Текст книги "Полет ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
Глава третья
В горку под откос
27 июня 1995
Из-под квитанции антикварного салона высунулся нижний край следующей бумажки, плотной, сиреневой, и в глаза Люсьену бросилось пропечатанное на нем сегодняшнее число: "... просят Вас пожаловать... 27 июня 1995... К 12:00... В номер 901... ОТЕЛЬ ПРИБАЛТИЙСКАЯ.
Ну-ка, что это? Какой-то "Информед, доктор и миссис Розен, а сверху – его собственное имя и фамилия, бывшие, из прошлой жизни, ныне оставшиеся только в документах и вспоминаемые лишь в случаях официальных, с оными документами более-менее сопряженных.
Неделю назад, получив это послание, явно задуманное как загадочное и тем призванное заинтересовать, Люсьен первым делом обратил на этот факт внимание и в течение полминуты вычислил, что к чему. Господа коммерсанты брайтон-бичской национальности собрали в паспортном столе, за – барашка в бумажке, естественно, адреса и фамилии и сделали «mail shots» – почтовый выстрел, как принято на их новой родине. Откликнувшимся на приглашение в сопровождении вкрадчивой музыки и прохладительных напитков будет предложена презентация. Причем, судя по тому, что приглашение именное, а бумага дорогая, посвящена эта презентация будет не кастрюлям и не гербалайфу, а чему-нибудь этакому. Тайм-шэру на Багамах, гормонам счастья, охоте на мамонта. Поле чудес в стране дураков. Не прячьте ваши денежки по кадкам и углам...
Тоже мне, нашли Буратино! А деревянненького, господа, пососать не хотите?
Тогда Люсьен чисто автоматически засунул эту карточку в бюро, вместо того чтобы выбросить, и совершенно о ней забыл. Теперь же, вертя ее в руках, он думал: Лимонад, музыка... А при масштабной афере, может быть, и а-ля-фуршетец с коньячком. Пойти, что ли, отвлечься до вечера? А чем я рискую? Что с меня теперь возьмешь? Даже на буханку хлеба не имею.
Он резко встал, звякнув монистом из крестиков, ладанок и образков, и потянулся за брюками...
(1978-1979)
I
Новый год начался для Павла невесело. В отделе на первый план все больше выдвигалась чужая для него тема. В доведенном до его сведения плане работы института на год именно эта тема была обозначена как приоритетная, на нее выделялись средства, как централизованно, так и по линии главных заказчиков – Министерства среднего машиностроения и Министерства обороны. Его самого притягивали к этой теме, и собственными разработками Павел занимался лишь урывками. Загрузить ими разрешили только двоих сотрудников, причем одним из них был активист, настолько и без того загруженный по партийной линии, что в отдел почти не заглядывал.
К неприятностям на службе прибавлялась тревога за жену. Днем Таня держалась хорошо, если не считать некоторых странностей, к которым он за последние месяцы притерпелся, но вот ночью... По ночам Таня металась во сне, скрипела зубами, разговаривала непонятно с кем, постоянно звала отца и проклинала какую-то неведомую бабку, якобы укравшую у нее ребенка. По совету врача Павел больше не будил ее, хотя ему стоило больших сил и нервов лежать рядом и слушать ее стенания. Просыпалась она свежей, отдохнувшей и из своих сновидений не могла ничего вспомнить.
– Звала отца? – пожимая плечами, говорила она Павлу за утренним кофе. – Да я о нем годами не вспоминала. Кстати, надо бы съездить, проведать старика. Но это уж потом – приедем вместе с Нюточкой, покажу ему внучку.
Правда, он все равно ничего не поймет. Овощ овощем... А бабки я и вовсе никакой не знаю.
По прогнозам врачей рожать ей предстояло в десятых числах февраля. Однако двадцать первого января в ее ночных стонах послышались новые, пугающие нотки. Она проснулась сама, прижалась к Павлу, положила его руку себе на живот. Он почувствовал сильные, какие-то озлобленные толчки.
– Кажется, начинается... – прошептала Таня. – Схватит-отпустит, схватит-отпустит., .
К этому случаю они были подготовлены. В углу спальни стояла сумка со всем необходимым, в кармашке лежала Танина медицинская карта. Адрес, по которому надо было приехать, был обоим хорошо известен.
– Что ж, одевайся, – как можно спокойнее сказал Павел. – Сама сможешь?
– Смогу, что я, маленькая, что ли? – Она слабо улыбнулась. – Будем машину вызывать или?..
– Сам отвезу, – решительно сказал Павел. – Резина шипованная, гололеда особого вроде нет. Лишь бы двигатель завелся.
– Заведется, – сказала Таня. – В гараже тепло. Только смотри, сильно не гони. По-моему, особой спешки не требуется.
Пока она одевалась, Павел сбегал в гараж, вывел Танины «Жигули» и подогнал к подъезду. Он ездил на машине нечасто, по доверенности, выданной ему Таней. Права он получил еще студентом – на военной кафедре изучали автодело.
По дороге Таня совсем успокоилась.
– Поворачивай-ка обратно, Большой Брат, – сказала ему, когда они уже проезжали по Петроградской. – Кажется, ложная тревога.
– Не поверну, – упрямо сказал он. – А если все-таки не ложная? Береженого Бог бережет. Я лучше тебя там подожду. Отпустят – тогда другое дело.
На отделение он ее сдал в начале шестого утра. Ждал до десяти. Позвонил в институт, объяснил, по какой причине он сегодня опоздает на работу. В десять к нему вышла заведующая отделением. Таня была права: тревога оказалась ложной. Тем не менее заведующая настоятельно рекомендовала оставить Таню в стационаре. Судя по данным УЗИ, роды предстояли непростые; положение плода было нефиксированным, ребенок поворачивался то головкой, то боком, то ножками; возможно, потребуется стимуляция или даже кесарево. В любом случае показан квалифицированный присмотр. Таню уже направили в отдельную палату. Павел и заведующая вышли из корпуса, и она показала ему окошко этой палаты. В окошке показалась улыбающаяся Таня и помахала ему рукой.
– Поезжайте домой, Павел Дмитриевич, и ни о чем не беспокойтесь. Мы обо всем позаботимся, когда потребуется, известим вас. Если Татьяне Всеволодовне что-нибудь понадобится, она сама сможет позвонить вам. У нее в палате персональный телефон.
«Да, что ни говорите, а номенклатурное родство – вещь полезная», – подумал кто-то чужой в голове Павла. Вслух же он произнес:
– Спасибо вам. Я буду приезжать каждый день. Когда у вас впускные часы?
– Вообще-то на отделение посторонние не допускаются. Но мы что-нибудь придумаем. Приезжайте лучше ближе к вечеру.
Павел звонил Тане каждый день, а после работы заезжал. Общались они в особой комнатке, разделенной, во избежание инфекции, стеклянной перегородкой. Таня ни о чем не просила, но он постоянно привозил ей яблоки, бананы, апельсины, которые она отдавала медперсоналу. На отделении оказалась хорошая библиотека; Таня изучала доктора Спока, Лоране Перну, отечественных специалистов, перечитала Гоголя, Блока. Всякий раз Павел возвращался от нее успокоенный. Все будет хорошо. Не может не быть.
Эта идиллия кончилась через неделю, и кончилась резко. Павла вызвали к директору института.
– Вот что, Павел Дмитриевич, – сказал директор. – Звонили из Москвы. На третье-четвертое назначены полевые испытания нашего изделия. Ну, того самого, вы знаете. Так что собирайтесь, послезавтра вылетаете на Северный Урал. Теплых вещей побольше...
– Но я не могу, Ермолай Самсонович. У меня жена в роддоме...
– Надо, голубчик, надо... – Не удержав академический тон, директор перешел на генеральский: – Вот если б ты сам рожать собрался, мы бы еще подумали, а так – приказ есть приказ. Без тебя родит. Мамки-няньки найдутся...
Чертыхнувшись про себя и забыв попрощаться, Павел вышел из кабинета. Сволочная работа! Знал бы, что все так обернется, остался бы на кафедре, учил бы студентов. За гроши, зато без всяких тебе сюрпризов.
Таня восприняла новость спокойно.
– Поезжай, если надо. Мы с Нюточкой тебя дождемся. – Она погладила себя по животу. – А если не дождемся, найдем способ тебя известить... Оденься только потеплей, не забудь.
По извечной расейской традиции испытания назначили на самое неудачное время. Метели, заносы, видимость нулевая. Из-за нелетной погоды Павел трое суток проторчал в Салехарде, каждый день с немалыми трудами прозвани-ваясь Тане. У нее пока все было по-прежнему.
Наконец удалось вылететь на объект, где уже собралась часть комиссии, представители заказчика и исполнителей. Среди них было немало больших чинов. Разместили всех с комфортом, в чистенькой современной гостинице. Даже Павлу, рядовому начальнику отдела, достался хороший одноместный номер с ванной, телевизором и видом на бесконечное, унылое снежное поле. Телефон, правда, был только местный – по причине особой секретности объекта. Существовала, конечно, спецсвязь, но использование ее для личных переговоров возбранялось категорически. В ожидании прибытия остальных участников акции народ в основном занимался распитием напитков, заигрываниями с обслуживающим персоналом и картежом. Пару пулек расписал за компанию и Павел, чтобы хоть ненадолго отвлечься от грызущей его тревоги. Это обошлось ему в двадцать два рубля с копейками: по невниманию он иногда ремизился по-страшному.
От самих испытаний у Павла осталось странное впечатление. Рано утром их вывезли в чисто поле, часть которого вдруг поднялась, открыв вход в шахты и бункера. Потом их на лифте спустили куда-то, но не очень глубоко, в помещение, стены которого были сплошь заняты разного рода пультами, приборами, лампами, кнопками и экранами. Особое впечатление производил огромный экран, изображающий карту мира с разноцветными огоньками в различных точках. Собравшиеся сгрудились в одном углу возле куда более скромного экранчика. Тот был размечен по квадратам и мерцал серым светом. Все стояли, смотрели на экран и чего-то ждали. Когда на экране появилась зеленая точка, все загудели, радостно, оживленно.
– Что там? – спросил Павел ближайшего соседа в полковничьем мундире.
– Засек, понимаешь, засек! – возбужденно прошептал полковник. – Ну, сейчас мы ему зададим перцу!
Потом на экране появилась красная точечка. Когда она соприкоснулась с зеленой и обе исчезли, присутствующие стали кричать, обнимать друг друга, хлопать в ладоши. К Павлу тоже подбегали незнакомые люди, обнимали, поздравляли.
– Молодец, наука! – крикнул ему в ухо какой-то генерал. – Давай теперь дырочки в пиджаке проверчивай!
– Зачем? – не понял Павел.
– Да для ордена, дурья башка! Заслужил! Облобызав Павла, генерал отошел и тут же стал целоваться с кем-то еще.
Потом их подняли наверх, усадили в автобус и отвезли обратно в гостиницу. Вечером состоялся банкет, на который многие пришли уже прилично нагрузившись. Говорились пламенные и несколько путаные речи, кому-то обещали показать кузькину мать, потом принялись качать какого-то генерала и еще одного пожилого человека в гражданском, но со звездой Героя на груди... Павел, улучив первую благоприятную возможность, сбежал к себе в номер и, не раздеваясь, завалился на кровать. Возможно, он действительно присутствовал при эпохальном событии, возможно, ему следовало бы разделить всеобщее торжество. Но он не мог ощутить себя причастным к этому торжеству – он же ровным счетом ничего не сделал для того, чтобы оно состоялось, более того, он просто не понимал, что, собственно, празднуют эти люди. К изделию, которое сегодня успешно прошло испытание, он был непричастен совершенно и даже с трудом представлял себе, как оно выглядит и что делает. Может быть, это тот серый экранчик с точками? Вряд ли.
Этот вопрос, пожалуй, можно было бы выяснить без особого труда, только голова у Павла была занята совсем другим. Как там Таня? Стал он отцом или пока еще нет? Так ли надо было заставлять его в такой момент лететь в чертову даль, только чтобы посмотреть, как на экране сойдутся две точечки? Дурость какая...
В дверь номера настойчиво постучали.
– Войдите! – крикнул Павел и поднялся с кровати. На пороге стоял подтянутый, высокий лейтенант.
– Товарищ Чернов? – спросил он, явно риторически.
– Да. В чем дело?
– Прошу за мной. – Лейтенант сделал четкие полшага в сторону, как бы открывая Павлу дорогу.
– Куда?
– В кабинет спецсвязи. Вас вызывает Ленинград. Павел поспешно натянул пиджак и устремился вслед за лейтенантом. На лифте они спустились в подвальный этаж, прошли длинным лабиринтом, повернули, миновали пост, возле которого навытяжку стоял солдат, свернули еще раз, оказались в широком, ярко освещенном коридоре, где дежурил прапорщик перед одинокой железной дверью. В нее-то и вошли лейтенант с Павлом, оказавшись в почти квадратной комнате без окон. Над массивным столом, покрытым зеленым коленкором, низко свисала на крученой веревке, засиженной мухами, лампочка, торчащая из жестяного, крашенного зеленой масляной краской абажура. В углу громадная и, по всей видимости, очень тяжелая пишущая машинка сама по себе, без участия человека, с пулеметной скоростью выстреливала на бесконечный рулон бумаги ряды цифр. На столе стояли аппараты связи, селекторы, мигалки, назначение которых Павлу было непонятно. На одном телефоне – красном, без диска – была снята трубка.
– Вам сюда, – сказал лейтенант, указывая на этот аппарат. – Нажмите на кнопочку слева и говорите.
– Алло! – сказал Павел в трубку.
– Ну, здорово, папаша! – раздался отчетливый, будто из открытой двери, голос отца. – Поздравляю! Девка у тебя. Три восемьсот. Пятьдесят два сантиметра. Здоровая, говорят, самая горластая на отделении... У Павла перехватило дыхание.
– Когда? – пролепетал он в трубку.
– Сегодня утром, в десять пятнадцать. Ну, пока мне сообщили, пока на связь с тобой вышел...
– Как Таня?
– Хорошо. Отстрелялась рекордно. Врачиха говорит, никогда такого еще не видела: воды только отошли, и тут же ребенок выскочил, как из пушки. И двух минут не прошло. Все путем!
– Когда выписывают?
– Ну, если осложнений не будет, держать долго не станут. Мать с Адой бегают, суетятся, приданое собирают, комнату вылизывают. Коляску мне показали – красота! Французская. Сам бы от такой не отказался, если бы моего размера делали... Как у тебя?
– Нормально. Вроде тоже отстрелялись. Попробую завтра же вылететь домой. ; – Ну давай, ждем...
Но с вылетом домой получилось не так просто. В тот же вечер Павел отловил Козельского, заместителя директора института, единственного достаточно знакомого человека здесь и вроде бы непосредственного начальника, и сказал, что ему нужно завтра вылетать.
Изрядно подгулявший Козельский, недовольный тем, что его отвлекают от дальнейших увеселений, посмотрел на Павла, как на психически больного.
– Спятил, Чернов? У нас намечена серия из семи испытаний. Пока прошли только одно, а ты уже смыться норовишь.
– Но я думал, что все уже кончилось...
– Индюк думал! По мне так хоть завтра вали, на фиг ты тут нужен. Только не я тут распоряжаюсь.
– А кто?
– Мельгунов. Генерал-полковник. Знаешь? Павел только видел этого высокого грузного генерала с грубым, жестким лицом, но лично знаком с ним не был.
Тем не менее он кивнул.
– Только сегодня не суйся. Пошлет по матушке, и только, – посоветовал Козельский. – Лучше завтра.
– А завтра не пошлет? – спросил Павел, вспомнив чугунную физиономию генерала.
– Скорей всего...
Павел все же решился и на следующий день, когда все отдыхали после вчерашних испытаний, дождался Мельгунова в вестибюле гостиницы и по возможности четко и кратко изложил свою просьбу и ее причину. К удивлению Павла, грубое лицо генерала расплылось в улыбке.
– Дочка, говоришь? Поздравляю! – Он пожал Павлу руку. – У меня у самого трое, и от каждой по внуку имею... И рад бы отпустить по такому случаю, но не могу. Во-первых, не положено, во-вторых, не на чем. Первый транспортник только через три дня прилетит, а специально заказывать для тебя самолет я не могу. У меня свое начальство, по головке не погладит... Пойдем лучше ко мне, посидим, отметим это дело. В первый раз, поди, папашей стал? Оно и видно.
Отказываться от предложения такого важного лица Павел не стал. Тем более что вылететь отсюда он никак не мог, а здесь делать все равно было нечего.
Оставшиеся дни на полигоне Павел провел как бы в автоматическом режиме – наблюдал за испытаниями, по ходу дела вникая в их смысл и методику, знакомился и общался с людьми, ел, спал, играл в карты, больше не проигрываясь. Он даже в общих чертах стал понимать устройство и назначение изделия, испытывать которое прилетел в такую даль. Устройство было не шибко сложным, а вот назначение пришлось ему не по душе. Однако он об этом особо не задумывался. Все мысли его были там, в Ленинграде.
Наконец все завершилось. Часть группы направилась в Салехард и долго не могла вылететь оттуда из-за метелей. Павел, послушавшись умного совета одного из военных, не стал спешить с вылетом с полигона, остался там еще на день и дождался военного транспортника на аэродром Жуковский. Для военных нелетной погоды не существует, и уже через четыре часа Павел ступил на землю Подмосковья. Оттуда на электричке доехал до Москвы, а на следующее утро поездом прибыл в Ленинград.
Дверь квартиры открыла незнакомая женщина в белом халате.
– Вы кто? – подозрительно спросила она.
– А вы кто? – спросил ошеломленный Павел.
– Нина Артемьевна, это, наверное, Павлик прилетел, – раздался из глубины квартиры Адин голос. – Ну наконец-то!
Женщина еще раз подозрительно посмотрела на Павла, но посторонилась, давая пройти.
– Раздевайтесь, сапоги снимайте, – сказала она. – В ванной дегтярное мыло, вымоете руки и лицо. Уличную одежду снимете там. Я принесу домашнее.
В прихожую вбежала Ада, хотела обнять Павла, но остановилась.
– Ой, Павлик, вы с дороги, а мы тут страшно боимся инфекции, – смущенно и почему-то на «вы» сказала она. – Слушайтесь Нину Артемьевну, она теперь здесь главная. Когда помоетесь, переоденетесь, заходите в детскую. Посмотрите Нюточку. Это такая крошечка, такая прелесть!
– А Таня где?
– После, после, – поспешно сказала Ада и ушла. Павел долго и тщательно намывался, потом под бдительным присмотром Нины Артемьевны зашел в детскую. Ады там не было. В углу, рядом со шкафчиком, на крышке которого стояли рожки-бутылочки и лежали стопки чистых пеленок, располагалась деревянная детская кроватка. Павел двинулся к ней.
– Тс-с, – зашипела Нина Артемьевна. – На цыпочках! Девочка поела и спит.
Павел покорно встал на цыпочки и, затаив дыхание, приблизился к кроватке. Между белейшей простынкой и розовым кружевным чепчиком он разглядел насупленный лобик, черные густые бровки и крошечный, ритмично посапывающий носик.
– Нюточка... – прошептал он. – Кусочек мой...
– Идите, идите. – Нина Артемьевна подтолкнула его к выходу. – Успеете еще налюбоваться.
Ада уже принесла в гостиную сосиски с картошкой, бутерброды, кофейник.
– Устали, наверное, до смерти. Вот, поешьте, а потом надо бы отдохнуть, поспать.
– Спасибо, Ада, – сказал Павел и сел за стол. – Можно было бы и на кухне... А Таня где?
– Ее нет, – отвернувшись, сказала Ада. Павел выронил вилку.
– Как это нет?! – крикнул он. – Ну-ка, говорите мне все! Сейчас же!
– Ах, тише, тише, пожалуйста... – Ада вздохнула. – Не волнуйтесь так. Просто я крайне неудачно выразилась. Понимаете, Танечка так намучилась с родами и... после. У нее совсем сдали нервы. Нам пришлось отправить ее в санаторий. Но это ненадолго. Она уехала вчера и вернется через три недели.
– Но кормление... ребенок? – недоуменно спросил Павел.
– Таня не может кормить грудью, – грустно сказала Ада. – В этом-то все и несчастье.
– Как не может? Нет молока? Но лактацию можно стимулировать, мы вместе читали...
– Да нет же! Молока предостаточно... было. Но у малышки началась сильнейшая аллергия на материнское молоко. Непонятная, необъяснимая аллергия! Она родилась здоровенькая, роды прошли прекрасно, и ее в первый же вечер принесли Тане на кормление. Девочка взяла грудь, начала отлично сосать... и вдруг стала задыхаться, вся посинела. Малышку немедленно отнесли в реанимацию. Думали, захлебнулась, подавилась... Оказалось, сильнейший спазм горла и бронхов. Ее откачивали часа два, подключили искусственное легкое... – Ада всхлипнула. – На другой день все повторилось. Тут же сделали всякие анализы. Но ничего необычного не нашли – ни в Танином молоке, ни в Нюточкиной крови, нигде! Аллергические пробы тоже ничего не показали. Врачи ничего не могли понять, собрали консилиум... Молоко других мам, специальные смеси девочка пила превосходно, но когда ее внесли к Тане в третий раз, она не только не взяла грудь, но стала сразу кричать и задыхаться. Пришлось ее срочно унести... Танино молоко давали другим новорожденным – и ничего, прекрасно сосали... Так нас и выписали – с диагнозом «аллергическая реакция невыявленного происхождения». Дали направление на молочную кухню, порекомендовали Нину Артемьевну. Она – патронажная сестра на пенсии, великолепный специалист-практик. Да... Но это еще полбеды, – добавила она шепотом.
– Говорите, – не глядя на нее, сказал Павел деревянным голосом.
– У ребенка вроде аллергия не только на материнское молоко, но на саму Таню. Как на руки, так криком заходится, синеет... А дома началось совсем непонятное. Нюточка – прекрасный ребенок, спокойный, здоровенький. Но только когда рядом нет Тани. Даже если Таня в другой комнате, она начинает беспокоиться, плакать. Стоит Тане войти в детскую – поднимается страшный рев, судороги. О том, чтобы подойти, взять на руки, и речи быть не может – это может просто погубить девочку. Таня очень тяжело это переживает, она похудела, спала с лица, не спит ночами. Первая ночь дома была ужасна – девочка кричит, плачет, Таня тоже плачет, мечется. На вторую ночь пришлось отправить ее к нам. Она хоть поспала. И малышка спала прекрасно. Но когда Таня вернулась, опять начался ужас. Два дня Таня жила у меня, а позавчера Николай Николаевич принес путевку в Старую Руссу, и вчера мы ее отправили туда... А как быть дальше – не знаю... Просто не знаю...
Ада разрыдалась. Павел подсел к теще, обнял ее за плечи.
– Ничего, ничего, не надо плакать... Что-нибудь придумаем. Все образуется.
Сквозь рыдания Ада проговорила:
– Мне кажется... это я во всем виновата...
– Помилуйте, как это? При чем здесь вы?
– Что-то такое было... связанное с рождением Тани... и прежде. Мне кажется, я совершила что-то ужасное тогда.
– Что ужасное вы могли сделать?
– Не помню, начисто не помню – и это тоже ужасно.
– Скажите, – помолчав, спросил Павел, – а кто была ваша мать? Что с ней? Ада побледнела.
– Не знаю. То есть до рождения Тани мама жила с нами, растила Никиту, но как только родилась Таня, она уехала и даже не сказала, куда. Я так и не знаю, что с, ней, где она, жива ли.
– Но она что-то говорила вам перед отъездом? Не могла же она уехать без объяснений.
– Да, конечно, говорила, только... Только я ничего не помню. В голове сразу туман поднимается и как будто обручи давят, сжимают...
– Странно, – пробормотал Павел. – Очень странно... Таня перед родами во сне постоянно проклинала бабку, звала отца... Почему она звала отца?
– Ах, не знаю... не знаю...
Ада вдруг застыла. Лицо ее исказила странная гримаса, она побледнела и стала сползать со стула на пол. Павел едва успел подхватить ее.
– Нина Артемьевна! – крикнул он. – Идите сюда! Показалась Нина Артемьевна. По лицу ее было видно, что она хотела отчитать Павла за крик, но когда она увидела Аду, настроение ее резко переменилось. Она присела рядом, стала щупать пульс.
– Может, валидолу, корвалолу? – спросил Павел. – У нас в аптечке, кажется, есть.
– Никакого валидола, – сказала Нина Артемьевна. – Рюмку коньяку, быстро!
К счастью, в баре отыскался коньяк. Нина Артемьевна влила рюмку Аде в рот. Та задышала, порозовела, пришла в себя.
– Господи, – пролепетала она. – Как голова болит...
– Полежите спокойно, все скоро пройдет, – сказала Нина Артемьевна и ушла в детскую.
Ада лежала на диване. Павел сидел за столом возле тарелки с остывшими сосисками. Они смотрели друг на друга и молчали.
Кое-как отчитавшись в институте, Павел в первые же выходные помчался в Старую Руссу. Он дышал на замерзшее стекло автобусного окошка, протирал рукавицей и в образовавшуюся дырочку смотрел на заснеженную природу. Он не мог принять создавшуюся ситуацию, примириться с ней, и лихорадочно искал выход. В голове мельтешили сумбурные мысли, перекрывая друг друга, не давая сосредоточиться на чем-то одном.
В Старой Руссе он три часа просидел в маленьком зальчике автостанции, дожидаясь местного рейса до санатория. Он отрешился от всего, что в этот момент окружало его, и думал, думал. Но чем больше он думал, тем больше сумятицы возникало в его мыслях. В результате он чуть не пропустил автобус.
– Татьяна Чернова? Да, имеется такая, – сказали ему в регистратуре санатория. – А вы ей, собственно, кто будете?
– Я буду ее муж, – сказал Павел и в подтверждение протянул в окошечко паспорт.
Женщина в окошечке туда даже не заглянула, а сказала, как показалось Павлу, с сочувствием:
– Главный корпус, комната двести тринадцать. Это на втором этаже направо... Только ее сейчас там нет! – крикнула она вслед устремившемуся в указанном направлении Павлу.
Он остановился так резко, что чуть не потерял равновесие.
– Так где же она?
– После обеда у нас процедур нет. Так что ваша жена взяла лыжи и вышла прогуляться. Вы лучше ее здесь подождите. Ужин у нас через полтора часа. Вернется.
– Скажите, а где здесь обычно катаются?
– Ну, кто к речке ходит, кто на горки, кто просто по лесу гуляет. Места у нас всюду дивные... Эй, куда вы?
– Где у вас горки?
Павел бежал, не чувствуя под собой ног. Сердце бешено колотилось. Он словно загадал, что если Таня действительно на горках и он успеет добежать туда и встретиться с ней, то все будет хорошо. Конечно, он сознавал, что это полная глупость, но ноги не слушались рассудка и все несли, несли его вперед. Ему вспомнился давний сон, несколько раз повторявшийся перед свадьбой, – как он летит с горы на лыжах, догоняя Таню, и не может ее догнать, и молит: «Обернись!» – и она. оборачивается и ослепляет его золотым сиянием глаз...
– Куда спешим? – Родной голос, веселый, чуть насмешливый.
Он остановился, тяжело дыша. Прямо впереди, на пригорке, на наезженной лыжне, стояла Таня, небрежно опершись на одну палку, а другой помахивая, будто тросточкой. Желанная, как никогда.
– Ты? – выдохнул он.
Он уже и забыл, какая она может быть красивая, как задорно выбивается из-под голубой шапочки рыжий хохолок, как толстый просторный свитер не только не скрывает высокую грудь и вновь обретенную тонкую талию, а, напротив, словно намеком обозначает их и тем самым подчеркивает.
– Я, – подтвердила она. – А тебе нужен кто-то другой?
В этом ироничном, спокойном тоне ему слышалось что-то не то, что-то неправильное. Нет, не искусственность, не попытка взбодрить себя и его, но... В общем, неправильное.
– Я так ждал встречи с тобой, – начал он, чувству", что тоже говорит не то.
– А я-то как ждала! И вот дождалась. Ну, что скажешь, Большой Брат?
Он подбежал к ней, взял за руку, поцеловал в свежие, морозные губы. Она дала себя поцеловать – и только.
– Как ты? – спросил он.
– Да как тебе сказать... Знаешь, неохота на ходу разговаривать, а стоять здесь холодно. Побежали-ка до дому, там и поговорим.
Она легко оттолкнулась палками и, обогнув Павла, заскользила по лыжне вниз.
«Если обернется – я пропал», – ни с того ни с сего подумал он, отмахнулся от этой нелепой мысли и побежал следом за ней.
– Зря ты приехал, – говорила Таня уже у себя в комнате, дрожащей рукой прикуривая четвертую подряд сигарету от третьей. – Я так стараюсь привести себя в порядок, отойти от этого ужаса, что-то стало уже получаться – а тут ты... Только разбередил рану.
Павел сидел в кресле у стола и смотрел на Танину дрожащую руку с сигаретой.
– Но надо же что-то решать, – глухо сказал он.
– Решать можно тогда, когда решение существует. Я пока его не вижу. Мне нужно собраться с силами, прийти в себя, тогда, возможно, и решение появится. А пока... я запретила себе думать об этом, иначе просто сойду с ума...
– Я понимаю, – сказал Павел.
– Ничего ты не понимаешь! – резко сказала Таня и раздавила сигарету в пепельнице – – Не можешь понимать! Ты не пережил этого кошмара, этого ада... Все только и твердят: «Ах, Нюточка, ах, малышка, бедная!», носятся с ней, как с писаной торбой, а на меня смотрят как на выродка, будто я это все нарочно... Ах, она не может дышать одним воздухом с родной матерью, ах, она умирает, когда мать хочет взять ее на руки!.. А я? Разве я в эти мгновения не умираю, разве мне хватает воздуха рядом с ней?!
– Таня, Таня, ну что ты такое говоришь? Я понимаю, ты измучилась, тебе нужно отдохнуть...
– А я что делаю? Так не мешайте же мне, прошу вас!.. Он ожидал слез, но слез не было. Был только обжигающий блеск в сухих, колючих глазах.
– Но тебе здесь хорошо? – спросил Павел, меняя тему, мучительную для обоих.
– Здесь? Да. Душ Шарко, психотерапия, группа аутотренинга, аэробика, лыжные прогулки. По вечерам кино, танцы. Транквилизаторы колют на ночь... Я приду в норму. Совсем скоро. Ты потерпи, Большой Брат. Тогда и придумаем что-нибудь... Только ты иди теперь, а? Мне пока трудно быть с тобой. Сразу снова начинает лезть в голову весь этот кошмар... Ты иди, очаруй дежурную, у них сейчас много свободных комнат, пустят переночевать, а завтра с утра пораньше уезжай, ладно?
У Павла будто что-то оборвалось внутри.
– Как это – ладно? Совсем не ладно... Он присел на нол у ее ног, уткнулся головой в мягкое, теплое бедро.
– Я не могу без тебя, ты для меня – всё, я хочу тебя, пойми... – чуть слышно бормотал он.
Она рассеянно гладила его волосы и молчала. Он поднял голову, и Таня легонько толкнула его в плечо.
– Не надо, Большой Брат. Мне ведь без тебя тоже несладко. Только нельзя мне сейчас, ты же понимаешь... Так что, если не хочешь оставить меня инвалидом на всю жизнь...
Не договорив, она наклонилась и чмокнула его в ухо.
– Ступай.
– Ладно. – Павел поднялся, не сводя с нее глаз. – Тогда я пошел.
– Пока, – сказала Таня. – Жди меня. Девятнадцать дней осталось.
– Да. Буду ждать. Конечно.
Он не стал чаровать дежурную. Просто просидел всю ночь в кресле и уехал первым утренним автобусом.
Павел разрывался на части. Приходилось допоздна задерживаться на работе: начальство требовало интенсивнее заниматься радиоактивной тематикой, а собственные устремления заставляли все большее внимание уделять разработкам, связанным с алмазами и их уникальными свойствами. Когда большинство сотрудников уже уходило, он оставался, просматривал полученные материалы, работал с приборами, рассчитывал. И давил в себе стремление поскорее бросить все эти дела и мчаться домой, к Нюточке.
Он прикипел душой к этому живому розовому комочку. Когда на него падал взгляд еще мутных глазенок, он читал в нем любовь и мудрость, какую-то неземную мудрость, принесенную Нюточкой из других миров, мудрость, которая – он знал это наверняка – исчезнет потом, когда окрепнут ее связи с Землей. Но любовь останется. Прибежав с работы и наскоро поужинав, он садился рядом с кроваткой и неотрывно смотрел на спящую девочку. Через день-другой после его возвращения Нина Артемьевна позволила ему взять ребенка на руки, предупредив, чтобы придерживал головку, потом доверила подержать рожок во время кормления, наконец, самостоятельно перепеленать девочку. Он очень старался, но, хотя знал по книжкам, как это надо делать, и неоднократно наблюдал за Ниной Артемьевной, в первый раз вышло не очень хорошо. Получился скорее узелок – и самое досадное, что узелок этот тут же развязался, как только он стал перекладывать Нюточку в кроватку. Нина Артемьевна покачала головой и перепеленала сама, обращая внимание Павла на каждое движение. Он старательно все запоминал и вскоре справлялся не хуже самой Нины Артемьевны, правда медленнее. Иногда строгая няня доверяла ему приготовить девочку к ночному сну, и он ходил с Нюточкой по детской, напевая ей всякие песенки, пока Нина Артемьевна не забирала у него девочку, ворча, что он ее слишком уж приучает к рукам. Если он с работы успевал к купанию, то непременно в нем участвовал, придерживал головку, вынимал из ванночки и держал малышку, а Нина Артемьевна вытирала ее. По выходным он укладывал закутанную в теплое одеяльце девочку в коляску и часами гулял с ней по заснеженному городу. Он показывал ей дома, деревья, каналы, мосты, шепотом, чтобы не приняли за сумасшедшего, рассказывал про них. Нюточка, если не спала, смотрела на него. Он не сомневался, что она все понимает, хотя и знал, что этого не может быть.
