Текст книги "Сплит (ЛП)"
Автор книги: Дж. Б. Солсбери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Глава 9
Шайен
«Спасибо за Ваш интерес, но эта должность…»
– Чёрт возьми, – я швыряю свой телефон на рабочий стол и удерживаюсь от череды красочных ругательств. – Занята.
Проходит почти две недели с момента моей блестящей оплошности, и после отправки резюме и подачи заявления на каждую работу, которую мне удается найти, от полевого репортёра до научного сотрудника, в каждое существующее агентство новостей, я ничего не получаю.
Тревор говорит, что я, скорее всего, попадаю в чёрный список после оскорбления своего оператора.
– Ты была эмоционально нестабильной. Это первый пункт в списке табу широковещательных новостей, – говорит он, но я не думаю, что каждый телевизионный канал в этой стране знает об этом инциденте.
Одна ошибка. Одно оскорбление.
«Ох, кого я обманываю?»
Я застреваю в Пэйсоне на необозримое будущее. Пока я не выясню, как, чёрт возьми, оплачу образование за пятьдесят тысяч долларов, которым даже не могу воспользоваться.
Я так зла, что готова из кожи вылезти. Надеялась на ещё один шанс. Я не хочу после долгого рабочего дня в качестве секретаря в семейном бизнесе приходить в дом, где умерла моя мать. И все это лишь для того, чтобы каждый вечер смотреть повторные выпуски «Морской полиции» с моим отцом.
За то недолгое время с момента моего возвращения я обретаю только повседневность, которой жила, пока училась в выпускном классе, но с меньшим количеством друзей и с гораздо более удручающим будущим. Я стремилась к своим целям, и теперь застреваю в тине уныния, которая выглядит так же ужасно, как грязь Пейсона.
Я погружаю руки в свои волосы и сжимаю.
– Мне нужно убираться отсюда.
– Хорошо, – рядом со мной слышен грустный голос моего отца, и только я поднимаю взгляд, как он сует мне в лицо договор поставки.
– Убирайся отсюда и забери эту плитку.
– Плитку? – я выхватываю жёлтую бумагу из его руки. – Многовато белого известняка.
Он пожимает плечами.
– Клиент настаивает на отделке всего дома. Мне нужно, чтобы кто-то съездил на грузовике и забрал поддоны для перевозки. К тому же, – папа проводит пальцем по моему рабочему столу, пока он не начинает скрипеть – ты протираешь пыль в щелях моей мебели и бутылку со средством для очистки стёкол.
– Она была грязной, – будто это преступление – содержать моющие средства в чистоте. О’кей, даже я могу признать, что это слишком.
– Уже нечего чистить, – он кивает на договор поставки. – Тебе нужно немного проветриться, забери несколько поддонов, пока будешь на свежем воздухе.
Я встаю, хватаю свою сумку благодарная за то, что на мне удобная пара изношенных джинсов и мягкая футболка NAU – одежда идеально подходящая для поездки в более тёплую погоду Феникса.
– Я поеду. Где грузовик? – обычно его перевозят с места на место рабочие, и он редко припаркован у офиса без дела.
– В пути, – он поворачивается, чтобы вернуться к своему столу. – Я отправляю кое-кого с тобой.
– Что? – я следую за ним. – Почему?
Моё спокойное время для размышлений сейчас будет монополизировано музыкой кантри и методичным чмокающим звуком пережёвывания табака.
– Причины две: первая – женщине небезопасно путешествовать в одиночку, когда та Тень на свободе; вторая – тебе могут понадобиться дополнительные мышцы с этими поддонами.
Я долго выдыхаю, молясь о терпении. Вторая причина – полная хрень. Эти поддоны загружаются автопогрузчиком и связаны стяжными ремнями. Зная моего отца, я уверена, всё дело в первой.
– Сейчас светлое время суток, а Тень нападает только ночью. Мне не нужна няня.
Он приподнимает бровь.
– Я никогда ничего не говорил о том, чтобы с тобой нянчились.
– Тогда почему ты не позволяешь мне поехать одной?
Из открытого окна звучит грохот грузовика, заправленного дизелем.
Отец обходит меня, и я следую за ним наружу на солнце. Мои глаза вовремя приспосабливаются, чтобы увидеть, как дверь водителя распахивается, и две длинные, покрытые денимом ноги появляются из кабины грузовика, за ними следуют выцветшая красная футболка и бейсболка.
– Это что?..
– Лукас! – отец машет этому парню, и я разглаживаю переднюю часть моей рубашки, жалея, что на мне нет чего-то получше.
Дело не в том, что Лукас жутко красив, хотя так оно и есть. И не в том, что он сложен так, как должен быть сложен мужчина, не слишком раздутый из-за мышц, наращённых в тренажёрном зале, а стройный и сильный от тяжёлой работы. Широкие плечи, рельефные мышцы и узкие бёдра. И это также не имеет отношения к тому, что он ведёт себя так, будто я не существую, и он почти не оставляет мне шанса доказать обратное. И дело, конечно же, не в этих грубых руках, которые могут создавать изящные произведения искусства так же, как размахивать молотком.
Даже если это те вещи, которые непременно должны вызывать бабочки в животе, это не они.
Просто у нас есть что-то общее. Потеря родителя. Такой схожий опыт заставляет меня чувствовать себя незащищённой, когда мы находимся на расстоянии четырёх с половиной метров, запертые вместе в грузовике.
Лукас выравнивает свою голубую кепку и сокращает расстояние между нами большими шагами. Он поворачивает голову в мою сторону, но избегает глаз.
– Мэм.
– Я посылаю Шайен с тобой.
Тело Лукаса становится неподвижным. Внезапная компания причиняет ему неудобство. Почему, чёрт возьми, меня это раздражает?
– У неё есть договор поставки, и она всё уладит. Убедись, что эти поддоны закреплены, – отец выуживает кредитку из своего кармана и вручает её мне. – На бензин и обед.
Я киваю и засовываю её в свою сумку.
– Хорошо.
– Вы двое, держите меня в курсе. Завтра эта плитка нужна нам на месте первым делом, так что делайте свою работу и не проебите.
– Да, сэр, – Лукас поворачивается и лезет в грузовик.
– А тебе, значит, можно такие слова говорить?
Его губы дёргаются.
– Поезжайте сейчас. Берегите себя. Не будь слишком жёсткой с моим мальчиком. Он ранимый, – говорит он себе под нос.
– Подумаешь, – я тащусь к пассажирской стороне грузовика и залезаю внутрь.
Кабина пахнет, как мыло с нотками пряностей, опилок и дизельного топлива. Лукас смотрит вперёд, сжав руки на руле.
– Хочешь, я поведу?
Я стараюсь не пялиться на шрам на его шее.
Он нагибается и запускает двигатель вместо ответа на вопрос.
– Как хочешь.
Я кладу ноги на приборную панель и откидываюсь на сидении, устраиваясь поудобнее. Если бы я принадлежала к тому типу людей, кто мог бы спать, пока его жизнь находится в руках малознакомого человека, то так бы и сделала, чтобы разрядить обстановку. К сожалению, я не такой тип.
Мы едем в тишине добрых пятнадцать минут, и напряжение между нами растёт с каждым километром. Я наклоняюсь и неумело обращаюсь с радиоприёмником, надеясь, что звук нарушит оглушающую тишину. Во время спуска через горы всё статично, поэтому я быстро сдаюсь и настраиваю шторки кондиционера так, чтобы дуло на мою внезапно нагревшуюся кожу.
– Радиосигнала нет, – я барабаню пальцами по бёдрам. – Так… слушай, эта поездка будет достаточно непростой; мы можем узнать друг друга, чтобы убить время. – Его голова закрыта кепкой, и всё, что я вижу, это густые волосы цвета некрепкого кофе, которые выглядывают у его ушей и шеи. Он остро нуждается в стрижке. Его губы плотно сжаты, а челюсть немного щёлкает, но он хранит молчание. – Где ты научился рисовать?
– Не знаю, – он не отрывает глаз от дороги.
– Ты не знаешь?
– Нет, мэм. Просто всегда умел.
Немногословный человек.
– Откуда ты? – я хлопаю ладонями по своим бёдрам.
– А что? – мускулы его предплечий перекатываются.
– Просто пытаюсь завязать разговор.
Он прочищает горло, а его адамово яблоко подпрыгивает в течение этих нескольких секунд тишины, пока он раздумывает над ответом.
– Из Сан-Бернардино.
– Калифорния. Очень круто. О’кей, теперь твоя очередь.
Он притворяется безразличным, его челюсть сжата.
– Задай мне вопрос. О чём хочешь.
– Я не…
– Да брось, просто спроси что-нибудь.
Его руки сжимаются и разжимаются на руле.
– Первое, что приходит тебе в голову.
Он несколько секунд жуёт нижнюю губу.
– Какой… ну…
Снова тишина, и мне интересно, заговорит ли он, или мне придётся пялиться в окно ближайшие полтора часа.
– Твой любимый, эм… цвет?
– Зелёный. Видишь, это было не так сложно, разве нет?
Клянусь, я вижу, как часть его рта приподнимается в ухмылке.
– Нет, мэм.
– Почему ты упорно называешь меня «мэм»?
Он присматривается ко мне, и на мгновение я потрясена оттого, что удается поймать его быстрый взгляд. У него серые глаза. Тёмно-серые, как грозовые тучи. Но у меня нет возможности заглянуть в них глубже, потому как он возвращает взгляд к дороге.
– Я…
– Ты служил в армии?
– Нет.
– Был дворецким в каком-то шикарном поместье?
Ещё одна крохотная улыбка.
– Нет.
– Проводил время с королевской семьёй?
– Нет, – он прикусывает губы, чтобы сдержать улыбку.
– Хммм… был рабом?
– Нет, мэм, – его лицо превращается в камень, и я клянусь, это похоже на то, что невидимая стена между нами падает.
– Что ж, это хорошо, потому что рабство незаконно. Я была бы вынуждена сообщить об этом; людей бы арестовали. Наш маленький городок не нуждается в таком скандале, – я усмехаюсь, но он не отвечает, когда я отчаянно борюсь с напряжённостью, которая нас разделяет. – О’кей, я только что задала тебе несколько вопросов подряд. Теперь ты, вперёд.
– Зачем ты это делаешь? – бормочет он, и мне требуется секунда, чтобы понять, был ли это его вопрос или нет.
– Серьёзно? Это всё, на что ты способен? – гримасничаю я.
Он не отвечает.
Я подкладываю руки под колени, чтобы не волноваться.
– Папа говорит, что я никогда не справлялась с неловкой тишиной, но моя мама говорила, что я не справлялась с любой тишиной. Наверное, я просто понимаю, что пока мы сидим здесь, можем заодно узнать друг друга. В этом нет ничего страшного. Друзья делают это всё время.
– У меня нет друзей.
Я смеюсь, но этот звук получается печальнее, чем я планирую.
– У меня тоже.
Ещё одно сходство между нами.
Тишина снова возрастает, и воздух в кабине находится под напряжением с почти ощутимой энергией.
– Твоя мама, она… – его губы сжимаются, и мышцы его предплечий перекатываются.
– Она умерла, когда мне было шестнадцать. Боковой амиотрофический склероз.
Он кивает, но не произносит обычную сочуствующую речь, что он сожалеет и знает, что моя мама сейчас в лучшем месте, и за это я благодарна.
– Что насчёт твоей?
– Как?.. – у него перехватывает дыхание.
– Я услышала твой разговор в закусочной.
Его веки дрожат, затем внезапно сжимаются в гримасу.
– Я не должна была спрашивать.
Он смотрит на дорогу, его челюсть напрягается, и он трясёт головой, как бы избавляясь от воспоминаний.
– Игра в одни ворота. Ясно, – я разоткровенничалась, но он закрывается, когда мои вопросы становятся личными.
– Мэм?
– Шай. Энн. Шайен. Не так уж и сложно.
– Я знаю…
Я полностью поворачиваюсь к нему.
– Тогда почему ты продолжаешь называть меня «мэм»?
«И почему ты не говоришь со мной?»
Гнев нарастает в моей груди, как и разочарование из-за его упорства держать меня на расстоянии вытянутой руки. Он игнорирует меня на работе, уходит с дороги, чтобы избежать меня. Требуется целая куча самообладания, чтобы холодно относиться к кому-нибудь, и я ни за что в жизни не могу понять, почему он так поступает со мной.
– Если я сделала что-то, что тебя расстроило…
– Ты не делала, у меня… плохо с… – он размахивает рукой между нами – … этим.
– Этим?
– Пустой болтовнёй. Или с любой болтовней. Я не лажу с людьми.
Это самое большее, что он выдает до сих пор. Может быть, вся эта затея узнать друг друга лишняя.
– Сыграем в «Would you rather»?
– Что это?
– Я называю две вещи, и всё, что тебе нужно – выбрать, что бы ты скорее сделал. Не сложно?
– Думаю, да.
– О’кей, итак, Лукас, ты бы предпочёл гулять голым по снегу или голым по пустыне?
Он поворачивается ко мне, его брови низко опущены, но в его выражении есть шутливость.
– Почему я голый?
– Без причины, просто выбери одно.
Его лицо очаровательно кривится от отвращения.
– Боже, хм… наверное, лучше голым в пустыне.
– Я тоже. Хорошо, твоя очередь.
– Ох, эм … – его нога подпрыгивает в нервном ритме. – Ты бы предпочла, э-э… быть атакованной акулой или… – он снова пожёвывает свою нижнюю губу, и я пытаюсь не пялиться.
– Акулой или?..
– Или… медведем?
– Ооооо, это хороший вопрос. Хммм… – я постукиваю по подбородку, думая. – Акула будет означать воду и вдобавок боязнь утонуть, что, если подумать, может быть неплохо.
Он смотрит на меня.
– Быстрая смерть.
– А, – он кивает.
– Во время боя с медведем ты, скорей всего, будешь в сознании. В смысле, если только он сразу не укусит тебя за шею. В этом случае я бы выбрала медведя, но что, если он этого не сделает, и ты был бы вынужден смотреть, как он ест твои внутренности. – Я вздрагиваю. – Да, я выбираю акулу. Что насчёт тебя?
– Я собирался сказать, что медведя, но… ты меня отговорила.
Впервые с момента нашей встречи он действительно улыбается. Большая, широкая и такая яркая, что почти ослепляет, улыбка. Это детское счастье, редко встречающееся у взрослых, которые так измучены жизнью, что у них нет больше возможности испытывать чистую радость. Это потрясающе. Я сижу неподвижно, совершенно очарованная, и делаю мысленный снимок.
Лукас
Ей следует прекратить смотреть на меня. Как будто и так недостаточно сложно избегать её взгляда, притягивающего и любопытного одновременно. А ещё её запах. Дразнящий на свежем воздухе, но в кабине грузовика он будто бы проникает в меня. Аромат напоминает мне о чистых простынях и свежих цветах. Без примесей, но при этом многогранный. Умиротворяющий и опьяняющий. Я сопротивляюсь стремлению расслабиться в её присутствии, полный решимости пережить этот день без потери сознания, которая затемняет мой разум.
Мы уже почти у склада, чтобы забрать плитку, но не можем добраться туда к сроку. Её игры в стиле «узнай меня» и лёгкий смех заставляют меня чувствовать себя спокойнее, нежели в безопасности.
Может быть, дело в её откровенном стиле общения. В способности идти напролом и говорить всё, что она думает, не переживая о последствиях. Такая, какая есть, остаётся собой и не извиняется за это. Она смелая, несмотря на её пол, и я не могу не восхищаться этим. Когда её любопытство направлено на меня, когда она смотрит на меня, будто я головоломка, которую нужно решить, мои страхи усиливаются, а тьма обволакивает.
Мы совсем близко к большому кирпичному зданию.
– Если можешь, притормози там, – Шайен указывает на погрузочную платформу на складе. – Я пойду и позвоню в дверной звонок.
Без труда паркуюсь, и она выпрыгивает, но вместо того, чтобы сидеть в грузовике, я следую за ней к двери. Она поднимает руку, чтобы нажать на звонок, и слегка подпрыгивает, когда замечает меня позади, но улыбается.
Моя грудь сильно пульсирует из-за её проявления симпатии. Боже, я жалкий.
Дверь распахивается, показывая Джима, менеджера склада, которого я пару раз встречал ранее.
– Добрый день, сэр. Мы здесь за травертином, заказанным мистером Дженнингсом.
– О, само собой, Лукас, – он жестом приглашает нас внутрь. – Входите. Я заберу его на погрузчике.
Она нацеливает на меня раздражённый взгляд через плечо, и так же, когда мы играли в «Would you rather», это странное ощущение покалывания на лице заставляет меня улыбаться так широко, что мои зубы становятся холодными.
Далее происходит нечто удивительное. Я смотрю, как её взгляд скользит к моим губам, и раздражение в её выражении смягчается и превращается в белоснежную улыбку. Крошечный румянец появляется на её щеках, светлый оттиск розового на её оливковой коже. Бесчисленное множество эмоций, которые так открыто играют на её лице, – самая пленительная вещь, которую я когда-либо видел. Оставаться беспристрастным рядом с этой женщиной оказывается труднее, чем я думаю.
– Если вы хотите проверить… – голос мужчины отрывает моё внимание от Шайен, и он движется к сложенным друг на друга поддонам, доверху заполненным бежевой и тёмно-коричневой травертиновой плиткой под мрамор. – Убедитесь, что всё соответствует заказу.
Шайен направляется туда со своим договором поставки, быстро выполняет расчёт и сверяется с листом.
– Всё на месте.
– Хорошо, давайте её погрузим, – Джим хлопает по лежащей плитке.
Через тридцать минут мы отрываемся от нескольких сотен килограммов плитки, крепко привязанных к грузовику.
– Я не понимаю, – бормочет Шайен.
– Что?
– Почему папа настоял на том, чтобы я приехала. Ты и так тут прекрасно справляешься.
Я пожимаю плечами, но не выражаю никакого мнения на этот счёт. Я также потрясён решением мистера Дженнингса отправить её со мной. Он ничего не знает обо мне, моём прошлом, и о том, что я сделал. Если бы знал, то никогда не доверил бы мне свою дочь. Скорее всего, он собрал бы горожан с вилами и выгнал бы меня. Поэтому мне нужно держать язык за зубами и не высовываться, дабы сберечь то немногое, чего мне удается достичь.
– Я бы убила за тако с жареным зелёным чили, – она поворачивает эти пронзительные голубые глаза ко мне так быстро, что прядь её блестящих чёрных волос падает на лицо. – Ты голоден?
Мой живот скручивает от сочетания голода и страха, но я киваю.
– Тебе нравится еда коренных американцев?
– Никогда не ел её.
– Хочешь попробовать? – её лицо озаряется воодушевлением.
Я стараюсь держаться подальше от пищи, приготовленной для меня, и придерживаюсь того, что пресно и безопасно, но боюсь, что мой отказ сотрёт с её лица этот взгляд, а мне он вроде как нравится.
Я киваю.
– Есть отличное место, где мы можем остановиться по пути из города. Раньше я ходила туда при любой возможности, которая предоставлялась, только когда мы с Тревором скрывались в Долине (прим. пер. – Phoenix Valley). Они готовят лучшее…
– Кто такой Тревор? – этот вопрос слетает с моих губ, прежде чем я успеваю спохватиться.
– Э… на самом деле никто. Коллега. Бывший коллега, – поджимает губы она.
Моя кожа внезапно кажется слишком тугой, как только я думаю о том, что она проводит время с этим Тревором. Это безосновательно и совершенно нелепо; красивая женщина, как она, вероятно, проводит время с большим количеством парней. Это не моё дело.
Она даёт мне указания, которые ведут нас к крошечной хижине недалеко от шоссе. На вывеске с облупленной ярко-голубой краской читается надпись «THE FRY HOUSE», но F – всего лишь очертание буквы, которой больше здесь нет. А парковка – не что иное, как плоское пятно грязи по соседству с несколькими старыми деревянными скамейками для пикника, разбросанными вокруг этого простенького здания.
Ароматные специи наполняют воздух вместе с нотками масла для жарки и сладкого теста. У меня текут слюнки и это не всегда хорошо.
– Не пугайся. Выглядит подозрительно, но тут безопасно. Я обещаю, – Шайен поднимает бровь, когда мы направляемся к единственному окну этого здания. – Ты мне доверяешь?
Я никому не доверяю.
– Не особо.
Она хохочет, и я ощущаю этот звук каждой косточкой.
– Я закажу обед. А ты найди нам место в тени.
Движением руки она прогоняет меня в сторону скамьи для пикника, которая оказывается под тенью большого дерева пало-верде.
Я вытираю ладони о джинсы и пытаюсь избавиться от влияния этой женщины, в то время как сижу на поверхности стола с ногами на скамейке. Весёлый звонкий голос Шайен доносится до меня по ветру и мало способствует успокоению моих нервов. Я бегло осматриваю местность для отступления.
Четверо мужчин, одетые в покрытую потом и грязью одежду, говорят по-испански и едят так, будто они долго работали на солнце. Похоже, что они едят большие, нестандартнве тако, они воздушные и завёрнуты в жёлтую бумагу. Один из мужчин ловит мой взгляд и изучает меня.
Я опускаю глаза и натягиваю кепку, сердце глухо стучит в груди. Независимо от того, сколько проходит времени, я не могу отделаться от навязчивой мысли быть узнанным. Хотя и не похож на того истощённого мальчика, каким был десять лет назад, и это другой город, другое время, другой я.
– Не переживай так. Я обещаю, что тебе понравится, – Шайен подходит ко мне с бумажной тарелкой в каждой руке и банками газировки под мышками. Она ставит тарелку мне на колени и усаживается рядом со мной, прежде чем передать мне «Колу».
Я рассматриваю жёлтую бумагу, в которую завёрнута пышная булочка и то, что похоже на измельчённое мясо, сыр, сметану и салат.
– Что это?
Она открывает свою «Колу» и делает большой глоток, причмокивая губами.
– Тако, – она показывает на мою тарелку. – Попробуй.
Её тарелка стоит на коленках, а длинные тонкие пальцы осторожно разворачивают конец тако, и она подносит его ко рту, кусает и стонет.
– О, ничего себе, даже лучше, чем я помню.
Я опускаю глаза на своё, гадая, с какого края начать.
– Оно тебя не укусит, – говорит она с полным ртом еды.
– У меня… у меня было пищевое отравление, когда я был ребёнком. Часто.
Она облизывает сметану со своего пальца.
– Из-за тако?
– Нет, но… – существует очень мало продуктов, которые в какой-то момент не делали бы меня неизлечимо больным. – Я не ем пищу, которую не приготовил сам.
Она мычит, и я боюсь взглянуть на неё, потому что она замечает, какой я чудила.
Но затем моя тарелка исчезает. Я смотрю, как она разворачивает конец моего тако и откусывает такой же кусок, как от своего, жуёт и проглатывает.
– Вот, – она ставит тарелку обратно мне на колени. – Теперь, если мы заболеем, то сделаем это вместе.
Мои щёки начинают болеть, прежде чем я понимаю, что улыбаюсь. Она рискует получить пищевое отравление ради меня. Настолько, насколько мысли о проглатывании этой еды достаточно, чтобы мне стало плохо, но я не хочу разочаровать её.
Подражая ей, я разворачиваю бумагу и подношу тако ко рту, молясь, чтобы отравление, если случится, настигло меня дома, где я могу быть жалким за закрытыми дверями.
– Ну же. Всё в порядке, я обещаю, – она прижимает кончики пальцев к моей руке, направляя еду к губам, и от тепла её прикосновения я ёрзаю на месте.
Медленно кладу тако в рот, кусаю и жую. Чувствую, как взрываются мои вкусовые рецепторы.
– Вкусно.
– Правда, ведь? Моя мама говорила, что Мексика украла тако у её народа. Она говорила, что индейцам Навахо принадлежали все вещи, сделанные из кукурузы, включая тако, хотя, – она поднимает свою еду и рассматривает её, – уверена, что это всё из муки.
Её мать была Навахо. Это объясняет отличие цвета её лица от отцовского.
– Ты и Коди, вы, ребята, похожи на неё.
Она печально улыбается.
– Мама говорила, что гены Навахо всегда доминантные. И что мои глаза – случайность.
Будто реагируя на вызов, ясные голубые глаза светятся, чтобы подтвердить это.
– Они красивые, – я вздыхаю и опускаю взгляд на землю.
«Глупый, глупый, глупый».
– Я имею в виду, цвет… подходит.
– Спасибо, – в её голосе слышна улыбка, но я не осмеливаюсь взглянуть. Ведь она так пристально смотрит на меня, что иногда мне кажется, будто она знает, как часто я думаю об этих глазах. Сколько раз имитировал изгибы её тела в своих рисунках. Небольшие впадины и женственные округлости её фигуры – это шедевры, как игровая площадка для глаз. Я думаю о том, чтобы вырезать её из дерева, мечтаю о том, чтобы использовать её голое тело в качестве холста. Фантазирую о чём-то большем, в чём вряд ли когда-нибудь буду готов признаться.
Моё сердце уходит в пятки от такого же чувства беспокойства, как во время нашей первой встречи. Волнение, смешанное с чем-то порочным, с потребностью, которая заставляет пальцы моих ног сжиматься, а кожу наэлектризовываться. Нет, в этом явно нет ничего хорошего.
