал его настолько, что мог рассчитывать на него.
Уверенный, что швейцар ответит мне, что монсеньер занят, я достал рекомендательное письмо и отправился в Бурбонский дворец. Швейцар взял мое письмо, и я дал ему свой адрес. Больше ничего не нужно было, я уехал. В ожидании ответа мне приходилось рассказывать о моем побеге из-под Пломб везде, где я бывал. В конце концов, это превратилось в такое же мучение, каким был и мой побег, ибо на рассказ требовалось часа два, даже без всяких разукрашиваний, но мое положение заставляло меня быть сговорчивым и любезным.
Я обедал у Сильвии и, более спокойный, чем накануне, я вправе был радоваться знакам дружбы, которые были мне оказываемы. Ее дочь была девушка пятнадцати лет: я был восхищен не только ее красотой, но также и ее душевными качествами. Я хвалил ее матери, воспитавшей ее, и вовсе не думал оберегать себя от действия ее красоты. Еще так недавно я принял столь серьезные решения! К тому же я был в таком положении, что думать о победах было бы нелепостью. Я уехал рано, сгорая нетерпением узнать, что мне ответит министр. Он не заставил себя ждать: в восемь часов я получил от него записку, н назначал мне свидание в два часа. Понятно, что я не опоз-Дал; я был принят весьма любезно. Г-н де Берни выразил мне удовольствие по поводу моей победы над инквизицией и готовность быть мне полезным. Он мне сказал, что М. М. писала ему о моем побеге и что он льстил себя надеждой, что первый мой визит в Париже, куда я конечно приеду, будет к нему. Он мне показал письмо М. М., но рассказ был далеко не верен. Это было понятно: она писала по слухам, а по слухам трудно было составить себе точное понятие о моем побеге, я сказал Берни, что рассказ о моем побеге ложен и поэтому я позволю себе написать ему все как было. Он очень обрадовался этому, обещая переслать копию с моего рассказа М. М., и в то же время положил мне в руку, самым милым образом, сто луи, говоря, что подумает обо мне и что пошлет за мною, как только будет нужно.
С деньгами в кармане я позаботился о своем туалете; как только у меня было все необходимое, я сел за работу и спустя неделю послал моему покровителю мою историю, обещая ему сделать столько копий, сколько он пожелает. Вскоре министр послал за мною и сказал мне, что говорил обо мне г-ну Эриццо, венецианскому посланнику, который отвечал ему, что не будет вредить мне, но что, не желая ссориться с инквизицией, не примет меня. Вовсе не нуждаясь в нем, я не опечалился его ответом. Затем Берни сообщил мне, что дал мою историю г-же Помпадур *, которая помнила обо мне, и обещал представить меня ей при первой возможности.
– Вы можете явиться, мой дорогой Казанова, – прибавил Берни, – к г-ну Шуазелю * и к генеральному контролеру г-ну де Булоню: вы будете хорошо приняты, и при некоторой ловкости с вашей стороны этот последний может быть вам полезен. Придумайте что-нибудь полезное для королевской казны, избегая всяких усложнений и химер, и если то, что вы напишете, не будет особенно длинно, я вам выскажу свое мнение.
Я оставил министра в весьма хорошем расположении духа, но с ужасом спрашивая себя, что я могу найти, чтобы увеличить королевские доходы? Я не имел никакого понятия о финансах и, как я ни ломал себе голову, я всегда приходил к новым налогам – средство нелепое и негодное.
К Шуазелю я отправился как только узнал, что он приехал в Париж. Он меня принял в то время, когда лакей одевал его; в то же время он писал. Он простер свою любезность до того, что несколько раз прерывал свое занятие и задавал мне вопросы. Но в то время как я отвечал, он снова принимался писать, так что я весьма сомневаюсь, чтобы он меня слышал, хотя несколько раз поглядывал на меня: бьшо очевидно, что его глаза его мысли были заняты разными предметами. Несмотря на и СТранную манеру принимать, г-н Шуазель казался умным человеком. Окончив письмо, он сказал мне по-итальянски, что Берни рассказал ему часть моей истории, и затем прибавил:
– Скажите мне, как вы успели бежать?
– Монсеньер, – отвечал я, – рассказ будет слишком длинен: на это потребуется по крайней мере два часа.
– Подробности оставьте до другого раза.
– Но в этой истории интересны именно только детали.
– Пустяки; вы можете укоротить при желании, почти совсем не ослабляя интереса.
– Извольте. Итак, я начну с того, что инквизиторы заключили меня под Пломбы; что спустя пятнадцать месяцев и пятнадцать дней я успел продырявить крышу, – что через слуховое окошко, среди страшных затруднений, я спустился в канцелярию; там я выломал двери, спустился на площадь Св. Марка, откуда отправился в порт, сел в гондолу, которая причалила меня к твердой земле; затем я направил свои стопы в Париж, где и имею честь представиться вашей светлости.
– Но… что такое пломбы?
– Монсеньер, чтобы ответить на ваш ответ, мне понадобится по крайней мере четверть часа.
– Каким образом продырявили вы крышу?
– На ответ потребуется целых полчаса.
– За что заключили вас?
– Рассказ об этом будет слишком долог, монсеньер.
– Я думаю, что вы правы. Весь интерес истории – только в ее подробностях.
– Об этом именно я и докладывал Вашей Светлости.
– Мне необходимо ехать в Версаль, но вы сделаете мне удовольствие, если будете навещать меня по временам. А пока подумайте, г-н Казанова, чем я могу быть вам полезен.
Приемом у г-на Шуазеля я был почти шокирован, но конец нашего разговора и, в особенности, его последние слова примирили меня с ним; я его оставил если и не совсем довольный, то во всяком случае без досады.
От него я отправился к г-ну Булоню и в нем нашел человека совершенно другого типа. Он принял меня очень любезно и начал с того, что Берни расхвалил меня и в особенности мои познания в финансах. Я чувствовал, что этот комплимент был совершенно не по адресу, и чуть не расхохотался вслух. Мой добрый гений заставил меня быть серьезным.
Г-н Булонь был в обществе старца, на лице которого был напечатлен гений и который внушал мне почтение. «Сообщите мне ваши виды, – сказал мне генеральный контролер, – лично или письменно; вы найдете во мне человека, готового поощрить ваши идеи. Вот г-н Пари Дю Вернэ, который нуждается в двадцати миллионах для Военной школы. Дело заключается в том, чтобы найти эту сумму, не обременяя государства и не опустошая казны».
– Только Бог имеет дар творчества.
– Я не Бог, – отвечал мне Дю Вернэ, – однако мне по временам случалось творить, но с тех пор многое изменилось.
– Да, – отвечал я, – жизнь становится все труднее и труднее, – мне это известно; но несмотря на затруднения, я имею в виду операцию, которая принесет королю сто миллионов…
– А во что это обойдется королю?
– Это ничего не будет стоить, за исключением издержек по сбору.
– Значит, эту сумму даст народ?
– Конечно, но добровольно.
– Я знаю, о чем вы думаете.
– Это удивило бы меня, потому что своей мысли я никому не сообщал.
– Если вам нечего делать, то сделайте мне честь приехать завтра обедать ко мне; я покажу вам проект, который я нахожу прекрасным, но который вызовет множество затруднений. Несмотря на это, мы о нем поговорим. Приедете?
– Буду иметь эту честь.
– Прекрасно; я вас буду ждать в Плезансе.
После его ухода г-н Булонь чрезвычайно расхвалил мне талант и честность этого старца. Это был брат г-на Монмартеля, о котором подпольная летопись сообщала, что он – отец г-жи Помпадур, так как он любил г-жу Пуассон, а также и г-на Ленормана.
Выйдя от генерального контролера, я пошел пройтись в Тюильрийский сад и размышлял о Странной случайности, навязываемой мне судьбой. Мне говорят, что нуждаются в двадцати миллионах; я хвастаюсь, что могу найти целых сто, не имея ни малейшего понятия об этой возможности, и человек известный, опытный в делах, приглашает меня на обед, чтобы убедить меня, что мой проект ему известен! Тут было что-то невероятно странное, но отвечало моей манере действовать и чувствовать. «Если он думает, что я проговорюсь, – говорил я себе, – то сильно ошибается. Когда он мне сообщит свой план, от меня будет зависеть отвечать: угадал ли он или ошибся, смотря на тому, как я найду лучше отвечать в виду обстоятельств. Если дело будет мне понятно, я, может быть, и скажу что-нибудь новое; а молчание иногда производит значительный эффект. Во всяком случае не буду отталкивать Фортуну, если она хочет быть мне полезной».
Аббат Берни представил меня г-ну Булоню как финансиста, с тем чтобы я имел к нему доступ, потому что без этого он бы меня не принял. Мне было досадно, что я даже незнаком с необходимыми терминами; с этим многие блистают. Но делать было нечего; взялся за гуж, не говори, что не дюж, а самоуверенности было у меня достаточно. На другой день я сел в наемную карету и приказал везти себя в Плезанс, к г-ну Дю Вернэ. Плезанс находится в окрестностях Венсена.
И вот я – у дверей того великого человека, который спас Францию от пропасти, на краю которой она находилась лет сорок тому, благодаря системе Лоу. Я вхожу и нахожу его сидящим перед камином, в обществе семи или восьми лиц, которым он меня представил как друга министра иностранных дел и генерального контролера. Затем он представил мне каждого из них, упоминая об их титулах, и я заметил, что между ними было четыре интенданта финансов. Поклонившись каждому из них, я посвятил себя культу Гарпократа и весь превратился в слух, не подавая виду, что я так внимательно их слушаю.
Разговор, однако, был не особенно интересен: говорили о Сене, покрытой тогда льдом очень толстым. Затем коснулись недавней смерти Фонтенеля; потом поговорили о Дамьене, который ни в чем не хотел сознаваться, и о пяти миллионах, которые пойдут на это дело. Наконец, по поводу войны, расхвалили Субиза, которого король выбрал в главнокомандующие; от этого легко уже было перейти к издержкам, которые понадобятся на эту войну, и к средствам найти для этого источники.
Я слушал и скучал, потому что их речи были так переполнены техническими терминами, что я не мог даже следить за их мыслью. Если молчанием кто-либо приобретал уважение, то мое упорство в молчании должно было убедить этих господ, что я – важное лицо. Наконец, в ту минуту как меня начала одолевать зевота, обед был подан, и я еще в течение полутора часов упорно молчал, уписывая прекрасный обед. Сейчас же после десерта Дю Вернэ пригласил меня в соседнюю комнату, оставив всех остальных за столом. Я последовал за ним; мы вошли в залу, где нашли мужчину лет пятидесяти, который последовал за нами в кабинет; там г-н Дю Вернэ представил мне его под именем Кальзабиджи. Через минуту вошли два интенданта финансов и Дю Вернэ, улыбаясь любезно, показал мне тетрадь in folio, говоря:
– Господин Казановавот, ваш проект.
Я беру тетрадь и читаю: «Лотерея в девяносто билетов, выигрыши которых, выходящие раз в месяц, могут падать только на пять нумеров» * и проч. Я возвращаю ему тетрадь, говоря с величайшей самоуверенностью:
– Я принужден сознаться, что это, действительно, мой проект.
– Вас предупредили: проект принадлежит г-ну Кальзабиджи, здесь присутствующему.
– Я очень рад, не тому, что я предупрежден, а тому, что схожусь с господином Кальзабиджи; но если вы его не приняли, то осмелюсь спросить, почему?