Текст книги "Полет ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
– Слушай, – сказала Таня, подождав, когда он г щек перешел к глазам, – а почему ты оказался на студив мне, помнится, Иван рассказывал, ты учился в Москве на дипломата, потом работал за границей?..
– Интриги... – неожиданно мрачно сказал Никита и замолчал, сосредоточенно работая. Притихла и Таня. Видимо, вопрос ее оказался бестактным.
– Готово, – через несколько долгих минут прежним веселым голосом сказал он. – Взгляните на себя, фрейлина двора... Хотя нет, еще одна деталька...
Он отошел от нее, залез в шкаф, вытащил оттуда что-то черное, подошел и, примерившись, надел ей на голову.
Таня посмотрела в зеркало. Эффект преображения был полным. Черная круглая шляпка с вуалькой убрала последнее, что связывало облик Тани с современностью, – ее короткую, модную стрижку.
– Что ж, ваше сиятельство, входите в образ...
– В какой образ?
– В тот, в каком вы сейчас являетесь моим восхищенным очам. Характер, склонности, привычки, образ жизни, факты биографии и прочее, по-моему, определяются такой внешностью стопроцентно... Заодно вот это поучи.
Он подал ей листочек с каким-то текстом.
– Что это?
– Романс один старинный. Очень соответствует образу.
– Зачем все это?
– Надо. Увидишь. Пока не выучишь – из комнаты ни ногой.
Он снова вышел. Таня принялась расхаживать по комнате, глядя в листочек.
ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЯ
Жила я дочкой милою
В родительском дому,
А нынче все постыло мне,
Не знаю почему.
То полымем, то холодом
В очах стоит туман.
Мелькнул в окошке золотом
Расшитый доломан.
Aх, конь твой серый в яблоках —
Копытом на крыльцо.
Как нежно очи храбрые
Глядят в мое лицо,
И пьют уста невинные
Отравное питье...
Ах, воротник малиновый,
Ах, на груди шитье!
Жила я, цветик аленький,
Теперь не знаю сна —
До света в тесной спаленке
Лампада зажжена.
Ты лестницею длинною
Как смеркнет, приходи.
Ах, воротник малиновый,
Ах, раны на груди!
Сжимаю крестик маленький
В пылающей горсти —
Прощай, отец и маменька,
Мой суженый, прости!
Сегодня вас покину я
На горькое житье...
Ах, воротник малиновый,
Ах, на груди шитье!
Она никогда не слышала этого романса. Наверное, старинный. Интересно, что такое доломан?
Вошел Никита с чашкой кофе и, прихлебывая, посмотрел на нее.
– Тебе не предлагаю – помаду смажешь. Выучила?
– Не совсем.
– Ничего. В процессе доучишь. Времени мало. Прошу сюда.
Он подошел к стоящему возле трюмо пианино, сел на круглую табуретку, откинул крышку. Ноты читаешь?
– Нет, – призналась Таня.
– Ладно. Слушай.
Он пробежался пальцами по клавиатуре, взял несколько аккордов и запел, уверенно подыгрывая себе.
– Жила я дочкой милою..,
Голос у него был несильный, но правильный и с приятной хрипотцой. В начале второго куплета он подня голову и посмотрел на нее.
– Ну что ж ты? Для кого стараюсь? Подпевай давай Они начали репетировать.
– Так, – наконец сказал Никита и поглядел на часы. – Перерыв пятнадцать минут. Повтори про себя, пройдись еще несколько раз...
– Поесть бы...
– Ладно. По бутербродику можно. Только кусай аккуратнее. Смажешь грим – придушу.
На кухне он еще раз посмотрел на часы.
– Ждем кого-нибудь? – с удовольствием дожевав бутерброд, спросила Таня.
– Прекрасного принца. Ровно в девять пробьют часы и... Он хлопнул себя по лбу и вскочил.
– Сиди здесь. Я сейчас.
Через минуту он вернулся с черными лаковыми туфлями на высоком каблуке. Таню передернуло.
– Обувайся, – коротко сказал он.
– Опять? – Она чуть не заплакала.
– Ничего. Эти должны быть впору.
Таня вытащила свои многострадальные ноги из мягких тапочек, в которые она радостно переобулась, как только вошла, и надела черные туфли. Они не жали.
Ровно в девять в дверь позвонили. Никита, крикнув:
«Я открою», сорвался с места. Вскоре из прихожей донесся знакомый голос:
– Кто-то, помнится, на «Вардзию» зазывал, а?!
– Будет, будет обязательно. И еще кое-что будет. На закуску.
Проводив гостя в комнату, Никита выскочил на кухню, достал из буфета темную бутылку с золотой бляшкой на горлышке, три ажурные стопочки, серебряный поднос. Все это он вложил в руки опешившей Тане.
– Неси в мою комнату. Гордо, не спеша, с достоинством. Притворись, что гостя не узнала.
Они прошли по коридору. Никита распахнул перед нею дверь и провозгласил:
– Ее высочество графиня Беломорско-Балтийская.
П комнате, листая журнал, сидел Терпсихорян. Увидев Таню он вскочил, отбросив журнал, и застыл, глазея на самым неприличным образом.
Таня вежливо поклонилась ему, поставила поднос с коньяком на стол и низким грудным голосом произнесла:
– Милости просим.
Терпсихорян очнулся.
– Ах да, да, спасибо вам большое... Да... – Он обернулся к Никите. – Что ж ты не предупредил, что у тебя тут такое общество... Это кто? Твоя сестра, наверное. Ходят слухи, что она у тебя красавица, но такого не ожидал, нет. – Он поцеловал кончики пальцев и помахал ими в сторону Тани.
– Ты давай, чтоб ноги от потрясения не подкашивались, сядь да выпей. Извини, что грузинский. Не обидел твои патриотические чувства?
Терпсихорян гордо выпятил грудь.
– Я тбилисский армянин! Грузия – моя вторая родина. А «Вардзию» обожают все, кто хоть раз ее попробовал, независимо от национальности.
Он поднял налитую Никитой стопочку, встал и провозгласил:
– Пью за процветание этого дома, за вашу семью, где водятся такие красавицы, как твоя сестра! – Он повел стопочкой в сторону Тани и залпом осушил.
– Спасибо, конечно, Эдик, за душевный тост, только эта красавица, к счастью, не моя сестра.
Терпсихорян погладил ладонью усы и сквозь пальцы прошептал Никите:
– Тогда одолжи поиграть...
– В порядке очереди, – пробормотал Никита, сохраняя неподвижность губ.
– Вы случайно к кино отношения не имеете? – любезно осведомился Терпсихорян.
–Случайно имею – сказала Таня нaдувшиcь от разбиравшего ее смеха.
Режиссер внимательно посмотрел на нее
– Точно видел. В каком фильме?..
– Эдик, дорогой разреши выпить за тебя и твой яркий талант! – произнес Никита, поднимая стопку. – Только на сей раз пьют все.
Таня пригубила густую темно-золотую жидкость которая чуть-чуть, даже приятно обожгла язык. Ей случалось пару раз пробовать коньяк, но это было нечто особенное – без резкого запаха, мягкий, обволакивающие нежный, как шерсть ангорского кота. Она заметила что Никита тоже смакует коньяк, перекатывая по языку тогда как Терпсихорян опять выпил залпом и блаженно вздохнул.
– Ах, какой коньячок! Даже закусывать не хочется вкус сбивать.
– А ты и не сбивай. Мы тебя сейчас по-другому порадуем... Сударыня, прошу к роялю.
Он сам пошел впереди нее и сел за пианино. Таня встала рядом. Благодушный Терпсихорян откинулся на диване, заложил руки за голову и лицом показал, что настроился на восприятие высокого искусства.
Никита первыми аккордами обозначил тональность, и Таня запела. В это мгновение для нее как бы перестала существовать и комната с сидящим на диване режиссером, и даже Никита за пианино. Осталась только мелодия, которая зажила самостоятельной жизнью, и эта жизнь сливалась в одно целое с жизнью самой Тани.
Романс закончился. Таня и Никита, не сговариваясь, посмотрели на Терпсихоряна. Тот молча глядел на них, вытаращив и без того достаточно выпуклые глаза.
– Вах! – наконец сказал он.
– И что бы это значило? – поинтересовался Никита.
– Считайте, что это я упал со стула... Надо же, какую классную динаму прокрутили мне, а? Чья идея – твоя или ее? Конечно, твоя?
– Естественно, – с видом ложной скромности сказал Никита.
– И вас, Ларина, поздравляю! Утром, когда вы мне чуть съемку не сорвали, вы казались мне куда менее талантливой актрисой. Признаю, признаю, что был не прав... Слушай, а ведь это действительно мысль!
Таня недоуменно посмотрела на режиссера, на Никиту. Тот, кажется, понимал, о чем идет речь.
– Конечно, съемки только начались, с Лариной у тебя отснят только один эпизод, Шпет мы еще не снимали...
– И не будем, ты хочешь сказать? Неприятностей не оберешься...
– Почему не будем? Просто махнем роли, сделаем рокировочку.
– Ох-х! – Терпсихорян схватился за голову и стал раскачиваться. – Ну змей ты, Никитка, ну змей! Мамой клянусь! Теперь весь график к черту, четыре эпизода переснимать. Анечку уламывать, Багрова уламывать... А вы, – обратился он к Тане, – завтра можете не приходить. Учите роль, репетируйте. Но послезавтра чтобы как штык!
– Понятно, – сказала Таня, хотя не поняла ничего.
Режиссер откланялся.
Никита проводил его, пошептавшись о чем-то в прихожей, потом налил себе и Тане по стопочке коньяку и, не садясь, сказал:
– За успех предприятия! Стоя и до дна! Таня послушно выпила, вновь млея от мягкого тепла, растекающегося по телу.
– Но все-таки объясни. За успех какого предприятия мы пили? Что вообще происходит?
– А происходит, глупышка моя, то, что отныне ты можешь забыть роль краснознаменной товарищихи... товарища Лидии и ускоренно репетировать роль мадемуазель Сокольской, белогвардейской контры.
– Ох! – помолчав, сказала Таня. – Боязно... А что такое доломан?
– А чтоб я знал... Что-то вроде гусарской шинели, кажется.
IV
К величайшему своему изумлению Таня, пропустившая три четверти занятий из-за съемок, сдала зимнюю сессию без проблем и даже сохранила стипендию. То ли экзаменаторы были снисходительны, то ли помогла подготовка, полученная в техникуме. А может быть, случилось так потому, что с середины ноября, закончив съемки, поднажала, привела в порядок институтские дела и дом, успевший изрядно зарасти грязью. Кто знает?
Наступили каникулы. Поначалу Таня наслаждалась бездельем, вставала поздно, целыми днями смотрела телевизор, перечитала «Войну и мир», запивая чтение сладки кофе с печеньями или вафельным тортом, внушая себе что счастлива. Но ее хватило дня на три. На четвертый она вспомнила, что у нее есть муж, которого она не видела с самого Нового года – Золотарев в темпе заканчивал «По лезвию штыка», и Иван, загруженный работой по уши, не вылезал из квартиры патрона. И еще она вспомнила каторжные, но, в сущности, такие счастливые дни съемок... Надо же, прошло всего два месяца, а она почти забыла, что все это было в ее жизни – гримерная, костюмы, камеры, прожектора, окрики Терпсихоряна, озвучивание в темном тон-ателье, воротник малиновый... Таня вынула из сумочки картонный ленфильмовский прямоугольник и с тоской вгляделась в свою фотографию. «Татьяна Ларина. Актриса». Была, да вся вышла. И Никита пропал куда-то. Обои, что ли, переклеить, потолок побелить, пока время есть? Нет, зимой долго сохнуть будет, квартира выстудится... А сейчас она возьмет пемоксоль и отдраит кафель, ванну, унитаз. Давно пора.
Таня включила проигрыватель, поставила заграничную пластинку с песнями Челентано – подарок Никиты – и, надев передник, принялась за дело.
Бум-бум-бум.
Кто-то ломился в дверь, стучал сильно и, по всей вероятности, ногами. А звонок на что, спрашивается? Ванька, наверное, приперся, сейчас жрать требовать начнет. А в доме только банка кофе да три печенины. Или две? Отвыкла уже мужа кормить – за постоянным отсутствием такового.
«Не открою! – решила Таня. – Пусть в столовку идет».
Бум-бум-бум.
«Господи, какая же я дура! У меня тут музыка орет во всю ивановскую, а я не открываю – дескать, дома меня нет».
Она обтерла руки о передник и побежала к дверям. На площадке стоял Никита в шикарной дубленке и волчьей шапке. В руках он держал коробку с тортом, букет гвоздик и бутылку шампанского.
– Здорово, мать, – сказал он, чмокнув ее в щеку. – не отворяют. Стучу – не отворяют. Все каблуки отстучал. Если бы не божественный Адриано, решил бы что никого дома нет, и отчалил бы несолоно хлебавши. Так что пришлось бы тебе в одиночку добираться.
– Куда это добираться? – недоуменно спросила Таня.
– Так ты, что ли, намекаешь, что приглашения не получала? Мы же всем выслали, по списку, вовремя.
– Господи, да я неделю ящик почтовый не открывала. Иван ничего на этот год не выписал, а меня в институте заставили на какую-то «Комсомольскую жизнь» подписаться. Читать нельзя, а для сортира жестковато.
Никита усмехнулся, потом оглядел Таню с головы до ног.
– Да, видно, и вправду не получала. Что, и Вано не сказал?
– Да он дома и не бывает почти.
– Понятно... Постирушка или приборочка?
– Приборочка... Ты пока раздевайся, проходи. И не забудь рассказать, куда это мне явиться надо.
– Так, в одно место. Дом Кино называется. Ты, часом, не забыла, что есть такое искусство, важнейшее для нас, как сказал Ильич?
– Потихоньку начинаю забывать... Сейчас, потише сделаю.
Она забежала в комнату, и Челентано умолк.
– Так вот, – продолжил Никита, – имею счастье сообщить тебе, что некая фильма, «Особое задание» рекомая, благополучно смонтирована и готова предстать пред светлы очи взыскательной публики. Сегодня смотрины. Званы все, кто к оной фильме касательство имел, с одной стороны, и наиболее заслуженные представители общественности – с Другой. Так что, будь любезна, сворачивай свою хозяйственную деятельность, причепурься. Потом для тонуса по бокальчику вмажем и отправимся с Богом. Карета ждет, труба зовет.
– Ой! – сказала Таня и побежала отмываться.
–Вот-вот, – отозвался Никита, прошел, не снимая нок, в гостиную, поставил торт и шампанское на стол, достал из серванта вазу, водрузил ее в центре стола, приспособил в нее гвоздики, снова залез в сервант, отыскал там фужеры, плоское блюдо под торт и два маленьких блюдца из того же сервиза, расставил все это на столе, посмотрел, чуть-чуть передвинул одно из блюдец и развалился в кресле, любуясь композицией.
– Эй, будешь мимо проходить, прихвати с кухни ножик и две ложечки! – крикнул он.
В дверях показалась Танина голова, обернутая махровым полотенцем.
– Ты что-то сказал? – спросила она.
– Господи, она еще и башку намыла! Теперь сушиться два часа будет.
– Ничего, я феном, быстренько... Никита вздохнул и посмотрел на часы.
На «парад-алле» они при всем при том не опоздали. Запыхавшись, вбежали на узкий просцениум между занавесом и экраном и оказались среди знакомых лиц. Главный оператор Лебедев, Огнев, Анечка Шпет, знаменитый москвич Валентин Гафт, сыгравший начальника врангелевской контрразведки, другие. В полумраке Таня разглядела Ивана. Он озабоченно перешептывался с соседом и не обратил на Таню внимания. Не было видно только Терпсихоряна, зато из-за занавеса доносился его характерный голос:
– ...мы работали душа в душу и жили одной сплоченной семьей. Не обходилось, конечно, без трудностей. Но, как говорят у нас на Кавказе, жизнь без забот – что харчо без перца...
Никита подтолкнул Таню локтем:
– Учитесь, Киса, как излагает! Народную мудрость небось на ходу придумал...
– Мы от души надеемся, что наш скромный труд был не напрасен, – продолжал заливаться Терпсихорян, – что зритель, ради которого мы работали, оценит и полюбит наш фильм, как любим его мы, весь наш сплоченный и дружный коллектив, который я с радостью представляю вам...
Из зала раздались аплодисменты. По просцениуму стремительно пробежала Адель Львовна – та самая полная дама, которая хлопала полосатой хлопушкой перед каждым дублем – и построила всех по ранжиру.
Занавес неторопливо разъехался, и перед Таней возникло море человеческих лиц, неразличимых отсюда – зал был в полутьме, а свет падал сюда, на них, предъявляя зрителю тех, на кого он пришел посмотреть, – всех одинаково, прославленных и безвестных, любимых и еще не снискавших любви.
Никита снова толкнул Таню в бок.
– Лучи славы, – проговорил он, не разжимая губ. – Купайтесь, мадам...
– С особой радостью представляю вам того, без кого не было бы сегодняшнего торжества, – вещал в микрофон Терпсихорян, – автора романа и сценария, выдающегося писателя и замечательного человека... – Он выдержал паузу. – Федор Михайлович Золотарев!
Раздались громкие аплодисменты.
Виновники торжества были выстроены полукругом. Таня и Никита, как припозднившиеся, оказались с самого краю, и им было хорошо видно всех остальных. Когда объявили Золотарева, Таня выжидательно посмотрела на дородного, седовласого мужчину в черном костюме, стоявшего справа от Ивана. К ее удивлению, к микрофону бодрыми шагами вышел другой сосед Ивана – невысокий, подтянутый, немного похожий на французского актера Трентиньяна – того самого, что в «Мужчине и женщине».
– Спасибо, спасибо вам, – с чуть заметным поклоном начал Золотарев. – Мне, собственно, не о чем рассказывать. Все, что я хотел сказать вам, сказано в фильме, который вы сегодня увидите. А о чем не сказано в фильме, сказано в книге, которая, кстати, скоро выходит вторым тиражом...
Несмотря на такое начало, он говорил еще минут десять – про важность историке-революционной темы, про творческие планы, про полюбившихся народу героев его произведений.
Таня, обувшая по сегодняшнему случаю новые туфли на шпильках, стала переминаться с ноги на ногу.
Потом у микрофона выступали, главный оператор, композитор, художник по костюмам. Стало немного скучновато. Обстановку здорово оживил Гафт. Речь его была краткой и ехидной. Ни разу не выпав из уважительного тона, он сумел поднять на смех и автора, и режиссера, и своего брата-актера, и зрителя, падкого на всякую ерунду.
Вышедший после Гафта Огнев был явно не в ударе. Он мямлил в микрофон нечто нечленораздельное. Таню качало в ее высоких туфлях, и ей невольно вспомнились те злосчастные сапоги на вокзале.
Потом что-то восторженно щебетала Анечка Шпет, дрожащим басом рассыпался в благодарностях престарелый актер Хорев, сыгравший эпизодическую роль старого моряка.
– Эге, – шепнул Никита Тане в ухо. – Они по всем пройтись решили. Готовься, Ларина.
– А теперь разрешите представить вам нашу очаровательную дебютантку, я не побоюсь этого слова, настоящее открытие нашего фильма... Итак, перед вами наш черный бриллиант, загадочная, коварная, обольстительная Татьяна Ларина!
Скрывая полнейшую растерянность лучезарной улыбкой, Таня горделиво поплыла к микрофону. «Господи, про что говорить-то? – лихорадочно думала она. – Да еще он так меня аттестовал... Про что должны говорить коварные и обольстительные?» Она молча обвела глазами зал. В голове воцарилась пустота. Ну, хоть что-нибудь...
И густым низким вибрато она начала:
– Жила я дочкой милою...
Со сцены она пела первый раз, тем более без сопровождения, да и без предупреждения. От волнения голос ее дрожал, создавая намек на потаенное рыдание, обогащая мелодию тонами искренней страсти. Зал замер, а когда она допела, разразился громовой овацией. Зрители вставали с мест, скандировали: «Ларина! Ларина!» Если каждому из выступавших перед ней, включая и старика Хорева, одна и та же дама из администрации вручала большой букет гладиолусов, то Таню просто завалили цветами. Обалдевшая Таня кланялась, как заводная кукла, а подоспевший Никита относил цветы и складывал их возле кулисы.
Наверное, после нее должен был выступать еще кто-то, но искушенный Терпсихорян понял, что более эффектной точки в финале торжественной части невозможно представить себе, и, дав страстям немного поулечься, с нарочитой скромностью объявил в микрофон:
– А теперь давайте смотреть кино.
Из-за кулис отчаянно замахала руками Адель Львовна, призывая находящихся на сцене проследовать за нею. По пути Никита наклонился, подобрал букеты и, вкладывая их Тане в руки, прошептал:
– Сама неси бремя славы, примадонна! Украла, понимаешь, вечер у заслуженных лиц. Будто ты и есть здесь главная. Чучело!
Таня вспыхнула и укоризненно посмотрела на него.
– Да шучу я, шучу, – объяснил Никита. – Это чтобы не сглазить, чтобы фортуна не отвернулась. Даже во время триумфов Цезаря за его колесницей шел десяток легионеров и орал: «Едет лысый любодей!»
Конечно же, ее воспламенившееся восприятие нарисовало несколько искаженную картину. Овация была не столь уж громовой, но аплодисменты были, и довольно восторженные. Встал не весь зал, а десятка полтора зрителей, и скандировали они не «Ла-ри-на!», а просто «Браво!». И букетов оказалось всего шесть – на один больше, чем у Гафта. Потом уже, чуть успокоившись в полумраке ложи, куда их потихоньку отвели смотреть их же произведение и наблюдать за реакцией зала, она призадумалась. Ведь никто, отправляясь в театр или на концерт, не покупает цветы просто так, на всякий случай, особенно зимой. Букет всегда предназначается кому-то конкретно. Значит, ей достались цветы, предназначавшиеся кому-то другому. Кому? Режиссеру? Едва ли. Валентину Гафту? Нет, свои букеты он получил. Золотареву? Тоже вряд ли. Все остающиеся за кадром редко получают цветы от зрителей в день премьеры. Анечка?.. И лишь к середине фильма она поняла, чьими букетами забросали ее сегодня. Эти цветы причитались Юрию Огневу. Но он скис – и подношение ему ограничилось дежурными гладиолусами от администрации. Она вспомнила его срывающийся голос, его лицо у микрофона – бледное, потерянное, – представила на его месте себя. Стало неловко, и она оперлась о плечо сидящего рядом Никиты.
– Что, прониклась высоким искусством или просто отдохнуть решила? – спросил он. – Меня, признаться, тоже в сон клонит.
– Юра сегодня плохо выглядит, – сказала она. – Не знаешь, он здоров?
Никита резко дернул плечом. Она удивленно отстранилась.
– Ты что?
– Здоров-нездоров, не твое дело, – резко ответил Никита. – Надо же, пожалела... Сиди, кино смотри.
Премьера «Особого задания» закончилась буднично. Когда прожектор высветил места творческой группы, здесь уже кто-то с кем-то переговаривался, Терпсихорян, развернувшись к залу спиной, что-то горячо обсуждал с дамой преклонных лет, увлекающей его к выходу. Во весь рост поднялся Огнев, с видом римского патриция приветствуя публику, высоко над головой сцепив в замок руки. Но светящаяся обаянием улыбка лишь подчеркивала взгляд томных глаз, утонувших в безысходной тоске. Никита сигналил кому-то в толпе, что непременно позвонит. Хотя эти жесты могли значить и то, что он ждет звонка. Потом зажгли верхний свет, и зал начал пустеть.
– Они уходят такими же, как пришли, не унося в своем сердце ничего, – философски заметил Никита. – Угадай, что из всего вечера запомнится им лучше всего? Одна попытка.
– Неужели воротник малиновый?
– Умница! Именно так, или я ничего не смыслю в кино.
– Ну-с, ребятки, – объявил, потирая руки, Терпсихорян. – Прошу всех в буфет. Не каждый день премьера бывает!
В буфете было шумно и тесновато. Сложив букеты в угол, Таня и Никита, как и все собравшиеся, выпили два общих тоста – за состоявшуюся премьеру и за успешный прокат. Потом пошли, почти без пауз на закуски, тосты персональные. Чтобы почтить всех и при этом не надраться, полагалось делать лишь по глоточку. Впрочем, этого правила придерживались далеко не все. Например, Иван, как с сожалением заметила Таня, хлопал рюмку за рюмкой и минут через пятнадцать такого графика был уже вполне хорош. Обозначились и другие нетрезвые личности – бородатый помреж, старик Хорев... Был тост и за Таню. На несколько мгновений к ней обратилось множество улыбающихся, приветливых лиц, и около полусотни рук подняли за нее бокалы, стаканы и рюмки, а тамада Терпсихорян уже выпаливал следующий тост.
– Почему такой темп? – прошептала Таня.
– Традиция. Никого обидеть нельзя. И при этом оставить людям время пообщаться на относительно трезвую голову. Для профессионала это самый важный момент между съемками. Наладить знакомства, укрепить контакты, обхрюкать планы на будущее. Многие только ради этого и остаются на премьерные шмаусы... А настоящая гулянка будет потом, в узком кругу.
Терпсихорян с ураганной скоростью выдавал оставшиеся тосты, после чего с видимым облегчением объявил вольный стол. Тут же среди собравшихся начались шевеления, перемещения. Зал заполнился нестройным гулом голосов. Люди разбивались на пары, на группы, расползались по залу, мигрировали от столика к столику.
Первой к Тане с Никитой пробилась бойкая Анечка Шпет.
– Значит, когда вся эта бодяга кончится, собираемся у «рафика» и ко мне. То есть в Вилькину студию... – Она наклонилась и чмокнула Таню в щеку. – Ты молодец. Всех уделала сегодня. Поздравляю.
И упорхнула.
Вторым подошел Золотарев.
– Мои поздравления, – сказал он, целуя Тане руку. – Именно такой я представлял себе Сокольскую. Говоря откровенно, фильм вытянули двое – Гафт и вы.
– Ну что вы, – смущенно пролепетала Таня.
– В романе, который я только что закончил, «По лезвию штыка», для вас есть большая роль. Такая, знаете, бывшая княжна, в эмиграции вынужденная петь в русских кабаках... Я передам вам экземплярчик. И сценарий тоже – он почти готов. Кстати, спасибо вам еще и за мужа. Толковый, старается. Вы, наверное, ругаете меня, что сильно его загружаю?
– Ну что вы, – повторила Таня.
– Очень скоро предоставлю его в полное ваше распоряжение. Отправляюсь, знаете ли, в командировку на месте собирать материал о наших революционных эмигрантах в Швейцарии. Давно уже заявление подал а теперь вот – разрешили.
– Поздравляю, Федор Михайлович, – вежливо сказал Никита. – Мой поклон Вильгельму Теллю.
– Всенепременно.
– И надолго?
– Пока на шесть месяцев. А там посмотрим. Никита с завистью и тоской посмотрел вслед удаляющейся фигуре писателя.
– Везет кому-то! – злобно прошипел он.
– Ты что? – встревоженно спросила Таня.
– Да так, не обращай внимания. Это я на себя, дурака, злюсь... Невыездной, блин!
К ним подходили еще люди – артисты, студийное начальство, вовсе незнакомые, – поздравляли Таню, перекидывались парой слов с Никитой, иногда прикладывались к бокалу...
– Пошли и мы, – сказал Никита и встал.
– Так вроде никто еще не уходит. Удобно ли?
– Нет, ты не поняла. Сделаем пару кружков по залу. Надо тебя представить кое-кому.
Дольше всего они задержались у столика Терпсихоряна, но общались не с ним, а с его соседом, лысым толстячком с висячими усами, напомнившим Тане гоголевского персонажа по имени Толстый Пасюк – того, которому галушки сами в рот залетали.
– Вот это и есть наша Танечка Ларина, – для начала сказал Никита.
– Ось мы и сами... это, догадались, – басом отозвался толстячок. – Гарна дивчина! Седайте... это, садитесь.
Он протянул Тане пухлую руку с пальцами, похожими на сардельки.
– Бонч-Бандера Платон Опанасович, – напустив на себя важный вид, представился он.
– Известный режиссер из Киева, – пояснил Никита. – Ну, «Гуцульская баллада», помнишь, конечно?
– Конечно, – соврала Таня. – Красивый фильм. Бонч-Бандера согласно закивал толовой.
– Я тут вашу картыну бачил... это, смотрел. Гарно, аристократычно... Есть у меня до вас, это... Предложение.
– Да?
– Сценарию я в готеле оставил, завтра перешлю вам... Як для вас напысана.
– Спасибо, – наклонив голову, сказала Таня.
– «Любовь поэта» называется. Из жизни Пушкина.
– Интересно, – сказала Таня, а сама подумала: «Уж не Наталью ли Николаевну он мне предлагает сыграть? В роли Натальи Гончаровой – Татьяна Ларина. Обалдеть можно».
– Съемки летом. Соглашайтесь. Без пробы утверждаю. По высшей ставке, – сказал Бонч-Бандера.
Таня с удивлением заметила, что украинский акцент пропал начисто. Видимо, Платон Опанасович прибегал к нему при знакомстве, для самоутверждения.
– Вы сценарий на студии оставьте, у меня, – сказал Никита. – Я передам.
– Добро! – согласился Бонч-Бандера. – Ну, до по-баченя, красавица, жду вас в Киеве.
– Спасибо, – сказала Таня, и они отошли.
– Что за роль? – по пути спросила Таня.
– Понятия не имею, – признался Никита. – Я и его сегодня в первый раз увидел. Утром на студии. Увязался на закрытый просмотр чистовой копии, увидел тебя, обомлел и пристал как банный лист – познакомь да познакомь. Вот и знакомлю.
– «Гуцульская баллада» – в самом деле есть такой фильм?
– Есть. Я смотрел. Ничего хорошего. Фольклорные страсти на фоне горных красот. Но он – режиссер со связями, а студия денежная. Советую согласиться.
– Сначала надо бы сценарий прочесть...
– Прочтешь, куда денешься.
В «рафик» набилась большая, веселая компания: Анечка, две ее подружки-актрисы, не снимавшиеся в «Особом задании», – их лица Таня помнила хорошо, а вот имена забыла, – актер Белозеров, сыгравший красавца-белогвардейца, застреленного в финале фильма уходящим от погони Огневым-Тарасовым, осветитель Паша, бородатый (и крепко поддатый) помреж Володя, Любочка из административной группы. Общее веселье нарушал только Огнев, притулившийся возле окошка спиной ко всем и лишь изредка обращавший на остальных свой знаменитый трагически взор. И еще, к своему неудовольствию, сзади, в сам и уголке, Таня увидела Ивана, который мирно посапывал положив голову на плечо Володи.
– Этого-то зачем с собой тащите? – спросила Таня. – Он и так хорош.
– Этот со мной! – напыжившись, изрек бородатый Володя, а Анечка поспешно добавила:
– Пусть едет. Не бросать же его здесь. У нас отоспится.
Таня пожала плечами и села, втиснувшись между Никитой и Любочкой. Автобус тронулся.
Мастерская скульптора Вильяма Шпета (для друзей Вильки) занимала огромный бревенчатый дом в Коломягах, оборудованный в плане удобств довольно примитивно. Разве что электричество было. Готовили на походной газовой плитке, а если по безалаберности забывали вовремя заправить баллончики, переходили на примус. За водой ходили к колонке на перекресток. Все прочее размещалось во дворе, поражая первозданной дикостью. На то, чтобы содержать такую махину в тепле, потребовалась бы уйма дров, и то если предварительно законопатить все щели, коих было великое множество. Вилька, когда ему в Союзе предложили эту выморочную халабуду под студию, решил проблему по-своему. С помощью местных умельцев он привел в порядок круглую железную печь, которая давала относительное тепло в две крохотные жилые комнатенки. Обширный же камин, находившийся в громадных размеров зале, он заложил, и теперь это сооружение использовалось в целях декоративных и лишь отчасти прикладных: его просторная полка была забита всякой всячиной, от созданных хозяином «малых форм» до гнутых ржавых гвоздей, задубевших драных рукавиц, проволочек и не имеющего названия хлама. Большую часть пространства залы занимали Вилькины композиции разной степени монументальности и завершенности, ей и космонавтов до многоруких «мобилей», пугающих своей тотальной непонятностью. Бюсты и статуи меньшего размера теснились на полках, навешанных по стенам. Вильям Шпет работал, разогреваясь движением и вермутом, здесь же принимал гостей, которые же у заглядывали сюда, несмотря на холод, царивший круглый год. Визиты делились на «экспромтные» и «с подготовочкой».
Сегодняшний был «с подготовочкой». Вилька даже прибрался, то есть по возможности сдвинул козлы, ржавые тазы с глиной и прочие транспортабельные атрибуты своего искусства поближе к стенкам, оставив в центре довольно широкий проход к «светскому» уголку своей мастерской, где имелся огромный стол, очищенный по сегодняшнему случаю от всегдашнего хлама и даже застеленный свежей газетой, несколько разрозненных стульев, табуретка, пара колобашек, заменявших стулья, и штук пять толстых диванных подушек, явно от дивана, давно закончившего свои дни на свалке. У стены стоял другой диван, по конструкции своей не предполагавший подушек, продавленный и засаленный.
