Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Ты будешь у меня в услужении, будешь иметь все необходимое и не будешь обязан исполнять опасное ремесло шпиона.

– Но нам нельзя будет оставаться в Венеции?

– Конечно, нельзя будет; ангел поведет нас в государство, не зависящее от Святого Марка. Готов ли ты поклясться, что бросишь свое подлое ремесло? А если обещаешь, то не изменишь ли ты второй раз?

– Если я поклянусь, то, конечно, буду верен своей клятве: будьте покойны, но сознайтесь, что, не измени я вам, Пресвятая Дева не оказала бы вам милости. Моя измена есть причина вашего счастия, поэтому вы должны меня любить и быть довольны моей изменой.

– А любишь ли ты Иуду, изменившего Иисусу Христу? – Нет.

– То-то вот и есть: изменники ненавидят, и в то же время они поклоняются Провидению, которое извлекает добро из зла. До сих пор ты был негодяем, ты оскорблял Бога, Пресвятую Деву, и я приму твое обещание только в том случае, если ты покаешься в своих грехах.

– В каких грехах?

– Ты грешил гордостью, Сорадачи, думая, что я должен благодарить тебя за то, что ты изменил мне, передавая мои письма секретарю.

– А как же я могу покаяться в таких грехах?

– Вот как. Завтра, когда Лоренцо явится, ты будешь лежать на своем тюфяке, без всякого движения, не глядя на него. Если он заговорит с тобою, ты ответишь ему, не оборачиваясь к нему, что ты не мог ночью спать и что чувствуешь потребность отдохнуть. Обещаешь ли ты все это выполнить?

– Обещаю.

– Поклянись перед образом Пресвятой Девы.

– Обещаю Вам, Пресвятая Богородица, что, при появлении Лоренцо, я не буду на него смотреть и буду лежать на тюфяке.

– А я, Пресвятая Богородица, обещаю, что если Сорадачи будет смотреть на Лоренцо и будет двигаться, я брошусь на него и задушу его без всякого сожаления.

Я столько же рассчитывал на эту угрозу, как на его обещание. Желая, однако, получить полную уверенность, я спросил его: не имеет ли он чего-нибудь против клятвы? После некоторого размышления он отвечал, что нет и что он вполне ею доволен. На этом я успокоился, дал ему поесть, затем приказал ему лечь, потому что и сам нуждался во сне.

Как только он уснул, я принялся писать в течение целых двух часов. Я рассказал Бальби всю историю и прибавил, что если работа достаточно подвинута, то ему остается только поийти, уничтожить доску потолка и войти ко мне. Я повторил ему, что мы должны выйти ночью 31 октября и что нас будет четыре человека, считая его товарища и моего. Это было 28-го числа.

На другой день монах написал мне, что проход сделан и что ему остается только разломать доску потолка, что можно сделать в несколько минут. Сорадачи остался верен своему обещанию, делая вид, что спит, и Лоренцо даже и не заговорил с ним. Я ни на секунду не потерял его из виду и действительно думаю, что задушил бы его, если бы он сделал хоть малейшее движение, ибо, чтобы изменить мне, достаточно было одного кивка головы.

Весь остальной день был посвящен мистическому разговору и вдохновенным речам, произносимым мною с торжественностью, на которую я только был способен, и я радовался, что он все больше и больше верил моим фантазиям. Кроме этого я прибегал к помощи вина и время от времени наливал ему порядочно этой жидкости в стакан и перестал только тогда, когда увидал, что он не может держаться на ногах.

Хотя его голова была не способна ни на какое отвлечение и хотя все свои способности он направлял только на выдумку шпионских хитростей, этот негодяй затруднил меня на одну минуту, говоря, что не понимает, почему ангелу потребовалось так много работ, чтобы отворить тюрьму. Я, однако ж, нашелся. Пути Божьи, ответил я, неизвестны смертным и к тому же посланник Бога не работает в качестве ангела, ибо тогда ему было бы достаточно одного дуновения; он работает в качестве человека, форму которого он, конечно, принял, ибо мы не достойны лицезреть его небесный вид. К тому же я – предвижу, сказал я, как истый иезуит, пользующийся случаем, что ангел, чтобы наказать тебя за твое неверие, не придет сегодня. Несчастный! Ты по-прежнему думаешь не как честный человек, набожный и покорный, но как хитрый грешник, полагающий, что имеет дело с мессером-гранде и со сбирами.

Я хотел привести его в отчаяние и успел в этом. Он принялся проливать слезы, и его рыдания раздавались, когда он услышал бой девятнадцати часов. Я не только не имел намерения его успокоить, но хотел увеличить его отчаяние, горько жалуясь на него. На другой день он опять выполнил свое обещание. Потому что когда Лоренцо обратился к нему с вопросом, он отвечал, не повертывая головы. То же самое сделал он на следующий день, когда Лоренцо явился в последний раз, 31 октября утром. Я ему дал книгу для Бальби, где я предупреждал монаха явиться в семнадцать часов (то есть в полдень) разломать потолок. На этот раз я не боялся никаких неожиданностей, услыхав от Лоренцо, что инквизиторы и секретарь уже уехали в деревню. Мне нечего было бояться появления новых товарищей и мне незачем было оберегаться моего негодяя.

Я только и думал, что об освобождении. Приходилось поставить шпиона в нравственную невозможность вредить мне. Что мне нужно было для этого делать? У меня было только два средства: или сделать то, что я сделал, поражая ужасом душу этого негодяя, или же задушить его, что сделал бы всякий смелый человек, более жестокий, чем я. Это последнее было гораздо легче и не представляло никакой опасности: я мог во всяком случае сказать, что он умер своей естественной смертью, а под Пломбами слишком мало заботились о жизни человека, подобного ему, чтобы проверить, говорю ли я правду или нет. Найдется ли читатель, который подумает, что я бы сделал лучше, если бы задушил его? Если найдется такой, хотя бы он был даже иезуит и иезуит искренний, что мало вероятно, то я прошу Бога просветить его: его вера никогда не будет моей верой. Я думаю, что исполнил свой долг, и успех, увенчавший мои усилия, может служить доказательством, что Провидение одобрило средства, употребленные мною. Что же касается до клятвы, которую заставил я его дать, то она не имеет никакой важности, потому что это было сделано в состоянии невменяемости, а что касается до обещания моего всегда заботиться о нем, то от этого обещания он сам меня избавит, потому что если бы я и хотел его удержать, то у него недостало бы храбрости убежать вместе со мною. Испорченный человек редко бывает храбрым. К тому же я мог быть уверен, что возбуждение его воображения будет длиться только до появления отца Бальби, который, вовсе не имея физиономии ангела, докажет ему, что я надул его. Наконец, я прибавлю, что у всякого человека гораздо больше причин жертвовать всем для своего самосохранения, чем имеют монархи жертвовать государством для своей выгоды.

После ухода Лоренцо я сказал Сорадачи, что ангел откроет потолок в семнадцать часов. Он принесет нам ножницы, прибавил я, которыми ты острижешь нам бороды – мне и ангелу.

– А разве у ангела есть борода?

– Да, ты увидишь. После этого мы выйдем и отправимся проломать крышу дворца; и спустимся на площадь Св. Марка, откуда направимся в Германию.

Он не отвечал. Он поел один, потому что я был слишком озабочен, чтобы есть. Я даже не мог спать.

Настал час: вот ангел! Сорадачи хотел упасть ниц, но я сказал что это не нужно. В три минуты проход был сломан: кусок доски упал к моим ногам, и Бальби бросился в мои объятия. «Итак, – сказал я ему, – ваша работа окончена; теперь начинается моя». Мы обнялись, и он вручил мне кинжал и ножницы. Я приказал Сорадачи остричь нас, но не мог не засмеяться, посмотрев на этого негодяя, с открытым ртом, совершенно ошалевшего. Но все-таки он остриг нам бороды.

Желая поскорее увидать местность, я сказал монаху, чтобы он остался с Сорадачи, потому что не хотел оставлять его одного, и вышел. Я был на крыше тюрьмы графа и, войдя туда, сердечно обнял этого почтенного старика. Я увидел человека такого роста, который был не способен идти против трудностей, подвергаясь подобному побегу по крутой крыше, покрытой полосами свинца. Он спросил меня, в чем заключается мой проект, прибавив, что считает меня человеком несколько легкомысленным. «Я желаю, – ответил я, – идти вперед до тех пор, пока обрету свободу или смерть». – «Если вы думаете, отвечал он, пожимая мне руку, – разломать крышу и искать дороги на Пломбах, откуда нужно будет сойти вниз, то не вижу, как вы в этом успеете, если, впрочем, у вас нет крыльев, и у меня не достает духу следовать за вами: я останусь здесь и буду за вас молить Бога».

Я вышел, чтобы посмотреть на крышу, приближаясь на-?сколько было возможно к краям чердака. Достигнув этого, я уселся среди мусора, которым наполнены все чердаки дворцов. Я ощупал крышу концом моего кинжала и имел счастие заметить, что крыша наполовину сгнила. При каждом ударе кинжала отваливались куски. Уверившись, что могу сделать достаточное отверстие в какой-нибудь час, я возвратился в свою тюрьму и употребил четыре часа, разрезывая простыни, одеяла, тюфяки и делая из всего этого веревки. Узлы я делал сам и уверился в крепости веревок, ибо один узел, плохо сделанный, мог бы все погубить. Таким образом я наделал более ста саженей веревок.

В каждом большом предприятии есть вещи, от которых зависит все и относительно которых ни на кого нельзя положиться. Когда веревки были готовы, я завернул в узел мои вещи, и мы отправились в тюрьму графа. Этот почтенный человек прежде всего поздравил Сорадачи с тем, что он имеет счастие быть посаженным со мной. Глупый вид Сорадачи заставил меня улыбнуться. Я более не стеснялся в этом, потому что сбросил маску лицемерия, которая сильно меня стесняла. Он убедился, кто его надувал, но ничего не понимал, потому что никак не мог догадаться, каким путем я мог переписываться с монахом. Он гнимательно слушал графа, который говорил, что мы погубили себя, и как истинный трус он уже придумывал средство избавиться от необходимости следовать за нами. Я велел монаху завязать в узел свои вещи и отправился ломать крышу.

В два часа ночи, без всякой другой помощи, мое отверстие было готово: я уничтожил доски – отверстие оказалось вдвое больше, чем требовалось. Я прикоснулся к целой полосе свинца и не мог приподнять ее один, потому что она была приколочена; монах помог мне, и мы приподняли ее; затем мы ее свернули так, чтобы отверстие, нужное нам, образовалось. Высунув тогда голову из-за отверстия, я с горечью увидел месяц, бывший в своей первой четверти. Это было затруднение, которое нужно было переждать терпеливо и дожидаться полуночи, когда он исчезнет с горизонта. Во время такой прекрасной ночи все хорошее общество, вероятно, прогуливалось на площади Св. Марка, и в это время нельзя было показаться на крыше; наша тень, достигая площади, обратит на нас внимание; и зрелище, которое таким образом мы представим, возбудит общее любопытство, и в особенности любопытство мессера-гранде и его шайки сбиров, составляющих единственную полицию в Венеции, и наш проект будет уничтожен их мерами. Итак, я решил, что мы выберемся через крышу только после захода луны. Я испросил помощь Божию, но на чудеса не надеялся. Предоставленный капризам судьбы, я должен был устроить дело так, чтобы случайности были устранены по возможности, и если мое предприятие должно было не осуществиться, то я должен был оберечь себя от мелочного упрека в неосторожности. Луна должна была зайти в пять часов, а солнце взойти в тринадцать с половиною часов, так что нам осталось семь часов темноты, в течение которых мы могли действовать. Хотя работы оставалось много, но в семь часов ее можно и должно было окончить.

Я сказал отцу Бальби, что три часа мы можем употребить на разговор с графом Аскино, и прежде всего нужно было предупредить его, что я нуждаюсь в пятнадцати цехинах, которые могли мне быть так же необходимы, как был мне необходим мой кинжал. Он отправился за деньгами, но через четыре минуты вернулся и сказал, что я сам должен был отправиться к графу, потому что граф хотел поговорить со мною без свидетелей. Этот несчастный старец начал с того, что для побега я не нуждаюсь в деньгах, что у него их нет, что у него – многочисленное семейство, что если я погибну, то погибнут и деньги, которые он мне даст; наконец, он прибавил множество подобных же глупостей такого же рода, лишь бы только как-нибудь скрыть свою скупость. Мой ответ продолжался полчаса. Я высказал множество самых превосходных резонов, которые, однако, не имеют силы с тех пор, как существует мир, ибо все ораторские фигуры пасуют против этой непобедимой, страсти. Это был случай прибегнуть к nolenti baculus (непослушному – палка), но я не был настолько жесток, чтобы употребить против несчастного старца такое средство. Я кончил тем, что сказал ему, что если он хочет бежать со мной, то я буду нести его на своей спине, как Эней нес Анхиза, но если он намерен остаться и молить Бога об успехе нашего предприятия, то я предупреждаю его, что его молитва будет непоследовательна, ибо он будет молить Бога об успехе, споспешествовать которому он не захотел даже самым обыкновенным образом.

Он отвечал мне, проливая слезы, которыми я был тронут. Он спросил меня: будет ли мне достаточно двух цехинов? Я отвечал, что для меня все будет достаточно. Он мне их дал, прося меня возвратить их ему, если я, прогулявшись по крыше, приду к убеждению, что самым благоразумным будет вернуться в тюрьму. Я обещал это, хотя и удивился несколько предположению, что мне может прийти в голову мысль вернуться. Он не знал меня, я же со своей стороны был уверен, что скорее умру, чем вернусь в место, из которого я только что освободился.

Я позвал моих товарищей, и мы поместили все наше снаряжение у отверстия; веревки, приготовленные мною, я разделил на два свертка; остальные два часа мы провели не без удовольствия в воспоминаниях о событиях, сопровождавших наше предприятие. Первым доказательством благородства характера со стороны отца Бальби было то, что он стал выговаривать мне неисполнение моего обещания; я, видите ли, уве_ рял его, что мой план готов, что он был непогрешим, между тем как в действительности ничего этого не было. Он. нахально прибавил, что если бы предвидел это, то не выпустил бы меня из моей тюрьмы. Граф, с важностью семидесятилетнего старика, говорил в свою очередь, что было бы благоразумнее всего не настаивать на окончании безумного предприятия, которого успех был невозможен и которое очевидно может кончиться только нашей смертью. Так как он был адвокат, то вот спич, сказанный им: я легко догадался, что его возбуждала надежда получить назад свои два цехина, которые я принужден был бы ему возвратить, если бы он успел убедить меня остаться.

– Наклонность крыши, – говорил он, – обшитой свинцом, не позволит вам двигаться по ней, вам и стоять-то на крыше будет трудно. На крышу выходят семь или восемь слуховых окон, но все они снабжены железными решетками и добраться до них невозможно, так как они находятся на большом расстоянии от краев крыши. Веревки, имеющиеся у вас, не послужат вам ни к чему, потому что вы не найдете места, где бы их прикрепить, но даже если бы вы и нашли такое место, то человек, спускающийся с такой громадной высоты, не в состоянии удержаться на них и спуститься до самого низа. Таким образом, один из вас троих принужден будет обвязать другого посередине тела и спускать его вниз, как обыкновенно спускают ведро или тюк; то же будет сделано и со вторым, а третий, который спустит таким образом двух первых, принужден будет остаться и возвратиться в тюрьму. Кто из вас троих чувствует себя способным на такое самопожертвование? И если даже предположить, что один из вас готов на подобный героический поступок, то спрашивается, с какой стороны вы будете спущены? Конечно, не со стороны колонн, на площадь, потому что там вас увидят; со стороны церкви невозможно, потому что там вы будете в западне; наконец было бы нелепо спускаться со стороны двора, потому что вы попадете в руки стражи, находящейся там. Значит, вам остается спускаться только со стороны канала, а есть ли у вас там гондола или лодка, которая бы ждала вас? Нет; итак, вам остается только броситься в воду и плыть до Св. Аполлония, где вы очутитесь в самом печальном положении, не зная, что дальше с собой делать. Подумайте же что на свинцовой крыше легко поскользнуться; если вследствие этого вы упадете в канал, то, даже предположив, что вы плаваете так же хорошо, как акулы, вы не избежите смерти, если принять во внимание высоту падения и незначительную глубину воды. Вы будете раздавлены, ибо три или четыре фута воды представляют недостаточно упорную массу, которая могла бы уничтожить следствия падения тела с такой высоты. Самым благополучным исходом всего этого будет то, что, упав, вы раздробите себе руки и ноги.

Эта речь, очень неосторожная в данном случае, приводила меня в бешенство; у меня достало, однако, храбрости выслушать ее с терпением, которого я не знал за собой. Упреки монаха, которые он мне делал без всякого стеснения, возбуждали во мне негодование; я отвечал на них резко, но чувствовал, что мое положение весьма деликатно, что мне очень легко испортить все дело, ибо я имел дело с подлецом, который готов отвечать мне, что он не настолько дурак, чтобы бравировать смертью, и что я могу отправляться на крышу один, без него; я поэтому воздержался от ссоры и спокойным тоном сказал им, что уверен в успехе, хотя мне и невозможно рассказать им все подробности дела. «Ваши благоразумные соображения, сказал я графу Аскино, – заставят меня действовать осторожно, но надежда на собственные силы и на Бога победит все препятствия».

От времени до времени я протягивал руку с целью убедиться, тут ли Сорадачи, так как он все время молчал. Я от души хохотал, соображая, что могло произойти в его голове, когда он убедился, что я надуваю его. В четыре с половиною часа (в десять с половиною) я велел ему пойти посмотреть, в какой стороне неба находится луна. Он послушался и, возвратившись, сказал, что часа через полтора ее не будет вовсе видно и что густой туман сделает пломбы (то есть свинцовые полосы) чрезвычайно опасными.

– Для меня достаточно, – отвечал я, – и того, что туман – не масло. Заверните ваш плащ вместе с частью наших веревок, которые тоже приходится разделить на две части.

При этих словах я чрезвычайно удивился, почувствовав, как этот человек, став передо мною на колени, схватил мои ру-<и, стал целовать их и принялся, рыдая, умолять меня избавить его от смерти.

– Я уверен, – говорил он, – что упаду в канал; я не могу быть вам ни в чем полезен. Оставьте меня здесь, и я целую ночь буду молить Св. Франциска за вас. Вы можете убить меня но я никогда не решусь следовать за вами.

Болван и не предполагал, как его просьба отвечала моим желаниям. «Вы правы, – сказал я, – оставайтесь, но с условием молиться Св. Франциску, а сначала ступайте и принесите все мои книги: я их оставлю графу». Он повиновался беспрекословно и, вероятно, с большим удовольствием. Мои книги стоили, по крайней мере, сто экю. Граф сказал мне, что отдаст их мне при моем возвращении. «Вы меня не увидите больше здесь, – отвечал я ему, рассчитывайте на это. Они с лихвой покроют ваши два цехина. Что же касается до этого труса, то я очень рад, что он не хочет следовать за мною: он бы стеснял меня; к тому же этот негодяй недостоин чести разделять со мной и с отцом Бальби такой подвиг». – «Правда, – отвечал граф, – лишь бы только завтра у него не было причин радоваться своему решению».

Я попросил у графа бумаги, чернил и перо, которые у него были, несмотря на запрещение; на тюремные законы Лоренцо не обращал никакого внимания: за один экю он готов был продать хотя бы самого Св. Марка. Тогда я написал письмо, которое я передал Сорадачи и которое не мог перечитать, так как писал в потемках. Я начал, письмо с латинского эпиграфа:

«Я не умру, я буду жить и воспевать славу Господа!»

«Наши господа инквизиторы должны прибегать ко всем средствам, чтобы держать насильно заключенных под Пломбами: виновный, счастливый тем, что он не скован честным словом, в свою очередь должен сделать все от него зависящее, чтобы освободиться. Их право имеет в своем основании справедливость; право виновного есть природа; и подобно тому как инквизиторы не нуждаются в его согласии быть заключенным, точно так же и он не нуждается в их согласии, стремясь к освобождению.

Джакомо Казанова, пишущий эти строки с горечью сердца, знает, что может иметь несчастие быть пойманным прежде, чем он перейдет границу и найдет убежище в гостеприимной стране; и тогда он будет под властью тех, от которых теперь бежит; но если это несчастие случится, он, призывая гуманность своих судей, умоляет их не ухудшать жестокую судьбу, от которой он бежал, наказывая его за то, что он уступил требованию природы. Он умоляет, в случае если он будет схвачен, чтоб ему было возвращено все то, что он оставляет в своей тюрьме, но если он будет настолько счастлив, что успеет в своем предприятии, – он дарит все это Франческо Сорадачи, который остается в тюрьме, потому что не имеет храбрости бежать и не предпочитает, подобно мне, свободу – жизни. Казанова умоляет гг. инквизиторов согласиться на дар, делаемый этому несчастному. Написано за час до полуночи, впотьмах, в тюрьме графа Аскино, 31 октября 1756 года».

Я предупредил Сорадачи, чтобы он передал это письмо не Лоренцо, а самому секретарю, потому что я был уверен, что секретарь или немедленно позовет его к себе, или сам появится в тюрьме, что было еще более вероятно. Граф прибавил, что письмо произведет свое действие, но что Сорадачи должен будет все возвратить мне, если я снова появлюсь. Плут отвечал, что желал бы моего возвращения, чтобы доказать, как свято он сдержит свое обещание.

Но пора отправляться. Луна скрылась. Я привязал к шее отца Бальби половшгу веревок с одной стороны и сверток с его вещами с другой. То же самое я сделал и себе; и, оставшись в одних жилетах, со шляпами на головах мы направились к отверстию.

Ei quindi uscimmo a riveder le stelle, то есть «и мы вышли созерцать звезды», как говорит Данте.

Я вышел первый, отец Бальби последовал за мною. Сора-дачи, который шел с нами до самого отверстия крыши, получил приказ положить на прежнее место полосу свинца и затем отправиться молиться Св. Франциску. Став на четвереньки, я взял в одну руку кинжал, продел его между полос и, приподняв таким образом одну из них, я приподнялся до самой верхушки крыши. Монах засунул свою руку за мой пояс, и таким образом я оказался связанным этим животным, принужденный тащить его за собой по крутой крыше, сделавшейся скользкой вследствие густого тумана.

На полпути этого опасного восхождения монах потребовал, чтобы я остановился, так как один из его свертков оказался потерянным и он надеялся его найти. Мне пришло в голову дать ему хорошую затрещину и таким образом избавиться от него, но, к счастью, я воздержался: наказание было бы слишком тяжело как для него, так и для меня, потому что, оставшись один, я бы ничего не мог поделать. Я ему отвечал только что теперь не время искать свертка; монах вздохггул и продолжал карабкаться за мною, по-прежнему держась за мой пояс. Наконец мы достигли высшего ребра, на котором я удобно уселся верхом; то же сделал и отец Бальби. Позади нас виднелся маленький островок Сан-Джорджио, а перед нами многочисленные куполы Св. Марка, составляющего часть Дворца дожей, ибо церковь Св. Марка есть, в сущности, не более как капелла дожа. Нет в мире монарха, у которого была бы более красивая капелла. Оглядевшись, я сказал монаху, чтобы он ждал моего возвращения, а сам я стал подвигаться по ребру без всякого затруднения. Почти целый час-я предавался этому упражнению, но без всякого успеха; ни у одного из краев крыши я не заметил никакого выступа, к которому мог бы привязать веревку. Положение было затруднительное; нечего было думать ни о канале, ни о дворе, а верхушки церквей образовали между куполами только пропасть. Чтобы пройти за церковь, мне пришлось бы карабкаться по таким крутизнам, что страшно было подумать.

Однако нужно же было чем-нибудь кончить: или выйти оттуда, или вернуться в тюрьму, чтобы, может быть, никогда из нее не выходить, или же просто броситься в канал. Я видел ясно, что меня может выручить только случай, но надо же было начать с чего-нибудь. Я остановил мой взор на слуховом окне, находившемся со стороны канала. Оно было настолько далеко от места, где я находился, что я мог наверное полагать, что оно не принадлежит к тюрьмам; оно могло освещать только какой-либо чердак, обитаемый или нет, над комнатами дворца, где на рассвете я был уверен найти двери открытыми. В глубине души я был убежден, что слуга дворца, даже слуга самого дожа облегчил бы наш побег, если б заметил нас. Но прежде всего приходилось осмотреть переднюю часть слухового окна. Спустившись полегоньку по прямой линии, я вскоре очутился на маленькой крыше окна и уселся на ней верхом. Так, придерживаясь одной рукой, я наклонил голову вперед и увидел, а затем и тронул небольшую решетку, за которой было окно со стеклами, вставленными в раму из тонких пластинок свинца. Окно не представляло для меня затруднений, но решетка казалась мне непобедимой: мне казалось, что без подпилки я не правлюсь с нею, а у меня был только кинжал.

Я терялся в мыслях и стал отчаиваться в успехе, но в это время я услыхал бой часов на колокольне Св. Марка, бивших полночь. Этот бой напомнил мне, что начинающийся день есть день Всех Святых, что этот день есть праздник моего патрона и что, следовательно, в этот день совершится мое освобождение, следуя пророчеству иезуита. Но еще более поддерживало меня в этом убеждении предсказание, которое я почерпнул из Ариосто: «Между концом октября и началом ноября». Бой часов показался мне говорящим талисманом, повелевающим мне действовать и обещавшим мне победу. Легши на живот, с головой, наклоненной к решетке, я пропускаю мой кинжал между стеной и решеткой, с намерением снять решетку целиком. В какие-нибудь четверть часа я достиг этого; решетка осталась в моих руках; я положил ее близ себя на крышу и без всякого затруднения разбил окно, хотя и поранил левую руку.

С помощью кинжала, следуя моей прежней системе, я возвратился на верхнее ребро крыши и направился к месту, где я оставил монаха. Нашел я его в отчаянии; он был взбешен, стал ругать меня за то, что я на такое продолжительное время оставил его одного. Он прибавил, что ждет только семи часов, чтобы возвратиться в тюрьму.

– Что же вы думали обо мне?

– Я думал, что вы упали с крыши.

– А теперь, увидав меня целым и невредимым, вы ругаете меня?

– А зачем вы так долго отсутствовали?

– Идите за мной, вы увидите.

Захватив свертки, я направился к слуховому окну. Когда мы подползли к нему, я подробно рассказал Бальби, что сделал, советуясь с ним относительно того, как нам проникнуть на чердак. Для одного из нас дело не представляло особенных затруднений: с помощью веревки его мог спустить другой, но я не знал, как оставшийся мог быть спущен после этого, так как веревку невозможно было прикрепить у входа в слуховое окно. Входя в окно и прыгая с него, я мог сломать себе руку или ногу, потому что мне было неизвестно расстояние слухового окна от пола. Выслушав меня, монах сказал:

– Во всяком случае спускайте меня первого, когда я там буду, вы что-нибудь придумаете.

Сознаюсь, что в первую минуту раздражения я готов был вонзить кинжал в его грудь. Мой добрый гений удержал меня от этого, я ничего не сказал. Напротив того, я привязал веревку посередине его тела и, заставив его лечь на живот, спустил его на крышу слухового окна. Тогда я велел ему войти в окно до половины тела, придерживаясь руками. Когда это было сделано, я подполз на карачках к крыше окна и, легши на живот и держа крепко веревку, сказал монаху, чтобы он спускался без боязни. Достигнув пола чердака, он отвязал веревку, по веревке я мог заключить, что пол отстоял от окна футов на пятьдесят. Этого было слишком много для простого прыжка. Что же касается монаха, то, успокоившись, ибо он более двух часов был терзаем страхом на крыше, – он просил меня бросить ему веревки: разумеется, этого я не сделал.

Не зная, что делать, и ожидая вдохновения, я снова вскарабкался на верхушку крыши и тут-то впервые заметил небольшой купол; я направился туда. Я увидал порядочную террасу, покрытую свинцом, у большого слухового окна, закрытого ставнями. Тут же стоял большой чан с гипсом в жидком виде, лопата и рядом с нею лестница, достаточно большая; с ее помощью я мог спуститься в чердак. Ничего другого мне не нужно было. Привязав веревку к первой перекладине, я потащил лестницу к слуховому окну. Теперь нужно было просунуть в окно эту тяжесть; трудности, которые я испытал при этом, заставили меня пожалеть, что я был лишен помощи монаха.

Один конец лестницы прикасался к окну, другой выступал за водосточную трубу. Я влез на крышу окна, потянул лестницу в сторону и приблизил ее к себе, привязав веревку к ее восьмой перекладине, и стал спускать ее снова параллельно к окну, но мне невозможно было ввести ее более, чем до пятой перекладины, потому что ее конец упирался во внутреннюю крышу окна; не было другого средства, как приподнять ее с другого конца, – тогда наклон, уничтожая препятствие, увлек бы ее вниз собственной тяжестью. Я мог бы поместить лестницу поперек окна, привязать к ней веревку и по веревке спуститься на чердак без малейшей опасности, но тогда лестница осталась бы тут и утром она бы указала сбирам место, где, может быть, мы будем находиться.

Я не хотел таким образом потерять плоды всех моих усилий. Не имея никого, кто бы мне помог, я решился подползти к водосточной трубе, чтобы приподнять ее и таким образом остичь задуманной мною цели. Этого я достиг, но с такой громадной опасностью, что без чуда поплатился бы жизнью. Я осмелился оставить лестницу, освободя веревку, не боясь, что она упадет с крыши, потому что она как бы зацепилась одной перекладиной о трубу. Тогда, держа в руке кинжал, я подполз к трубе. Затем я приподнял лестницу, толкая ее вперед, и с удовольствием увидел, что она более чем на фут проникла в окно; читатель легко поймет, что это значительно уменьшило ее вес. Нужно было спустить ее еще на два фута, приподымая ее настолько же; я был уверен, что после этого, взобравшись на крышу окна, я спущу ее окончательно при помощи веревки. Чтобы приподнять ее, я встал на колени, но усилие, употребленное мною, заставило меня поскользнуться, так что я вдруг оказался за краями крыши по грудь и от окончательного падения удержался только руками. Момент страшный, который приводит меня в ужас еще и теперь. Инстинкт самосохранения заставил меня, почти бессознательно, употребить все усилия, чтобы удержаться от падения, и я готов сказать, что успел в этом почти чудом. Относительно лестницы у меня не было никакой боязни, так как при несчастном усилии, которое чуть не стоило мне жизни, я ее вдвинул более чем на три фута и она была неподвижна. Находясь на водосточной трубе положительно на одних лишь руках, я заметил, что, приподняв мое правое бедро, чтобы ступить сначала одним коленом, а потом другим на трубу, – я буду в безопасности, но мои мучения не кончились еще этим. Вследствие усилий, употребленных мною, я ощутил сильную нервную судорогу и корчи в руках. Не теряя головы, я остался неподвижным до тех пор, пока это не пройдет: я по опыту знал, что неподвижность– лучшее средство против корчи. Но как этот момент был ужасен! Спустя две минуты, возобновив постепенно усилие, я достиг того, что мои колена очутились на трубе. Как только я несколько отдохнул, я осторожно приподнял лестницу и поставил ее параллельно слуховому окну. Зная законы равновесия и рычага, я опять воспользовался моим кинжалом, вскарабкался до окна и уже без всякого затруднения окончательно спустил лестницу, которой нижний конец очутился в руках моего товарища. Я бросил тогда на чердак свертки и веревки и спустился туда по лестнице; монах принял меня в свои объятия и снял лестницу. Мы ощупью произвели обзор темного места, в котором находились: оно имело шагов тридцать в длину и двадцать в ширину.