Текст книги "Полет ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Иванов немного пораскинул мозгами и, не заезжая в прокуратуру, созвонился с кем надо из ближайшего отделения милиции. Место для Захаржевского он нашел: на сегодня вторая коечка у Гуса была свободна.
Гусиков Наум Елисеевич (не из евреев, а из староверов), он же Гус, крепкий башковитый рецидивист, специализирующийся на музейных и церковных кражах, отбывал десятилетний срок в «Матросской тишине» – и невероятно успешно совмещал отсидку с работой в органах. Гус оказался лучшей «наседкой» Москвы, если не всей страны.
Ссучился Наум Елисеевич по четвертой ходке, когда его прихватили с горячим товаром, взятым по заказу одного широко известного в узких кругах «искусствоведа». На этого деятеля Гусиков работал года четыре, давно уже просек всю цепочку, по которой большинство добытого им и его коллегами оказывалось в частных собраниях американских и израильских коллекционеров или на престижных лондонских аукционах. И всю эту цепочку чрезвычайно грамотно заложил следствию, уходя от реально светившей вышки. Ни один из его подельников – а среди них были директор музея, таможенники в больших чинах, сотрудник нашего посольства в Лондоне и даже майор КГБ – так и не понял, какую роль в их судьбе сыграл Наум Елисеевич. Более того, те из них, кому гуманный советский суд сохранил жизнь и отправил в дальние края морошку есть, порой вспоминали душевного парня Гусикова с теплотой и даже сочувствием: десять лет крытки не шутка!
Органы правопорядка оценили талант Гусикова по достоинству. Он был устроен по-царски в угловой двухместной камере со всеми удобствами, включая персональный толкан, раковину с краном, библиотечку и цветной телевизор. Последний, впрочем, убирался перед подселением очередного соседа, чтобы не подставить Наума Елисеевича под глухой форшмак. Питался он преимущественно домашним харчом, а на зарплату, выплачиваемую ему из особого фонда МВД, мог заказать прямо «на дом» все, что душе угодно, – от водки и папирос до обеда из «Метрополя» и гладкой бабы или мальчика на ночь. Каждый сентябрь он в компании «кумовьев» выезжал на спецмашине в какой-нибудь укромный лесочек Подмосковья собирать грибки, до которых был большой охотник.
Эти привилегии он отрабатывал с лихвой, раскалывая подследственных покруче любого профессионала. Арсенал его средств был огромен – от жесточайшего террора и насилия, физического и психологического, когда в обмен на перевод в другую камеру его жертва была готова на любые добровольные признания, до такого дружеского участия и помощи, что обольщенные сокамерники раскрывали ему душу, а потом писали ему из лагерей, куда попадали не без его помощи, самые теплые письма. Работал он без осечек – достаточно сказать, что последним его уловом был легендарный Сема Фишман, директор «Океана», отладивший поставку за бугор нашей черной икорки в баночках для селедки. Органы безуспешно кололи Сему полгода, а Гус справился с этим за две недели, за что получил неплохие премиальные.
Относительно Захаржевского Гусу были даны указания: фраера не обижать, признания не давить – и так уже в убийстве сознался, – а культурно закорешиться, обласкать, успокоить и не спеша раскрутить на откровенный и задушевный разговор. Про жизнь, про папу с мамой... про Танечку, про Юрочку. По мере готовности доложить.
Получив показания кремлевского курсанта, дежурившего в тот вечер у Спасских ворот и успевшего вдосталь поглазеть на гражданина Захаржевского, маявшегося возле его поста с половины десятого до пяти минут одиннадцатого, а потом удалившегося с шикарной дамой в каракуле, вышедшей из Кремля, Иванов полностью утвердился в убеждении, что Огнев демонстративно покончил с собой на даче Захаржевского, предварительно устроив там погром. Теперь главной задачей стало установить мотив, хотя, строго говоря, в случае самоубийства мотив – вопрос не столько юридический, сколько психологический, если угодно, нравственный. А здесь, судя по характеру самоубийства, – и психиатрический тоже. Надо бы получше разобраться, что за личность был этот Огнев, отследить его действия за последнее время, особенно в последний день жизни, определить, что толкнуло его на самоубийство, да еще такое дикое. Месть? Ревность? А что толкнуло Захаржевского на не менее дикое признание? Ведь, не будь дело «резонансным», окажись покойничек не всесоюзно известным артистом, а рядовым, скажем, инженером, рутинное следствие вполне могло бы, особо не вдаваясь, ухватиться за это признание для облегчения себе жизни – и схлопотал бы гражданин Захаржевский лет восемь по бытовухе. Зачем ему это надо? И какова во всем этом роль Лариной?
Опять-таки, не будь погибший столь известной фигурой, во все эти материи можно было бы и не вникать. Закрыть дело с формулировкой «покончил с собой в состоянии аффекта» – данных за аффект выше головы, достаточно взглянуть, что он сделал с дачей. Но вникать придется. Хотя бы для объяснений с начальством, с творческой, будь она неладна, интеллигенцией...
Иванов вздохнул и, услышав звонок, снял трубку. Звонил сотрудник, посланный на Белорусский вокзал. Огнева видели у касс, на перроне, садящимся в электричку семнадцать двадцать на Можайск. Установлено также, что он сошел где-то до Одинцово. Что же, все как и должно быть.
А теперь неплохо бы познакомиться с Татьяной Валентиновной Лариной. Похоже, из всех участников этой кровавой драмы она одна могла сказать что-то вразумительное.
Звякнули ключи, и дверь в камеру отворилась. Наум Елисеевич лениво поднял голову. Ничего особенного, просто дубак привел Шоколадку с очередного толковища с сычом. Запустив Шоколадку, цирик не ушел, а остался торчать в полуоткрытых дверях и дыбиться.
Шоколадка подошел к койке, раскрыл тумбочку, стал поспешно запихивать бебехи в пластиковый мешок.
– Что, сладенькая моя, в Кашенку намылили? – ласково осведомился Наум Елисеевич.
– Хрена тебе в Кашенку! – весело отозвался Шоколадка. – Все, подчистую выхожу. Воля, Гус, воля!
Даже не оглянувшись на надзирателя, он подбежал к койке Гуса и крепко поцеловал его – сначала в лысину, потом в усатые губы.
– Ты, дунька, давай там поживее, мне сменяться пора! – для порядку прикрикнул с порога контролер.
– Не дунька, а Люська, с вашего позволения! – гордо ответил Шоколадка. – А вам и вовсе «товарищ Захаржевский».
– Прошмандовка тебе товарищ, – отозвался надзиратель.
– Ладно, Васенька, не бухти, – добродушно заметил Наум Елисеевич. – Дай с корешем попрощаться... Ну, бывай здоров, Шоколадка, нажрись там за меня до усрачки.
– Ходку кончишь – вместе нажремся... Я буду ждать тебя, Гус.
Они еще раз крепко поцеловались.
– Ну вы, бля, во-още, – недовольно пробурчал надзиратель. – С утра не жрамши.
Наум Елисеевич похлопал кореша по спине.
– Ну, давай, Шоколадка, топай, не обижай сержанта. Через пятнадцать минут Никита Захаржевский, а ныне Люсьен Шоколадов, выйдя из ворот, впервые за три недели вдохнул воздух свободы. Перейдя улицу, он повернулся, посмотрел на покинутое им унылое здание за высокой и толстой стеной, перекрестился и трижды поклонился ему.
– Спасибо тебе, Тишина-матушка, спасибо тебе, Гус-батюшка, – прошептал он. – Исцелили вы безумие мое, очистили душу мою...
Он смахнул слезу, отвернулся и решительно зашагал по безлюдной улице. Вскоре он вышел к Сокольникам, выпил – у палатки кружечку пивка, пообщался немного с мужиками, от второй отказался, зашел в телефонную будку, набрал номер, перекинулся с кем-то парой фраз, вышел и направился к станции метро, где затерялся в толпе пассажиров.
А у рыжей Тани жизнь развивалась по своей схеме. Наутро после «вечера длинных звонков», еще не зная о развернувшейся на даче кровавой драме, Таня села вместе с Шеровым в поданную к подъезду черную «Волгу» и отправилась на свое новое место работы – в постоянное представительство Украинской Советской Социалистической республики, где, как она с немалым удивлением узнала накануне, Вадим Ахметович долго и плодотворно трудился в должности заместителя постпреда по торговле. Впрочем, по зрелом размышлении Таня удивляться перестала: в стране, где любое предпринимательство уголов-но наказуемо, каждому деловому человеку необходимо прикрытие в виде надежной государственной службы. А служба Вадима Ахметовича была в этом плане идеальной – место и ответственное, оправдывающее определенный стиль и уровень жизни, разъезды и прочее, и при том не слишком руководящее, избавленное от тотального взаимного рентгена, неотъемлемого атрибута любой высокой должности. Опять-таки, место работы – Москва, а каналы отчетности – в Киеве. В общем, если бы не было такого местечка, его следовало бы изобрести. Кстати, а кто сказал, что его не изобрели?
Случайных людей, как сразу заметила Таня, в постпредстве не держали. Два номенклатурщика, бровастых и бравых, внешне не сильно схожих меж собой, но удивительным образом напоминавших молодого Леонида Ильича. Одного, собственно постпреда, звали Иван Иванович Ру-банчук, второго, его зама, – Иван Соломонович Рубинчик. В приемной, куда выходили двери их шикарных кабинетов, восседала монументальная секретарша с простым хох – ляцким именем Лиана Авессаломовна. Познакомилась Таня и с Валерией Романовной, директором расположенной в постпредстве гостиницы, и с громадным, бритым наголо шофером Илларионом, откликающимся на имя Ларик. С Архимедом ее знакомить было не надо. Оказалось, что и он тут подъедается в должности делопроизводителя, а по совместительству – мужа бойкой Валерии Романовны.
– Ну вот, – сказал он, приложив фиолетовый штамп к Таниному заявлению о приеме на работу в должности экспедитора с окладом сто пять рублей, скрепленному подписями Рубанчука и Рубинчика. – Поздравляю. Трудовую давай.
– Да вот как-то... – замялась Таня.
Скорее всего, ее трудовая книжка благополучно покоится в недрах областного Управления культуры. Прокол! Ну да всего не упомнишь.
– Ладно, – успокоил ее Архимед. – Не проблема.
Остальные проблемы тоже разрешились без труда. Через пару недель отпустили, во всем разобравшись, из следственного изолятора дурака Никиту, который первым делом позвонил ей (телефончик, по просьбе Шерова, передал Никите следователь) и выразил готовность немедленно решить вопрос с дачей. Пришел он какой-то странный, тихий, пришибленный, глазки так и бегают. Таня приготовила ему душистую ванну, накормила, напоила, попыталась разговорить на известные темы, но он упорно отмалчивался. Дача, естественно, требовала ремонта и частичной замены обстановки, так что Шеров дал за нее несколько меньше, чем рассчитывала получить Таня. Добрав разницу у Николая Николаевича под залог будущей реализации ленинградского жилья, она вручила деньги Артему Мордухаевичу и уже в апреле въехала в свеженькую, сверкающую квартирку напротив Бородинской панорамы. Вскоре подоспели и денежки от Николая Николаевича, и Таня смогла обставить ее по своему вкусу. С Павлом, как она и предполагала, никаких проблем не возникло – из их имущества он не захотел ничего и выдвинул одно требование: чтобы Таня оставила ребенка ему, фактически и юридически. Что-то побудило ее передать ему записку:
«Я отпускаю тебя, Большой Брат». Ей очень хотелось присовокупить к записке голубой алмаз, подаренный ей Павлом еще до свадьбы. Но золотой медальончик с алмазом куда-то делся – не было его ни в ленинградской квартире, ни среди вещей, переправленных в Москву.
За организационными хлопотами как-то незаметно прошла весна. Таня устраивалась в новой жизни, а Шеров развернул полномасштабную реконструкцию дачи – возводил третий этаж, копал бассейн.
Жизнь ее обрела постепенно размеренность и своеобразный московский шик: ванны с шампанским вместо пенки, еженедельные театральные премьеры и абонемент в Большой, наряды из ателье для дипкорпуса, сауны, массажи, спецмагазины со спецтоваром, спецбуфеты со спецпродуктами, поездки на закрытую конноспортивную базу, где в ее распоряжение был выделен вороной ахалтекинец-семилетка – именно верхом на Агате ее запечатлел модный художник Илья Омлетов... Чистую радость от роскоши отравляло какое-то жалкое, противное восприятие этих благ со стороны этого круга: радовались они не столько самим вещам, сколько принципиальной недоступности этих вещей для простых смертных. Самым важным для них было не то, что вещи эти вкусны, удобны, красивы, даже не то, что они дороги, а то, что они дефицитны. Таня не могла взять в толк – неужели наслаждение хорошим, скажем, коньяком уменьшится, если этот коньяк свободно продавать в Елисеевском, чтобы каждый, имея деньги, мог позволить себе аналогичное удовольствие? Оказывается, еще как. Уж не это ли одна из причин, по которым в лавках так голо – и с каждым годом становится все голей?
Лётом Таня съездила на болгарские Золотые Пески, а на обратном пути Шеров встретил ее в Ужгороде, снял с поезда и отвез в горную курортную деревеньку. Места, которые они проезжали, представлялись Тане прямо-таки райскими. Вскоре брусчатую дорожку, круто вьющуюся меж отвесных стен и пропастей, за километр до въезда перегородил толстый полосатый шлагбаум. Шофер бибикнул, и из будочки неспешно вышел разъевшийся, исполненный непрошибаемого достоинства гаишник. Впрочем, разглядев в подъехавшей «Волге» Вадима Ахметовича, блюститель весьма шустро откозырял и дал отмашку. Шлагбаум стремительно взмыл в безоблачное небо.
В непростой этой деревеньке погостили они недолго, дней десять, наслаждаясь чистейшим воздухом, ходили по горным тропам стрелять куропаток, собирали опят, полазали по руинам средневекового замка, ловили в прудах зеркальных карпов. Попутно встречались с разными людьми, значительными и не очень, решали всякие вопросы. Здесь было хорошо, вольготно, пребывание омрачилось лишь одним пустячным эпизодом, как досадным, так и смешным.
С утра к Шерову с официальным визитом прибыл пузатый и надутый дяденька, распираемый от ощущения собственной важности. Они надолго уединились. Таня погуляла по холмам, вернулась – а мужчины все болтали. Ей стало скучно, и она решила съездить в соседнее село и отведать в тамошнем ресторанчике копченой оленины, которая накануне очень ей понравилась.
В ресторанчике было пусто. Вчерашний курносый официант поспешно принес ее заказ – зелень, порцию оленины, бутылку воды и...
– Шампанского я не заказывала, – сказала Таня, но чуть-чуть опоздала: официант уже откупорил бутылку и наливал в высокий бокал.
– Это от меня, уж не откажи, красавица, – бухнул откуда-то сбоку пропитой голос с непонятным, явно не украинским акцентом, и на соседний стул шумно приземлился грузный краснорожий мужичок. – Одну здесь уговорим, пару с собой возьмем... Олешка любишь? – Он чуть не носом ткнул в ее тарелку. – И олешка завернем, хошь целый оковалок, и айда на Латорицу!
Удивленная и раздосадованная таким хамским натиском, Таня в упор посмотрела на непрошеного кавалера. Редкие пегие волосешки, близко посаженные глаза неопределенного цвета, нос остренький – на вид типичный комсомольский вожак из сельских выдвиженцев, который много лет обжирался галушками и салом, щедро запивая горилкой.
– Не знаю, что такое Латорица, – холодно сказала она, – но меня туда что-то не тянет. Особенно с незнакомыми.
– Так познакомимся, – заявил пегий, обдавая Таню сложным букетом ароматов – водка, табак, «Шипр», гнилые зубы. – Яне Поп.
– Хоть и не поп, а шел бы отсюда, – с усмешкой посоветовала Таня.
Он что-то хрюкнул, налил себе шампанского, залпом осушил бокал и придвинулся совсем близко.
– Поехали, ну! – настойчиво прогудел он. – Искупнемся, позагораем, ну и прочее разное...
Он положил толстую потную лапу ей на плечо. Этого Таня уже не выдержала.
– Здесь искупаешься, клоп липучий! – отрезала она и вылила шампанское из бутылки ему на голову.
Он вскочил, сверкая глазами, и двинулся на нее. Она – спокойно ждала, сжимая в руке вилку, нацеленную ему в харю. Он остановился, пошарил в кармане, поднес к губам свисток и пронзительно засвистел. От входа к ним направился швейцар, бармен вышел из-за стойки, у дверей на кухню показался повар. Особой решительности в их лицах
Таня не усмотрела.
– Да я тебя... – захрипел незадачливый кавалер, утирая морду рукавом расшитой рубахи. – Да я здесь участковый... Нападение на сотрудника...
Таня вилку не опускала. К мокрому правоохранителю подскочил официант, что-то зашептал в ухо.
– В таком случае, гражданин участковый, составляйте протокол происшествия. Дайте-ка ему карандаш, – обратилась она к официанту. – Записывайте: Захаржевская Татьяна Всеволодовна, местный адрес – Соколяны, коттедж номер три...
Участковый смачно плюнул на пол, буркнул что-то вроде «Предупреждать надо!» и вышел.
– Вы уж извините, – нагнулся к Тане официант. – Пересядьте за тот столик, будь ласка. А я тут скатерочку поменяю.
– Спасибо, не надо. Что-то аппетит пропал. Счет, пожалуйста.
Дома рассказала Шерову. Оба похихикали над злополучным околоточным, и вылетел из головы этот нелепый случай.
IV
– Сапоги я, так и быть, беру за восемьдесят, а за пиджачок, уж извини, больше ста двадцати не дам, – сказала Нинка и отложила замшевый Танин пиджачок в кучку налево.
– Нинка, – устало сказала Таня. – Побойся Бога.
– Не хочешь – не надо, – бросила Нинка. – Больше-то все равно никто не даст. Немодное.
Она по-хозяйски развалилась в кресле в Таниной гостиной и стреляла глазами по сторонам – чего бы еще урвать по дешевке, раз уж такой случай подвернулся.
– Я бы еще вон тот хрусталек взяла, за тридцать, – сказала она, показывая на вазу, стоящую на серванте.
– Хватит, наверное, пока, – остановила ее Таня. – В другой раз.
– И то верно, – согласилась Нинка, – а то с тобой тут все сбережения профуфыришь... Но ты все-таки подумай, может, отдашь каракуль за триста. Больше ей-ей не могу.
– И я не могу. В комиссионке пятьсот пятьдесят дают.
Речь шла о той самой шубейке, в которой Таня бежала той жуткой февральской ночью на станцию и которая теперь, побывав в химчистке, мирно висела на вешалке в шкафу.
– Ну ладно! – Нинка вздохнула. – Ты, если что еще продавать надумаешь, мне первой скажи, а? Чай, подруги старые все же. Если бы я тебя тогда на халтурку не сагитировала, что б теперь было с тобой?
Таня молча пожала плечами.
– То-то, – удовлетворенно сказала Нинка и стала заталкивать отобранные вещи в предусмотрительно захваченную с собой приемистую сумку. – Эх-ма, на триста семьдесят рубликов раскрутила ты меня, подруга.
– На четыреста сорок, – тихо поправила Таня.
– Да где ж четыреста сорок, голуба моя?
Вынули вещи, стали пересчитывать, пересматривать.
Оказалось, что Таня права.
– Ну, извини, – пробормотала Нинка, пряча глаза. – Ошиблась маненько, бывает.
Она достала из сумки поменьше пухлый бумажник и принялась дрожащими пальцами отсчитывать десятки. При пересчете выяснилось, что она обмахнулась на двадцать рублей – и снова в свою пользу. Уличенная в этом Таней, она безропотно выложила недостающие десятки и облегченно вздохнула.
– Так, с делами все, – сказала она и извлекла из сумки бутылку «Столичной». – Теперь давай, девка, по-купочку спрыснем, про дела наши бабьи побалакаем.
– Лучше на кухне, – сказала Таня, пряча деньги в шкатулку. – Там и покурить можно, и закуска под боком.
Нинка, прихватив бутылку, отправилась на кухню. Таня достала из серванта две рюмки и последовала за Нинкой. Та уже уселась за стол и закурила. Таня достала из холодильника колбасу, огурцы, нарезала хлеба, разложила на тарелки. Нинка помочь не порывалась, только с бутылки пробку свинтила.
– Ух-х, хорошо пошла, хоть и теплая! – хрустя огурцом, заявила она после первой. – Ну, давай, подруга, рассказывай, как дошла до жизни такой.
Ее хитрые глазки так и буравили Таню. Еще бы – вся общага полтора года так и гудела от слухов о знаменитой артистке Лариной, родным коллективом, можно сказать, вскормленной. Слухи были один другого нелепее – Таню успели выдать за нашего посла во Франции, за шведского миллионера, за артиста Огнева, за артиста Костолевского и даже за Вячеслава Тихонова, трижды погубить в автокатастрофе, один раз – в крушении поезда, умертвить от рака груди, наделить ее миллионами, бриллиантами, виллой в Крыму, любовником из ЦК, внебрачным сыном от внука самого Брежнева и дочерью от американского певца-коммуниста Дина Рида. В том, что Огнев зарезался из-за нее, практически не сомневался никто. Ожесточенные споры велись лишь по вопросу «кто виноват?». Большинство, надо сказать, взяли сторону Тани – сказался местный патриотизм. Судили, рядили, иной раз дело чуть не до дра – ки доходило. А тут на тебе – сама на вахту позвонила, к позвала не кого-нибудь, а Нинку, прийти пригласила, к вещичкам прицениться. Поиздержалась, видать, артистка-то, просадила миллионы – или и вовсе их не было, и разговоры все – брехня. И теперь все это Нинка узнает из первых рук – и про миллионы, и про любовников, и про Огнева. Месяц теперь героиней ходить будет, не меньше. Таня, однако, не спешила удовлетворять ее любопытство. Выпив свою рюмку, она поморщилась, не спеша закусила, г зажгла сигарету, пустила дым в потолок и сказала лениво:
– Сначала ты про себя расскажи. Сколько уж не виделись.
– Да что я-то? Рассказывать нечего. В бригадирах теперь хожу, получаю неплохо. На личном фронте без перемен. Два мужика постоянных, один старый, другой молодой. Старого я дою, молодой меня доит. И знаю, что гад, а что поделать – красавчик, куколка, как глянет – я уже кончаю... Ты-то как?
– Я...
Раздался телефонный звонок. Нинка с досады аж плюнула. Таня вышла в комнату, взяла трубку. Нинка тихонько встала с табуретки и приоткрыла дверь – вдруг что интересное. Танин голос отсюда был слышен хорошо.
– Да, я... Здравствуйте, Юлия Юльевна... Опять ничего?.. А эпизоды?.. Четыре дня массовки? Взятие Ораниенбаума, отход Юденича?.. Спасибо, пожалуй нет, каждый день туда-сюда мотаться. Больше проездишь, чем заработаешь... Знаете, я ближайший месяц-полтора массовок брать не буду... Да, кое-что... Но если будет эпизод или вдруг роль, вы уж не забывайте, я в долгу не останусь... И вам спасибо большое.
Нинка, ничего не понявшая из разговора, первым делом спросила возвратившуюся Таню:
– Ну что там?
– Да так, пустяки всякие предлагают...
– Ну, а вообще?
– Вообще? Вообще, как сама видишь, на мели я, Нинка... Наливай по второй, что ли...
В Склифосовского Таня пролежала до середины марта.
Выписалась, забрала вещички из гостиничной камеры хранения, съездила на студию, получила причитающийся ей остаток за «В начале большого пути», двести с копейками, – мимо жирных подарков, обещанных Клюквиным каждому участнику фильма, она пролетела, как фанера над Парижем. Позвонила следователю Иванову – попрощаться и узнать, как же решилось дело с Никитой, который обезумел вконец и наклепал сам на себя, будто бы он зарезал Огнева. Следователь сообщил ей, что Захаржевский от самооговора отказался, из-под стражи выпущен и где он в данный момент – неизвестно. Что ж, неизвестно так неизвестно, разыскивать его она не собиралась. В Москве делать ей было нечего, и она вернулась в Ленинград.
Остаток весны Таня понемногу приходила в себя – поначалу жила как в тумане, автоматически, душевный ландшафт ее мало чем отличался от царства Божественного Скривнуса: промозглая и серая глинистая пустыня, без кустика, без травинки – но уже без сырых шатров, центурионов, без внушающих ужас черных парусов, без пасти Владыки, вырастающей прямо из перерезанного горла. Ей ни до кого не было дела – и никому не было дела до нее. Телефон молчал, безмолвствовал и дверной звонок, на улице, куда она выходила по возможности редко, никто не провожал ее взглядом, не перешептывался за ее спиной – или она всего этого не замечала. И на том спасибо.
Когда она вернулась домой, соседка молча передала ей два полиэтиленовых пакета, забитых письмами. Прежде Таня назвала бы их письмами от поклонников, но теперь, перебрав конверты и посмотрев на даты, увидела, что подавляющее большинство писем было отправлено на другой день после того, как в печати появились некрологи Огневу (в «Вечерке» написали «трагически погиб», а «Советская культура» обтекаемо сообщила: «ушел из жизни»). Отложив в сторону письмо Лизаветы, извещение о задолженности по коммунальным платежам и официальное уведомление из института о том, что студентка Ларина Т. В. за систематические пропуски занятий отчислена, Таня сложила остальные письма обратно в мешки и снесла на помойку. После этого всплеска поток писем иссяк, приходило два-три в неделю. Таня, от нечего делать, стала прочитывать их перед тем, как выбросить. Они были скучны и однообразны.
«Таких, как вы, надо изолировать от общества нормальных людей. Своим коварством и развратом вы убили замечательного артиста, а скольких неопытных молодых людей морально убивают с экранов ваши „героини“, такие же безнравственные, как и вы сами. Позор и безобразие!»
Вариация на тему Девлеткильдеевой. Глас народа № 1.
«Мы, нижеподписавшиеся, осужденные учреждения 14/219-Б, не верим, чтобы Вы, уважаемая Татьяна Ларина, были в этой мокрухе замешаны, и каждому, кто против Вас что вякнет, рога пообломаем. Мы все вас любим, и Ваша фотка в каждом бараке у нас висит на почетном месте».
Глас народа № 2.
«Уважаемая Татьяна Ларина! Мне четырнадцать лет, и я восхищаюсь Вами. Моя мечта – когда вырасту, быть похожей на Вас, чтобы из-за меня мужики тоже горло себе резали! Пожалуйста, пришлите мне Вашу фотографию с автографом».
Глас народа № 3.
Ближе к лету онемение стало проходить, а чувства – оживать. Ответила на встревоженное письмо Лизаветы. Заплатила в сберкассе за квартиру. Снесла в стирку гору белья и сдала в чистку каракулевую шубейку. Позвонила на студию, напомнила о себе – обещали дать знать, если что будет. Сходила прогуляться на залив, подышала свежим ветерком. Вечером купила полбанки, выжрала в одиночку и отрубилась. Назавтра весь день ревела. Потом помылась от души, обернула мокрую голову полотенцем, села на кухне, заварила кофе покрепче, положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать, как жить дальше.
С работой пока что пауза. Возможно, и долгая. Чем такая пауза вызвана, отгадать несложно: Глас народа № 1. Ругательные письма, разумеется, шли не только ей, но и по начальству. А начальство – оно, конечно, в курсе, но не начнешь же народу разъяснять, как оно все на самом деле было: ведь официально-то у нас в стране никакого гомосексуализма нет, как нет наркомании, проституции, добрачных и внебрачных связей...
Из института ее выперли. Правильно, между прочим, сделали – она и дорогу туда забыла. Однако же теперь недолго осталось ждать, что и с квартиры ее попросят. Фактически она давно уже живет здесь незаконно, потому что к стройтресту, которому принадлежит этот дом, ее работа никакого отношения не имеет. Теперь же исчезла и последняя формальная зацепка – Таня перестала быть студенткой-целевичкой. Может, какое-то время, из уважения к былой славе, ей и дадут пожить здесь. Но в любом случае, надо настроиться на то, что придется теперь мыкаться по углам. Или возвращаться в трест, куда-нибудь в плановый отдел или бухгалтерию. Ведь среднее специальное у нее все же имеется.
Но как не тянет за конторский стол после света рампы! Нет, по крайней мере полгода форы она себе дает. Не получится с кино – в театр какой-нибудь устроится, в варьете. А квартира – да Бог с ней, с квартирой. Она теперь свободна, одинока, найдет себе какую комнатушку-и ладно. Не впервой. Из города-то ее никто не вытурит, пока она с ленинградским мужем расписана.
Деньги кончаются, и новых не предвидится. Опять же, есть два пути – либо залезть в сберкнижку, у нее там на срочном вкладе от актерских барышей тысяча с небольшим имеется, либо начать распродавать барахло, которого за это времечко тоже изрядно накопилось. Одежка лишняя, всякие там фарфоры, хрустали и побрякушки, без которых прекрасно можно жить, а таскать за собой по квартирам – одна обуза. Деньги – они и в Африке деньги. И карман не тянут. Нет, при таких ближайших перспективах – лучше налегке, но при своих.
И она позвонила Нинке. А теперь вот про все это дело ей же за бутылочкой рассказывает.
– Ой, да не про то ты, подруга! – бурчала Нинка, разливая по четвертой. – Ты лучше про кино расскажи, про актеров... – Набрала воздуху побольше и выпалила, наконец, тот вопрос, который давно уже покою не давал ни ей, ни всей общаге: – Правду говорят, что Огнев из-за тебя зарезался?
Неизвестно, как отреагировала бы Таня на этот проклятущий вопрос, только вышло так, что она недослышала его: позвонили в дверь, и она бросилась открывать, а Нинка, не сразу отреагировав, задала этот самый вопрос пустой табуретке.
– Га-а! – заорал с порога Белозеров, врываясь в прихожую и целуя остолбеневшую Таню в щеку. – Я ж говорил: дома она, в тоске и томлении. А ты все – в Москве, в Москве! Заходи давай!
И на шею Тане бросилась визжащая от радости Анечка Шпет.
– Вы... откуда вы? – вымолвила Таня, вконец теряя голову от такого напора.
– Да вот, последний день на плезире отработали, теперь вот отмечать это дело едем, решили крюка дать – да тебя, буку, с собой прихватить, – ответил Белозеров. – Мы же не то, что некоторые, старых друзей не забываем.
– Но, Сережа, – смущенно сказала Таня, – ты же знаешь...
– Знаю-знаю... Только все равно, это не повод. Могла бы позвонить, мы ж волнуемся.
– Вы тоже могли позвонить.
– Ох, все полеты, полеты... – Белозеров заглянул на кухню, увидел присмиревшую Нинку. – Здрасьте, девушка... Тань, ты тут, я погляжу, тоже не грустишь. Вон и бутылочку приговорили с подружкой.
– Пойду я... – поводя плечами, сказала Нинка и отправилась в комнату за сумками. Отговаривать ее никто не стал.
– Собирайся, мать, – сказал Белозеров авторитетно. – Надо тебе встряхнуться, это я как врач говорю.
Действительно, в театральный он поступил, уйдя с третьего курса медицинского.
– Да я не в том виде...
– Ничего, ничего, скоро будешь в самом том виде, гарантирую... Компания узкая, дружеская, выпендриваться не перед кем.
– А кто? – спросила Таня.
– Вилька за Анечкой заехал, а я примазался. С тобой четверо будет.
«Бабы не хватило», – поняла Таня, но мысль эту оставила при себе. Отчего бы не встряхнуться, коли зовут?
Она скоренько распрощалась с Нинкой, закрыла за ней дверь, натянула пестрый джемперок и вельветовые брючки и вновь предстала перед Белозеровым и Анечкой.
У подъезда ждал довольно подолбанный «Москвич». С водительского места Тане широко улыбался скульптор Вильям Шпет.
– Ну что, седоки, на фатеру или на хазу? – спросил он, когда все расселись по местам. Таня не поняла вопроса, но Анечка с Белозеровым дружно отозвались:
