Текст книги "Человек-Хэллоуин"

Автор книги: Дуглас Клегг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Стоуни кивнул, совершенно не понимая, о чем толкует дед. Казалось, разум покидает старика. А через несколько месяцев тот перестал узнавать даже Стоуни.

Но и после смерти деда в жизни Стоуни еще бывали счастливые моменты. Рождество навсегда осталось в его памяти как нечто прекрасное и волшебное. Лето обычно проходило мирно. Иногда Стоуни даже казалось вполне нормальным, что отец время от времени бьет мать. Но только иногда – все остальное время он считал, что живет в сумасшедшем доме. Однако мать, кажется, не придавала побоям особенного значения. Стоуни такое положение дел не нравилось, но он ничего не предпринимал, поскольку догадывался, что как бы то ни было, но родители все-таки любят друг друга, – то ли по взглядам, которыми они обменивались за обеденным столом, то ли по цветам, которые приносил домой отец после ночного скандала. Однажды – Стоуни учился тогда в третьем классе – он рано вернулся домой из школы, а отец только что сошел со своего траулера. Одетый в тяжелый непромокаемый рыбацкий плащ, с рыжей бородой, в которой застряли крошки от обеда, отец жестом подозвал к себе Стоуни, положил руку ему на плечо и, дыша на него пивным, перегаром, сказал:

– Знаешь, Стоуни ты хороший мальчик Ты, черт возьми, куда лучше, чем был я в твоем возрасте.

Это были единственные в его жизни добрые слова, сказанные сыну, но и их Стоуни оказалось достаточно, чтобы пережить самые тяжелые времена в доме Кроуфордов. Иногда он садился рядом с матерью и вместе с ней смотрел ее любимое телешоу «Святая община». Ведущий – человек в очках, чем-то напоминавший Стоуни деда, – громко, срываясь на крик, рассуждал о Писании, о молитвах, воздевал вверх руки и взывал к Стоуни и его матери, чтобы они присылали пожертвования. Казалось, он вот-вот вывалится из телевизора в комнату. Когда этот человек из «Святой общины» смотрел прямо на Стоуни и говорил: «Мы воспитываем поколение, порожденное ехидной! Это правда! Оглянись вокруг! Вокруг полно лжемессий! А ты? Что сделал ты?» – у Стоуни складывалось впечатление, будто тот видел, как он ковырял в носу.

Как-то раз Стоуни шел по Хай-стрит мимо банка и увидел Джонни Миракла, который сидел на одной из пушек, оставшихся со времени Войны за независимость и установленных на булыжной мостовой в память о прошлом Стоунхейвена. Заметив Стоуни, Джонни прокричал ему те же слова, и мальчика охватил ужас.

– Нет! – кричал Джонни ему вслед. – Не убегай, парень! Я хочу говорить с тобой! Бог тоже хочет говорить с тобой!

Таковы были детские воспоминания Стоуни.

И еще он обожал книжки комиксов, которые назывались «Король Бури». Король Бури был когда-то обычным деревенским парнишкой из Канзаса, но однажды совершенно случайно выяснилось, что он обладает удивительной способностью вызывать дождь. Оказывается, его послали на Землю те, кто жил под замерзшими морями Йог-Аррена – луны одной далекой планеты. Эти люди состояли из воды, а мальчика отправили на Землю, потому что он был последним оставшимся в живых сыном величайшего из всех аквамаров, все остальные сыновья которого погибли и войне с народом из пустыни Квиллиан. Мальчик обрел небывалую силу и сделался Королем Бури. Он насылал громы и молнии туда, где творилась несправедливость или вершилось злодейство. «Куда бы ни направило свои стопы зло Король Бури и его космическая сила отыщут и уничтожат его!» – так говорилось в рекламе на задней обложке каждого выпуска Король Бури спустился даже в ад, и принесенный им дождь загасил адский огонь. Сам дьявол вынужден был молить о пощаде. Король Бури побывал в древних садах Эдема, превратившихся в пустыню, и пролил на них живительные потоки воды, благодаря которым сады снова расцвели. Король Бури заставил великую реку Миссисипи подниматься все выше, и выше, и выше, прямо к небу, чтобы впредь она не несла разрушений… Король Бури схватил за хвост циклон и, словно это был носовой платок, завернул в него воду. Ни у кого на земле не было такой силы, как у Короля Бури, но было у него и слабое место – он называл его «ахиллесовой пятой».

Король Бури был чужаком и очень одиноким На свете не существовало места, где он мог бы обрести приют, где согласились бы его принять, потому что, спасая людей от Зла, он тем не менее вызывал у них страх, ибо одно его прикосновение могло убить.

Он оставался неуязвимым для любого оружия. Исключение составлял лишь Лунный огонь, способный гореть и воде, и в воздухе, и на земле.

«Это первородный огонь, не дух и не пламя, он иссушает и изменяет все, чего касается. Стоит дотронуться до Лунного огня Королю Бури – и его сила иссякнет, он станет таким же, как все обычные люди».

Вдали от соплеменников он был вынужден маскировать свою истинную сущность, скрывать лицо под капюшоном плаща. Узнав об «ахиллесовой пяте», злые земляне похитили Лунный огонь со священного небосвода и с его помощью лишали героя необыкновенной силы, а потом захватывали его в плен. Но он каждый раз ускользал и вновь вступал в борьбу со Злом. Эффект Лунного огня был лишь временным.

Однажды, верил Стоуни, Король Бури придет в Стоунхейвен, наведет здесь порядок и избавит город от всех, кто творит Зло. Король Бури мог использовать ветер, чтобы высосать из кого-нибудь зло, словно дурную кровь, он мог принести дождь умирающей земле, мог поразить злодеев сверкающими молниями.

У Стоуни Кроуфорда были все двенадцать книжек комиксов о Короле Бури, и каждую он знал практически наизусть. Он черпал в них утешение всякий раз, когда наступали нехорошие времена и отец вновь погружался в запой. У Стоуни были любимые телепередачи и любимые фильмы, над которыми он хохотал в кинотеатре в Мистике, едва не вываливаясь в проход и надрывая живот. У него был мир книжек, которые он читал и перечитывал снова и снова, особенно любимую, «Граф Монте-Кристо». У него были друзья детства Все они жили в разных частях округа, но учились в одной школе – в Коппер-Ферри, на другом конце Векетукета У него были свои тайные убежища, вроде старого сгнившего дерева в лесу, которое, сломавшись, сложилось пополам таким образом, что превратилось в некое подобие крепости, и док в бухте, где он часто сидел, глядя на лебедей, и размышлял о своем грядущем побеге из Стоунхейвена. Он мечтал о будущем, о ракетах и реактивных кораблях, о межгалактических миссиях – словом, обо всем, что волновало мальчишек в конце двадцатого века.

Даже в самые скверные мгновения его юной жизни Стоуни не терял надежды, и помогали ему в этом любимые комиксы.

А когда мальчик вырос и влюбился, весь мир озарился таким светом, о существовании которого он до тех пор даже не подозревал.

Глава 4
ЛЮБОВЬ ОБЖИГАЕТ

1

Помнишь, какова она на вкус – твоя первая настоящая любовь, когда ты не знаешь еще, что, какой бы она ни была, воспоминания о ней навсегда останутся самыми светлыми и прекрасными на свете? Эту истину невозможно постичь, пока не станешь старше, пока не начнешь принимать все, что дает тебе жизнь. Однако тогда ты начинаешь забывать и уже не помнишь, что когда-то был молод и пылал от любви.

Пылал…

Это было похоже на ощущения, которые испытываешь, затягиваясь первой сигаретой. На «Кэмел» без фильтра. Дым обжигал горло точно так же, как любовь обжигала сердце.

2

– Знаешь, что хорошего в том, что тебе пятнадцать? – спросил Джек Ридли, приятель Стоуни по средней школе Коппер-Ферри.

От Джека вечно пахло чизбургером с сырым луком, лицо усеивали мелкие черные точки, но, несмотря на эти и другие недостатки, свойственные юному возрасту, было видно, что он красивый парень. Джек жил через дом от Стоуни и только недавно, после развода родителей, уехал из городка и перебрался ближе к Мистику. Но Джек все равно считался своим, и иногда Стоуни казалось, что он ему больше брат, чем когда-либо был его настоящий брат Вэн. Хотя они никогда не были похожи. Джек был классным, не то что Стоуни. Джек всегда был классным, вокруг него всегда ощущался какой-то ореол, даже в третьем классе. И сигареты он курил «Класс», делясь ими со Стоуни.

– Что? – переспросил Стоуни.

Тон его при этом был совершенно равнодушным, потому что он гадал, когда же теперь снова увидит ту симпатичную девчонку, которая передала ему на третьем уроке записку: «Ты милый. Хочешь мне позвонить?» Эта девчонка всего несколько лет назад походила на дурочку носила на зубах специальные пластинки, не красилась, а волосы зачесывала назад и заплетала в косу. Зато теперь с этой легкой улыбкой, злыми губами и темными, как у испанки, глазами она выглядела как Мисс Вселенная – во всяком случи, в глазах Стоуни. Впрочем, ни один парень не устоял бы перед такой красавицей.

– Скажи, что классного в том, что тебе пятнадцать? – Джек рассмеялся. – Да аб-со-лют-но, мать его, ничего. Господи, как хочется, чтобы все это осталось позади! Все это… дерьмо!

Он вытащил из пачки сигарету, не опасаясь, что кто-нибудь из учителей может увидеть его в последний день занятий, предложил сигарету Стоуни. Но Стоуни вытащил из нагрудного кармана свою пачку «Кэмел». Оба закурили – только потому, что знали: делать это не полагается.

– А что ты будешь делать этим летом? – спросил Джек. – Мне придется работать вместе с матерью у нее в конторе. Поеду в Нью-Лондон. Обалдеть можно!

– А я буду заниматься всякой тягомотиной.

– Собираешься подцепить кого-нибудь?

– Да ладно. – Стоуни засмеялся, хлопнув Джека по плечу. – Я умру девственником. Не исполнится мне и шестнадцати, как мой член отвалится за полной ненадобностью.

– Точно отвалится, если будешь дрочить по пять раз на дню, ты, старый онанист!

Джек выгреб последние учебники из ящика. Подержал каждый на руке, словно взвешивая их грехи. Биология была самая тяжелая. Джек нарисовал на задней обложке Микки-Мауса.

– Слушай, старик, я хочу споить все это. Сжечь чертову биологию, долбаную геометрию, клятый испанский. Хочешь, разведем костер у нас в саду? ПЖТС. Приносите жидкое топливо с собой.

– Ты только посмотри на нее! – Стоуни мотнул головой, указывая на девушку своей мечты, проходившую мимо. – А? Что? – переспросил он, словно очнувшись от сна.

Джек пихнул его локтем.

– Я видел, как эта испаночка тебе подмигнула. Лурдес-Мария. Она прелестна Пуэрториканка, мексиканка, португалка или кубинка – мне плевать. Она латиноамериканская богиня. Она прекрасна. Красива, как сама красота. Но берегись, я слышал, у нее целая толпа братьев и все они уверены, что ей еще рано ходить на свидания и нечего крутить с парнями. К тому же, знаешь, для этих католичек или обручальное кольцо, или…

Джек продолжал говорить, но голос его сделался почти неразличимым, а потом и сам Джек отодвинулся куда-то на край света – так, во всяком случае, показалось Стоуни, потому что она снова была здесь. Смотрела на него. Прошла мимо, так что он успел бросить на нее еще один взгляд.

– Она кажется вполне созревшей, Стоуни. – Словно откуда-то издалека услышал он голос Джека. – У нее такой вид, словно она тоже хочет тебя, парень. Смотри-ка… грудь, бедра, шикарные губы и такие глаза…

Она была богиней…

Словно прошедшая милю мечта.

Лурдес La chica mas bonita en todo del mundo. Самая прекрасная в мире девушка.

Ее глаза словно светились изнутри, в них была глуби на, была тайна. Тоненькая, изящная, с почти совершенной фигурой, груди мягко вырисовываются под тонким свитером, в волосах вспыхивают черные бриллианты, заразительная улыбка согревает, будто солнце…

Когда девушка на миг обернулась, чтобы посмотреть на него, тяжелые черные пряди упали, закрыв половину лица. Стоуни хотелось всего лишь дотронуться до густых волос, ну, может быть, переброситься с Лурдес парой фраз. Он так отчаянно жаждал быть с ней рядом, что даже ощущал вкус своего отчаяния.

Время для Стоуни будто остановилось, а единственным звуком был стук его собственного сердца. Все одноклассники вокруг замерли, даже воздух застыл и пылинки в нем зависли…

Живыми были только ее глаза, глядящие в него, снимающие с него покровы, выпускающие его на свободу.

А потом время вернулось, шум возобновился, все закопошились, выгребая содержимое своих шкафов, а Лурдес дошла уже до середины коридора.

Стоуни бросился за ней, едва не сбив с ног Ариэля Шейдмана и Элен Трипп («Прости, Ариэль, извини, Элен, я не…»), споткнулся о собственные кроссовки, широкая синяя рубаха выбилась из-под ремня и хлопала за спиной… Наконец он все же догнал Лурдес и попросил ее о встрече – и вот тогда началось лето, лето, положившее конец его детству.

Началась мужская жизнь.

Когда любовь поражает мальчика в момент активной гормональной перестройки, сила ее поистине неизмерима: любовь способна поработать, превратиться в демоническое наваждение.

3

Кадр из начала июня…

Они сидят на большом камне у пруда в лесу, его рука на ее груди, его губы прижаты к ее губам, пульс сладкой любви колотится у него в голове, и он торопливо шепчет:

– Господи, я люблю тебя, детка, я люблю тебя больше…

– Тс-с. – Она закрывает ему рот поцелуем. Потом, смеясь, отстраняется, стряхивая с себя его руки, застегивает блузку…

– Завязывай с этими чертовыми сигаретами, Стоуни, а то мне кажется, будто я лижу пепельницу!

Он кивает, комкает пачку с остатками сигарет и швыряет ее на другой берег пруда.

– А мусорить-то зачем? – произносит она сурово.

– Никак не угодить, – усмехается он и ради нее (все ради нее!) бежит трусцой по узкой дорожке вокруг пруда, чтобы найти пачку.

Он оборачивается, чтобы взглянуть на нее.

– Ты ненормальный! – кричит она.

Кадр из конца июня…

Они оба смеются. На нем длинные нелепые купальные трусы, она в чересчур откровенном бикини, которое выставляет напоказ больше, чем скрывает, и все остальные парни на узкой полоске пляжа на Лэндс-Энд глазеют на нее. Они бегут по воде, брызги взлетают из-под ног. Он брызгает в нее водой, она взвизгивает, а потом загоняет его на ледяную глубину. Какая-то маленькая девочка, проплывающая мимо на надувном матрасе, кричит им, что в море могут быть акулы.

Кадр из конца июля…

Они пьют ледяное пиво, похищенное из его холодильника, как раз столько, чтобы ощутить легкое головокружение, но не опьянеть. Лодочка, на которой они приплыли в эту бухту, тоже похищена из ближайшего дока.

– Я никогда ни к кому не испытывал ничего подобного, – признается он.

Она отвечает ему тем же. Он целует большой палец ее ноги и говорит, что ее ноги – само совершенство и он таких красивых еще никогда не видел. Она называет его извращенцем. Он смеется:

– Ага, я настолько извращенный, что, кажется, влюбился в тебя.

И вот тогда все начинается…

4

«Дорогой Стоуни!

Я слышала, что у каждого 6 жизни бывает НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ. ОДНА-ЕДИНСТВЕННАЯ ГЛУБОКАЯ СТРАСТЬ. Я и не думала, пока не встретила тебя, что мне доведется испытать ее. Мне казалось, я всегда буду ощущать одиночество, что, может быть, когда-нибудь выйду замуж и у меня родятся дети, но я все равно никогда не узнаю НАСТОЯЩУЮ ЛЮБОВЬ. Я смотрела на свою мать и думала: «Вот такой мне предстоит стать через двадцать лет». Замужней женщиной с детьми, сутра до ночи занятой хозяйственными делами, которой приходится вечно держать рот на замке и остается лишь мечтать о лучшем будущем для детей. Но когда я прошлой весной увидела тебя в первый раз и заглянула в твои глаза, то поняла все. Нет, конечно, мы встречались и раньше. Но я никогда не видела тебя по-настоящему. Ты тоже понял это? Для меня это было так, словно кто-то обвел тебя мелом или над твоей головой засветился нимб. Когда я заглянула в твои глаза, я словно заглянула в океан, который существовал только для нас двоих. Я поняла, что ты тот самый, единственный. Что не будет никаких других. Ты моя ОДНА-ЕДИНСТВЕННАЯ ГЛУБОКАЯ СТРАСТЬ. Я не знаю, будет ли и дальше все так, как сейчас, но уверена, что никогда тебя не забуду. НИКОГДА Я хочу, чтобы все у нас было так, как сейчас, вечно. ВЕЧНО. Не важно, что происходит вокруг. А что-то произойдет. Точно. Я знаю, что иногда чуда любви недостаточно, чтобы, исправить все. Я просто хочу, чтобы ты знал. То, что мы делали вдвоем, это то, чего я сама хотела. Это было ПРАВИЛЬНО И ПРЕКРАСНО!

С любовью, Курдес.

Р. S. Чего я не люблю, так это твои мерзкие сигареты. Бросай курить – я серьезно».

5

– Твои волосы, – говорит она.

– Твою улыбку, – говорит он.

– Твои мышцы, – смеется она.

– Твои ноги, – улыбается он. – Ах, какие ножки!

– Твою свежесть, – Шепчет она.

– Тебя, – бормочет он. – Больше всего в тебе я люблю тебя.

Пятнадцать! Твоя жизнь только начинается. Ты понимаешь, что это означает, ты знаешь, насколько запретно, насколько естественно и как кружит голову все это, ты помнишь, как полбанки пива придавали храбрости и какими глазами смотрела на тебя твоя первая любовь.

Вы под деревом, покрытым густой летней листвой, такой густой, что кажется, будто это и не листья вовсе, а молоко, древесное молоко, материнское молоко, сбегающее по темной коре. Августовский жар печет тебе спину, подбирается ночная сырость, но августовский жар пламенеет и в твоем собственном теле. Пятнадцать! Ты лежишь под широко раскинувшимся деревом со своей девушкой, и не с лучшей, а просто с единственной. Уже за полночь, и от происходящего у тебя захватывает дух, этот миг связывает вас друг с другом, все условности отброшены, ты перестаешь сознавать себя мальчишкой, она забывает о том, что девочка, и вот в вас пробиваются ростки зрелости, вы становитесь мужчиной и женщиной. Ты хочешь не просто испытать удивительные ощущения, но готов вылезти из собственной кожи, измениться, стать чем-то большим, кем-то другим, не тем, кем ты был несколько секунд назад. Ты замечаешь вдруг, сколько на тебе волос и какой гладкой и свежей кажется ее кожа, и ты позволяешь другой части себя, сладостной животной сущности, взять верх, позволяешь природе руководить тобой. Ты закрываешь глаза, потому что хочешь выйти за пределы переживаемого ощущения, оказаться и внутри, и снаружи разом, стать необъятным, как космос, и совсем маленьким, незаметным… И уже после, когда вы оба лежите обнявшись, ты обретаешь свой привычный размер и дерево над тобой словно бы растет, его истосковавшиеся листья падают вокруг. Теперь ты видишь мир сквозь его ветви, пропущенный через фильтр из листвы, ветвей и сучков. Твои руки в прожилках, как листья, как руки старика. У тебя забрали что-то этой летней ночью, в этом действе страсти.

Теперь ты начинаешь смотреть на нее по-другому. Она уже не та, какой ты представлял ее раньше. Возможно, это любовь.

Возможно, страх, что все происходящее – сон, который ты видишь сейчас и от которого однажды очнешься.

Но пока что тебе пятнадцать.

А спустя некоторое время, счищая с себя мусор и застегивая рубашку, пока она смущенно одевается, ты произносишь:

– Уже почти утро. Нам лучше отправиться по домам.

– Да, – соглашается она.

– А завтра мы пойдем к Норе. Ладно? – добавляешь ты.

– Конечно, – отвечает она.

Ты наблюдаешь, как она вынимает из спутанных полос мелкие обрывки какого-то листика. Ты протягиваешь руку и касаешься ее лица. Вы оба только что вернулись из страны тайн.

Пятнадцать, Стоуни, пятнадцать, а ты уже сожалеешь, что не подождал, потому что вместе с тайнами приходят близость и отстраненность. Теперь Внутри тебя живет нечто иное, а от тебя прежнего осталась лишь оболочка, которая пока что еще не сброшена.

6

«Дорогая Аурдес!

Я люблю тебя так, как еще ни один парень не любил девушку. Ты свет моей жизни. Ты держишь в своих руках мое сердце, и мне хочется дать тебе что-то действительно стоящее. Будь у меня куча денег, я засыпал бы тебя подарками, пригнал бы, например, тебе «корвет» или что-нибудь подобное! Или мы могли бы уехать куда-нибудь далеко-далеко – только ты и я! И чтобы до конца времен были только ты и я. Я никогда еще не чувствовал ничего подобного. Хочешь, в этот уик-энд поедем в Мистик, посмотрим какой-нибудь фильм? И еще я хочу познакомить тебя с моим другом. Ее зовут Нора. Очень пожилая дама, но классная!

Стоуни, твой Король Бури».

К этой записке был приложен засушенный цветок – бордовый ирис.

В пятнадцать лет Стоуни неразрывно ассоциировался у всех с пожилой слепой женщиной, которая жила в лесу, в старой толевой хижине. Он познакомился с ней еще маленьким мальчиком, вскоре после смерти деда. Несколько раз в год отец с матерью ссорились сильнее обычного, и в такие моменты Стоуни предпочитал скрываться где-нибудь в безлюдном месте.

Нора стирала белье рядом с домом в самой чаще старого леса. В первую секунду Стоуни испугался: а вдруг она злая людоедка? Но запах черничного пирога, остывавшего на подоконнике, убедил его, что перед ним человеческое существо. Когда они познакомились поближе, Нора рассказала, что присутствовала при его рождении. Стоуни тогда не поверил ей, но поймал себя на том, что на самом деле не думает, что она лжет, хотя люди вокруг делают это постоянно. Он еще с младших классов знал, что они лгут. И отец лгал. Стоуни видел, как тот напивался в пабе «Лодочный мастер», в то время как считалось, что он ушел в море на своем траулере. И мать он тоже ловил на лжи, когда по вечерам, укладывая его в постель, она уверяла, что отец не имеет никакого отношения к синяку на ее лице.

А вот женщина из леса говорила ему то, что было похоже на правду.

Ее звали Нора Шанс. Люди говорили, что она ослепла еще в тридцатые годы, когда варила мыло вместе с матерью (мыло тогда варили из щелока и жира) и щелок выплеснулся ей на лицо. Она попыталась стереть его, но он растекся по лбу и почти мгновенно проник в глаза – Нора не успела даже вскрикнуть от боли. Однако сама она ни разу не рассказывала эту историю, а если ее спрашивали, уходила от ответа и принималась рассказывать одну из своих небылиц. Нора сама называла эти истории небылицами. Она сидела за ткацким станком, слепая, и рассказывала и рассказывала, ведя челнок между нитями, делая очередное одеяло или коврик, которые потом продавались в Мистике. Нора не признавала никаких новшеств. У нее не было ни электричества, ни телефона – ничего, кроме водопровода и современной уборной, единственных, по ее убеждению, стоящих изобретений последнего столетия. На бельевых веревках, тянувшихся под невысокой крышей ее дома, висели свечи, сделанные по старинке, из катаного воска. «Кто, черт возьми, покупает все эти свечки?» – спросил как-то Стоуни – ему было тогда четырнадцать и он вел себя развязно. Нора отругала его за частые поминания черта, но на вопрос так и не ответила. Однако потом как-то призналась, что ей безразлично, будет ли кто-нибудь покупать ее свечи, – она делает их для собственного удовольствия. «Свеча рассеивает тьму», – пояснила она.

Нора была на три четверти из индейцев-пекотов, машантукетеков, и на одну четверть афроамериканка – мудрая, проницательная женщина, которая пережила четырех мужей более чем на шестьдесят лет. Сорок из них она ткала и брала в стирку белье – за домом стоял большой черный котел, который Нора называла Болотной Ведьмой, потому что помимо стирки он служил и для иной цели: Нора часто проводила над ним вечера, помешивая толстой длинной палкой булькающее содержимое и распевая старинные церковные гимны. Детям, с ехидными смешками подглядывавшим за ней из леса, она казалась призраком, закутанным в болотный туман и призывающим демонов из разрушенных могил старого городского кладбища. Они пугались и вздрагивали от каждого хруста сухой ветки. Стоуни познакомился с Норой в тот день, когда она спасла его кошку, едва не утонувшую в болоте, привела их обоих, и кошку и мальчика, к себе в дом и усадила у очага Пока они отогревались, Нора вязала и плела свою небылицу. Стоуни впервые наблюдал, как другой человек сочиняет историю. Это было похоже на магию.

– Жила-была в центре страны одна женщина.. – начала Нора Шанс.

Под центром страны в старые времена подразумевали все, что не являлось побережьем. Стоуни поразился тому, как местечковый говор Норы совершенно исчезает, как только она принимается рассказывать свои байки.

– Эта женщина не ладила с мужем. У нее был маленький мальчик, приблизительно твоего возраста, может быть, немного моложе. Наверное, в половину твоего возраста плюс еще два года. А муж этой женщины бил не только ее, но и мальчика, поэтому ей пришлось убежать и спрятаться. Стояла зима, и суровая. Она села на поезд, собираясь доехать до Бостона или, может быть, до Спрингфилда. Но когда поезд шел через холмы на запад, снегопад превратился в снежную бурю и поезд встал. Это произошло в городке меньшем, чем Стоунхейвен. Поезд застрял в снегах и во льду. Она думала, что придется ночевать вместе с мальчиком в депо, но транспортная компания все устроила и пассажиров разместили и домах местных фермеров. В те времена не видели ничего необычного в том, чтобы в случае необходимости переночевать у совершенно незнакомых людей.

Пока она говорила, Стоуни прилег рядом со своей черной кошкой и, поглаживая ее непросохшую шерсть, смотрел на красные угли, мерцающие в большой пузатой печке.

– Люди, к которым она попала, были простые сельские жители, – продолжала говорить Нора, – бывший фермер и его жена, женщина, всю жизнь горевавшая о детях, которых у нее никогда не было. Они проводили даму, которую, насколько я помню, звали Элен, и ее сына в маленькую спальню. Странным было…

Здесь, как позже понял Стоуни, начиналось отступление от реальности, вставная новелла, которую Нора Шанс вплетала в свои небылицы точно так же, как вплетала алую нитку в серое полотно.

– Странным было, как заметила Элен, обилие зеленых и черных мух, облепивших стены и потолок маленького фермерского домика. Семь-восемь штук кружилось и под потолком спальни. Она заснула, держа на руках сына, на лице и шее которого отчетливо виднелись синяки от побоев, которые жестокий папаша нанес ему всего лишь прошлой ночью.

– Это будет страшилка? – спросил юный Стоуни.

– Не перебивай меня, детка, – упрекнула его Нора Шанс. – Я не рассказываю страшилок. Все мои истории правдивы, и все они о человеческой любви. Человеческая любовь проявляется по-разному. Вот эта мать, Элен, которая так сильно любила мальчика, что ради его безопасности убежала с ним от мужа. Вот тебе пример человеческой любви. Итак, они проспали всю ночь, а под утро женщине начал сниться сон о мухах: они сплошь покрывали ее и ее сына, залетали в рот и нос. Испуганная, она проснулась. Было совсем рано. Уже брезжил рассвет, но солнце еще не взошло. Элен поглядела в окно и увидела, что снег вокруг фермы сверкает, словно битое стекло. Она поднялась, закутав спящего ребенка в старое одеяло, и вышла в коридор.

– А зачем она это сделала? – встрял Стоуни.

– Я же запретила тебе перебивать, когда я рассказываю что-то, – укорила Нора Шанс. – Все выяснится в свое время. Как я сказала, она вышла в коридор, а сделала это, потому что ей захотелось пить. И когда она пошла в ванную, чтобы попить воды, то в темноте коридора увидела троих маленьких полуголых детей: девочку лет восьми-девяти, мальчика лет пяти и совсем маленького ребенка, крошку лет двух. Все они были завернуты в какие-то тряпки.

Но было в их облике и кое-что похуже: Элен заметила торчащие из уголков их ртов нитки, которыми были зашиты губы; глаза у детей были закрыты, и из век торчали такие же короткие черные нитки, уши и ноздри тоже были зашиты. Сердце Элен учащенно забилось, и она схватилась за дверь ванной, чтобы не упасть, не находя в себе сил даже для крика. На какой-то миг ей показалось, что это сон.

Но потом маленькая девочка поднесла ко рту руку и выдернула нитку, издавая при этом едва слышное жужжание.

И вот когда она выдернула нитку, и ее губы немного разжались…

Маленькая зеленая муха выползла у нее изо рта. Расправила блестящие крылышки и улетела. За ней изо рта девочки выбралась вторая муха… И третья… И четвертая…

На этом месте Нора Шанс умолкла.

– Это и вся история? – после минутного молчания спросил Стоуни.

Нора хмыкнула себе под нос.

– Нет, но на сегодня с тебя хватит. Твоя кошка уже высохла, а на улице темнеет. Вам обоим пора домой – ужинать. Остальное расскажу как-нибудь в другой раз.

С тех пор прошло шесть лет. Стоуни было девять, когда он бродил по лесу в поисках кошки. Либерти – так звали кошку – погибла: ее сбила машина, когда Стоуни еще не исполнилось пятнадцати. Даже она стала частью небылиц Норы и была вплетена в ткань повествования, начатого в один из последних приходов Стоуни. С двенадцати лет он стал развозить по Стоунхейвену газету «Нью-Лондон дэй» и на заработанные таким образом деньги покупать кое-что для Норы. Он обычно объезжал город на своем велосипеде фирмы «Швийн», доставляя газеты, и начинал и заканчивал свой маршрут в одном и том же месте: перед магазином Уотчмена, где покупал по ее заказу муку, сахар, ветчину, молоко и фасоль. Ее рацион редко включал какие-то иные продукты, за исключением разве что виски, который она пила, но, судя по всему, в ее подвале был неисчерпаемый запас виски.

Обо всем этом Стоуни рассказал Лурдес на их третьем свидании и предложил ей познакомиться с Норой.

– А чем закончилась та история? – первое, что спросила Лурдес, усевшись на потертый коврик перед пузатой печкой.