Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

– Тем лучше.

– То есть, тем хуже.

– Вы, может быть, находите, что это компрометирует вас, или, может быть, вы трусите?

– Если я трушу, то за вас; я бы не желал быть причиной разрыва, невыгодного вам.

– Это очень деликатно, но успокойтесь. Чем более я бешу старого графа, тем более он меня любит, и каждое из наших примирений стоит ему очень дорого.

– Значит, вы его не любите?

– Я его люблю? За кого же вы меня принимаете? Человека, который меня содержит!

– Который осыпает вас подарками, выказывает вам всякого рода почтение…

– Этим он удовлетворяет свою страсть…

– Вас будут считать неблагодарной.

– А какое мне дело до мнения других? Я люблю графа… разорять. К несчастию, он так богат, что этого, кажется, невозможно достигнуть.

Она приказала принести карты, и мы стали играть в примере, азартную игру, до такой степени сложную, что какие-либо расчеты невозможны. Я проиграл двадцать пистолей, которые отдал с неудовольствием, вследствие печального состояния моих финансов. Нина взяла деньги, смеясь, советуя мне отыграться. Затем мы отлично поужинали. Весь следующий день я провел с нею, и мы опять принялись за игру в карты. В несколько дней мой кошелек пополнился тремястами пистолями, а в них я весьма нуждался.

Наконец, синьора получила от графа известие, что может безопасно приехать в Барселону. Король приказал епископу считать Нину лицом, служащим в городском театре; она могла провести там целую зиму, соблюдая лишь приличие. Передавая мне это известие, Нина прибавила: «Теперь вы можете уехать; не забудьте приходить ко мне всякий вечер в Барселоне. Но являйтесь после десяти вечера– это час, в который граф освобождает меня от своего присутствия». Весьма вероятно, что я бы не воспользовался этим приглашением, если бы не пистоли, которые синьора проигрывала с такою легкостью. Я выехал из Валенсии днем раньше ее, и въехали мы в Барселону каждый отдельно. Я остановился в гостинице Санта-Мария. Хозяин гостиницы был извещен о моем приезде, принял меня чрезвычайно любезно и сообщил мне таинственно, что получил приказ ни в чем мне не отказывать. Этот поступок синьоры был весьма неблагоразумен. Хозяин, правда, имел вид человека весьма опытного в подобного рода проделках, но все-таки Нина была покровительствуема графом, который имел в своем распоряжении всю полицию. Было весьма вероятно, что этот вельможа не любит шуток над собой. Сама Нина описывала его как человека с характером порывистым, ревнивым, мстительным. Хозяин сказал мне, что в моем распоряжении находится карета. Я его спросил, кто об этом позаботился?

– Донья Нина, – отвечал он, улыбаясь.

– Я очень удивлен, – отвечал я, – всем этим. Для моего кошелька это слишком дорого.

– Все уплачено. – Этого я не допущу. – Во всяком случае, я ничего не возьму с вас.

Это заявление заставило меня задуматься и внушило мне мрачные предчувствия. У меня было рекомендательное письмо к дону Мигуэлю де Севалос, который, на третий день моего приезда, представил меня вице-королю. Граф был низкого роста, он был грубоват по манерам. Принял он меня стоя, чтобы не быть принужденным посадить меня. Я обратился к нему по-итальянски, а он отвечал мне по-испански, что выходило очень смешно. Зная, что он очень тщеславен, я во время моего визита наделял его титулом светлости. Он много говорил о Мадриде и об развлечениях, доставляемых столицей, из чего я заключил, что Барселона не блещет в этом отношении. Он жаловался на Мочениго, который, вместо того, чтобы проехать через Барселону, как граф советовал ему, направился прямо на Бордо. Его Светлость пригласил меня к обеду, – приглашение это было мне тем приятнее, что доказывало, что мое знакомство с Ниной было ему неизвестно. Прошла уже целая неделя с тех пор, как я не видал синьоры, а так как мы условились, что я явлюсь к ней только тогда, когда она предупредит меня об этом, – то никак не мог объяснить себе ее молчания. Наконец, я получил от нее записку: она назначала свидание после десяти часов. Наше свидание было церемонно: сдержанность, обнаруженную ею, я объяснил себе присутствием ее сестры, женщины лет сорока. В сущности, я не чувствовал никакого влечения к Нине, но считал все же неловким прекратить свои визиты. Небольшое обстоятельство, однако, должно было бы заставить меня понять, что эти визиты– рискованное дело. Как-то я спокойно прохаживался по городу, как вдруг подошел ко мне какой-то офицер.

– Милостивый государь, – сказал он мне, – я должен поговорить с вами о предмете, нисколько до меня не касающемся, но интересующем вас в высшей степени.

– Объяснитесь…

– Вы иностранец и, может быть, мало знакомы с испанскими нравами; поэтому вы не знаете, чем рискуете, бывая каждый вечер у синьоры Нины после ухода вице-короля.

– Чем же я рискую? Графу известны мои визиты, и, вероятно, он не имеет причины быть этим недоволен.

– Вы можете ошибиться. Граф знает, что вы бываете у синьоры Нины; если он не выражает ей своего неудовольствия по поводу этих визитов, то потому, что боится ее гораздо больше, чем любит. Но знайте, что истинный испанец не может любить, не ревнуя. Поверьте мне, в интересах вашей безопасности прекратите ваши визиты.

– Благодарю вас за совет, но не могу последовать ему, это значило бы заплатить грубой неблагодарностью за расположение, выказываемое мне этой дамой.

– Итак, вы будете продолжать ваши визиты?

– До тех пор, пока граф не найдет нужным дать мне понять, что эти визиты ему не нравятся.

– Граф этого никогда не сделает из гордости.

И офицер с этими словами удалился. Четырнадцатого ноября, явившись к Нине, я вижу возле нее какого-то господина подозрительного вида, который показывал ей миниатюрный портрет; этот господин был не кто другой, как бесчестный Пассано, имя, находящееся, к несчастью для меня, почти на каждой странице моих мемуаров. Кровь бросилась мне в голову, но я удержался. Я сделал знак Нине последовать за мною в другую комнату, и там я просил ее немедленно прогнать этого господина. Нина отвечала, что это– живописец, который желает нарисовать ее портрет. «Это – негодяй, которого я хорошо знаю, повторяю вам; прогоните его или я уйду». Нина позвала свою сестру и поручила ей это дело. Приказ был исполнен: Пассано ушел в бешенстве, сказав мне, что я «раскаюсь». И действительно, я раскаялся, как читатель сейчас увидит. Двери дома синьоры вели в узкий и темный проход, проход, через который нужно было пройти, чтобы очутиться на улице. Была полночь. Я простился с дамами и не успел сделать двадцати шагов по этому проходу, как меня схватывают за платье. Я освобождаюсь от моего противника сильным ударом руки и быстро отскакиваю назад, схватываю свою шпагу и наношу сильный удар другой личности, которая с палкой в руках готова была броситься на меня; затем быстро перескакиваю через стену и оказываюсь на улице. Выстрел из пистолета, почти у самого моего уха, заставляет меня бежать, но впопыхах я падаю и, вставая, забываю поднять свою шляпу. Взбешенный, со шпагой в руке, прибегаю к себе и рассказываю приключение моему хозяину. В то же время с удовольствием убеждаюсь, что не ранен; до этого недалеко было, потому что мое платье было пронизано двумя пулями.

– Дело скверное, – сказал мне хозяин, покачивая головой.

– Весьма вероятно, что я убил одного из этих разбойников, но, по крайней мере, будет известно, что я сделал это, защищаясь. Посмотрите на мое платье: это – для вас ясное свидетельство.

– Лучше было бы вам оставить Барселону.

– Уж не думаете ли вы, что я лгу?

– Да сохранит меня Бог от этого. Я верю всему, что вы мне рассказали, и потому-то советую вам бежать.

– Я ничего не боюсь и остаюсь.

Однако утром случилось обстоятельство, не понравившееся мне. Моя постель была окружена сбирами: захватывают мои бумаги, арестуют меня самого, и вот я в крепости; меня вводят в каземат, приносят мне кровать, отдают мне мой плащ, затем замок щелкает, и я остаюсь один на один с моими мыслями. Я, конечно, увидел связь между ночной атакой и моим заключением в военной тюрьме. Что предпринять? Писать к Нине или ожидать? Я останавливаюсь на этом последнем решении. За деньги я приказываю принести себе хороший обед и съедаю его с аппетитом, несмотря на мои несчастия. В течение двух дней со мной ооращаются довольно порядочно. Мой кошелек был мне возвращен, и в нем находилось триста дублонов. Бывают люди более несчастные.

На третий день, посмотрев в окно, похожее на дыру, просверленную в стене, я вижу во дворе негодяя Пассано, который мне кланяется с иронической улыбкой. Это обстоятельство объяснило мне все. Итак, вот кто донес на меня! Было очевидно, что он играл роль в ночном нападении. Но каким образом Пассано мог попасть на двор тюрьмы? Он фамильярно разговаривал с офицером и как будто приказывал солдатам.

Часов в девять вечера офицер с печальным видом входит в мою тюрьму.

– Потрудитесь следовать за мной, милостивый государь.

– А что такое?

– Вы сейчас это узнаете.

– Но куда вы хотите меня вести?

– На гласис.

Я последовал за ним. Холод был довольно пронизывающий, шел мелкий снег-обстоятельство редкое в Испании, где обыкновенно осень тянется до декабря. Как только мы пришли, солдат попытался снять с меня плащ, который я взял на всякий случай. Я не даю, и солдат говорит мне взволнованным голосом:

– В нем вы больше не будете нуждаться.

Эти слова привели меня в трепет. Я поднимаю глаза и вижу против меня, на некотором расстоянии, – ужасное зрелище! – шесть или восемь солдат, вытянутых в линию с ружьями наготове. Черные, громадные стены крепости придавали особенный трагизм всей этой сцене. При свете нескольких фонарей я видел, как приготовлялись к моей казни, ибо не было сомнения, что меня расстреляют. Я похолодел от ужаса, и в то же время мое сердце трепетало от негодования. Вследствие какого презрения к закону меня хотят казнить без всякого расследования моего преступления? Погруженный в эти размышления, я облокотился у стены, как вдруг офицер, который, казалось, был так же взволнован, как и я, подошел и спросил меня, не имею ли я сделать каких-либо распоряжений и что он готов их выполнить. Услыхав эти слова, которые так ясно указывали на то, чем все это кончится, я прихожу в бешенство, энергически протестуя против убийства и, возвышая голос, делаю ответственными перед Богом за мое убийство всех тех, которые совершат его. Одним словом, я окончил тем, что потребовал священника. Тогда какой-то господин, с лицом, закрытым плащом, подошел к офицеру и сказал ему несколько слов на ухо. Тот взял меня за руку и повел в другую тюрьму, похожую на погреб, вымощенную камнем, получающую сверху немного воздуха, – истинную могилу, в которой он и оставил меня как бы заживо погребенным, под стражею нового тюремщика. Этот человек, который всей своей внешностью вполне гармонировал со своими обязанностями, заявил мне, что нужно требовать необходимую мне пищу раз в день, ибо никто, за исключением его, прибавил он, не может входить в мою тюрьму, которую он назвал Калабоцо. Это заявление освободило меня от смертельного беспокойства. В моем положении эта отсрочка на двадцать четыре часа была достаточна для моего спасения.

– Я желал бы видеть священника, – сказал я тюремщику.

– Зачем он вам нужен?

– Разве не должен я приготовиться к смерти?

– Никогда священник не входил сюда; эта тюрьма не предназначена для приговоренных к смерти.

– Разве неизвестна вам сцена, предшествовавшая моему переходу сюда?

– Я знаю только, что мне не было дано никаких приказаний, которые обыкновенно даются по отношению к приговоренным к смерти. Лучшее доказательство заключается в том, что руки и ноги ваши свободны и что мне приказано снабжать вас за ваши деньги всем, что вы пожелаете.

– Вы, значит, были предупреждены о моем прибытии?

– Сегодня утром.

Итак, вся описанная мною сцена была лишь комедией казни; все это, вероятно, устроил Пассано, так как невозможно предположить, чтобы вице-король был причастен к такой пытке.

– Если, – сказал я тюремщику, – вы получили приказание доставлять мне все, в чем я нуждаюсь, то прежде всего вы мне добудете книг.

– Невозможно! Это запрещено.

– В таком случае дайте мне бумаги, перьев и чернила.

– Только бумаги, ибо не позволено писать.

– По крайней мере, не могу ли я иметь карандаш для архитектурных рисунков?

– Карандаш – сколько угодно.

– Вы доставите мне также свечку?

– Нет; вот лампа, которая горит день и ночь; этого вам достаточно.

– Все эти запрещения исключительно ли касаются меня?

– Нет, это правила тюрьмы.

– А ваши обязанности принуждают вас быть в моем обществе?

– Нет. У меня ключи от вашей тюрьмы, и я ответствен в том, что вы не убежите; вот и все. Кроме того, вы будете находиться под стражей часового, который стоит у дверей; если хотите, вы можете разговаривать с ним через отверстие.

– В чем заключается пища заключенных?

– В хлебе и воде, но им позволяется требовать какие им угодно блюда, при выполнении известных формальностей. Так, я должен осматривать дичь, пироги и прочее.

После этого тюремщик ушел, проповедуя мне терпение, как будто бы оно зависит от нас. Однако слова тюремщика успокоили меня, и, привычный к подобного рода приключениям, я свободно заснул. На другое утро я аппетитно позавтракал в присутствии моего тюремщика, который аккуратно втыкал вилку во все блюда, чтобы увериться, не скрыты ли там письма. На мое приглашение разделить со мной завтрак он отвечал, что характер его обязанностей не позволяет ему принять мое предложение.

В этой башне я прожил сорок три дня. Там я написал карандашом мемуар: «Полная критика истории Венеции, написанной Амело» *; в этом мемуаре я оставил нужные места для цитат, так как текста разбираемого сочинения у меня не было. Двадцать восьмого декабря тот же офицер, который арестовал меня, заявляется и приказывает мне одеться и следовать за ним. Он сопровождает меня до суда, где какой-то чиновник вручает мне мой чемодан и мои бумаги; он возвращает мне также мои три паспорта, которые, прибавляет он, действительны.

– Не для проверки ли этого обстоятельства меня продержали сорок три дня в тюрьме?

– Только для этого, милостивый государь; но теперь вы оправданы. Однако вам не дозволяется оставаться в Барселоне. У вас есть три дня, чтобы приготовиться к отъезду.

– Я не хочу знать, кто тайный и сильный враг, преследующий меня, но это поведение позорно, согласитесь с этим. Даже явный негодяй имеет право оправдываться, а мне и в этом было отказано.

– Вы ошибаетесь; вы можете жаловаться в мадридский совет.

– Настоящий опыт достаточен для меня; да сохранит меня Бог прибегать к испанскому правосудию. Я еду во Францию.

– Доброго пути!

– По крайней мере, вы на бумаге дадите мне приказ о выезде?

– Это бесполезно. Я – Эммануил Бадилло, секретарь в администрации. Вас проводят в гостиницу Санта-Мария: там вы найдете все ваши вещи; затем вы будете свободны, а завтра получите паспорт.

Явившись в гостиницу, я получил мое платье и шпагу, так же как и шляпу, которую я уронил при моем падении, – странная находка, тем более что моя комната была открыта только для полиции. Мне передали также пять или шесть писем по моему адресу и не вскрытые – новое доказательство, что мое заключение было результатом личной мести. Я хотел рассчитаться с хозяином перед отъездом, но он мне отвечал обычной формулой:

– Все уплачено, так же как и ваши предполагаемые издержки в течение трех дней.

– Кто заплатил? – Вы и сами знаете – кто. – Моя история известна в городе? – Да. – Что говорили? – Разное; вы рассердитесь, если я стану передавать. – Рассержусь? Какое мне дело до общественного мнения? Дураки создают его и только дураки и боятся его.

– В таком случае, я вам скажу, что уверяют, будто выстрел из пистолета принадлежал вам и что вы убили какого-нибудь кролика, чтобы окровянить вашу шпагу, ибо не было найдено ни трупа, ни раненого в месте, указанном вами.

– Странно. А шляпа?

– Говорят, что шляпу нашел какой-то сбир.

– Вы доверчивы. Но объясняют ли, по какому поводу меня посадили в тюрьму?

– Тут говорят разное: по мнению одних, ваши бумаги были не в порядке, по мнению других, вы были любовником синьоры Нины.

– Вы сами можете засвидетельствовать, что это клевета.

– Последуйте моему совету: не возвращайтесь никогда к этой даме.

– Будьте покойны.

Я узнал, что Нина во всеуслышание хвасталась тем, что давала мне деньги и даже призналась графу Риела, что я был ее любовником. В тот же вечер я доставил новый случай для городских сплетников. Я приказал хозяину взять для меня ложу в Опере. Объявленное представление должно было быть блестящим, но за час до открытия спектакль был отменен по болезни двух певцов; представление должно было возобновиться только второго января. Этот приказ мог выходить только от вице-короля; я его принял на свой счет, как и весь город.

Барселону я оставил в последний день 1768 года, направляясь на Перпиньян. Я странствовал в хорошей карете, медленно, останавливался на постоялых дворах только на обед. На другой день после моего отъезда из Барселоны кучер спрашивает меня: нет ли у меня врагов в Барселоне?

– Почему вы меня спрашиваете об этом?

– Потому что вчера трое людей подозрительного вида не теряли вас из виду. Они провели ночь на том же постоялом дворе, что и вы; эти люди избегают разговаривать с другими и, вероятно, готовятся к нападению.

– Но что делать, чтобы избежать этого нападения?

– Теперь они впереди нас на три четверти часа; мое мнение – выехать несколько позднее и остановиться на ночлег на постоялом дворе, находящемся в стороне от обыкновенной станции, где эти разбойники, конечно, будут нас ожидать. Если они возвратятся, то это будет доказательством, что они следят за нами.

Я последовал совету моего кучера и остановился на указанном постоялом дворе. Разбойников мы там не отыскали. Я начал уже успокаиваться, как вдруг, посмотрев случайно на двор, увидел их у двери в конюшню. Трепет пробежал по всему моему телу. Я приказал моему слуге не выказывать никакой подозрительности и прислать ко мне кучера, как только эти люди заснут. Кучер скоро пришел. Он настаивал на том, чтобы немедленно же уехать. «Я разговаривал, – сказал он, – с этими негодяями и уверен, что они хотят убить вас. Воспользуемся их сном, чтобы удалиться; мы очень близко от границы; я знаю проселочную дорогу, которая приведет нас туда в несколько часов».

Конечно, если б у меня было два вооруженных проводника, то я бы не обратил внимания на этот совет, но в моем положении, с одним лишь пистолетом и шпагой, как защищаться против трех убийц, которых вид обнаруживал смелость и решительность, которые были отлично вооружены? Мы собрались наскоро. В шесть часов мы проехали одиннадцать лье, так что разбойники, вероятно, еще спали; ночью мы въехали на французскую территорию. Я тогда и не подозревал, кто поручил этим людям убить меня…

Приехав в Перпиньян, я рассчитался с моим слугой. На другой день я ночевал в Нарбонне, а на следующий день в Безье. Положение этого последнего города – прелестно и пребывание там обворожительно. Жители остроумны, пьют там хорошо. То же самое я скажу и о Монпелье. По Ниму я только проехал, спеша приехать в Экс, где я нашел многих друзей.

Адмирал Орлов.

И вот я в Эксе, в гостинице Трех Дофинов. Там я нашел испанского кардинала, отправлявшегося в Рим на конклав для выбора нового папы, вместо Рецоннико (Пия V), который только что скончался. Моя комната была отделена от комнаты Его Святейшества только простой загородкой, так что я не пропустил ни одного слова, сказанного в его комнате. Таким образом я сделался невидимым свидетелем сцены, разыгравшейся между прелатом и его интендантом. Кардинал бранил интенданта за его жульничество. «Вы обращаетесь, – говорил он ему, – с моими людьми, точно со скотом; все подумают, что я – нищий. Что это значит? Здесь мы издерживаем вчетверо меньше, чем в Испании».

– Монсеньер, в этой стране нет никаких возможностей издерживать больше. Хорошая пища здесь дешева.

– В самом деле? При этих условиях хорошая пища должна опротиветь.

– Прикажете, чтобы я заставил хозяина требовать двойную цену зато, что мы берем для вашего стола, роскошно сервированного дичью, птицей, рыбой и прочим?

– В таком случае я требую, чтобы вы заказывали обеды во всех местах, через которые мы будем проезжать; за них вы будете платить, но ими мы не будем пользоваться. Вы будете их заказывать на двенадцать человек.

– Но нас только десять.

– Все равно. Кроме того, вы будете больше давать на чай почтальонам. Вы им будете бросать по одному экю. Приходится краснеть, право. Помните также, что не должны принимать сдачи с золотой монеты, данной вами. Хорошую репутацию создаете вы мне своим жульничеством! В Мадриде, в Версале, в Риме будут говорить, что кардинал де ла Серда – скряга.

Все испанские гранды – того же покроя. Кардиналу де ла Серда в то время было лет шестьдесят от роду. Он был низкого роста, с маленькими серыми глазками, с выдающимся носом, смешной с виду. Благодаря его полноте, его можно было принять за Санчо Пансу в кардинальском костюме.

Маркиз д'Аржан жил в окрестностях Экса в доме своего брата, маркиза д'Эгиля, президента парламента. Он был известен своей дружбой с Фридрихом Великим благодаря своим сочинениям, которых теперь уже никто не читает. Это был старец, почти впавший в детство, но все еще весьма чувствительный к земным наслаждениям. Истый эпикуреец, он проводил дни безоблачные в объятиях актрисы Кошуа, на которой женился. Если принять во внимание различие в условиях, этот союз походил на союз Жан Жака Руссо с Терезой. Кошуа, хотя и законная супруга, считала себя слугою старого маркиза. Благодаря рекомендации, полученной мною от милорда маршала, он принял меня отлично и представил меня своему брату. Никогда еще не приходилось мне видеть двух человек настолько различных по характеру и наклонностям, как эти два брата, и, однако, их братская дружба была невозмутима. Ничто не затмевало их дружбы, даже религиозные споры. Президент бьш ханжа и до такой степени преданный приверженец иезуитов, что его называли не иначе как «короткой сутаной». Маркиз д'Эгиль говорил о своем брате всегда с чувством самой нежной привязанности. Он оплакивал его грехи, жалел его ослепления, рассчитывая на его раскаяние и моля небо об этом. Но добрый президент удовлетворялся только пожеланиями, оставляя заботы и управление домом д'Аржану, который знал толк в этом. Роскошный стол, концерты, любительские спектакли, все удовольствия были к услугам гостей. За обедом ежедневно было около тридцати человек приглашенных. Беседа самого лучшего тона, без насмешек, но и без ригоризма, хотя никогда не касались любви. Когда, случайно, маркиз затрагивал несколько деликатный сюжет, дамы закрывали свое лицо, а домашний духовник спешил дать другой оборот разговору. На первый взгляд нельзя было принять этого духовника за то, что он был в действительности – за иезуита. Он по внешности похож был на галантного аббата, но известно, что «платье не составляет еще монаха» (Phabit ne fait pas le moine). Я имел случай убедиться в этом. Меня расспрашивали о моем путешествии по Испании, и я рассказал анекдот о скверно измалеванной мадонне в капелле San-Geronimo. Хотя мой рассказ был сделан в самых умеренных выражениях, строгий духовник нахмурил брови и прервал меня, спросив, как в Италии называется пирог, который в это время подавали. «Una crostata, отвечал я, – однако я не сумею назвать вам те яства, из которых составлена начинка (beatilles, от слова beat– ханжа)». – Все громко расхохотались, за исключением иезуита, при слове beatilles. «Неприлично, – воскликнул он, – насмехаться над выражением, которое относится к людям набожным». Потом, благодаря легко понятной ассоциации идей, иезуит спросил меня, кто из кардиналов, по моему мнению, будет избран папой.

– Ганганелли; это единственный кардинал, находящийся в монашестве.

– Почему же вы думаете, что святая коллегия изберет монаха?

– Это единственное средство удовлетворить требованиям испанского правительства.

– Вы говорите об уничтожении ордена иезуитов? Этого никогда не достигнет мадридское правительство.

– Желаю этого, ибо я люблю иезуитов, моих учителей, но боюсь, что они скверно кончат. Во всяком случае, Ганганелли будет папой также и по другой причине, которая, может быть, покажется вам смешною, но которая, тем не менее, весьма серьезна.

– По какой причине?

– Он – единственный кардинал, носящий парик, а вы согласитесь со мною, что никогда еще у нас не было папы в парике.

– Выбор святой коллегии всегда обусловливался важными причинами. Может случиться, что большинство враждебно нашему ордену, но никогда папа не посмеет его уничтожить.

– Вы как будто забываете основной принцип вашего ордена.

– Потрудитесь мне напомнить его.

– Принцип заключается в том, что папа– все и даже больше.

При этом иезуит, весь красный от злости, встал из-за стола. Я только тогда догадался, что нажил себе нового врага. В тот же вечер на замковом театре должен был быть Дан «Полиевкт», но я распрощался с обществом. Я бы на другой же день уехал в Марсель, но один молодой поляк, по имени Шусловский, родственник маркиза д'Аржана, доставил мне различного рода знакомства в Эксе. Мы весело провели вместе карнавал; я говорю: весело, забывая, что в Великом Посту я жестоко поплатился за все эти удовольствия.

Спустя девять дней после вторника, на масленице, проспав шесть часов, я проснулся совершенно больным. Болезнь быстро развилась и достигла до такой степени, что окружающие считали нужным призвать священника. Мое выздоровление было продолжительным: неизвестная женщина, немолодая и некрасивая, все время ухаживала за мной. Вознаграждая ее деньгами, я спросил, кто прислал ее ко мне. «Ваш доктор», – ответила она.

Через несколько дней я поблагодарил доктора за такую хорошую сиделку. – «Она обманула вас, – сказал он, – я не знаю ее». Моя хозяйка, которой я также говорил о сиделке, ответила мне то же самое. Одним словом, эта женщина никому не была известна. – Кто же прислал ее? Я это узнал только после моего отъезда из Экса.

Как только я выздоровел, я отправился на почту за письмами. Одно из них, из Парижа, было от моего брата, в ответ на мое письмо, в котором я говорил о приезде своем в Перпиньян. Брат поздравлял меня с тем, как ловко я улизнул от убийц. Он писал мне: «Слух о твоей смерти прошел и здесь; это было мне сообщено одним из твоих лучших друзей, графом Мануччи, служащим в венецианском посольстве».

Таким образом, благодаря этому промаху сам Мануччи указывал на себя, как на двигателя всей этой мерзкой попытки. Этот милый друг слишком далеко подвинул свою месть, но принялся за дело очень неловко. Когда впоследствии я встретил его в Риме, я его стал упрекать в этом недостойном поступке. Он нахально отрицал свое участие и настаивал на том, что слух был сообщен ему из Барселоны.

С маркизом д'Аржаном я увиделся только перед самым отъездом. У нас был разговор, тянувшийся три часа и посвященный исключительно его великому другу, королю прусскому. Я подарил маркизу экземпляры «Илиады» и «Энеиды». «Илиада», обогащенная схольями Порфира, была редким экземпляром, в богатом переплете. Д'Аржан в свою очередь no-дарил мне собрание своих сочинений. Когда я его спросил: могу ли надеяться, что буду иметь полное их собрание, он ответил мне:

– У вас есть все, что я написал, за исключением мемуаров, относящихся до моей юности, – мемуаров, которые были мною сожжены.

– Отчего?

– Оттого, что вследствие моей любви к правде я бы стал смешным в глазах всех.

– А если мне, Казанове, придет охота когда-либо приподнять завесу, скрывающую мою жизнь, – что бы вы сказали?

– Я бы сказал вам, что вы напрасно это делаете: в подобной публикации вы можете только раскаиваться. Человек, который таким образом добровольно становится на подмостки, рискует весьма многим. Не говоря уже о том, что его честь постоянно страдает, он подвергается, кроме того, бесчисленным оскорблениям своему самолюбию. Мемуары, в которых автор не говорит всей правды, ничего не стоят, а кто посмеет сказать ее?

– Я посмею.

– Берегитесь; все ваши признания не пойдут на пользу правде, следовательно и в пользу истинной нравственности; но из них сделают оружие против вас. Похвалам, которые вы себе будете расточать, не поверят, а все то худое, что вы скажете о себе, – будет преувеличено. И кроме того, вы себе наделаете множество врагов.

– Я многих не буду называть.

– Этим немного выиграете. Они будут угаданы, да и сами они разве не узнают себя? Поверьте мне, не следует говорить о себе, еще больше не следует делать себя героем книги и таким образом становиться на пьедестал.

Убежденный в справедливости этих замечаний, я обещал маркизу, что никогда не сделаю подобной глупости. И однако, делаю ее ежедневно, в течение вот уже семи лет, даже больше: я пришел к мнению, что обязан это сделать, как бы потом я в этом ни раскаивался. Итак, я продолжаю писать, не теряя втайне надежды, что история моей жизни не будет напечатана и что, благодаря какой-нибудь случайности, я все это сожгу. Если, однако, этого не случится, я прошу читателя простить меня, вспомнив, что я принужден к этому всякими негодяями, которые посещают замок Вальдштейн, в Дуксе, где я теперь живу.

На другой день после праздника Тела Господня я уехал из Экса в Марсель. Прежде, однако, чем говорить об этом путешествии, я должен сказать несколько слов о процессии, бывшей в этот день в Эксе, подобно всем другим католическим странам. Известно, что в этом торжестве все чиновные люди, духовные, гражданские и военные, обязаны сопровождать святые таинства. Это бывает везде, но здесь замечательно то, что эта церемония сопровождается различными нелепыми сценами, которыми увеселяют толпу. В одном месте вы видите кукол, одетых в шутовской костюм и изображающих смерть, черта, первоначальный грех; они дерутся на улице. Визг, радостные возгласы, шутки, гимны, вакхические припевы– все это образует самый странный концерт. Никогда язычество в своих сатурналиях не доходило до такого безобразия. Крестьяне собираются на этот праздник со всех окрестностей. Святые дары несут только в первый день года, и в этот-то именно день толпа увеселяется самым скандальным образом. Кто посмел бы восстать против такого обычая, прослыл бы нечестивым. Один член парламента убеждал меня в том, что такой праздник очень хорошее предприятие, ибо город наживет несколько сот тысяч франков… По приезде в Марсель первое лицо, которое я встретил в гостинице, есть сестра Нины, синьора Скицци. Она оставила Барселону вместе со своим мужем и намеревалась отправиться в Ливорно.