Текст книги "Полет ворона"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
– Что?! – воскликнул Павел.
– Да-да, с Мариной Александровной.
– Так что же, Иван?..
– Нет, нет, по срокам не получается. После того как она за Ларина своего вышла, у нас с ней ничего не было. Мне хватало того, что каждый день на работе личико ее милое видел... да когда с Лидкой ложился, закрывал глаза, бывало, и представлял, что это Мариночка моя подо мной...
Павел был потрясен исповедью отца. Сколько он помнил себя – а стало быть, и отца, – тот ни словом, ни жестом, ни намеком не выдал своей тайны, все эти годы носил в себе такую боль...
– Бедный ты мой! – сказал он, обнимая отца за плечи. – Но теперь все будет иначе. Теперь с тобой мы!
– Кто это мы?
– Мы с Нюточкой. Привыкай, батя, быть дедом. А на опустевшем к вечеру кладбище, на свежей могиле Елены Дмитриевны Черновой среди подмерзших цветов ничком лежал небритый человек с перевязанной головой и в донельзя испачканном дорогом пальто. Он рыдал, рыдал громко, не стесняясь и не стыдясь. И только по этим рыданиям сторожа, запиравшие кладбище на ночь, нашли Виктора Петровича Воронова, подняли с земли и вывели за ворота. Он подождал, когда они запрут тяжелый засов и уйдут, потом посмотрел на стену, покачал головой, всхлипнул и побрел в направлении от города.
IX
Ноябрь окунул город в продергивающий до костей холод. Свирепые ветра ватагой неслись с Финского залива, и мотыляли по проспектам обрывки шариков и гигантских тряпичных гвозди еще долго после демонстрации трудящихся. Потом исчезли и они.
Таня лениво озирала из окна сонный Питер, не отмечая ни мрачных дней, ни тяжелых ночей. Все чаще приходили кошмары, давили унылыми видениями, приоткрывая завесу над царством мертвых. Подступали тихие и безгласные, мутно-прозрачные в кромешной темноте. Что-то сгущалось вокруг, падало сверху, будто тень незримого крыла. Мертвыми знамениями врезались в подсознание слухи и новости, обволакивающие с разных сторон: то там кто-то умер, то этот усоп. И Тане нестерпимо хотелось заглянуть в запредельное, потрогать кончиком пальцев костлявую за нос.
Пустота звала: «Пойдем!», но тут же появлялась старая знакомая ведьма с пронзительными глазами, без всякой укоризны, злорадно ухмылялась, предупреждая, что не настал еще срок.
Для Тани уже не существовало слова «надо», даже в бренных удовольствиях она не видела никакого смысла. До недавних пор она придумывала простейшие способы поисков заработка, помогала Якубу добывать денег. На кайф их уходило немерено, благо налаженные каналы поставки и сбыта давали крутые возможности снимать сливки. Давно прошло то время, когда Таня следила, чтобы дом не превратился в барыжную лавку. Но незаметно стали захаживать напрямую наркоманы, а теперь и это обрыдло, вместе с самим Якубом и его подругой. Раз, не выдержав какой-то мелочной непонятки, Таня напустилась на парочку, намекнув, что выставляет их за дверь. В результате осталась одна в пустом доме. В холодильнике гулял сквозняк, в раковине башней выросла гора немытой посуды, под ванной кисло, покрываясь плесенью, замоченное белье. Только маковые поля были местом пребывания Тани, только этот запах был родным и ничто другое более не тревожило ее когда-то острый и жаждущий приключений рассудок.
Однажды Таня заметила, что опий вышел, и полезла в общаковый тайник. Она нюхнула чистый, без всякой примеси порошок. Слизистую обожгло. «Дерзкий», – подумала Таня, определяя дозу на глаз. Опасения, не многовато ли, при этом не было. Как это часто случается с теми, знает тайную прелесть всякого наркотика, Таню так дело стремление достичь вершинки познанного однажды блаженства, поэтому она попросту откидывала всякое чувство страха за собственную неповторимую жизнь. Вместо инстинкта самосохранения работало эрзац-сознание: а будь что будет.
Удерживая последним усилием воли тремор, Таня с мазохистским наслаждением шарила концом иглы на почерневшем рекордовском шприце в поисках рваной, затянувшейся малиновыми синяками вены. Не найдя ее на сгибе она решительно, прикусив губу, воткнула ту же иглу в кисть. Попала. И побежала теплым туманом надежды по кровяным сосудам угарная эйфория. Метну лась мысль о вожделенном пределе. Предметы и мебель поехали перед глазами, разъезжаясь серебристой рябью. Пространство и время соединились в светящейся дымке. Горло сдавило. Откуда-то издалека пришли чужие голоса: «Ay!» – «Как ты тут?» – «Мы только вещички забрать...» – «Э, она уже тащится!» – «Слушай, а на нашу долю осталось?» – «Иди шприцы вскипяти...» Опрокидываясь навзничь, Таня охнула, а руки неестественно, как чужие, не принадлежащие ее телу, еще цеплялись за воздух. Звенело в ушах. Постепенно частоты падали до ультранизких, гудящих монотонным колоколом под самой теменной костью. Дыхание судорожно останавливалось, и где-то далеко, неровно и замедляя темп, ударял сердечный маятник, отсчитывая, как кукушка, последние секунды жизни. Она даже не раздвоилась, а их стало множество: одна болталась под потолком, безумно хохоча над собственным телом внизу, и выговаривала второй – той, что философски застыла, съежившись в красном углу: «Это смерть, но еще рано, пора ведь не пришла». И все эти Тани, собираясь в одну, вылетели, как ведьма в трубу, увидели с непомерной высоты дом, людей, занимающихся своими делами, как пчелы в сотах улья. Хотела было найти знакомых, крикнуть на прощанье – и оказалась в радужном коридоре, где не было углов, а бесконечные стены, словно сделанные из плазменной ткани, переливались фиолетовыми искрами и зелеными огоньками. °се дальше и дальше улетала Таня, гул нарастал, но было легко и свободно. Где-то там впереди должен быть свет. rto он не приближался. Наоборот, все больше сгущалась
бездна тьмы. И в монотонном гудении стал отчетливо слышен родной бас-профундо:
– Здравствуй, доченька...
И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон...
Конец этого жуткого года ознаменовался разными хлопотами, и, погрузившись в них с головой, Павел уповал лишь на то, что год уходящий не принесет еще каких-нибудь потрясений.
Он носился то в мастерскую, где отобрал камень для памятника Елке – серую с красными прожилками мраморную глыбу – и в два приема внес аванс за его изготовление, то в больницу к матери, которая не узнавала его и упорно называла или «товарищ генерал», или «доченька», то на дачу в Солнечное, которую предписывалось освободить к Новому году, понемногу вывозя оттуда всякую мелочь – книги, посуду, белье.
Дело по факту гибели Елены Дмитриевны Черновой было прекращено за отсутствием состава преступления. Заявлению Дмитрия Дормидонтовича вышестоящие инстанции решили ходу не давать, а отправить его на пенсию по состоянию здоровья. Ему даже предложили вариант отправиться послом в Народную Республику Габон, но он отказался. Великодушие начальства простерлось до того, что вместо казенной дачи в Солнечном Чернову был предложен «скворечник» с участком в восемь соток на станции Мшинская, а вместо казенного автомобиля – «Жигули» по специальной «распределительной» цене – шестьсот рублей. Должностной оклад сменился союзной персональной пенсией. За ним сохранили городскую квартиру, пожизненное право пользования распределителем, поликлиникой и больницей. Могло быть и хуже.
В начале декабря Павел перевез вещи и Нюточку с Ниной Артемьевной из квартиры Лихаревых в отцовскую. Дочка с няней заняли родительскую спальню. Дмитрий Дормидонтович окончательно перебрался в кабинет. Павел поставил себе в гостиной тахту и школярский письмен ный столик, приобретенный специально, – роскошный стол из кабинетного гарнитура остался в квартире у Никольского. В Елкину комнату снесли вещи матери – все понимали, что она вряд ли когда-нибудь вернется сюда, но все-таки...
Нюточка самостоятельно внесла в новую для себя квартиру две вещи – пластмассовую корзиночку с любимым пупсом и свернутый в тугую трубочку календарь с «тетей мамой». Последний она велела повесить над своей кроваткой.
– Ванькина жена, – констатировал дед, увидев календарь. – Или уже-бывшая, не знаю... Надо же, как жизнь все закрутила... И чего этому дуралею надо было? От такой девки ушел... или она от него.
– От одной ушел, к другой пришел... – тихо сказал Павел. – Бог-с ними, может, хоть у них все сладится.
– У кого? У Ваньки с Татьяной твоей? Ничего у них не сладится, не сладилось уже. Ты что, не знал?
– Нет. А что?
– Выгнала она его, еще в начале осени. К отцу с матерью приперся, ободранный, жалкий, больной. Еле дошел и на пороге сознание потерял. «Скорую» вызвали – и в больницу. Нервное истощение, тяжелое алкогольное отравление... И, говорят, еще кое-что.
– Что?
– То, что, по словам начальства, существует только на гнилом Западе... Наркоту жрал Ванька... Эпилептические припадки с ним были, уже в больнице... Эх, будь я еще в силе, разобрался бы с этим змеюшником, что твоя благоверная устроила.
– Не надо, – тихо, но твердо сказал Павел. – Это их дела, и никого больше они не касаются. А если она чудит, так это от горя. Пойми ты, несчастный она человек, несчастнее всех нас.
– А ты – ты, что ли, счастливый? Знатно она тебя осчастливила!
– Да, – сказал Павел, глядя отцу прямо в глаза. – Представь себе, я счастливый. И осчастливила меня именно она... И хватит, не будем больше о ней, ладно?
«Старею, – подумал Дмитрий Дормидонтович, опустив глаза. – И не припомню, чтоб раньше меня кто в гляделки переиграл, а теперь – пожалуйста. И кто? Пашка, сынок родной»
– Ладно, – пробурчал он... – Что-то счастье твое гуляло, пора бы ей уже того... на горшок и спать.
– Погоди, не купали еще... Если хочешь, можешь ее потом в полотенце завернуть и сюда отнести. Пусть к деду привыкает.
– Хочу, – сказал Дмитрий Дормидонтович. – Только ты вот что, Павел... Надо бы вам здесь прописаться поскорее, пока мы с матерью еще...
– Прекрати! – сказал Павел.
– Добро, только не кипятись. Скажу по-другому. Надо ведь и порядки соблюдать. Раз здесь живете – надо вам здесь и прописываться. Или с Татьяной своей за жилплощадь судиться собираешься?
– Нет, – сказал Павел. – Та квартира принадлежит ей и только ей.
– Ну так и выписывайся оттуда. Если для этого надо развод оформить – оформляй. Свяжись там с тестем, обсудите все... По процедуре, по имущественным претензиям.
– Нет у меня никаких претензий. Все свое я давно оттуда забрал.
– А у нее?
Павел озадаченно посмотрел на отца.
– Какие у нее могут быть претензии? Я ей все оставляю.
– Все, да не все... Надо так дело устроить, чтобы она Нюточку у нас не отсудила. В разводных делах обычно ребенка при матери оставляют.
– О чем ты говоришь? Не станет она отсуживать...
– Сейчас, может, и не станет. А потом? Кто знает, какой у нее переворот в мозгах произойдет? Вот и надо бы от нее бумажку на этот предмет получить, чтобы в суде к делу приобщили. Чтобы потом не возникала.
– Она не будет возникать, – сказал Павел. – Но я поговорю с ней...
До Тани он не мог дозвониться три дня. Никто не подходил к телефону. У Ады трубку поднял какой-то незнакомый молодой человек, назвался племянником Николая Николаевича, студентом из Одессы, и сообщил, что, «старики» выехали в Цхалтубо лечиться грязями и прибудут дней через десять. Про Таню он не знал ничего, саму ее ни разу в жизни не видел.
На четвертый день после работы (а ведь была еще и чйота причем самая авральная: заканчивался год, подбивались бабки, составлялись отчеты, срочно ликвидировались накопившиеся за год недоработки) Павел решил сделать крюк и заехать к Никольскому, разобраться, что почем, и, если Таня дома, переговорить с ней. На всякий случаи он взял ключи от той квартиры, которыми не пользовался почти полтора года.
В окнах горел свет. Значит, дома. А на звонки не отвечает, потому что телефон не в порядке или на АТС что-нибудь. Бывает.
Павел вошел в подъезд, внизу аккуратно вытер ноги от налипшего снега, поднялся по знакомой чистой лестнице, остановился перед знакомой дверью, обшитой темной вагонкой. Позвонил.
Тишина.
Он позвонил еще раз, подождал, постучал. Отчего-то ему очень не хотелось доставать ключ, вставлять в скважину, отворять дверь. Показалось, будто за дверями притаилось что-то черное, страшное, поглотившее Таню и теперь готовое пожрать его, неосторожно сунувшегося туда, где ему быть не надлежит.
Павел вставил ключ в замок и повернул. Дверь бесшумно отворилась. Он вошел в ярко освещенную прихожую...
И тут же рванулся в уборную, еле успев добежать до унитаза.
В квартире стоял густой мерзкий, тошнотворный запах – миазмы разложения, падали, гнили. Выпрямившись, Павел еще некоторое время постоял над унитазом, глотая ртом непригодный для дыхания воздух, потом проскочил в ванную и, намотав на нос и рот полотенце, снова вышел в прихожую, а оттуда, пошатываясь, направился в гостиную.
Они лежали там. Ближе всех к дверям, на алом ковре ничком лежал посиневший труп мужчины, распухший настолько, что лопнула рубашка, обнажив волосатую, помытую трупными пятнами спину. Павел перешагнул и Устремился к дивану, где, уткнувшись в спинку мертвым лицом и свесив на пол непристойно заголенные синие ноги, лежал второй труп, женский.
– Таня! – крикнул Павел и, забывшись, вдохнул носом.
Даже через толстое полотенце он ощутил такую непереносимую вонь, что у него закружилась голова. Изо всех сил стараясь удержать равновесие, он осторожно подошел к лежащему на диване телу и потянул за халат на плече. Закоченевшее тело не поддавалось. Павел дернул посильнее, и оно с грохотом упало с дивана, показав Павлу страшное синее кукольное лицо с закрытыми глазами и блаженно оскаленным ртом.
«Это не Таня. Это не может быть Таня. Не она. Не она. Волосы. У нее не было таких волос. Остальное все равно не узнать... Где я видел эти волосы?.. Анджела...»
Он добежал до форточки, рванул ее на себя. В комнату со свистом задул свежий ветер, понеслись мелкие, морозные снежинки. Павел сдвинул полотенце на горло, несколько раз вдохнул полной грудью, вновь натянул полотенце и лишь тогда подошел к стоящему возле окна креслу.
Она полулежала, откинув далеко назад огненную голову и разведя руки в стороны. Рот ее был полуоткрыт, белейшие мелкие зубы ярко отсвечивали в свете люстры, глаза плотно прикрыты прозрачными веками. Она не раздулась, не посинела, как другие, а скорее ссохлась почти до неузнаваемости. Ее янтарная кожа была совершенно чиста, без единого трупного пятнышка, лишь по руке вдоль темно-синей вены бежала красная и зловещая пунктирная дорожка. Павел невольно оглянулся на стол. Между грязных чашек и блюдец с окурками стояла полупустая баночка из-под майонеза с чем-то мутным, похожим на взвесь зубного порошка. Эластичный бинт, шприц с иглой. Второй шприц лежал на полу, между столом и Таниным креслом. Павел со злобой раздавил его каблуком, еще раз посмотрел на Таню и тихо, на цыпочках вышел. Вернулся он с теплым мохнатым пледом, заботливо укутал Танину неподвижную фигуру.
– Вот так, вот так, – приговаривал он. – Холодно, а закрыть окно нельзя. Навоняли вы тут...
«Вот и все, – стучало в это время у него в голове. – Вот и все, что было... Ты как хочешь это назови... Танька, Танька...»
На руку его, державшую плед у Таниного подбородка, заметно повеяло теплом. Он замер. Нет, не показалось.
– Зеркало, бляди! – заорал Павел. – Есть в этом доме зеркало, маленькое, карманное?
Он помчался прочь из гостиной, ударившись по дороге об стул и грязно выругавшись. Стул упал прямо на труп мужчины. Павел.перепрыгнул через него и ворвался в спальню.
– Чтоб тебя!
На трюмо лежало зеркальце. Павел схватил его и кинулся обратно в гостиную, в три прыжка пересек ее и дрожащими руками поднес зеркало к губам Тани. Поверхность стекла стала чуть матовой; Он обтер зеркальце рукавом и поднес еще раз. То же самое. Павел приложил. пальцы к безжизненному запястью Тани. Ничего. Или есть... Не поймать...
Он побежал в прихожую, к телефону.
– Это жена, жена моя, поймите! – наскакивал Павел на крупного милиционера с погонами капитана.
– А я говорю вам, никуда вы сейчас не поедете! – отбивался капитан. – До чего свидетель нервный пошел, а? Вот осмотрим место происшествия, снимем с вас показания, протокол подпишете, тогда уже...
– Да понимаете вы, что такое жена? Ее же вынесут сейчас!
– А раз жена, так смотреть за ней лучше надо было! – прикрикнул капитан. – И вообще, с вами тоже надо разобраться. Не исключено, что придется вам проехать с нами.
– Брось ты, Петрович, – сказал второй милиционер, усатый и тоже в капитанских погонах. – Жмурики-то уже второй свежести. Подойди-ка на пару слов...
Он отвел первого капитана в уголок и что-то зашептал, показывая руками по сторонам.
– Вам, гражданин Чернов, смысла в больницу сейчас ехать нет никакого, – вкрадчиво сказал усатый, закончив переговоры с коллегой. – Вас туда и на порог не пустят. Не полагается категорически. А завтра с утречка позвоните вот по этому телефончику, спросите Семена Витальевича, завотделением, и вам в лучшем виде все расскажут, захотите – так и покажут. А сейчас вы здесь нужнее. Пойдемте-ка обратно в комнату. Понятые, тоже туда! Да вы не тряситесь, там проветрено, не так смердит.
– Я хоть до машины ее провожу, можно? – сказал присмиревший Павел.
Усатый подумал и сказал:
– До машины можно. И сразу обратно. Ее выносили, прикрыв казенным байковым одеялом поверх пледа, в который ее закутал Павел. Санитары несли носилки, а сбоку пристроилась медсестра, держа в высоко поднятой руке капельницу. Шланг капельницы прятался под одеяло. Павел пошел с другой стороны, держа Таню за желтую, сухую ладонь. Но на лестнице он отстал от носилок, иначе было не пройти. Он пристроился рядом с молодым, энергичного вида врачом.
– Скажите же, что с ней? Будет жить?.
Врач досадливо отмахнулся.
– Делаем все возможное, сами видите. Пока ничего определенного сказать нельзя. Завтра видно будет.
– Но все же? Есть надежда?
Врач остановился и зло посмотрел на Павла.
– Есть! – словно выплюнул он. – Если до сих пор не окочурилась, значит, откачаем как-нибудь!
Павел застыл, а врач засеменил по лестнице, догоняя носилки. Павел не бросился вслед за ним, а постоял, посмотрел, как Таню выносят из дверей подъезда, и поднялся наверх, тяжело переставляя ноги.
– Судьба, Павел Дмитриевич, судьба, – философически заметил Валерий Михайлович Чернов, следователь прокуратуры. – Второй раз в течение месяца сводит нас, и все по делам не шибко приятным...
– Я хочу видеть мою жену, – глухо сказал Павел, глядя на собственные ладони.
– Вот ответите на несколько вопросов, тогда и увидите. Верно, Семен Витальевич?
– Вообще-то в эти палаты мы посторонних не допускаем, но в виде исключения...
– Вот и прекрасно, – сказал Чернов-следователь и стал расстегивать портфель.
Разговор этот проходил в кабинете заведующего специальным наркологическим отделением больницы имени Скворцова-Степанова, что возле станции Удельная. Именно туда привезли по «скорой» Таню, именно туда, пред-ваоительно договорившись по телефону, отправился наутро Павел и именно там он, к полному своему удивлению, встретил однофамильца из прокуратуры.
– А вы, Павел Дмитриевич, цените, – продолжал следователь. – Чем тягать вас в управление, мотать нервы всякими там повестками, пропусками, мы являемся прямо туда куда и вы поспешили явиться.
– Спасибо, – скривив рот, ответил Павел. – Спрашивайте уж поскорее.
– Что ж, к делу так к делу... Согласно протоколу, составленному двенадцатого двенадцатого сего года на месте происшествия, вы опознали в погибших гражданина Зейналова и гражданку Крестовоздвиженскую. Так?
– Простите, не понял, – сказал Павел. – Какого еще Зейналова?
– Да вот же! – Следователь протянул Павлу две фотографии. С одной ослепительно улыбался красавец Якуб, с другой незряче пялилась омерзительная маска, карикатурный двойник того же лица – раздутое, пятнистое, мертвое.
– Да, это Якуб, – сказал Павел. – Фамилии не знаю.
– Зейналов Якуб Зейналович, тысяча девятьсот пятидесятого года рождения, уроженец города Дербента, азербайджанец, образование высшее купленное, две судимости, – поведал Павлу следователь.
– Я знал только, что он Якуб и что азербайджанец, про остальное слышу впервые, – сказал Павел.
– Хорошо. Итак, вы подтверждаете, что это Зейналов. Гражданку Крестовоздвиженскую Анджелу Наримановну смотреть будем?
– Нет, – сказал Павел. – Подтверждаю.
– Вы хорошо знали покойных?
– Почти не знал. Это были друзья жены. У нас с ней разные компании. Особенно последние полтора-два года.
– Значит, совсем не знали?
– Якуба я вообще видел один раз в жизни... точнее, Два. Анджелу почаще, но ничего толком о ней не знал. Думал, что она – актриса.
– А узнали, что она кто? – оживился следователь.
– Да я, собственно, ничего не узнал. Так, по повадкам, по намекам предположил... – «Не стану я говорить этому деятелю про то, как в прошлом году Таню разыскивал. Мало ли во что он ее впутает?»
– И что же вы предположили?
– Ну, что она... скорее смахивает на... на особу легкого поведения...
– Интересно. И как вы отнеслись к тому, что ваша жена водит компанию с такой особой?
– Понимаете, я начал... предполагать, только когда мы с женой уже... в общем, мы не жили вместе. Я уже не имел права что-то ей советовать.
– Вот как? Умыли руки?
– Слушайте, я же и подумать не мог...
– Чего не могли подумать?
– Что все так кончится... Это были ее друзья.
– Интересные друзья. Торговец наркотиками и валютная проститутка.
– Что? – Павел надеялся, что удивление в его голосе прозвучит достаточно искренне.
– Да, представьте себе. – Следователь буравил Павла глазами. – Самая подходящая компания для невестки товарища Чернова.
– Когда мы жили вместе, они у нас в доме не бывали, – твердо повторил Павел.
– А этот? – Следователь положил перед Павлом еще одну фотографию. Тощий взъерошенный тип с темными кругами под безумными глазами, одетый в больничную пижаму.
– В первый раз вижу, – Павел пододвинул фотографию обратно следователю.
– Надо же! А вот гражданин Ларин Иван Павловича утверждает, что знаком с вами с самого детства.
– Что?! – На этот раз заботиться об искренности удивления не приходилось. – Дайте-ка еще раз.
Павел вгляделся в фотографию. Теперь, когда ему сказали, что это Ванька Ларин, он узнавал знакомые черты. Но как он жутко изменился за полгода. А такой был толстомордый, гладкий, довольный.
– Узнали? – ехидно осведомился следователь.
– Теперь узнал. Он сильно изменился.
– Наш клиент, – вставил молчавший доселе заведующий отделением, взглянув на фотографию. – Этот наш стопроцентно. Как выражаются в их среде, на колесах завис. Ноксирончик, нембутальчик, еще какой-то секонал заморский. И где только берут?
– И что, за несколько месяцев вот так?.. – Павел показал на фотографию.
– Элементарно. А если еще эту дрянь водочкой запивать... Но этого мы вытянем, лишь бы снова не загудел...
– Семен Витальевич, позвольте я закончу сначала, – прервал врача следователь. – Итак, узнаете Ларина, Павел Дмитриевич?
– Да... Только при чем здесь он?..
– Только при том, что поступил он сюда почти прямиком с того же адреса, что и хозяйка квартиры и трупики ее, как вы выражаетесь, друзей. Пока ломался, много интересного рассказал.
– Ломался? Почему ломался?
– Ну, ломка, абстинентный синдром, – пояснил Семен Витальевич. – Жуткое дело, скажу я вам...
– Вы его на той квартире видели? – спросил следователь Павла.
– Видел. Один раз, летом, когда за журналами заезжал.
– И как вы оценили факт его пребывания в доме вашей жены?
– Никак. Повторяю, мы уже давно не живем вместе, и у меня не было оснований вмешиваться в личную жизнь жены, фактически бывшей...
– Не было, значит... А вот этого гражданина узнаете? Павел пригляделся. Хамоватое, плохо выбритое лицо, заплывшие поросячьи глазки.
– Да, – сказал он. – Это Воронов. Муж моей сестры... покойной. Но он-то здесь уж точно не при чем.
– Полагаете? А вот мы, когда вели то, предыдущее следствие, очень обстоятельно с гражданином Вороновым переговорили и выяснили нечто довольно любопытное.
– То есть?
– Помните, за несколько дней до гибели вашей сестры он пришел к ней и сказал, что встретил другую женщину и уходит к ней?
– Да, но он потом сам сказал, что женщину эту выдумал, чтобы попытаться вернуть себе любовь Елки... Елены.
– А вот у нас в кабинете он изменил свои показания.
Женщина все-таки была. Поиграла с Вороновым денек-другой, а когда он явился к ней с чемоданами, прогнала его самым оскорбительным образом.
– Ну и что это меняет?
– А то, что имя и фамилия этой женщины – Чернова Татьяна Всеволодовна, проживающая на площади Коммунаров, дом...
Павел вскочил.
– Довольно! Я не желаю этому верить!
– Это ваше право, – спокойно сказал следователь. У нас есть свидетельские показания. Конечно, мы не можем обвинить вашу жену в содействии самоубийству вашей сестры и социальной деградации ее мужа, но... Это, конечно, вопрос совести, а не закона...
– Слушать вас не хочу! – воскликнул Павел. – Женщина при смерти, а вы ее нелюдью какой-то выставляете!
– Нелюдь не нелюдь, но женщина весьма и весьма своеобразная. Уникальная, я сказал бы. От души надеюсь, что она придет в сознание, и с огромным нетерпением жду этого момента. Очень хотелось бы познакомиться лично, побеседовать.
Неожиданно для себя Павел усмехнулся.
– Что это вы? – удивился следователь.
– Извините, это я случайно, – сказал Павел. Он и вправду не мог понять, откуда в голове его возникла фраза, заставившая его усмехнуться. Как будто Танин голос произнес: «Ох, Порфирий ты наш Петрович, смотри, дождешься!»
Следователь молча посмотрел на него.
– Очень, очень хотелось бы, – повторил он. – Особенно в свете этого вот любопытного документа... Ознакомиться не желаете? Это копия – на всякий случай предупреждаю.
Документ был озаглавлен весьма неприятно: «Протокол обыска».
– Читайте, читайте, – сказал следователь. – Все абсолютно законно. Этот Зейналов давно уже попал в наше поле зрения, только прижучить его, гада, не могли. Скользкий, осторожный... Через него вышли на Крестовоздвиженскую и на, извините, вашу жену и ее квартиранта. Дела, судя по всему, там творились интересные. Санкцию на обыск я давно уже просил у прокурора. Он все медлил, говорил, надо брать с поличным, чтобы ни тени сомнений не было... Мне кажется, он побаивался отца вашего, да и тестя тоже.
– Николая Николаевича? – удивленно спросил Павел. – А его-то почему?
– Не скажите. Гражданин Переяславлев – фигура в своем роде влиятельная чрезвычайно. Если бы обыск у его падчерицы не дал желаемых результатов, прокурор, подписавший санкцию, будь то районный или даже городской, недолго бы продержался в своем кресле, не говоря уж о следователе, эту санкцию вытребовавшем. Но я готов был рискнуть, прокурор нет. Вот и доосторожничался. Послушай он меня, имели бы мы всю троицу в Крестах на Арсеналке, зато живых-здоровых. А так имеем два трупа и гражданку Чернову в глубокой коме. Впрочем, мне почему-то кажется, что она скоро оклемается, и уж тогда-то мы с ней наговоримся всласть.
И опять в голове Павла Танин голос отчетливо произнес: «А вот это фиг тебе, Порфирий Петрович!»
– Мне не нравится ваш тон, – сказал Павел, поднялся и, не дочитав протокола, швырнул его на стол перед Черновым-следователем. – И этот обыск, проведенный без санкции прокурора, я считаю незаконным и буду жаловаться. Чего бы вы там ни нашли.
– А я не балерина, чтобы всем нравиться, – спокойно ответил Валерий Михайлович. – А что до законности обыска, то любой мало-мальски грамотный юрист объяснит вам, что при данной картине происшествия обыск в порядке дознания не только законен, но и обязателен... Кстати, до самого интересного вы не дочитали.
– Что там еще? – грубовато спросил Павел. – Тайничок-с, – совсем уже сливаясь с персонажем из Достоевского, проговорил следователь. – Небольшая такая нишечка, между настоящей и фальшивой задней стенкой шкафа. А в ней два пакетика. В одном героинчика чистого под двести грамм, в другом – денежки. Хорошие денежки, шестнадцать тысяч триста рублей и пятьсот американских долларов... Это вам как?
Павел побледнел.
– Но... Но она могла не знать...
– Хозяйка дома? Не смешите меня, Павел Дмитриевич. Тайничок хитрый, с пружинкой. Мы сами-то, честно говоря, случайно нашли. Кстати, ни у Зейналова, ни у Крестовоздвиженской ключиков от квартиры мы не отыскали, хотя осмотрели не только вещи, бывшие при них на момент смерти, но и их квартиру в Купчино, где, между прочим, они пребывали значительно чаще и дольше, чем на квартире Черновой... Вот еще чемодан с маковой соломкой, найденный под кроватью, мог попасть туда без ведома хозяйки, это я допустить готов, но тайничок? Конечно, говоря теоретически, его мог оборудовать, допустим, Ларин, который прожил там два с половиной месяца и имел свои ключи. Но, согласитесь, Иван Павлович не производит впечатления человека, способного на такое... художество.
– Да уж, – согласился Павел и Добавил: – А что, вы начисто исключаете вариант, что это мог сделать я?
– Начисто.
– Что ж, – вздохнул Павел, – спасибо за доверие.
– Дело не в доверии. Просто в некоторых пазах клей не до конца просох. Эксперты определили возраст тайничка месяца в два максимум. А за эти два месяца вы этого сделать никак не могли.
– Не мог, – согласился Павел. – И все же я вам не верю.
– Не обязательно верить мне, – сказал следователь. – Вы фактам поверьте.... Впрочем, довольно на сегодня. Вот вам мой телефончик. Позвоните мне денька через три. А нет, так я и сам позвоню, не гордый. А пока – будем ждать.
– Будем, – сказал Павел. – Я все же хотел посмотреть на нее.
– А это как медицина скажет. Что, Семен Витальевич, разрешим?
– Разрешим в виде исключения. Халат только наденьте.
Павел послушно облачился в протянутый ему халат. Заведующий отделением вывел его в длинный серый коридор с множеством дверей.
– Это тут у вас палаты? – спросил Павел. – Нам в которую?
– Да что вы, голубчик? – удивился врач. – Здесь всякие службы, ординаторские, кладовые. Иначе у нас давно бы все больные разбежались. Не все тут такие... смирные, как ваша супруга.
– И все же, что с ней? – спросил Павел. – Я так и не могу понять, что произошло. Все хотел спросить у вас, да следователь этот мешал.
– Случай довольно банальный и в то же время удивительный, – сказал Семен Витальевич, открывая толстым ключом железную дверь в конце коридора. – Наш контингент, точнее, та его часть, которая предпочитает опиаты, использует те или иные производные морфина, зачастую самодельные или украденные из лечебных учреждений. Технологии и дозы устанавливаются, так сказать, эмпирически, и чаще всего летальный исход дают передозировки, примеси, инфекции, занесенные с иглой. В последнее время в город все чаще стал неизвестно откуда проникать чистый героин. Наши клиенты, разжившись этим зельем, вводят его себе привычными дозами, как морфин, забывая при этом, что героин в двадцать пять раз сильнее. Передозировки получаются бешеные, смертность в этих случаях стопроцентная. Но ваша жена – исключение из всех правил. У нее нечеловечески сильный организм. Эксперты исследовали остатки раствора, который они себе ввели, примерно определили дозировку. Каждая доза превышала смертельную как минимум в пятнадцать раз. Ну, допустим, в пять. Выжить после этого практически невозможно. Друзья вашей жены скончались минут через пятнадцать-двадцать после введения препарата. Она же впала в коматозное состояние и находится в нем четвертые или пятые сутки. Это само по себе поразительно, но еще поразительнее то, что происходит здесь, в реанимации. Через два часа после ее поступления мы отключили аппарат искусственного дыхания – за ненадобностью, перестали вводить кардиостимуляторы. Сегодняшний анализ крови просто поразительный – нам бы с вами такую кровь. Пульс ритмичный, наполненный пятьдесят шесть ударов в минуту, давление – сто двадцать на семьдесят. Ни малейших следов наличия в организме наркотика. Энцефалограмма приличная. Такое, понимаете, впечатление, что у нас лежит здоровый человек и не приходит в сознание только потому, что не хочет предпочитая отдыхать без ломок и неприятных разговоров – с врачами, со следователем. Про такие случаи я слышал, но своими глазами вижу впервые.
