Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Не прерывая ее, я позволил ей сказать все, что подсказывали ей ее ревность и бешенство; затем, собрав всю ее чертовщину, я бросил карты в печь, устремив на нее взгляд, в котором были отражены и мой праведный гнев и сострадание, я сказал ей, что она меня чуть было не убила и что, не желая больше подвергаться припадкам ее бешенства, я решил, что с завтрашнего дня мы расстаемся. Я сказал ей, что в самом деле провел всю ночь у Бомбака и там была женщина, но все ее обвинения я решительно отверг. Затем, нуждаясь в отдыхе, я лег в постель и заснул, не оказав ей при этом ни. малейших знаков внимания, обычных между нами, хотя она и расположилась рядом, чтобы выразить свое раскаяние и выпросить у меня прощенье.

Через пять или шесть часов я проснулся, она спала глубоким сном. Стараясь не разбудить ее, я стал одеваться, размышляя о том, как лучше развязаться с этой юной фурией, которая рано или поздно неминуемо убьет меня. Пока я обдумывал это, она, почувствовав, что меня нет рядом, проснулась, вскочила с постели и кинулась к моим ногам, умоляя простить ее, взывая к моему милосердию и клянясь, что никогда больше не притронется к картам, если я буду настолько милостив, что не прогоню ее.

Как могущественна прекрасная и любимая женщина в таком состоянии! Все завершилось тем, что я заключил ее в свои объятья и выпустил не прежде, чем она получила несомненные знаки моей вернувшейся нежности. И я окончательно успокоил ее, сообщив, что через три дня мы вместе отправляемся в Москву.

За несколько времени до моего отъезда в Москву императрица поручила своему архитектору Ринальди построить на дворцовой площади большой деревянный амфитеатр, которого план я видел. Ее Величество намеревалась дать большую карусель, где бы блистал двет воинов ее империи. Все подданные монархини были собраны на этот праздник, который, однако же, не имел места: дурная погода помешала этому. Было решено, что карусель состоится в первый хороший день, но этот день так и не наступил; и действительно, утро без дождя, ветра или снега – чрезвычайно редко в Петербурге. В Италии мы рассчитываем на хорошую погоду, в России нужно, наоборот, рассчитывать на скверную. Поэтому я всегда смеюсь, когда встречаю русских путешественников, рассказывающих о чудесном небе их родины. Странное небо, которого я по крайней мере не мог увидеть, иначе как некий серый туман, извергающий из себя хлопья снега. Но пора поговорить о моем путешествии в Москву.

Мы выехали из Петербурга вечером; по крайней мере так следовало думать по выстрелу из пушки; без этого мы бы никак этого не полагали, потому что был тогда конец мая, а в это время года в Петербурге не бывает ночи. В полночь отлично можно читать письмо без помощи свечки. Великолепно, не правда ли? Я согласен, но в конце концов это надоедает. Шутка становится нелепой, потому что продолжается слишком долго. Кто может вынести день, продолжающийся без перерыва в течение семи недель?

Я нанял извозчика и шесть лошадей за восемьдесят рублей. Это дешево, если вспомнить, что переезд равняется шестистам двум верстам или около пятисот итальянских миль. В Новгороде, где мы остановились, я заметил, что мой извозчик очень печален. Я его расспрашиваю, и он отвечает мне, что одна из его лошадей не хочет есть и что вследствие этого, вероятно, я принужден буду отказаться от путешествия. Я отправляюсь с ним на конюшню и, действительно, вижу бедное животное, с опущенной вниз головой, без признаков жизни. Мой извозчик обращается к лошади со словами и просит ее в самых ласковых выражениях снизойти до еды; потом начинает ласкать ее, берет ее за голову, целует ей ноздри, но лошадь по-прежнему остается неподвижной. Тогда извозчик начинает рыдать, а я хохочу как сумасшедший, потому что вижу, что намерение чувствительного извозчика было тронуть лошадь зрелищем его печали. Через четверть часа – все то же; извозчик излил все свои слезы. Тогда он прибегает к другим средствам: прежде слезы его душили, теперь он приходит в бешенство: он наделяет несчастное животное самыми страшными ругательствами и, вытащив ее из конюшни, привязывает к столбу и начинает ее бить. После этого он ведет ее снова в конюшню и предлагает ей сена: лошадь принимается есть. Таким образом, мир заключен-г– мое путешествие становится возможным. Только в России палка имеет такие результаты. Теперь, как меня уверяют, палка уже не стала сильно влиять: русские перестали в нее верить; к их несчастию, они привыкают к французским нравам, деморализуются. Да остерегаются они этого! Как далеки они теперь от того доброго старого времени Петра Великого, когда папочными ударами наделялись методично. Полковник подвергался кнуту генерала и сам колотил капитана, возвращавшего удары поручику, который в свою очередь передавал их капралу, один лишь солдат не мог их никому передавать, но взамен этого имел возможность получать их от всякого.

В Москве я остановился на хорошем постоялом дворе. После обеда, – что было весьма необходимо после путешествия, – я взял наемную карету и отправился развозить рекомендательные письма, имевшиеся у меня от разных лиц. В промежутках между визитами я осматривал город; но я помню только то, что постоянный звон колоколов чуть не оглушил меня. На другой день мне отданы были все визиты, сделанные мною. Всякий желал угостить меня обедом. В особенности Демидов был любезен.

Всюду меня приглашали с Заирой.

Заира, хорошо обученная предназначенной ей роли, была в восторге и старалась показать мне, что вполне заслуживает полученного ею отличия. Как маленькая богиня Любви она всюду привлекала внимание общества, становилась центром притяжения, и никого не интересовало выяснить, дочь ли она мне, любовница или служанка: здесь, как и в сотне других случаев, русские удивительно снисходительны.

Тот, кто не видал Москвы – не видал России, а кто знает русских только по Петербургу, не знает действительных русских. Здесь считают иностранцами жителей новой столицы. Действительной столицей России долгое время будет еще Москва; старый московит ненавидит Петербург и при случае готов произнести против него приговор Катона против Карфагена. Оба города соперничают не только своим положением и назначением, но много и других причин делают их врагами – причин религиозных и политических. Москва держится прошлого: это-город преданий и воспоминаний, город царей, дочь Азии, весьма удивленная, что находится в Европе. Это я везде здесь заметил и это придает городу особенную физиономию. В неделю я все осмотрел: церкви, памятники, фабрики, скверные библиотеки, ибо народонаселение, стремящееся к застою, не может любить книги. Что же касается общества, то оно мне показалось более приличным и более действительно цивилизованным, чем петербургское общество. В особенности московские дамы очень любезны: они ввели обычай, который следовало бы ввести и в других странах: достаточно поцеловать им руку, чтобы они поцеловали сейчас же вас в щеку. Трудно представить себе число хорошеньких ручек, которые я перецеловал во время первого моего пребывания там. За столом прислуживают плохо и беспорядочно, но зато блюда многочисленны. Это единственный в мире город, где богатые люди, действительно, держат открытый стол. Для этого не нужно быть приглашенным, достаточно быть известным хозяину. Бывает также, что друг дома приводит многих из своих знакомых: их принимают так же хорошо, как и других. Нет примера, чтобы русский сказал: «Вы являетесь слишком поздно». Они неспособны на такую невежливость. В Москве целый день готовят пищу. Три повара частных домов так же заняты, как рестораторы Парижа, а хозяева дома подвигают так далеко чувство приличий, что считают себя обязанными есть на всех этих трапезах, которые зачастую без перерыва продолжаются до самой ночи. Я никогда не обзавелся бы домом в Москве: мой кошелек и мое здоровье одинаково были бы разорены.

Русский народ самый обжорливый и самый суеверный в мире. Св. Николай здесь почитается больше, чем все святые вместе взятые. Русский не молится Богу, он поклоняется Св. Николаю, его изображения встречаются здесь повсюду: я видел его в столовых, в кухнях и в других местах. Посторонний, являясь в дом, прежде всего должен поклониться изображению святого, а потом уже хозяину. Я видел московитов, которые, войдя в комнату, где случайно не было изображения святого, переходили из комнаты в комнату, ища его. В основе всего этого лежит язычество. Страннее всего то, что русский язык есть татарское наречие, между тем как богослужение происходит на греческом языке, так что верующий в продолжение всей своей жизни повторяет молитвы, в которых не понимает ни одного слова. Перевод считался бы делом нечестивым.

По приезде в Петербург первый мой визит был к графу Панину, он был в то время наставником великого князя Павла, наследника престола. Он меня спросил, имею ли я намерение уехать из Петербурга, не будучи представленным императрице. Я ему отвечал, что чрезвычайно сожалею, что это счастие для меня недоступно, за неимением лица, которое бы меня представило ей. Тогда граф показал мне рукой на сад, где Ее Величество имеет привычку прогуливаться по утрам.

– Но каким образом и в каком качестве мне представиться? – Да просто так. – Я – неизвестный для императрицы… – Вы ошибаетесь; она видела вас и обратила на вас внимание. – Во всяком случае, я не посмею подойти к Ее Величеству без помощи кого-либо. – Я буду тут.

Мы условились относительно дня и часа. Я прогуливался один, рассматривая расположение сада. Аллеи были наполнены множеством статуй самой жалкой работы. Это были горбатые Аполлоны, худощавые Венеры, Амуры, похожие на гвардейцев. Нет ничего смешнее того, как были перемешаны мифологические и исторические имена. Я вспоминал улыбающуюся безобразную фигуру, которая носила имя Гераклита, и другую плачущую физиономию, обозванную Демокритом. Старец с длинной бородой назывался Сафо; старуха получила имя Авиценны; двое молодых обнимающихся людей были Филемон и Бавкида. Я сдержал свою улыбку, подходя к императрице. Ей предшествовал Орлов в сопровождении многих дам. После первых приветствий она меня спросила, как я нахожу сад. Я ей повторил то, что сказал королю прусскому на подобный же вопрос.

– Что же касается до подписей, то их поместили, чтобы обманывать невеж и для развлечения тех, которые имеют кое-какое понятие об истории.

– Ни подписи, ни статуи ничего не стоят. Мою бедную тетушку обманули. Надеюсь, что в России вы видели менее смешные вещи.

– Ваше Величество, то, что может возбудить смех в вашем государстве, не может быть даже и сравниваемо с тем, что приводит в восторг иностранцев.

В разговоре я имел случай упомянуть о короле прусском и выразил мое уважение к нему. Она пригласила меня пересказать ей разговор, который я имел с ним. Я все пересказал. Тогда все говорили о празднике, который желала дать императрица, празднике, о котором я уже упомянул. Дело касалось турнира, на котором должны были появиться лучшие воины ее государства. Императрица спросила, бывают ли такие праздники в Италии.

– Конечно, тем более, что климат Венеции благоприятствует подобным увеселениям; прекрасные дни там так же часты, как они редки здесь, хотя иностранцы находят, что здесь год моложе, чем в других местах.

– Да, это правда; ваш год на одиннадцать дней длиннее.

– Не было ли бы, – возразил я, – реформой, достойной Вашего Величества, ввести в вашем государстве грегорианский календарь? Ваше Величество знает, что он везде принят. Даже Англия в последние четырнадцать лет сократила год на одиннадцать дней февраля, что составило ей экономию многих миллионов. Другие европейские страны с удивлением видят, что старый стиль существует еще в империи, монархиня которой в то же время является представительницей Церкви и где существует академия наук. Думают, что Петр Великий, который приказал считать год с первого января, уничтожил бы и старый стиль, если бы не считал себя обязанным придерживаться примера Англии, которая вела оживленную торговлю с вашей обширной империей.

– И к тому же, – возразила императрица, – Петр не был ученым.

– Государыня, он был больше, чем ученый; это был великий ум, необыкновенный гений. Какое понимание обстоятельств! Какое умение управлять ими! Какая решительность! Какая смелость! Он успел во всех своих предприятиях, потому что умел избегать ошибок и искоренял злоупотребления.

Я продолжал еще хвалить Петра Великого, в то время как императрица уже отвернулась от меня. Я полагал, что она не без удовольствия слушала похвалы, расточаемые мною ее предшественнику. Обеспокоенный странностью, которая окончила этот разговор, я обратился к графу Панину, который уверил меня, что я очень понравился императрице и что она ежедневно осведомляется обо мне. Он советовал мне пользоваться случаями видеть ее. «К тому же, – прибавил он, так как вы ей понравились, то она вызовет вас, и если вы желаете поселиться здесь, то получите место». – Не зная, какое занятие могло бы мне быть приятно в стране, которая не нравилась мне, я тем не менее был приятно польщен хорошим мнением обо мне императрицы, не говоря уже о том, что благодаря этому обстоятельству я имел доступ ко двору. Поэтому я широко воспользовался предоставленной мне привилегией: я каждое утро отправлялся в сад Ее Величества. Однажды мы встретились. Она поздоровалась со мной очень любезно.

– То, что вы желали для чести России, уже сделано, – сказала она, – с сегодняшнего числа все письма, адресованные за границу, и все официальные акты, имеющие историческое значение, будут носить надпись как нового, так и старого стиля, одновременно.

– Осмелюсь заметить Вашему Величеству, что теперь старый стиль опаздывает только на одиннадцать дней, но в конце столетия разница будет больше.

– Я и это предвидела. Последний год нынешнего столетия, который, вследствие грегорианской реформы, не високосный в других странах, точно так же не високосный и у нас. Кроме того, ошибка составляет одиннадцать дней, что вполне соответствует числу, которым ежегодно увеличиваются эпакты (Число дней, на которые солнечный год длиннее лунного); это позволяет нам сказать, что ваши элакты равняются нашим, с разницей лишь одного года. Вы установили равноденствие на второе марта, мы – на десятое, но в этом отношении астрономы не высказываются. Вы правы и неправы, ибо дата равноденствия подвижна, она бывает одним, двумя или тремя днями позже или раньше. Таким образом вы не согласны даже с евреями, сохранившими эмболизм*.

Я был поражен; я говорил себе внутренне: «Вот настоящая лекция по астрономии». Я искал возражений и, наконец, сказал:

– Могу только восторгаться словами Вашего Величества, но праздники Рождества Христова?

– Я ожидала этого возражения; Рим прав, и вы хотите сказать, что у нас Рождество празднуется не во время солнцестояния, как это должно было бы быть. По моему млению, возражение это не имеет значения; к тому же справедливость и политика заставляют меня мириться с этой незначительной неправильностью. Я не хочу вычеркивать одиннадцать дней из календаря, лишить три миллиона жителей и себя дня рождения и именин. К тому же против меня можно было бы сказать, что я уничтожаю решения Никейского собора.

Аргумент был бесспорный. Понятно, что нельзя идти против решений Никейского собора. По мере того как императрица говорила, мое удивление росло, но вскоре я заметил, что все, что она говорила, было до известной степени приготовлено и заучено, так что можно было удивляться одной лишь ее памяти. И действительно, я узнал на другой день, что императрица имела в кармане небольшое руководство к астрономии, с помощью которого могла блистать эрудицией сколько угодно… В ту эпоху, о которой я говорю, императрица Екатерина была еще молода, большого роста, довольно полна, с белым цветом лица, с открытым выражением… Я был очень тронут ее добротой, которая привлекала к ней сердца всех и которой так недоставало королю прусскому.

Когда рассматриваешь жизнь Фридриха, невольно удивляешься чрезвычайной смелости, с которою он вел все свои войны, но вскоре приходишь к заключению, что он был бы побежден без счастливых случайностей. Фридрих всегда много рассчитывал на случай; это был, если можно так сказать, настолько же смелый, насколько и ловкий игрок. Откройте, наоборот, историю Екатерины, и вы увидите, что она мало рассчитывала на блестящие удары, что она с успехом осуществила предприятия, которые прежде считались невыполнимыми, и, кажется, что вся ее гордость заключалась в том, чтобы уверить всех, как это легко делается.

Императрица постоянно говорила со мной о календаре. Все это нисколько не подвигало моих дел. Я решил еще раз предстать перед нею, рассчитывая на другой сюжет разговора. Как только она меня заметила, она сделала знак, чтобы я подошел.

– Кстати, – сказала она, – я забыла спросить вас, есть у вас какое-либо возражение против моей реформы?

– По отношению к календарю?

– Да.

– Осмелюсь заметить Вашему Величеству, что сам реформатор заметил небольшую ошибку, но эта ошибка так ничтожна, что ее придется исправить только через восемь или девять тысяч лет.

– Мои соображения совпадают с вашими; но если это справедливо, то Григорий VII напрасно признал ошибку, – ибо законодатель не должен знать ни слабости, ни бессилья. Не смешно ли думать, что если б реформатор не уничтожил високосный год в конце столетия, то через пятьдесят тысяч лет у нас оказался бы лишний год! Наследник апостола Петра, как у вас называют папу, встретил среди верующих своей церкви такую покорность, которую напрасно искал бы здесь, где все преданы старым обычаям.

– Я не сомневаюсь, что воля Вашего Величества восторжествовала бы над всеми затруднениями.

– Я и сама это думаю, но как было бы опечалено мое духовенство, если бы я заставила их вычеркнуть из календаря много праздников, назначенных на эти одиннадцать дней? У католиков есть только один святой на каждый день; у нас не так. Вы, кроме того, заметите, что самые старые государства настойчиво придерживаются своих первобытных учреждений; народ прав, считая их хорошими, если их не изменяют. В этом отношении я вполне одобряю обычай на вашей родине, по которому год начинается с первого марта, – это признак древности Италии. Но удобно ли это?

– Вполне удобно: благодаря двум буквам, прибавляемым нами к дате в январе и феврале, – недоразумение невозможно.

– Говорят также, что вы не делите на две части день, по двенадцать часов в каждой части?

– Действительно, наш день начинается с началом ночи.

– Странно! Но если вы это считаете удобным, то мы не согласны с вами.

– Ваше Величество позволит мне думать, что наш обычай предпочтительнее вашего: нам не нужно стрелять из пушки, чтобы возвещать, что солнце садится.

– Прекрасно, но у нас есть большое преимущество: а именно, знать несомненно, что наступил полдень или полночь, когда стрелка наших часов показывает двенадцать.

После этого разговора она коснулась других венецианских обычаев и заговорила между прочим об азартных играх и лотерее.

– И мне предлагали, – сказала она, – устроить в моей империи лотерею, я согласилась, но с условием, что ставка будет не меньше одного рубля, с тем, чтобы оградить кошелек бедного, который, не зная тонкостей игры и обманчивого соблазна, представляемого ею, мог бы думать, что по терне легко выиграть.

Таков последний разговор, бывший у меня с Великой Екатериной, бесподобной монархиней, которую я никогда не забуду.

…За несколько дней до моего отъезда я устроил большой праздник в Екатерингофе с великолепным фейерверком, который мне, правда, ничего не стоил: это был подарок моего друга Мелиссино. Ужин, поданный на тридцать персон, был изыскан, бал прошел блестяще. Несмотря на худобу моего кошелька, я считал себя обязанным выказать моим друзьям этот знак признательности за все услуги, сделанные мне ими…

Возвратившись к себе, я нашел Заиру грустной, но спокойной, и это огорчило меня еще больше, чем ее обычный гнев: я любил эту девочку, но надо было готовиться к разлуке и ко всем тяготам, с нею связанным.

Архитектору Ринальди, шестидесятилетнему, но еще очень бодрому и чувствительному к женскому полу старику, давно приглянулась Заира. Много раз говорил он, что я окажу ему величайшее благодеяние, если, отъезжая из России, оставлю девушку на его попечение. Мои издержки он был готов оплатить вдвойне. Всякий раз я ему отвечал, что оставлю Заиру лишь тому, с кем она пойдет по доброй воле, а сумма, потраченная мною на нее, останется ей в подарок. Этот ответ не радовал Ринальди, так как, он не думал, что Заира его полюбит, но все же надежды на успех он окончательно не терял. Случай привел его ко мне как раз в то утро, когда я намеревался приступить к завершению этого дела. Он хорошо говорил по-русски и потому сам изъяснил Заире все о тех чувствах, которые к ней испытывал. Она отвечала ему по-итальянски, что может принадлежать лишь тому, кому я вручу ее паспорт, и все, следовательно, зависит от меня: у нее нет своей собственной воли и ни к кому она не чувствует ни склонности, ни отвращения. Не получив более положительного ответа, почтенный старик, отобедав с нами, откланялся, весьма мало обнадеженный, но продолжая, однако, уповать на меня. Распростившись с ним, я попросил Заиру ответить без всякой утайки, согласится ли она перейти к этому достойному человеку, который будет обходиться с нею, как с родной дочерью… Заира, будучи после обеда в хорошем настроении, спросила меня, вернет ли господин Ринальди мне те сто рублей, которые я за нее заплатил. Получив утвердительный ответ, она сказала:

– Но теперь, мне сдается, я стою гораздо больше, ведь ты оставишь мне все, что я от тебя получила, да еще я и по-итальянски выучилась говорить.

– Дитя мое, ты совершенно права, но я не хочу, чтобы обо мне говорили, что я нажился на тебе, да и те сто рублей, которые он мне заплатит, я хочу тебе подарить.

– Коли ты хочешь сделать мне такой подарок, почему бы тебе не дать эти сто рублей моему батюшке? Раз господин Ринальди меня любит, скажи ему прийти и обо всем договориться с моим отцом, он говорит по-русски не хуже батюшки, они условятся о цене, а я противиться не стану. Ты не рассердишься, если за меня заплатят настоящую цену?

– Конечно нет, напротив, я буду рад как-то помочь твоему семейству, тем более, что господин Ринальди богат.

– Вот и славно, а я тебя буду всегда поминать добром. Отвези меня завтра в Екатерингоф, а теперь пошли спать.

Такова была история моего расставания с этой девушкой, благодаря которой мое пребывание в Петербурге было весьма благоразумным. Зиновьев говорил мне, что, заплатив довольно умеренную пошлину, я мог увезти Заиру с собой, а разрешение он брался мне легко доставить. Я, однако, глядел далее, и у меня хватило ума отказаться от этого предложения: я любил Заиру, а она с ее красотой и умом должна была распуститься в такой цветок, что я сделался бы ее рабом.

Все утро, то плача, то смеясь, Заира укладывала свои пожитки. Сколько раз, завидев у меня на глазах слезы, она кидалась ко мне, чтобы меня утешить! Когда я ввел ее к ее отцу и передал ему паспорт, все семейство окружило меня, встав на колени.

Я еще раз был смущен тем, до какой степени рабство искажает человеческую природу. Бедная Заира, она выглядела так плохо в отчей лачуге, где широкое соломенное ложе составляло общую постель для всех!

Но Ринальди мог быть доволен. Он рассказал мне: что уже на следующий день отправился к отцу Заиры и все было улажено, кроме того, что она согласилась перейти к нему только после моего отъезда из Петербурга. Она оставалась с Ринальди до его смерти, и он обошелся с нею как нельзя лучше.