Текст книги "Герой Рима (ЛП)"

Автор книги: Дуглас Джексон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Он пробирался сквозь распростертые тела, гадая, чего хочет Петроний. Их положение здесь представляло неотъемлемую трудность, и он ожидал, что она возникнет раньше. Как старший офицер он командовал обороной Колонии, а значит и храма. Но Петроний был старшим гражданским лицом, и его положение давало ему определенные полномочия даже в этой ситуации. Как квестор он имел право требовать контроля над запасами пищи и воды. Правда, он на удивление мало сопротивлялся, когда Валерий настоял на том, чтобы смочить дверь водой, но тем не менее этот призыв – а это было именно так – несомненно, означал неприятности.

Петроний выглядел более измученным, чем обычно, но устроился максимально комфортно в своих стесненных обстоятельствах. В то время как всех остальных в комнате от его соседа отделяли дюймы, квестор создал небольшой аванпост, используя сундуки с официальными записями Колонии, которые давали ему и его спутнице не только место для передвижения, но и относительную роскошь чего-то, на чем можно было сидеть. При ближайшем рассмотрении девушка оказалась даже моложе, чем предполагал Валерий, вероятно, где-то в подростковом возрасте, с навязчивыми темными глазами и телом на грани женственности. Он понял, что узнал ее. Это была девушка с похорон Лукулла.

Обглоданный конец куриной кости торчал из-под края плаща Петрония, что свидетельствовало не только о степени подготовки, но и о том, что «записи» или, по крайней мере, некоторые из них, не все, были не тем, чем казались поначалу.

– Чем я могу быть вам полезен, квестор? – осторожно спросил он.

Ответ стал неожиданностью. – Ну же, мой мальчик, я думаю, мы могли бы быть немного менее формальными. Я подумал, что вы, возможно, захотите где-нибудь немного отдохнуть. – Петроний указал на один из ящиков.

У Валерия было искушение отклонить предложение, но оно казалось достаточно искренним, и отказаться было бы дурным тоном. Устроившись поудобнее, он сказал – Теперь скажи мне истинную причину, по которой ты хотел меня видеть.

Петроний улыбнулся. – Я недооценил тебя, Валерий. Я полагал, что ты еще один из тех надменных молодых аристократов, которые просто используют легион как ступеньку к более великим свершениям. – Он поднял руку. – Не обижайся; в конце концов, я сам был одним из них. Но я видел, как ты и твои люди сражались сегодня с невероятными силами, и ты настоящий солдат; воин и лидер. Это был замечательный поступок, который дорого обошелся нашей мятежной королеве. Сомневаюсь, что она успокоится, пока не выжжет тебя из твоего логова.

– Девятый...

– Вот почему я позвал тебя, – прервал его Петроний. – Бумаги в этих сундуках могут оказаться для нее очень ценными. Источники разведки и списки друзей Рима, некоторые из которых не являются тем, во что верят бритты. Они будут в большой опасности, если ящики уцелеют, а нас схватят. Конечно, если Девятый легион действительно идет нам на помощь, мне не о чем беспокоиться. – В последнем утверждении был вопрос, но Валерий посмотрел на девушку и замялся.

– У меня нет секретов от Мены, – заверил его квестор. – Она – причина, по которой я здесь. – Он увидел удивленный взгляд Валерия и устало улыбнулся. – Я познакомился с ее матерью за четыре месяца до того, как должен был вернуться в Рим после вторжения. Она была тринованткой; фактически, сестра Лукулла. Когда мы узнали, что она беременна, я, к своему удивлению, обнаружил, что у меня есть более важный долг.

Снова это слово «долг». Валерий разрывался между восхищением и презрением к Петронию. Трудно было поверить, что за холодным и расчетливым бюрократом стоит любовник, бросивший карьеру ради того, чтобы стать отцом туземной девушки. Но это был тот самый Петроний, который лишил Фалько оружия, в котором тот так отчаянно нуждался.

– Уничтожь их, – тихо сказал он. – Уничтожь бумаги.

На мгновение лицо Петрония утратило учтивую уверенность. – Твой легионер?

– Если Мессор сбежал, то он позаботится о том, чтобы история последней битвы Колонии стала известна, но помимо этого… Дверь может продержаться до утра, а может и нет. Даже если он доберется до Девятого, я сомневаюсь, что они смогут пробиться к нам вовремя.

Петроний грустно улыбнулся дочери и взял ее за руку. – Спасибо, – сказал он, но Валерий не был уверен, для кого предназначались эти слова. Он встал и вернулся на свое место у двери, где база теперь явно светилась.

– Воды, – приказал он резче, чем собирался. Его признание Петронию было первым разом, когда он позволил себе признать, что всякая надежда потеряна.

Должно быть, было около полуночи, когда огонь за дверью потушили. Валерий увидел напряженные бледные лица, когда все в зале ждали первого удара тарана и молились, чтобы выдержанный дуб снова выстоял. Но удара не последовало. Вместо этого через несколько мгновений они услышали более резкий стук тяжелого молота, сопровождаемый криком, от которого застыла кровь каждого мужчины, женщины и ребенка в храме Клавдия. Когда Валерий приложил ухо к двери, он услышал приглушенный смех и хриплое мучительное дыхание. Молот ударил снова, за ним последовал крик, и ему пришлось сделать шаг назад, потому что он боялся, что агония измученной души по ту сторону дуба лишит его мужества.

Мессор. Бедный храбрый Морская игла, который вынес удушающий ад гипокауста только для того, чтобы его схватили, когда он, должно быть, почти выбрался.

Второй крик сменился детской мольбой испытанного сверх всякой меры мужчины. Мольбы заставили Валерия вернуться к двери, но он не мог придумать ни слова утешения, ничего, что могло бы преодолеть барьер боли для молодого солдата, которого он послал на смерть. Что он мог сказать? Что он хотел занять его место? Что он хотел, чтобы именно он молился за свою мать и освободился от агонии? Он прислонился головой к твердому дереву и, в свою очередь, молился о легкой смерти для Мессора. Когда дым начал подниматься в комнату и свечение под дверью возобновилось, он понял вне всякого сомнения, что боги больше не существуют, ни для него, ни для Мессора, ни для кого-либо в этом храме ложного бога. Именно тогда они поняли, что первые крики на самом деле вовсе не были криками.

В последующие часы стены камеры, казалось, сомкнулись, и условия стали еще более невыносимыми. Сам воздух, густой от дыма и смрада жареного мяса, невольного дерьма, многодневного пота и неповторимого, прогорклого запаха человеческого страха резал горло, как будто это было что-то твердое. Уборная уже давно переполнилась, и те, кто погрузился глубже всего в летаргию, сопровождающую потерянную надежду, довольствовались тем, что лежали в своих собственных отбросах, а их дети рыдали рядом с ними. Уверенность в смерти по-разному влияла на людей. Многие просто поддались отчаянию, но на других, в том числе и на Валерия, это оказало странное освобождающее действие. Обычные заботы больше не имели значения. Когда он думал о Риме, своем отце и двоюродном брате, который унаследует все, что должно было принадлежать ему, это было абстрактно, как если бы он был третьей стороной, наблюдающей за всей этой бессмысленной драмой. Даже Мейв превратилась в смутное прекрасное воспоминание; своего рода утешительное присутствие, которое благополучно проводило бы его до другой стороны.

Вместе с бумагами Петроний принес письменные принадлежности, а Валерий провел два часа, составляя отчет об обороне Колонии и мужестве городского ополчения, о непоколебимой храбрости Лунариса, героизме Паулюса и последней жертве Мессора. Закончив последнюю строчку, он перечитал ее: «Мы живем надеждой на спасение и сознанием того, что храм Клавдия нужно защищать до последнего вздоха.» Он покачал головой. Он едва уловил момент, но к этому моменту слова слились воедино, и его измученный разум требовал только отдыха. Он туго обмотал свиток вокруг своего ножа, подполз к дыре в полу и бросил его как можно дальше в ниши. Выполнив задание, он ломал голову над нападением мятежников на тыл комплекса, прорвавшем оборону. Это должно было быть невозможно, но явно не было. Он думал, что понимает, как это произошло, но не почему. Но сейчас это не имело значения. Ничего не происходило.

Лицо Мейв всплыло в его сознании, когда он погрузился в безумный сон и проснулся, дрожа, не зная ни часа, ни даже того, где он находится. В конце концов, с пересохшим ртом и раскалывающейся головой, он пришел в себя достаточно, чтобы приказать Лунарису дать порцию воды, но легионер покачал головой. Последняя амфора была пуста.

Жажда больше всего действовала на стариков и молодых. В течение нескольких часов Нумидий раскачивался взад и вперед на корточках, жалобно постанывая, сопровождаемый плачем младенцев на руках, которые резали воздух, как лезвие ножа царапали кирпич. Где-то ночью жена Корвина сдалась перед совокупной пыткой криков своего ребенка и так крепко прижала его к своей груди, что ребенок задохнулся. Когда она обнаружила, что мальчик мертв, она стояла посреди комнаты, все еще держа его бездыханное тело, и выла, как волк. В конце концов Корвин осторожно взял ее за руку и, успокаивающе говоря, отвел в темный угол, где перерезал ей горло, затем лег рядом с еще теплыми трупами, вскрыл запястья и медленно истек кровью.

Валерий наблюдал, как разворачивается трагическая драма, и удивлялся, как мало она на него повлияла. Возможно, его разум был перегружен всем, что было раньше, и всем, что, несомненно, должно было произойти. Может ли запас эмоций человека быть израсходован так же, как он видел, как мужество иссякло у храброго человека? Корвин мог быть его другом; он вспомнил, как гордился оружейник амулетом из золотого кабана, который он изготовил для Мейв, и с какой любезностью преподал Лунарису урок смирения. Он никогда по-настоящему не верил, что ювелир был трусом. Корвин предал людей, с которыми служил полжизни, чтобы защитить свою жену и ребенка. Но сделало ли это его лучше или хуже?

– Валерий! – Он поднялся на ноги, чтобы ответить на зов Лунариса. Большая площадь в центре двери светилась ярко-красным в темноте, а пламя начало проедать щель между двумя дубовыми панелями. Дуб, который так долго их спасал, обуглился до черноты. Один удар тарана явно разбил бы его надвое.

– Готовьтесь, – торжественно сказал он.

Глаза Лунариса сияли на его почерневшем лице, как два маяка, покрасневшие и воспаленные от его постоянного бодрствования. Но Валерий что-то в них увидел – не послание, не веру. Качество? – он бы никогда не понял, если бы не знал, что это отражалось в его собственных глазах. Возможность умереть без сожаления: насладиться последними мгновениями жизни воина, зная, что был окружен другими воинами. Он вспомнил фреску, которую когда-то видел на стенах школы гладиаторов – меч в моей руке и друг рядом со мной – и впервые понял ее истинное значение.

– Все могло быть иначе, – сказал он. – Ты мог бы быть героем на Моне, а я мог бы пить вино в Риме.

Лунарис посмотрел в оранжевую тьму вокруг себя. – Я бы не хотел, чтобы было по-другому.

Валерий глубоко вздохнул, чтобы подавить то, что поднималось у него внутри, и кивнул Лунарису, чтобы тот разбудил уцелевших легионеров. Он снял доспехи и осторожно положил их рядом со шлемом. Остальные последовали его примеру. Никакая защита в этом мире не спасла бы их сейчас. Они будут сражаться до конца, но лучше смертельная рана и быстрая смерть, чем попадание в плен к повстанцам Боудикки. Крики Мессора все еще звенели в их ушах, и ни один из них не собирался разделить его судьбу. Как и все они, Валерий подумывал о самоубийстве, чтобы этого не произошло. Но он был солдатом, а солдаты не умирают, как овцы, и теперь, стоя среди них, он знал, что сделал правильный выбор. Он выстроил их в две шеренги и, играя, дергал портупеи и упрекал их за грязную форму. При этом он взял каждого из них за руку, и их худые, свирепые лица ухмыльнулись ему в ответ, зубы сверкнули в темноте, и он почувствовал, как внутри него поднимается гордость

– Для меня было честью служить с вами, – сказал он.

Они приветствовали его: хриплое «ура» из рвущихся от жажды глоток эхом отдалось от стен помещения и напугало мирных жителей, лежащих в своих покорных кучках. Он чувствовал кипящий прилив эмоций и любил их за это. Предвкушение битвы било в ушах гигантским барабаном. Если бы человеку пришлось умереть, он не мог бы умереть в лучшей компании. Сбоку от него шагнула фигура, и он обернулся и увидел Петрония с обнаженным мечом в руке, лезвие которого блестело от крови.

– Я не мог позволить им забрать ее, – выдавил он, и Валерий кивнул.

Дверь взорвалась внутрь, высыпав поток искр и пламени, за которым мгновенно последовала воющая волна воинов. Валерий убил первого человека одним ударом, но лезвий меча и наконечников копий было слишком много, чтобы сопротивляться, и они обрушивались на него со всех сторон шквалом яркого металла. Он услышал рядом с собой предсмертный крик Петрония, когда клинок вонзился в его по ребра. Ревя от боли и обезумев от страха и ярости, Валерий ударил рукоятью меча в кричащее лицо с дикими глазами. Удар оставил его правый бок открытым, и, когда он отпрянул назад, пытаясь парировать металлическое пятно, ударившее ему в глаза, он понял, что опоздал на мгновение. Яркая вспышка молнии взорвалась в его голове, и он почувствовал, что кувыркается во тьму. Смерть потянулась к нему, и он приветствовал ее. Последнее, что он помнил, было лицо из его самых страшных кошмаров.

Глава XXXVIII

Лицо, встретившее его в Элизиуме, было другим. Он знал, что это должен быть Элизиум, потому что он существовал в постоянном тумане, где боль была лишь далеким воспоминанием, а мягкие руки успокаивали его лоб и омывали его тело. Элизиум пришел и ушел, а лицо осталось. Лишь изредка в идиллию загробной жизни вторгались земные дела, гложущее чувство ответственности или безотчетная грусть, но это были мелкие вторжения, и всегда находилось лицо, чтобы заставить их уйти. Время в Элизиуме не имело значения, а потребности тела были иллюзией. Он существовал, и Валерий существовал в нем.

Его первым признаком того, что Элизиум может быть непостоянным, стал голос из темноты на языке, который он знал, но не понимал. И имя, которое было его собственным именем. Голос был рокочущим, надломленным и сопровождался ощущением, чуждым «счастливым полям» загробной жизни. Страх. Это открыло дверь, через которую пронеслись образы, подобные ослепительным вспышкам наконечников копий далекого легиона. Он видел дикие, безжалостные лица. Женщина согнулась и плачет над телом умершего мужа. Мечи, которые поднимались и падали с беспощадной точностью. И кровь. Реки крови. Озера крови. Кровь брызнула на стену, и кровь лилась по ступеням великого храма. Крики эхом отдавались в его голове, и, хотя он знал, что это были его собственные крики, он не мог их подавить.

– Валерий. – Снова имя, но на этот раз это был другой голос, сопровождаемый прикосновением нежной руки к его плечу. Он открыл глаза, и впервые лицо показалось в четком фокусе. К его рту поднесли что-то металлическое, и по горлу потекла приятная жидкость. Незадолго до того, как он потерял сознание, он вспомнил ее имя.

Мейв.

***

На какое-то время стало трудно различить, где кончается сон и начинается реальность. Однажды он услышал странный свистящий звук и проснулся, обнаружив, что фигура в капюшоне наблюдает за ним с болезненным, угрожающим видом, и он понял, что должен вернуться в Иной мир. В другой раз он почувствовал острую боль, когда боролся за свою жизнь в переполненной комнате, но через несколько мгновений открыл глаза и обнаружил, что смотрит в окно на знакомые звезды, в комнату, пропахшую застарелым дымом и со следами гари на полу и известковых стенах.

Он знал, что жив, когда проснулся в следующий раз, потому что звезды были на том же месте, и он мог видеть высокую стройную фигуру с гривой темных волос, вырисовывающуюся на фоне них. – Мейв? – Имя прозвучало как рычание недельного щенка.

Она не двигалась, и сначала он испугался, что это очередной сон, но в конце концов она повернулась, и часть лунного света осветила ее лицо. Она изменилась, он это сразу увидел. Его подсознание нарисовало ее такой, какой она когда-то была, но голод и горе расплавили плоть на ее костях. Теперь темные тени и глубокие впадины резко выделялись на фоне ее молочно-бледной кожи, подчеркивая каждую плоскость и придавая ей неприступный, неулыбчивый вид гораздо старшей женщины. «Она по-прежнему прекрасна», – подумал он, но прекрасна по-другому: так, как прекрасный меч может быть одновременно красивым и опасным.

Он лежал на жесткой деревянной кровати с заплесневевшим одеялом из грубой шерсти, натянутым до шеи, и не осознавал, насколько ослабел, пока не попытался подняться. Его перевязанная голова пульсировала, как будто она вот-вот разорвется, и каждая конечность весила больше, чем он мог поднять. Она заметила его борьбу и быстро пересекла комнату, чтобы налить жидкость из глиняного кувшина в чашку. Но когда она поднесла чашку к его губам, он уловил запах настоянного на травах пива, которое Киран дал ему в лесу, и инстинктивно понял, что именно это заставило его уснуть.

Он повернул голову в одну сторону. – Нет, – прошептал он. – Скажи мне.

Пелена упала на ее глаза, и он сначала подумал, что она собирается отказать ему, но после минутного колебания она заговорила тихо, устремив глаза в какую-то далекую точку за окном.

Она рассказала, как Боудикка двинулась на юг во главе тридцатитысячной армии, сжигая и убивая на своем пути все, что было запятнано контактом с презираемыми римлянами, и как их ряды пополнялись отрядами воинов катувеллаунов и триновантов. – Каждый сражался, чтобы превзойти другого в своей доблести на поле боя и в своей жестокости, потому что каждый чувствовал, что больше всего пострадал от рук вашего народа, – объяснила Мейв, как будто это каким-то образом оправдывало жестокость: насаживание на кол, сожжение и изнасилования.

Из всех римских сооружений храм Клавдия символизировал позор оккупации, и Боудикка использовала этот символ, чтобы раздуть пламя ненависти своих последователей в ад бездумной и беспрекословной ярости. – Она приказала им осквернить образ бога, разрушить храм, камень за камнем, и бросить его в реку. Это мерзость на этой земле, сказала она им, и мы сотрем это из памяти, как сотрем из памяти римлян.

Когда они достигли склона к северу от Колонии и посмотрели вниз на жалкие силы, стоявшие перед ними, воины Боудикки смеялись над перспективой встречи со стариками ополчения. Другие, более опытные в войне, советовали быть осторожными, но победили молодые люди. Итак, Боудикка отправила их по мосту на верную смерть.

– Три тысячи убитых и еще три тысячи с ранениями, которые не позволят им сражаться еще много недель, – пожаловалась Мейв. – Они были сильнейшими защитниками трех племен, и она не может позволить себе их потерю.

К тому времени, как Боудикка добралась до храма, она ожидала увидеть его объятым пламенем и с опрокинутые статуями. Она бушевала и рвала на себе волосы и требовала, чтобы храм был взят до наступления темноты и уничтожен до рассвета. Но римляне в храме сопротивлялись ей еще два дня, и, расстроенная, она повела свою армию к Лондиниуму, прежде чем увидела его разрушение.

– Остальное ты знаешь, – сказала Мейв. – Они никого не пощадили.

У него было много вопросов, но ни один из них не оставался в его голове достаточно долго, чтобы полностью сформироваться. В конце концов он понял, что есть только одна вещь, которую ему действительно нужно знать.

– Почему я живу, когда все остальные умерли?

Мейв посмотрела на него странным, фееричным взглядом, и он осознал присутствие третьего в комнате. Фигура в капюшоне поднялась из тени рядом с дверью и похромала к кровати. Валерий узнал его из своих снов и почувствовал, как по нему пробежала дрожь. Капюшон медленно откинулся назад, и он посмотрел в лицо монстра.

Меч Креспо ударил Кирана высоко в левую часть лба, расколов скальп и череп, прежде чем он пронзил его лицо по диагонали. Сила удара разрушила левую глазницу и превратила глаз в красную кашицу, которая была похожа на жерло вулкана. Безжалостно лезвие меча вонзилось в переносицу элегантного носа ицена, раздробив кость и хрящ и оставив зияющую полость с розовыми губами, через которую со свистом вырывалось его дыхание. Наконец лезвие содрало плоть с его верхней правой губы и удалило три зуба, прежде чем сломать нижнюю челюсть, которая теперь висела неестественно низко, из-за чего его лицо постоянно наклонялось вбок. Результатом стала мерзость человеческого облика. Когда он заговорил, это было на британском языке, и двигалась только левая сторона его рта, так что слова звучали гортанно, в виде неразборчивого бормотания, которое все же сумело передать силу его гнева. Мейв перевела слова его слова.

– Он поклялся, что ваш язык никогда больше не сорвется с его губ, и хочет, чтобы ты сначала узнал, что ты его враг до самой смерти. – Она колебалась, пока Киран продолжал. – Когда Боудикка предложила вам половину своего королевства, вы забрали все. Когда она предложила вам мир, вы принесли мечи. Вы убили его жену и его сыновей, разорили его племя и осквернили его женщин.

Валерий попытался снова подняться, несмотря на ослепляющую боль, движимый иррациональной потребностью отрицать все это, хотя он знал, что каждое слово было правдой. Мейв положила руку ему на плечо и мягко заставила его отступить.

– Его собственные травмы не имеют значения; надо отомстить за ущерб, нанесенный его народу. Вот почему он отказался остаться, когда Боудикка повела свою армию, чтобы разрушить храм ложного бога. Он ликовал, когда Колония горела, и в последней атаке на храм его ненависть и жажда мести заставили его выступить вместе с чемпионами. Он узнал тебя среди твоих воинов и направил свой меч на тебя. Когда ты упал, он думал убить тебя, но, в конце концов, его клинок был отклонен воспоминаниями о былой дружбе и жизни, которую он тебе задолжал.

Валерию было видение златовласого ребенка, унесенного рекой в Венте. Он заставил себя посмотреть в измученное лицо Кирана. Единственный глаз горел, как тлеющий уголь в кузнице, и он понял, что ущерб, нанесенный бритту, был гораздо глубже, чем физическое обезображивание его лица.

– Тем не менее, ты мог быть разрублен на части, как и твои товарищи, твои конечности свисали бы с деревьев, как фрукты, но Киран остановил мечи, сказав, что ты нужен ему для собственного удовольствия, чтобы уничтожать тебя понемногу во имя мести. Двое его людей вынесли тебя из храма, а затем, более тайно, сюда, на ферму моего отца.

– Твой враг, римлянин Креспо, тоже мертв. – Валерий вздрогнул, когда она рассказала подробности ужасного конца Креспо. Трудно было поверить, что какой-либо человек, каким бы жестоким он ни был, заслужил такую смерть. Тем не менее, если то, что она сказала, было правдой, обращение центуриона с дочерями Боудикки было такой же причиной восстания, как заговор друидов или жадность Дециана. Никакая боль не загладит вину за кровь десятков тысяч невинных.

В последовавшей за этим долгой тишине Валерий пытался примирить противоречивые мысли, воспоминания и чувства, которые кружились в его голове. Логика подсказывала, что он должен ненавидеть их обоих, потому что они помогли разрушить все, во что он верил. Вместо этого все, что он чувствовал, было меланхолией настолько сильной, что она грозила раздавить его. Он не понимал, как он все еще может любить Мейв, но где-то за пределами боли его чувства к ней были так же сильны, как и прежде. Ничто не могло изменить того, что произошло, но и ничто не могло стереть то, что они разделили. Она тоже это почувствовала? Если да, то она никак не намекала на это. С первого момента, когда он пришел в себя, она ни разу не встречалась с ним взглядом.

– Что теперь будет? –  спросил он.

Она отвернулась, и он понял, что она прячет слезы. – Когда ты поправишься настолько, что сможешь путешествовать, мы поможем тебе вернуться к твоему народу.

Он кивнул в знак благодарности.

– Но ты должен знать, что жизнь имеет свою цену, Валерий.

Она взяла его правую руку и потянула к себе, когда он услышал шипение меча Кирана, высвобождающегося из ножен. С трепетом ужаса он понял значение полыхающего огня и смрада кипящей смолы.

Меч сверкнул вниз, и последнее, что он осознал, было уколом утонченной агонии.