Текст книги "Человек-Хэллоуин"

Автор книги: Дуглас Клегг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Глава 5
ЛЕГЕНДЫ СТОУНХЕЙВЕНА

1

– Какую историю ты имеешь в виду? – откликнулась Нора, ловкими пальцами продолжая протягивать иголку с ниткой. – У меня в запасе миллион небылиц. Есть о Стоунхейвене, а есть и о дальних краях и диковинных народах.

– О детях с зашитыми ртами, – уточнила Лурдес, потому что Стоуни так и не рассказал ей окончания.

– Ах, о тех детишках! – произнесла Нора и быстро завершила рассказ, оборванный на полуслове много лет назад. – Так вот, женщина по имени Элен ткнулась в комнату забрать своего ребенка Она хотела уехать. Теперь она знала, что за чудовища этот фермер и его жена. Ведь они так мучили детей. Господи, думала она, нужно пойти в полицию, необходимо найти кого-то, кто заберет отсюда несчастных малышей. Но фермер рассказал ей всю правду. На самом деле он вовсе не мучил детей. «Они снова вынимали нитки! – сокрушался фермер. – Проклятье, им ведь нельзя их вытаскивать». А Элен забыла об усталости и превратилась в сгусток гнева. «У них сейчас в головах полно мух, – продолжал хозяин дома. – Им хочется выпустить их, но, боже мой, это значит, что мне придется засовывать их назад». Элен дала фермеру пощечину. «Как вы смеете стоять передо мной, не испытывая угрызений совести, вы, чудовище?» – в ярости воскликнула она Фермер поднял I ia нее глаза. Он плакал. «Мы их любим, этих деток, – заговорил он. – Только они не наши. Мать столько лет переживала, что у нас нет своих детей. Мне казалось, она хочет умереть. Что мне оставалось делать? Что может сделать человек:? И вот я подумал, что ведь у других людей умирают дети, их закапывают в землю и просто бросают там…» И вот фермер, видите ли, пошел и выкопал троих мертвых детей. А потом задумался: как люди определяют, жив кто-то или мертв? Что делает нас живыми? И понял: если ты двигаешься, значит, ты живой. Это самое основное. Надо сказать, для большинства людей так оно и есть. И вот фермер зашил этих троих детей вместе с поселившимися в них личинками и всем остальным, а когда вылупились мухи, дети зашевелились. «Только, – сказал он Элен, – у них голова полна мух, и время от времени им приходится их выпускать. Но мать любит их, этих детишек. Любовь слепа, леди, – вы ведь понимаете?»

– Господи, какой ужас! – выдохнула Лурдес, дрожа.

– Я еще не закончила, так что помолчи, – велела Нора Шанс, возмущенная тем, что ее снова перебили. – И вот Элен со своим сыном пошла к поезду. Отец мальчика оказался там. Он был в ярости и увез их обратно домой. Прошло несколько месяцев, и Элен вернулась в фермерский дом. И принесла своего ребенка. Видимо, отец вновь безжалостно избил его. А мать слишком сильно любила сына, чтобы отдать дитя Смерти. «Любовь слепа – помните?» – сказала она фермеру. И тут из маленькой ручки закутанного мальчика, безжизненно лежавшего на руках у матери, выпал моток черных ниток и покатился, разматываясь.

При этих словах Нора выронила моток черных ниток, и он покатился к Стоуни, разматываясь.

– О господи! – ахнула Лурдес.

Стоуни захлопал в ладоши.

– Видела? Она лучший рассказчик на всем свете.

– Потрясающая история, – согласилась Лурдес, опираясь на локоть и с восхищением глядя на Нору. – Жуткая, но потрясающая.

– Я знаю их великое множество, – засмеялась Нора Шанс, взгляд ее невидящих глаз был, как всегда, устремлен в пространство. – Тысячу и одну, как Шехерезада – Она улыбнулась и кивнула. – А теперь, дети, ступайте домой. Уже смеркается, я чувствую то по запаху, витающему в воздухе. Сумерки нехорошее время на болотах.

Это тоже было в тот год, когда Стоуни исполнилось пятнадцать, когда любовь пришла к нему и захлестнула волной, а Нора Шанс, рассказав завершение своей истории из далекого прошлого, благословила союз подростков.

Это было летом.

А потом пришла осень и завладела улицами. Траулеры доставляли омаров, запах моря, рыбы и водорослей разливался в хрустально-чистом, воздухе. Стоунхейвен был очарователен летом, но, как и все прибрежные города Новой Англии, делался по-настоящему прекрасным только тогда, когда начинали желтеть листья.

2

Существуют ли до сих пор подобные уголки? Где лето, кажется, длится чуть ли не весь учебный год, где перед каждым домом, построенным из кирпича или дерева, раскинулись аккуратные, чистенькие-пречистенькие лужайки, где все соседские дети держатся вместе и летними вечерами играют в американский футбол на маленьком пляже в бухте и кажется, не будет конца и краю летнему дню, пока в багровых сумерках после девяти вечера не начинают летать светлячки? Потом дни становятся короче, темнеет уже в пять и на городок спускается осенняя прохлада, принося с собой запах гниющей черники и шорох сухих листьев.

Стоунхейвен, маленький камешек, обкатанный морем и годами настолько, что он сделался совсем гладким снаружи, но остался острым и колючим внутри, был сооружен на мысу, который выдавался в сторону островов Авалона Ураганы в тридцать восьмом и шестидесятом посрывали крыши с домов и разбили городские часы на ратуше, но к тому времени, когда Стоуни исполнилось пятнадцать, все было восстановлено и выглядело почти точно так же, как и в начале восемнадцатого века, когда было построено.

Полисмен Деннехи шутил, что и дороги с тех пор нисколечко не изменились. Он обычно сидел в своей патрульной машине, прихлебывая кофе, купленный в пирожковой Бесс Итон в Покатуке, и наблюдал за неспешным движением в городке, а затем возвращался в Мистик, где находился участок, чтобы в который уже раз сообщить своим завидующим сослуживцам: «Ну в деревне, как всегда, спокойно. Видел трех симпатичных девчонок, один черный «мерседес» и получил бесплатный ленч в чайной всего лишь за то, что проверил, работает ли сигнализация». Его рапорты не отличались разнообразием, лишь изредка в них добавлялись какое-нибудь странное самоубийство или мелкая кража, так что в свои пятьдесят Бен Деннехи нес относительно мирную службу на страже закона и радовался жизни. Все, что он мог сказать о жителях Стоунхейвена, это отметить их богобоязненность. В парикмахерской на Уотер-стрит, где по вечерам собирались почти все представители старшего поколения, из уст в уста, словно простуда, передавались рассказы о вечно памятных штормах и войнах. Постепенно эти истории обрастали все новыми подробностями, становились все длиннее и цветистее, пока слушатель не начинал верить, что весь Стоунхейвен был разрушен ураганом «Донна», и именно юноши Стоунхейвена победили во Второй мировой войне.

Городок продолжал жить, несмотря на века, на сплетни, на забвение. Стоунхейвен состоял сплошь из струганых белых досок, темных ставен, подгнивших бревен давно заброшенных старинных домов, выстроившихся вдоль железнодорожных путей. Его дополняли новенькие, только что выстроенные особняки курортников, сейчас тоже опустевшие. В небе над городом торчали шпили трех церквей, ротонда библиотеки на два зала, флагштоки почты Соединенных Штатов и деревья вокруг главной площади – квадрата изумрудно-зеленой травы в самом центре поселения. Надо отметить, что поселение это находилось всего в получасе езды от Нью-Хейвена, но мало кто из живущих здесь детей имел хотя бы малейшее представление о большом городе в часе езды к югу, или о Провиденсе в часе езды к северу, или даже о Нью-Лондоне, Мистике и Стонингтоне – своих ближайших соседях. Впрочем, Стоунхейвен нельзя было назвать и совсем уж провинциальным, поскольку многие дома в нем, добротные, носившие имена своих владельцев, были выстроены задолго до того, как родился самый старый здешний житель. Дом епископа Исайи, дом Натаниэля Гривза, дом Сары Маклендон, дом Рэндаллов с древней пристройкой для рабов, особняк португальского общества Святого Духа, таможня… Даже малюсенькое здание городского банка (один кассир, никаких банкоматов, открыт один день в неделю и только летом) на углу Оушен и Уотер-стрит было построено вскоре после того, как в тысяча восемьсот четырнадцатом году город подвергся нашествию британских войск. У многих домов не было имен, некоторые появились уже в начале двадцатого века, но все они производили приятное впечатление, несмотря на то что выдержали немало штормов, а скверная краска осыпалась со стен к концу лета С восточной стороны, в том месте, где дорога выходила на шоссе, ведущее к границе штата, поднимались чахлые леса со множеством болот и древних захоронений – кажется, это были остатки естественных массивов, не до конца выжженные первыми переселенцами. Иногда создавалось впечатление, что эти леса находятся очень далеко, словно сам Стоунхейвен так и не разросся с конца семнадцатого века, со времени своего основания. Городок, когда лето сменялось осенью, полностью пропитывался запахом траулеров, которые до отказа заполняли гавань и выгружали свою щелкающую клешнями добычу на длинные причалы в южной части города Запах омаров стоял такой густой, что его можно было резать ножом, можно было вдохнуть его и захлебнуться, от него раскрывались все поры на теле и наполнялись вонью красных водорослей и всякого мусора Стоунхейвен, с трех сторон окруженный водой, походил на торчащий палец, дерзко указывающий на три острова Авалона, вздымавшиеся над зеркалом моря там, где оно сливалось с небом. Сколько босых ног было исколото колючками, сколько рук и локтей искусано полосатыми осами, сколько лиц сожжено докрасна яростным солнцем еще до того, как наступал День труда, отрезая пути к бегству! И вот, с приходом осени, все курортники уезжали, их дома на мысе превращались в пустые раковины, темнеющие в ночи, их роскошные яхты затаскивали на стапели в док, кафе и рестораны закрывались… Мальчишка, остававшийся в городе, ощущал бы себя я погребенным заживо, если бы не страстная любовь – сжигающая любовь, знакомая только очень юным.

Для пятнадцатилетнего Стоуни Кроуфорда эта любовь составляла смысл жизни. Его белоснежная футболка в пятнах вчерашнего пота, спортивные трусы треплются по ветру… Он несется в старых, стоптанных спортивных тапочках по замершим улицам: по Уотер-стрит, по Прибрежной террасе, по Лебединому проезду, затем по мосту на противоположную сторону бухты, в другой район, который называется Векетукет. Это старое слово означало для Стоуни прежде всего освобождение от города В Векетукете не было белых людей, которых он когда-то искренне считал единственными на всем свете людьми. Это был другой мир, где дома тянулись вверх, где жили те, кто выходил в море на траулерах. Испанцы и португальцы, индейцы и черные – оттенки кожи, языки и сказки были здесь, за границей поселения, бесчисленны. И пока Стоуни бежал, сердце его колотилось все быстрее и быстрее. Это был мир, где всегда что-то происходило. Где жила любовь. Где жила Лурдес со своей матерью: ряды домиков с садами, шоссе, дамба между пляжами, соединяющая Стоунхейвен с остальным миром. Путь к свободе. Сначала по номерным улицам… третья, шестая, четвертая… по переулкам без названий, по Бари-роуд и Миртл-драйв к Девятой улице. Только посмотрите, как он несется – словно пытается обогнать лесной пожар.

Посмотрите, как он бежит.

3

– Буэно, – говорит ее мать, стоя в дверях.

А из-за ее плеча уже выглядывает Лурдес-Мария Кастильо. Мать оборачивается к ней, сердито сверкая глазами.

– Лурдес, это твой amigo[13]13
  Дружок (исп.).


[Закрыть].

Она захлопывает дверь, грозит дочери пальцем и понижает голос:

– Ты должна сказать ему, что сначала нужно звонить. Парень не должен являться вот так запросто. Это признак неуважения.

– Ну-у, ма-а-ама, – нетерпеливо тянет Лурдес, проскальзывая мимо нее, чтобы открыть дверь.

Дверь скрипит, когда девушка тянет ее на себя. Запах в коридоре – рыба, вечная рыба с траулеров – едва не сбивает Лурдес с ног.

Стоуни Кроуфорд стоит там, вспотевший, запыхавшийся. Его каштановые волосы слишком сильно отросли и падают на лоб, испарина блестит на лице, словно глазурь.

– Я бежал всю дорогу, – выдыхает он, расплывается в широкой улыбке и приветственно машет хозяйке дома, которая уже отправилась в кухню. – Здравствуйте, миссис Кастильо, – произносит он, затем переводит взгляд на Лурдес. – Хочешь пойти погулять? Можем зайти в кондитерскую. У меня есть деньги.

Девушка вспыхивает под его пристальным взглядом.

– Ты должен был сначала позвонить.

Лурдес смотрит на него без улыбки и выглядит чуть рассерженной, но изо всех сил старается не смотреть в глаза Стоуни, чтобы не рассмеяться при виде его озадаченной физиономии.

– В следующий раз обязательно, – бормочет Стоуни.

– Хорошо, – Она кивает, упорно глядя в сторону кухни, где мать громыхает кастрюлями. – Потом я должна буду сделать кое-что по хозяйству.

– Я тоже могу помочь. – По мере того как дыхание приходит в норму, голос Стоуни звучит ниже. – Скажи маме, я помою ей машину.

– Я все слышала! – кричит мать с кухни. – И скажи ему, пусть еще и отполирует ее с пастой!

Лурдес хватает его за руку, заговорщически пожимает.

– Пойдем сейчас, пока она не передумала.

– Чтобы вы оба вернулись к трем Все поняли? – Голос женщины звучит пронзительно. – Мария-Аурдес, тебе понятно?

– Да, мама. Обещаю.

Лурдес выходит из квартиры, и как только дверь закрывается, Стоуни обнимает ее, целует, и девушка ощущает блаженное тепло, разливающееся внутри.

4

И, как всегда, на маяк, на маяк… Холодными октябрьскими вечерами Стоуни мог вести ее куда угодно – на берег бухты, например, где подолгу смотрела на трущиеся друга о друга бортами траулеры, опустевшие до следующего утра, – но в итоге они все равно оказывались на маяке. А иногда в лесу, или на кладбище, или за доками, когда поздно ночью море превращалось в серое плоское зеркало и только несколько огоньков на островах Авалона помаргивали в темноте. Но на маяке им нравилось больше всего, потому что можно было войти внутрь и втиснуться в комнатку с низким потолком или забраться на башню и окинуть взглядом даль, простиравшуюся за мысом. Можно было отправиться на пологий холм, который упирался в скалу у моря, и лежать там в темноте, сливаясь с землей. И все же уютнее всего они чувствовали себя на маяке, который служил отличным укрытием от непогоды и местом, где можно было спокойно поговорить. Маяк давно не работал, поэтому и ведущая туда аллея с разбитой мостовой, и короткий тупичок, упиравшийся в море, и полусгнившие мостки тонули во тьме. После того как они преодолевали все эти этапы пути, оставалось только обойти заросшую травой старую угольную яму на склоне холма, возвышавшегося над призрачным морем.

После того как Стоуни признался Лурдес в любви и она ответила ему тем же, они совершили то, о чем подросткам обычно запрещают и думать.

И он чувствовал, как Лунный огонь у него в голове вспыхивает красными и желтыми пятнами… Это было похоже на закат… «Почта как бледный свет лупы…» – сказала тогда Лурдес.

В ту ночь он рыдал от радости.

А потом, на заре, он рыдал от страха, один в своей постели. Вот-вот должно было взойти солнце, а он так и не сомкнул глаз. Он слышал, как какая-то бродячая собака лает в доках на отчаливающие траулеры, выходящие в море проверить сета и садки.

«Слова иногда могут убивать, – подумал он тогда. – Слова могут менять все».

Лурдес прошептала их нежно, понимая, что эти слова могут ему совсем не понравиться. Понимая, что они могут уничтожить все то прекрасное, что они пережили вместе.

Понимая, что они могут уничтожить все, забрать у них вообще все, о чем они когда-либо могли мечтать.

Он ощущал, как ускоряется биение сердца, как что-то, адреналин или жидкий огонь, растекается под кожей, когда он вспоминает те два самых ужасных слова, какие только может услышать пятнадцатилетний мальчишка…

Глава 6
ПОСЛЕДСТВИЯ

1

– Я беременна.

– Не может быть!

Стоуни скорее встревожился, чем удивился, понимая, разумеется, что беременность вполне возможна. Это же естественно: их тела достигли гормональной зрелости. И вот та ужасная цена, которую им придется заплатить за все.

Она долго молчала, но он слышал ее дыхание, медленное, осторожное.

– Я люблю тебя, – сказал он.

Утром на него обрушилось понимание всей значимости этой новости для него и для его будущего.

2

В разгар дня пара местных хулиганов прогуливала школу, и у одного из них возникла отличная идея.

– Давай обнесем дом моих предков. Я знаю, у них всегда заначена пара двадцаток, – предложил он.

Парня звали Вэн Кроуфорд – долговязый, лопоухий, с угреватым лицом и с периодически возникающей на нем цинической ухмылкой, с неестественно близко посаженными глазами, в вязаной шапочке на голове, он был окутан аурой собственной крутости и твердо знал кое что о себе.

Он ненавидит жизнь.

Ненавидит своего младшего брата Стоуни. Терпит его, но все-таки ненавидит.

Ненавидит мать.

Ненавидит отца.

Ненавидит тот факт, что ему вообще приходится жить среди этих провонявших рыбой людей в провонявшем рыбой городишке.

«НЕНАВИЖУ» – это слово, вытатуированное у него на заднице, никто из домашних, конечно, не видел в отличие от половины парней, посещавших спортзал и принимавших душ после американского футбола. Нельзя сказать, что Вэн был хорошим футболистом, но ненависть постоянно подогревала его, помогая в грубой игре. Однажды вечером Вэн напился в Нью-Лондоне и приятели принялись подначивать его, мол, слабо ли ему сделать татуировку. Вот тогда он и решил, что «ненавижу» – именно то слово, которое должно быть навечно запечатлено на его левой ягодице, хотя, будь он потрезвее, вытатуировал бы там и пылающий череп. Но Вэн был слишком пьян и не сообразил.

Он сидит на ненависти, он дышит ненавистью, вся его жизнь наполнена ненавистью.

Если бы он мог пьянеть от ненависти, он пил бы ее.

– В холодильнике всегда есть пиво, – продолжал развивать свою идею Вэн, – а если вдруг удастся раздобыть наличные, можно поехать в Мистик и подцепить каких-нибудь девчонок или придумать что-нибудь еще. Кстати, вчера ночью я трахнул Брэнду.

Он говорил так, будто не то кашлял, не то рычал, голос звучал чересчур грубо.

– Не может быть! – отозвался его приятель и пьяно хихикнул. – Ты не трахал Брэнду.

Дэл – так звали приятеля – жил вместе с отцом-рыбаком в захудалом фермерском доме, стоявшем на шоссе, на полпути в никуда. Дэл жил достаточно далеко от поселения и доков, поэтому от него не разило рыбой.

– Нет, трахал, – настаивал Вэн. – Засадил ей так, что она долго стонала. Только она воняет. Прям как эти омары. Долбаный городишко! Мне плевать. Просто нужно было расслабиться.

– Твою мать! Думаешь, мне она даст?

– Черт возьми, она не из тех девиц, которые откажутся от добавки, – рассмеялся Вэн.

Потом они достали из холодильника пиво, обзвонили приятелей, окончательно надрались и сидели, гадая, когда же, черт побери, заявятся все остальные.

3

Вэн глупо, ухмылялся. В одной руке банка с пивом, другая сжимает охотничий нож. Он лежал на родительской кровати, на смятых, скомканных простынях и глядел в потолок.

– Твой нож – твой член, – произнес он, смеясь. – Ясно? А жизнь всего лишь огромная классная шлюха, которую ты имеешь…

Вэн вспорол ножом воздух над собой. В свете люстры лезвие сверкнуло серебром и напомнило ему рыбу, скользящую под водой.

Дэл Винтер открыл и снова задвинул ящик комода.

– Здесь и десяти баксов не наберется, – произнес он, пропуская мимо ушей излияния Вэна.

– Ты меня слышал? – откликнулся тот. – Я сказал, твой нож – твой член!

– Ну да, ну да, – согласился Дэл, вытягивая ниточку жемчуга. – Черт, у твоей матери классный жемчуг. Может, нам удастся продать его в лавке. У вас, у городских, встречаются отличные вещицы.

Вэн отхлебнул пива.

– He-а, это подделка. У нее нет ничего ценного, уж поверь мне.

Дэл бросил жемчуг обратно в ящик.

– На прошлой неделе ты нашел двадцатку.

– Ага, и после этого мать на говно исходила, потому что вычислила, что ее взял я.

Вэн снова отхлебнул из банки. Он ненавидел «Будвайзер», но отец всегда покупал только такое. Поэтому только его и можно было стянуть из холодильника. Вэн сел на постели, глядя на себя в зеркало над туалетным столиком матери.

– Твой нож – твой член, а твой член – твой нож, – сообщил он своему отражению. – А тебя кто, вообще, спрашивает?

Он хихикал, прихлебывал пиво и размахивал в воздухе ножом.

Дэл подошел и поднял с пола непочатую банку «Будвайзера».

– А ты набрался, старик, – хмыкнул он, откупоривая жестянку.

– Ага, кажется, я, черт меня раздери, нарезался.

Вэн поставил пиво рядом с собой, приподнялся.

Банка опрокинулась, выплеснув остатки золотистого содержимого на белое одеяло. Комната медленно повернулась. Его отражение в зеркале пошло волнами.

– Твоя мошонка – бог, а твой член – твой нож. Вот она, мудрость, – заявил он.

– Ну да, ну да, – поддержал его Дэл, глотая пиво.

– Я прикончу ту сучку, которую трахает мой братец, – сказал Вэн почти что трезво.

– Ну конечно. Черт, я бы не просто ее прикончил, – засмеялся Дэл, взмахивая пивом, словно это был тост. – Я бы ее саму заставил кончить.

Вэн потряс в воздухе ножом.

– Твой нож – твой член, – повторил он.

4

Вэн Кроуфорд жил по простому закону: «Выживает сильнейший».

Проклятый закон Дарвина!

5

– Давай, выкладывай все! Тебя что-то гложет? Я помогу.

Вэн хлопнул Стоуни по плечу. Они сидели в шлюпке, которая мягко покачивалась вверх-вниз на невысоких волнах в бухте. Солнечный свет казался почти голубым на фоне испещренного облаками неба, лебеди тоже покачивались, словно оперенные лодки, рядом с их шлюпкой.

– Нет, спасибо.

Стоуни откинулся на спину на носу лодки и смотрел в небо. Он глядел на солнце, гадая, ослепнет ли, если будет долго на него смотреть.

Вэн смотал часть лески и закрепил удилище на дне лодки.

– Что-то у тебя случилось, – настаивал он. – Расскажи.

– Не хочу.

Пусть Вэн иногда казался мягким и дружелюбным, но Стоуни не зря провел пятнадцать лет в родительском доме. Он слишком хорошо знал Вэна Доверяться старшему брату было просто нельзя.

– Всему виной твоя девчонка, – ухмыльнулся Вэн. – У тебя ведь есть какая-то цыпочка?

– Заткнись! – рявкнул Стоуни. – Закрои пасть!

– Пользуйся резинкой – вот тебе мой совет. – Вэн прихлопнул комара у себя на шее. – Чертовы комары еще не подохли. Уже стоит гребаный октябрь, а комары до сих пор жужжат над ухом. – Он помолчал и после минутной паузы добавил: – Не верь девчонке, когда она говорит, будто принимает таблетки. Они врут. Вечно врут на эту тему. Отец сказал, даже мать врала ему. Все бабы врут.

Стоуни не смог сдержаться.

– Уже слишком поздно.

Он сказал это вслух или только подумал? Стоуни поглядел на брата. Чтобы по выражению его лица догадаться, о чем тот думает.

Вэн во всем видел только самое скверное и одни лишь мрачные тайны.

– Дерьмо, – сказал он. – Ну что за дерьмо. Или ты меня разыгрываешь?

– Замолчи.

Стоуни протянул руку к сумке-холодильнику и достал банку кока-колы. Открыл, сделал глоток. Два лебедя кружились возле шлюпки. Стоуни бросил птицам остатки своего бутерброда, которые они жадно подхватили.

Вэн закрыл глаза, качая головой.

– Ты же столько знаешь о сексе – и позволил так себя провести.

– Заткнись, – повторил Стоуни. – Мы здесь, чтобы ловить рыбу.

– Я здесь, чтобы ловить рыбу. Ты здесь, чтобы излить душу, – засмеялся Вэн, – Твою мать! Твою мать, Стоуни, твоя жизнь кончена! Надо же, какая сучка. Она нарочно залетела.

Поплавок вздрогнул Вэн схватился за удочку и выдернул из воды маленького окуня. Быстро снял рыбешку с крючка, подержал в руках.

– Эта чертова сука. Черномазая из Векетукета пытается заполучить белого парня из города, чтобы он кормил ее и ее ублюдка. Точно так же наша мамаша подцепила папашу и заставила его жениться на себе. Так всегда и происходит в этой дыре! Ох уж эти похотливые суки! А ты просто идиот, что обрюхатил ее.

– Заткнись! – яростно выкрикнул Стоуни.

Его голос эхом отразился от воды. Гуси взлетели с волн и промелькнули на фоне неба над бухтой.

6

Стоуни Кроуфорд влез под горячий душ и сделал воду еще горячее. Он не понимал, слезы ли это или просто струи чистой горячей воды, как раз подходящей температуры, чтобы смыть ту грязь, которую он ощущал на себе. «Не смей, черт возьми, реветь, – велел он себе. – Только попробуй разреветься как третьеклассник!» Он схватил кусок мыла и принялся изо всех сил тереть им подмышки и плечи. Вода с мыльной пеной стекала по светлым волосам на груди, пахло свежестью.

Все, чего он хотел, – отмыться.

Если бы мог, он намылил бы и свой мозг, чтобы стереть воспоминания. Стереть часть себя, которая твердила ему, что он должен как-то все разрешить. Прогнать страх перед будущим, который испытывал.

Пар и вода оказали почти магическое воздействие, позволив ему на несколько минут забыть обо всех проблемах.

«Король Бури всегда одинок. Если он коснется кого-нибудь другого, тот человек обуглится или захлебнется… И Лунный огонь поглотит его».

Вода делалась все более холодной.

Он дрожал под едва ли не ледяными струями и размышлял, что же, черт побери, ему делать с ребенком, которого сотворил вместе с Лурдес-Марией Кастильо.

7

В кармане джинсов Стоуни лежала записка.

«Вот что я люблю в тебе.

Люблю твою улыбку.

Люблю, когда ты сердишься и начинаешь дуться, словно большой ребенок.

Люблю все волоски у тебя на груди и животе. Ты пушистый, словно щенок.

Люблю, когда ты целуешь меня.

Люблю, когда говоришь, что любишь меня, люблю все, что ты делаешь.

Люблю, как ты косишь газон! Ты милый!

Твою душу.

Твою чистоту.

Твое сердце.

Люблю то, что ты милый, добрый, заботливый и такой чудесный Стоуни Кроуфорд. Никогда не забывай об этом. И тогда мы ни за что не станем такими, как твои или мои родители. Мне кажется, ты особенный.

Люблю тебя.

Аурдес».

8

Он входит в гостиную, где его мать в темноте смотрит «Святую общину». Человек в очках кричит, что ложные мессии заполонили весь мир, что «мы живем в эпоху чудес и кошмаров, и Господь обрушит свою ярость и на грешника, и на святого, разразится война или поползут слухи о войне, слухи о странных тварях, выходящих из морей, и об огне с небес!»

Мать задерживает взгляд на Стоуни не дольше, чем на секунду.

– Может быть, хоть ты захочешь прислушаться к его словам? – равнодушно спрашивает она – Твой отец и твой брат не желают. Но ты-то должен.

Она делает очередной глоток из маленькой фляжки.

9

Из дневника Алана Фэйрклофа.

«…Всю свою жизнь я посвятил поискам, но даже в самых смелых мечтах не мог представить, что найду доказательства его существования. В детстве мы растем, веруя в дьявола, но когда становимся старше, наше воображение угасает. Наши верования видоизменяются, как освященная облатка, но только в обратном направлении. От плоти к хлебу, мы верим, что символы рождаются из воображения, а не наоборот, что воображение лишь черпает символы в первозданном творении. Ритуалы проистекают из наших инстинктов точно также, как лосось возвращается в ту реку, где родился. Ритуалы не пусты. Они наполнены смыслом.

Если бы не эти проклятые дела с банками, я бы остался там, в своем уединении, но проза жизни вечно отрывает человека от забвения, времени и прочего. Никому бы не пожелал подобного финансового ада. Лучше оставаться бедным и счастливым, чем брать на себя обязательства, налагаемые деньгами, в то время как ты жаждешь сделаться отшельником в диком краю, книжным червем, затерянным среди стеллажей в библиотеке, или же паломником в святом месте… проклятая необходимость… проклятая собственность… проклятые мирские заботы.

Однако без всего этого я не смог бы купить дом на острове, не познакомился бы с этими жуткими, но удивительными людьми. Никогда не увидел бы существо, не наблюдал бы, как оно выходит, как меняет свои очертания, превращается из зверя в демона, а потом в воплощенною красоту, словно не может больше удерживаться в одной форме. Нет бога, кроме бога плоти, а всякая святость исчезает в материальном воплощении. Всякая плоть нечестива. Всякая плоть священна. Все люди боги. А обряд – мост между мирами старого и нового.

Городку предстоит сделаться местом сурового испытания, местом, где можно наблюдать последствия нашего великого эксперимента, нашей попытки уподобиться Богу, нашего желания продвинуть человечество вперед, остановить бесконечную спираль смертей, столь необходимую для обычных людей. Впервые увидев его в клетке, увидев эти могучие руки и яростные золотые глаза, я познал страх, какого никогда не испытывал ни один человек. Что же должны были чувствовать при взгляде на эти существа люди в древности? Что должны были чувствовать святые сестры, когда услышали его вопли под часовней?

И все же мой ужас переродился в любовь и преданность, потому что даже в самом темном из алмазов горит свет небес, способный спалить все.

Когда я ко сну лея лица существа, оно смирилось, погасило в себе ярость, смягчилось.

Могу ли я описать, что ощутил, лаская его теплую плоть и наблюдая, как оно меняет форму под моей рукой?

Как только с делами будет покончено, я вернусь в Америку, вернусь в этот город. Записка, которую я получил этим утром от Джорджа Крауна, пронизана нетерпением. Это грандиозно, сказах он, наше будущее начинает воплощаться.

А в записке было всего три слова: «Его удалось поймать»».