Текст книги "Полет ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Проехав по скользким колдобинам коломяжских улиц, студийный «рафик» остановился возле мастерской Шпета, фарами выхватив из ранней зимней ночи крыльцо над тремя ступеньками, увенчанное покосившейся табличкой «Rue de Montrouge», и медведистую фигуру хозяина, вышедшего на звук мотора.
– Ну, здорово, здорово! – Его зычный, хрипатый, словно у бывалого уголовника, голос разнесся по ближайшей округе. – Долгонько вы, черти! Я уж без вас праздновать начал.
– Оно и видно! – как бы сердясь, крикнула ему Анечка, выходя из машины. – Заходите, ребята!
Гости шумной гурьбой высыпали из машины и поспешили в дом. На пороге с каждым, без различия пола и возраста, обнимался и целовался Шпет. Таня с удивлением отметила, что Анечкиному мужу много за пятьдесят и – уже без удивления – что от него за версту разит дешевым вермутом.
С крыльца гости попадали прямо в мастерскую и сразу устремлялись к столу. Поискав глазами вешалку, Таня увидела гвозди, вбитые в стенку возле дверей, и ста расстегивать пальто.
– Не раздевайся, – сказал Никита. Изо рта у него вылетело облачко пара. – Замерзнешь.
– Ничего себе! – шепнула ему Таня. – Мало того что в какой-то притон завезли, так еще и холодом морить собираются.
– Потерпи немного, – шепнул ей Никита. – Скоро тут тепло будет, даже жарко.
Он усадил Таню на диван и пошел обратно на улицу. Проспавшийся в дороге Иван и бородатый Володя, пошатываясь, втаскивали в дом ящик с каким-то спиртным. Белозеров и осветитель Паша несли сумки со снедью. Последним в дверях показался Никита. Руки его были заняты охапкой букетов.
– Эй, хозяин, банки давай! Добавим в твое утлое пристанище немного живой красоты.
– А, цветуечки! – оскалившись, прохрипел Шпет. – Они того... тоже свою пользу имеют.
Вскоре на полках, на шкафу запестрели цветы в стеклянных и жестяных банках.
– Икебана! – радостно сказал Шпет, водружая самый большой букет в центр стола, на котором все было уже готово к празднику: бутылки и банки раскрыты, хлеб, колбаса и сыр нарезаны, стаканы и тарелки расставлены. – Все закончилось хорошо?
– Замечательно! – хором ответили Анечка с подругами. Шпет потер руки.
– Полный вперед! – скомандовал он. – За успех, по полной и до дна!
– Мне бы чего послабее, – прошептала Таня, когда Никита занес над ее стопочкой бутылку водки.
– Послабее только Внлькин вермут плодово-ягодный, по рупь двадцать две. Не рекомендую. Таня поморщилась и махнула рукой.
– Наливай!
Холодная жгучая водка опалила ей язык, горло. Она судорожно вдохнула, на мгновение замерла и с благодарностью приняла из рук Никиты стакан с лимонадом.
– Запивочка, – прокомментировал он, – Теперь закуси.
На ее тарелке появился бутерброд с селедкой и огурец.
– Между первой и второй – перерывчик небольшой – командовал Шпет. – Я поднимаю бокал за святое исскуство, за всех нас, его скромных служителей, чтоб оно и впредь нас грело и кормило!
– И поило! – добавил бородатый Володя.
– Истину глаголешь, отрок! – И Шпет первым опрокинул в свою жилистую глотку стакан вермута.
На этом организованные тосты кончились. Гости пили, закусывали и беседовали как кому заблагорассудится... Таня сидела возле Никиты. Глаза ее блестели, лицо разрумянилось, она сбросила пальто за спину, на диван. Она внезапно поняла, что зверски голодна, и накинулась на колбасу, рыбу, зеленый горошек. Никита подкладывал ей и улыбался.
За столом образовалось два кружка. Один – из присутствующих дам и Белозерова. Они оживленно болтали обо всем на свете, перемывали косточки знакомым, внезапно разражаясь дружным смехом, и столь же внезапно умолкали, перескакивая на другую тему. Второй кружок составили Володя, Паша, Иван и вскоре присоединившийся к ним Шпет. Там дружно пили, разговоры велись в режиме монолога, обращенного к собеседнику, а тот реагировал на сказанное встречным монологом. На периферии этой компании, нахохлившись, сидел Огнев – маленький, незаметный. Он глушил стакан за стаканом, молчал, лишь изредка опаляя сидящих взором своих огромных глаз, особо выделявшихся на его бледном, мокром от пота лице. Когда кто-то ловил на себе этот жутковатый взгляд, становилось неуютно, хотелось поскорее отвернуться, отмахнуться, забыть.
Насытившись, Таня довольно откинулась на спинку Дивана и прислушалась к разговору, который рядом оживленно вели Анечка с подругами. Ее внимание заметили и мгновенно включили ее в кружок слушателей:
– И вот, Танечка, вы представляете себе, у слушателей этой школы кундалини стал подниматься уже до сердечной чакры... Естественно, кто-то стукнул, вмешалось правительство, и школу прикрыли. У Зубкова были большие неприятности...
– А говорят, что в Индии хороший гуру поднимает кундалини до самой Аджны...
– Быть того не может! Тогда бы все стали уходит в астрал...
– А кундалини – это что? – спросила Таня у Никиты.
Хотела шепотом, а получилось громко. Ее услышали
– Кундалини, Танечка, – это Манипура, первая чакра, – со снисходительной усмешкой сказала Ира, Анечкина подруга, затеявшая этот разговор.
– Сама ты Манипура! – вмешалась Анечка. – Кундалини – это Муладхара. Она дает красное свечение... Подруги заспорили. Таня вновь обратилась к Никите:
– Все-таки что такое кундалини? Я вообще ничего не понимаю...
– Да как тебе сказать? Что-то вроде хвостика, как у кенгуру.
– И что, у людей такие хвосты вырастают?
– Понимаешь, это такой астральный хвостик... энергетический.
– А зачем надо, чтобы он поднимался?
– Не знаю. Говорят, для духовности...
– Кто о чем, а Ирка о шанкрах! Ну, у кого что болит... – вставил словцо Белозеров.
– Белозеров, ты пошляк!
Белозеров усмехнулся и приосанился.
– Давайте-ка лучше танцевать. Вилька, у тебя музыка есть?
– А как же, – мгновенно отозвался непьянеющий Шпет. – Эллингтон, Дэйв Брубэк, Армстронг... Чего желаете?
– Фи, – наморщила нос Любочка. – А «Бони-Эм» есть?
– Говна не держим-с, – с поклоном ответил Шпет и удалился, не дожидаясь ответной гадости от обиженной Любочки.
Подруги защебетали о современной музыке, а Таня наклонилась к Никите, накрыла его ладонь своей и, заглянув ему в глаза, сказала:
– Слушай, я совсем необразованная. Расскажи мне про эти, ну, как их... про шанкры.
Никита фыркнул.
– В другой раз. Вон, гляди, хозяин уже магнитофон тащит. Будет музыка...
Ча неимением лучшего дамы остановили свои выбор на Элингтоне. С первыми звуками «Каравана» Белозеров с поклоном протянул руку Анечке.
– Под это разве танцуют? – кокетливо спросила она, но руку приняла и поднялась.
– С вами, мадам, хоть под «Последние известия», – галантно ответствовал Белозеров, и, выбравшись из-за стола на свободную площадку, они начали танец.
Никита подхватил Таню, Шпет – Иру, поднявшийся из своего угла осветитель Паша направился было к Любочке, но упал. Его подняли и посадили на диван. Иван, Огнев и Володя были явно не настроены танцевать. Любочка с тоской посмотрела на Огнева, потом переглянулась с Алиной, Анечкиной подружкой, обе встали и закружились «шерочка с машерочкой».
Огнев налил себе стакан водки, не чокнувшись ни с кем, залпом выпил. После первого танца к нему подошла Любочка, сказала что-то ласковое. Он поднялся и направился в сторону жилых комнат Шпета.
– Юра, куда же вы?!
– Иди ты в жопу! – со злобой бросил ей через плечо Огнев.
Любочка расплакалась. Подруги принялись утешать ее.
– Не обращай внимания, – шепнул Никита Тане. – С ним бывает. Сегодня не его день.
Устав от танцев, снова сели за стол. Появились новые бутылки, закуски. Шпет с таинственным видом удалился куда-то, а вернувшись, предъявил собравшимся папиросу со вставленным вместо фильтра свернутым рублем.
– По кругу? – предложил он и глубоко затянулся. Когда очередь дошла до Ивана, он тут же позеленел, поспешно передал папиросу Володе и кинулся на двор.
– Что это он? – встревоженно спросила Таня.
– Стравит – вернется. Это с непривычки.
– С какой непривычки? – удивилась Таня. – Он же смолит с утра до ночи.
– Так это он табак курит. А тут не табак. – А что?
– Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Пот чем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.
– Ой, я не знаю... Не пробовала никогда.
– Что-то всегда бывает в первый раз, – задумчиво изрек Никита.
Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.
– Какая-то дрянь, по-моему, – сказала она, передавая папиросу Никите.
– Ты исключительно права, – со смаком затянувшись, ответил он. – Такое название тоже бытует среди знающих людей... Не понравилось?
– Нисколько, – твердо сказала она.
– Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. – Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.
Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.
– Хороший херес не любит спешки, – объяснял Никита. – Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти...
Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных... Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.
– Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь... Все будет хорошо...
Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.
– А мне и сейчас хорошо, – тихо проговорила она. – Я не хочу; чтобы это кончалось, не хочу... Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже... Только Лизавета, но она не то... Хорошая, но не то... И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, – она кивнула в направлении стола, – но он всегда был мне не как муж, а как ребенок... А теперь, как... как никто.
Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.
– Когда я увидела тебя, – лихорадочно продолжала Таня, – я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты... брал за руку и вел.
– Маленькая моя... – прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. – Я... я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но... Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду, а минут через десять незаметно выйдешь и ты. Я буду ждать тебя на улице, у первого фонаря слева. Мы поедем в одно потрясающее место, мое тайное прибежище... Хочешь?
– Да, – прошептала Таня. Никита достал из кармана чистый платок.
– Теперь вытри слезки, – сказал Никита и поцеловал ее глаза.
Таня улыбнулась и вытерла слезы.
– А теперь – шире улыбку! Мы победили и будем побеждать.
Он встал, стремительно и бодро. Она поднялась вслед эа ним, расправила плечи, блеснула гордой, счастливой улыбкой...
– А-а, триумфаторша! Афродита Пандемос, Венера Плебейская! Радуешься?
Перед ними, пошатываясь, стоял Огнев, бледный, взъерошенный. В его глазах светилось безумие.
– В старину был прекрасный обычай, – продолжал он. – На священные театральные подмостки допускались только мужчины. И женские роли исполняли мальчики, прекрасные отроки с нежным пушком на щеках... Тогда искусство было благородно, любовь была благородна, сцена и жизнь не знали того похабства, что творится сейчас!
– Юра! – Никита встал между Таней и Огневым.
– Современный театр – это хлев и сортир! А кино – что можно сказать о кино, если оно началось с бардака, со жлобской утехи, с навозной жижи! Вера Холодная, страсти-мордасти, прибытие поезда!
Никита крепко взял его под локоть и потащил к дверям.
– Бабам место у плиты, над лоханкой с грязным бельем, за коклюшками! – орал Огнев. – Недаром говорил великий дуче...
Тут он внезапно обмяк всем телом, привалился к Никите и заплакал. Смущенный Никита пожал плечами и обернулся ко всем, кто наблюдал эту нелепую сцену.
– Допился черт те до чего, – с досадой сказал он. – Придется увезти его, чтобы кайф не ломал... Я еще вернусь.
Последние его слова были адресованы Тане, но, кажется, только она одна и поняла это. Никита накинул на Огнева полушубок, нахлобучил шапку и, прислонив кумира юных дев к стеночке, поспешно оделся сам.
– Не прощаюсь, – бросил он у дверей и вышел, поддерживая Огнева за талию.
– Зря пригласили этого психа, – прокомментировала Ира. – Он когда выпьет, всегда такой.
– Нормальный педик. – Анечка презрительно пожала плечами. – А не приглашать его на междусобойчики нельзя. Он злопамятный. И со связями. Если обидится, можно надолго без работы остаться.
– Скатертью дорожка! – сказал Вильям Шпет. – Кстати, а не выпить ли нам по этому поводу?
Иван, доселе дремавший, положив голову на стол, встрепенулся и пододвинул к Шпету пустой стакан. Этот жест повторили Володя с Пашей и Алина. Остальные воздержались.
– Лучше чайку, да под рябиновку! – сказал Белозеров. – Хозяюшка, не в службу, а в дружбу, организуй... Скульптор, у тебя гитара далеко?
Шпет, не прекращая разливать, отвел свободную руку куда-то в сторону и вверх, а опустил ее уже с гитарой.
– Ну ты даешь! – восхищенно сказал Белозеров. – Тебе бы в цирке выступать.
– Вся наша жизнь – сплошной цирк, – глубокомысленно изрек Шпет, протягивая гитару Белозерову.
Тот прошелся по струнам, повернул два колка, еще раз прошелся, подпевая себе под нос, и дал полнозвучный аккорд.
– Для разгона! – объявил он и запел:
Здравствуйте, дачники, здравствуйте дачницы,
Летние маневры уж давно начались...
И все подхватили:
Лейся песнь моя, любимая,
Буль-буль-буль бутылочка зеленого вина!
Хоть все и были вполпьяна, получилось стройно, красиво. «Артисты, – подумала Таня. – Все-таки школа...»
Допев песню про бутылочку, Белозеров без паузы завел новую:
Многая лета, многая лета,
Православный русский царь!
Многая лета, многая лета,
Православный государь!
Славны были наши деды,
Знали их и швед, и лях!
Развевался стяг победы
На полтавских на полях.
Многая лета, многая лета...
– Эх, и залетишь ты когда-нибудь, Белозеров, со своими монархическими наклонностями, – заметила Ира, когда тот закончил марш, убедительно изобразив голосом трубу.
Белозеров, держа гитару на отлете, наклонился и поцеловал Ире ручку.
– В полном соответствии с амплуа, мадемуазель, утвержденном Госкино и прочими инстанциями, – не без грусти сказал он. – Я же не виноват, что мне приходится играть исключительно беляков и прочую Контру. Желаете что-нибудь революционное?
Он провел пальцем по струнам и гнусаво загудел:
– Мы жертвою пали в борьбе роковой... Впрочем, это больше по части своевременно покинувшего нас товарища Огнева... Танечка, а где же ваш знаменитый «Воротник»? Он, по-моему, больше в тему. Просим.
Все захлопали в ладоши и хором подхватили: «Просим! Просим!», прямо как в пьесе Островского.
Таня вздохнула и запела. Белозеров подыгрывал, остальные подпевали. Было бы совсем неплохо, если бы в хор не встряли Иван с Володей. После второго куплета Белозеров даже шикнул на них:
– Не лажайте!
Те на мгновение замолчали, но потом снова открыли пасти и заголосили, восполняя отсутствие голоса и слуха диким энтузиазмом.
– Этим больше не наливать! – сказал Белозеров, когда песня была допета.
– Не согласен, – возразил хозяин. – Как раз наливать. Нарежутся – заткнутся.
– И то верно, – согласился Белозеров и ударил по струнам: – А если я чего хочу, я выпью обязательно...
Время летело незаметно, и только когда Таню стала разбирать зевота, она взглянула на часы. Господи, двадцать минут четвертого! А ей завтра с утра на лекции... Да нет, какие лекции? Каникулы ведь.
Тем временем сильно пьющая часть гостей как-то незаметно улеглась. Осветителя Пашу Шпет пристроил на трех диванных подушках и накрыл сверху рваным одеялом. Для Володи он извлек откуда-то раскладушку и, заботливо придерживая за плечи, перетащил его туда. Иван пока что оставался сидеть, привалив щеку к столу.
Зевота и дремота заразительны. Вскоре уже все клева-, ли носами, один лишь хозяин бодро суетился и распоряжался.
– Сейчас, как заведено в этом доме, по чашечке на сон грядущий, – приговаривал он, разливая чай. – С особым вареньем.
Таня попробовала варенье – обыкновенное сливовое.
– Что же в нем особенного? – спросила она.
– Это варенье из моей жены.
– То есть в каком смысле?
– Из сливы сорта «Анна Шпет», выведенного то ли моей прабабушкой, то ли влюбленным в нее садоводом. Про то семейная хроника умалчивает. Я с юности поклялся себе, что в жены возьму только Анну – согласитесь, мало кому дается случай полакомиться собственной женой. Что может быть вкуснее?
Он наклонился к Анечке и приложился к ее щеке, жуя ее губами.
– Да, обеих его прежних жен тоже звали Аннами, – прошептала Ира Тане на ухо.
– Кресты на лоб! – скомандовал Шпет, когда чай с вареньем был допит. – Анна, на койку! Дамы, ваша спальня справа. Белозеров, ты с дамами или как?
– Он еще спрашивает!.. Если, конечно, дамы не против.
– Только чтоб без глупостей... – начала скромная Любочка.
– Я лично предпочла бы с глупостями, – перебила ее Ира. – Алинка, просыпайся, спать пора! Они удалились в спальню.
– Вам, Танечка, я предлагаю разделить этот диван с мужем, – обратился к ней Шпет. – Здесь, конечно, холодновато, но для вас у меня есть специальное одеяло, с Крайнего Севера, из собачьего меха. В нем можно спать прямо на снегу... Согласны?
Таня сонно кивнула головой.
– Только у меня просьба: помогите оттабанить вашего супруга. Он у вас упитанный, и мне одному тяжеленько.
Кое-как, за руки-за ноги бесчувственного Ивана перенесли на диван и уложили. Шпет перевернул его со спины на бок.
– Ну, доброй ночи, милая, приятных снов... Поверьте, я искренне рад, что познакомился сегодня с вами.
– Спасибо. Мне тоже очень приятно. Спокойной ночи! Скульптор погасил свет и на цыпочках удалился.
Таня проснулась от холода. Зубы выстукивали бешеный ритм, ноги в одних чулках превратились в ледышки, в голове будто шумел морской прибой. Она с трудом открыла глаза и лишь через несколько секунд разглядела, что в мастерской горит свет, а за столом сидят бородатый Володя и Иван, закутанный в северное собачье одеяло. «Гад, – подумала Таня. – Мог бы и пальто накинуть».
Она встала, но тут же пошатнулась и села. Резкая боль пробила виски. Дыхание перехватило. От неожиданности и боли Таня застонала. Иван обернулся.
– Привет, – нетрезво сказал он. – Что с тобой?
– Голова болит, – проскрипела она чужим голосом. Иван сочувственно посмотрел на нее.
– Похмелье, – сказал он. – Садись, полечимся.
– Да пошел ты!..
Иван обиженно отвернулся, а Таня, набросив пальто на мятое платье и собравшись с последними силами, босиком протопала по ледяному полу мастерской, возле дверей обула чьи-то валенки и вышла на двор. Здесь было гораздо теплей, чем в доме. Таня глубоко вдохнула свежего воздуха и спустилась с крыльца.
Она пригоршнями собирала снег и обтирала им лицо, горящие виски, лоб. Боль утихла. Она выпрямилась и посмотрела на часы. Половина десятого. Пора и честь знать.
Она вернулась в дом и с порога крикнула Ивану:
– Собирайся!
– Куда? – недоуменно спросил он.
– Как это куда? Домой.
– Вот еще. Мне и тут хорошо... Таня увидела, как он поднял стакан. Ее охватила дикая злость.
– Ну и оставайся тут, алкоголик!
Она выскочила из дома, хлопнув дверью, добежала почти до перекрестка и только там вспомнила, что оставила у Шпетов сумочку, туфли на высоком каблуке, цветы – память о вчерашней премьере. Она вернулась и, демонстративно не замечая Ивана, взяла с дивана сумочку, надела на ноги туфли, потом подумала, сняла, вновь засунула ноги в валенки, а туфли завернула в валявшуюся тут же газету. Потом она вспомнила про цветы в банках, но те от холода завяли и являли собой настолько грустное зрелище, что ей захотелось плакать.
– Володя, – строго сказала она, – передайте, пожалуйста, Анечке большое спасибо и что валенки я верну при первой возможности... А Ивану Павловичу передайте, что может вообще не возвращаться. Никто его не ждет.
Задержавшись на пороге, она услышала, как Иван философически изрек:
– Видал? Но ничего, страдание очищает душу, а писателю оно необходимо вдвойне... Подумай сам, что такое Достоевский без каторги...
Это было уже слишком. На этот раз она не стала хлопать дверью, тихо притворила ее за собой и медленно побрела по натоптанной тропинке на улицу. Старая жизнь рушилась по всем статьям. Оставалось отряхнуться, набрать в легкие воздуха и с головой нырнуть в жизнь новую, неизвестную.
Она шла не торопясь, глубоко дышала, с удовольствием замечая, как с каждым шагом понемногу отпускает головная боль, успокаиваются напружиненные нервы... Миновав рощицу, она вышла к полотну железной дороги и, хотя улица тянулась дальше, к хорошо видным отсюда городским домам, свернула и направилась по тропке, тянущейся вдоль рельсов. Сегодня спешить было некуда.
Таня повернула ключ в замке и с удивлением услышала голоса, доносившиеся из гостиной:
– Пиду я до готеля... это, не скоро, видно, придет...
– Да вы посидите еще немного, Платон Опанасович. Она вот-вот будет.
– Это вы про меня? – крикнула из прихожей Таня.
– Ну я же говорил!
В прихожую выбежал Никита, помог ей снять пальто, валенки.
– Ну ты даешь, мать! Где пропадала? Мы с Платон Опанасовичем заждались совсем...
– Пешком шла до метро. А вы-то как попали сюда?
– Я вчера обещал вернуться, помнишь? Вот и вернулся, только позже, чем хотелось. Юрка в дороге и особенно дома стал такие кренделя выделывать, что оставить его я не мог. Пришлось до утра нянькой поработать. А когда он успокоился и уснул, я, как и было накануне договорено, заехал за Платон Опанасовичем и к Шпетам. Надеялся, что перехвачу тебя. Не успел. Зато насмотрелся на пьяного Вано. Когда я спросил про тебя, он вынул из кармана ключи, швырнул на стол и велел передать, что больше они ему не нужны...
– Свинья! – вырвалось у Тани.
– Не то слово... Потом мы поехали сюда, думали, что ты уже дома. Позвонили в дверь, подождали. Сколько можно было на площадке париться? Ну, я и открыл... Похозяйничал немного, кофейку заварил, колбасы нарезал – ты не против?
– А что толку? Ты ведь уже похозяйничал.
Таня улыбнулась. Он взял ее за руку и повел в гостиную. В кресле возле стола сидел Бонч-Бандера. Перед ним, рядом с чашкой кофе, лежала сброшюрованная стопка бумажных листков. Режиссер поднялся навстречу Тане.
– О-о, здоровеньки булы! – сказал он и протянул стопку ей. – Це вам. Побачьте, будь ласка!
Таня посмотрела на верхний лист. В центре его заглавными буквами было напечатано: «ОЛЕГ КОРДЫБАЙЛО. ЛЮБОВЬ ПОЭТА. ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЦЕНАРИЙ ИЗ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ».
