Текст книги "Полет ворона"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Возвращаясь с работы, он механически ел что-то, включал телевизор, смотрел, не вникая особо, что именно показывают, ложился спать. Душой он был не здесь, а на даче, с Нюточкой.

По разным причинам ему очень не хотелось впутывать родителей в свои проблемы. Они не относились к числу тех, которые мог бы решить отец – разве что надавить на Таню в смысле жилплощади, но прибегнуть к помощи такого рода Павел считал унизительным для себя и непорядочным по .отношению к Тане. А вмешательство матери принесло бы только лишние осложнения и неприятности. Конечно, всего от них утаить было нельзя, но Павел старался подать дело так, чтобы свести возможность их вмешательства к минимуму. Они ничего не знали об ультиматуме Тани, более того, пребывали в полной уверенности, что лето она проводит на даче, снятой Павлом в Огоньково, чтобы, как объяснил он, не докучать им возней и беспокойствами, сопряженными с пребыванием в одном доме с младенцем грудного возраста. Объяснения его они приняли спокойно и даже с некоторым облегчением. У них хватало собственных забот: у обоих было не очень ладно со здоровьем, а у отца к тому же сложности по работе. «Орел-бровеносец» все очевиднее впадал в маразм, в его ближайшем окружении всегдашняя борьба под ковром ожесточилась до предела, полетели головы уровня министров и первых секретарей, причем далеко не всегда дело ограничивалось проводами на заслуженный отдых или на пост посла в экзотическую страну. Внешне все оставалось по-прежнему, но Дмитрий Дормидонтович звериным чутьем многолетнего номенклатурного кадра почувствовал, что кресло под ним зашаталось, и не на шутку.

Лишь к концу недели Павел оживал, старался в пятницу пораньше сбежать с работы. Еще с утра он закладывал в машину все, что заказывала привезти Нина Артемьевна, и, не заезжая домой, мчался на дачу. Два дня его было невозможно отлепить от Нюточки. Он сам кормил ее из рожка, купал, менял ползунки, носил на берег. Расстелив одеяло, он клал на него голенькую малышку; она начала уже гулить, улыбаться, показывая беззубые десенки, переворачиваться. Он смотрел на нее – и все проблемы, связанные с Таней, с институтом, отходили даже не на второй план, а вообще неизвестно куда. Как и предсказывала Таня, пятнышко на попе и сраные пеленочки дочери оказывались для него важнее всего, даже важнее будущего, о котором он в эти дни попросту. забывал.

Здесь, на берегу, ему довелось услышать первое слово, произнесенное Нюточкой. Он сидел и по заведенной привычке что-то напевал ей, и тут она перевернулась на спинку и, глядя на него, совершенно отчетливо произнесла:

– Написяу.

– Что-что? – переспросил Павел и от неожиданности и в самом деле полез проверять одеяло, на котором лежала Нюточка. Сухо.

– Ах ты, врушка! – рассмеялся Павел и погрозил ей пальцем.

Она улыбнулась совершенно по-женски и даже, как показалось Павлу, подмигнула.

И как тут можно было думать о том, что будет, когда с юга возвратится Таня?

Вариант переезда к родителям исключался, равно как и вариант обращения за помощью к отцу. Оставался вариант снять с осени жилье. Он навел справки – самая дешевая однокомнатная квартира стоила рублей пятьдесят-шестьдесят в месяц. Если учесть, что Нине Артемьевне нужно было платить сто двадцать рублей, а на одни только фрукты с базара для Нюточки понадобится не меньше шестидесяти в месяц, то оставшегося впритирочку хватит на питание для двоих взрослых и младенца и, пожалуй, на проездной – машину-то придется оставить Тане, она ведь ей принадлежит. А одежда – Нюточке на зиму нужна шубка, рейтузики, валенки, теплые носки... В общем, надо было что-то придумать, но ничего не придумывалось.

И вот, когда до приезда Тани оставалось меньше недели и у Павла уже от безысходности созрел диковатый план – упросить хозяйку огоньковской дачи оставить им ее на осень и зиму, разжиться как-нибудь дровами, а на работу ездить каждый день на электричке, – выручил случай. В «Жигулях», которые Павел все лето гонял в хвост и в гриву, стали постукивать пальчики, и он заехал на станцию техобслуживания в Новую Деревню, занял очередь и отошел покурить. Через минуту к нему подбежал весьма рассерженный мужчина, которому, как выяснилось, машина Павла заблокировала выезд. В мужчине этом Павел не без труда узнал своего сокурсника Владьку Лихарева, оставшегося после окончания на факультете. Тот сильно растолстел, обзавелся очками, окладистой бородой и по виду тянул как минимум на профессора. Однако, когда Павел подвинул «Жигули», а Лихарев, поставив свою «копейку» возле станции, остался поболтать, выяснилось, что Владька до сих пор ассистент, хоть и со степенью, и доцентство ему в ближайшее время за отсутствием штатных единиц не светит. Точнее, не светило – Владька с женой по линии шефской помощи подписали годичный контракт с университетом города Сыктывкар, столицей Коми АССР. Там ему и жене-историку сразу же давали доцентские места и направляли соответствующие документы в ВАК, так что через год они возвращались в родной Ленинград уже готовыми доцентами и ставили университетское начальство, что называется, перед фактом.

– Ну, поживем годик в вечной мерзлоте, – делился своими соображениями Лихарев, – помаемся в общаге, зато деньжат северных подкопим и продвижение по службе сделаем. Кого как, а нас такой расклад устраивает.

– Погоди-ка, – сказал Павел. – Вы прописку-то питерскую за этот год не потеряете?

– Черта с два! – самодовольно ответил Лихарев. – Жилплощадь бронируется. Так что запираем на все замки, сдаем на охрану, а через годик въезжаем, будто и не выезжали.

– А что ж не сдаете? – с замирающим сердцем спросил Павел.

– Мы думали, но страшновато как-то. Еще что за жилец попадется. Возьмет да вместо оплаты всю мебель вывезет, или по междугородному наболтает тысяч на пять, или притон устроит, а нам разбирайся потом. Случаев таких много.

– Слушай, понимаешь, тут вот какое дело... – Конечно, Павел не стал рассказывать Лихареву правды, а сочинил что-то про капремонт, про совершенно антисанитарный маневренный фонд, в который им предлагают въехать с маленьким ребенком, а с отцом у них крупная размолвка, и обращаться к нему ужасно не хочется.

– Это я могу понять, – сказал Лихарев. – Эти старики совсем оборзели. Ни с того ни с сего начинают считать, что все вокруг им обязаны. Продыху не дают... А вы вот что – поживите-ка это время у нас, до нашего возвращения, естественно. За квартирой присмотрите, цветы там поливать надо.

– Только мы много платить не сможем, – предупредил Павел.

– Какое там много? Квартплата, свет, газ. А уж если вы к нашему приезду ремонтик небольшой сообразите, так мы ж вам еще благодарны будем...

Вот так. Павлу даже не пришлось просить. В течение почти года в его распоряжении оказалась прекрасная, самую чуточку запущенная двухкомнатная квартира на Лесном проспекте. В такие моменты Павла покидал весь его благоприобретенный атеизм.

– Спасибо тебе. Господи, – шептал он, спускаясь из квартиры Лихаревых, куда Владька затащил его в тот же день.

Решение нырнуть в Москву было импульсивным и диктовалось до боли под ребрами нежеланием видеть плачущий Ленинград. Не хотелось уходить с орбиты этих чудиков, которых встретила в Новом свете. Подобно ей, они жили адреналиновым голодом, изобретали велосипеды, спотыкались, но ничуть по этому поводу не комплексовали... Желая приоткрыть кулисы увиденного театра, Таня спросила аспирантку Веру:

– Тебе-то зачем все эти копания в архивах?

– Так интересно ведь, – она изумилась и рассмеялась. – Все просто, Таня. Спасибо партии родной за трехгодичный выходной. А это, как понимаешь, еще та школа.

Именно Вера и сблатовала на заход в Москву.

– Поехали, посмотришь, что за цвет нации учится в первопрестольной, а заодно и общагу, где этот цвет произрастает.

Поезд уже подкатывал к суетливому пригороду. Мимо пробегали машины, мелькали озабоченные лица. Голоса в купе сделались тише, не дребезжала гитара, не слышно раскатов дружного хохота.

– А почему колеса у поезда стучат? – Алешка делал последние попытки растормошить компанию.

На него лениво взглянули, сразу отвернувшись к окну.

– Площадь круга какая? – бередил он Ляльку.

– Пи эр квадрат...

Но шутка не удалась, так как уныло раскрыл ее Женька:

– И дураку ясно, что этот квадрат и стучит. Алешка заткнулся обиженно, потом промямлил, непонятно кому в отместку:

– Терпеть не могу эту большую деревню.

– Москва, объевшись финскими сырами, – речитативом в такт стуку колес начала читать стихи Лялька, – мадьярской ветчиной и яйцами датчан, глядит на русских иностранными глазами тбилисских и бобруйских парижан.

– И все-таки, – тряхнула выгоревшими волосами Вера, – Москва! Какой огромный странноприимный дом. Всяк на Руси бездомный, мы все к тебе придем.

Оформлять Танины документы в общежитии не пришлось. Переговорив за стойкой с администрацией, Вера увела ее к себе в комнату, где жила одна, точнее, с мертвячкой, то бишь с прописанной «мертвой душой». Она отдала в пользование свой пропуск, объяснив некоторые премудрости обходных маневров мимо консьержек. Несмотря на обшарпанные стены и скрипучий паркет, ее комната показалась Тане уютной. Вера с момента приезда здесь почти не ночевала, только иногда тревожа Таню под утро. Вопросов Таня, естественно, не задавала... Новая подруга сразу предостерегла:

– На меня не оглядывайся. Будь как дома и не суди строго.

– Да уж неси свою соломинку, мне и своего бревна хватит, – успокоила ее Таня.

Вера была женщиной общительной, и, судя по всему, здесь к ней относились с большим уважением. Без конца кто-то забегал, просто так или со своими нуждами. В отсутствие хозяйки общались с Таней. Знакомства были небезынтересными и лепились сами собой. На кухне, в коридоре, около междугородного автомата, в лифте. Две высотки на улице Островитянова гудели как улей, до утра был слышен многоязычный гомон. Тасовались по этажам интересы всех мастей: от благородных пиковых до казенных треф.

Да и споры здесь не были только научными. На почве быта доходило до национальной вражды. Однажды пришлось наблюдать ссору на кухне вокруг казенного чайника. Узбечка Маруфа тянула чайник на себя с воплем:

– Это моя чайник!

– Нет, моя! – отстаивал справедливость кубинец Эйван.

Испытывая некоторую неловкость перед иностранцем, Таня вмешалась:

– Маруфа, не «моя», а «мой».

Маруфа неожиданно стала перед ней извиняться:

– Я не знала, что это твой.

Голова от всего этого шла кругом. Из Пущина прикатил Алешка с грузином Цотне. Последний оглоушил Таню красивой историей какого-то нового вируса шестиконечной формы. Рассказывал об этой экзотике с красивым странным названием AIDS – будто песню пел. И показывал его торжественную поступь в истории человечества. Потом ребята, подхватив девушек, повезли их и «чачу при свечах» в высотку эмгэушки. Вход туда оказазался по пропускам, выписывать которые следовало загодя, но у молодцев была своя практика. Они оставили девушек дожидаться у одного из четырех контролируемы входов, вошли внутрь с другого и уже через решетку передали спустя минут десять временные пропуска с несклоняемыми фамилиями Кобзарь и Мозель.

– Между прочим, – с некоторой долей гордости проинформировала Вера, – в мире всего три универа вход куда контролируется охраной: Сантьяго-де-Чили, Сеул в Корее и родной МГУ. Но, как видишь, напрасно.

Мужчины угощали мясом. Его название для ушей ленинградки Тани показалось новым – духовое. И несмотря на это, съедено было куда быстрее, чем приготовлено. Скоро было выпито все спиртное. А вечер только начинался.

– Непорадок, – решил голубоглазый красавец-грузин, и, весело насвистывая мотивчик из «Травиаты», побежал транжирить последние аспирантские гроши, в чем никогда бы не признался. Но разве жалко?

Вера зашипела на Алешку, и тот кинулся следом. Тихий хозяин комнаты, улыбчивый Теймураз, не знал, как развлечь милых дам. Вера воспользовалась моментом и предложила Тане забежать к своей знакомой. Они поднялись на семнадцатый этаж. На пороге их встретила колоритная ингушка в яркой косынке вокруг черной тугой косы до самого пояса.

– А, Вера! Как дела, как жизнь, какими судьбами?

Не успели они присесть на диванчик, как в комнату влетел белолицый со смоляными бровями, сросшимися на переносице, паренек.

– Ты чего как шайтан? – наехала на него Фатима. – Это Магомет из Грозного. На юрфаке учится, – представила она чеченца.

Парень настороженно оглядел гостей.

– Это свои. Что случилось?

– Османа взяли. Разбойное нападение.

– Он где? – встревожилась хозяйка.

– У Сослана. Пока отпустили. Под подписку. Сослан на лапу им дал. Весь избитый. Кровью плюет.

– Главное, живой. Где мозги были? – Фатима запаниковала.

– Так. Утро вечера мудренее, – остудила ее Вера. – Мы забежим за тобой и вместе поедем на Остров. Палестинец на месте, мозги при нем. Что-нибудь придумает.

– Ой, Вера. Тебя Аллах послал.

Домой их отвез на такси Цотне. Алешка сломался под утро и спал, привалившись спиной к батарее...

У палестинца было странное неудобное имя Фахри ан-Наблус. Невысокий, похожий на хомяка с острыми глазками и тоненькими усиками, он радушно их встретил, угостив пахучей пережаренной арабикой с кардамоном.

За краткое время знакомства Таня ощутила энергию, силу этого человека. Ничего примечательного в его облике не было, но цепкий взгляд она оценила. Показалось, что они знают друг друга давно.

– Эй, рыжая! – позвал он, когда они прощались. – В Ленинград поедешь – не трудно с собой кофе взять? Я бы тебя угостил и кого надо.

Глаза его лукавили.

– Нет проблем, – бросила через плечо Таня.

И перед отъездом не забыла к нему зайти, как обещала.

Фахри настежь распахнул перед Таней дверь в комнату, устланную коврами.

– Проходи, рыжая! – пробурчал он, насупившись. – Кофе? Конфетки?

Таня кивнула, устраиваясь за столом возле широкого окна.

– Когда едешь домой?

– Сегодня. Ночью.

– Харашо-о, – протянул он. – Как Москва? Отдохнула? Теперь на работу?

– Посмотрим. Захаржевская всегда дело найдет.

– Это ты? Твой фамилия? – Он оглянулся и невзначай бросил через плечо: – Еврейка?

– А что?

– Похожа.

Таня расхохоталась.

– Чем?

– Носом и рыжая.

– Ты тоже носом не вышел, – фыркнула Таня, сморщив свой аккуратный, совершенно арийский носик. Теперь засмеялся он.

– У меня еще ничего. Ты арабов не знаешь.

– А ты не араб?

– Ну, так. Между-между.

– Между евреями и арабами?

Фахри опять рассмеялся:

– Или то и то и чуть-чуть другое.

– А чем занимаешься? – кивнула Таня на кипу журналов, книг и рукописей.

– История, – отрывисто произнес он. – Диссертация.

– На каком году аспирантуры?

– Уже пять лет последний параграф пишу.

– Значит, есть другие дела, – догадалась Таня.

– Ну, пиво, бар, девочки.

Легкое прощупывание собеседника продолжалось с обеих сторон на протяжении всего разговора, из которого Таня почерпнула сведения не только об истории палестинского народа, но и о политических силах, участвующих в становлении современного государства Израиль.

У него был забавный говорок, чуть сдавленный гортанными звуками и особым произношением гласных. Ошибки в речи встречались редко, путался только в окончаниях и согласовании рода и числа. Щелкнув на стене очередную залетевшую в окно муху, он весело спросил:

– Как правильно? Я убил мухам или мухов?

– Муху, – выделяя каждый слог, сказала Таня.

– Неправильно! Я их много убил. Значит – мухах! Веселость и непринужденность сразу располагали, заставляли симпатизировать этой крепкой бомбочке, похоже, довольно взрывоопасной.

То же заметил и в Тане ее новый приятель, обозвав «миной замедленного действия».

– Ошибся! – поправила его Таня. – Я – особый вид вооружения, причем вполне мгновенного реагирования. Хотя... – Фахри ждал продолжения. – По ситуации.

– Еврейка! – радостно утвердил он.

Таня отметила остроту мышления Наблуеа. Человек веселый, он сыпал шутками, иронизировать над собой не стеснялся и казался лишенным комплексов.

У открытой форточки, рядом с которой сидел Фахри, вдруг, резко каркнув, пролетела ворона. Палестинец бросился со стула на пол и громко выматерился. Рассмеялся сам над собой, взмахнул руками.

– Израильский бомбардировщик! – и вернулся на стул.

«Воевал», – мелькнуло у Тани...

Расстались они совершенными друзьями, ничего четкого друг про друга не узнав, но понимая, что стоят друг друга. Это уж точно.

V

А Питер, как обычно, окропил Таню мелкими серыми, моросящими слезами.

Любой город имеет свою историю, развиваясь как живой организм, переживая периоды упадка и расцвета, но далеко не каждый рождается так загадочно в одночасье и живет своими мистическими флюидами, распространяя их на сознание и судьбы людей. Десять километров вправо, десять влево – и ты уже дышишь полной грудью... Город-склеп, город-кладбище, который предпочитают называть музеем или памятником, встретил Таню хмурой толпой у закрытого метро, и она согласилась на первое предложение частника, выкликивавшего пассажиров. Цену он заломил несусветную и всю дорогу отчаянно врал про разведенные мосты, нагло кружил по переулкам возле Сенной, отрабатывая заработок по-питерски, как экскурсовод-любитель по совместительству.

Когда брехня вконец осточертела, она резко оборвала водилу на полуслове:

– Ладно, теперь вправо, сверни под арку, мимо убежища налево и свободен....

Она вошла рано утром, когда он еще спал. Пpocнyвшиcь, Павел тут же услышал музыку, доносившуюся с кухни, ощутил запах свежемолотого кофе.

Сон отлетел мгновенно. Он взял брюки, чистую рубашку галстук, тихо прокрался в ванную и явился на кухню п параде, внутренне сжатый как пружина, готовый к бою.

Таня стояла у плиты в цветастой махровой маечке и бежевой мини-юбке. Этот наряд очень шел ей, подчеркивал стройность фигуры, особенно ног, и густой шоколадный загар. Павел невольно отметил, как несказанно она похорошела за эти два месяца.

– Привет, Большой Брат! – сказала она и только затем обернулась.

Он начал тонуть в золотом сиянии ее глаз...

Воспользовавшись тем, что все начальство было в отпусках, Павел просто звонил в институт по утрам и извещал, что сегодня его не будет. Потом тихо, чтобы не разбудить, целовал спящую Таню и шел на кухню готовить завтрак: ее любимые кабачковые оладьи (яйца, мука, пропущенные через мясорубку и отжатые через марлю кабачки – благо был самый сезон) со сметаной и вареньем, крепкий черный кофе. Как в те незабываемые первые дни их супружества, он приносил ей завтрак в спальню и садился рядом, наблюдая, как она ест. Потом они курили на кухне и строили планы на день.

То доезжали до пристани у Тучкова моста и на «Ракете» закатывались до самого вечера в Петергоф, то, захватив ракетки, шли на острова. Если поиграть в этот день не удавалось, они гуляли по парку, а то и забредали на Елагин остров и, как дети, катались на качелях, каруселях, чертовом колесе, пока голод не гнал их до ближайшего кафе с шашлыками или чебуреками. На обратном пути, если не чувствовали себя очень уставшими, они забегали в ближайшую театральную кассу и шли на концерт или в какой-нибудь театр, на сцене которого до открытия сезона гастролировала заезжая труппа. Они ходили на все без разбора и нередко, перемигнувшись в конце первого действия, убегали домой. После нехитрого ужина слушали музыку, смотрели кино по телевизору, или сидели в темноте и любовались на желтую круглую луну. И в любом случае день заканчивался любовью. Часто они так и за сыпали обнявшись.

В выходные он в первый раз за лето не поехал в Огоньково.

Все повторялось, но отпущенный срок был краток... В понедельник, часу в одиннадцатом утра, зазвонил телефон – противно, настырно.

– Тьфу, черт!

Павел как раз заправил кофеварку. Должно быть, из института звонят: понадобилось его присутствие или, не лай Бог, кто-то из начальства жаждет его видеть. Может, лучше вовсе не подходить?

Телефон продолжал звонить... Нет, надо подойти, а то еще Таню разбудит.

Он снял трубку.

– Я слушаю.

– Здравствуйте, это Алла, соседка ваша по даче.

– Да. Здравствуйте.

– Нюточка заболела.

– Что? – Павел чуть не выронил трубку. – Что с ней?!

– Животик болит, температура. Нина Артемьевна просила передать, чтобы вы поскорее привезли лекарство... Сейчас, у меня записано... Вот, бифидумбактерин. В ампулах.

– Когда? Когда у нее... началось?

– Она всю неделю куксилась, плохо ела, спала. А температура подскочила в субботу... Мы раньше позвонить не могли – сами только приехали.

– Спасибо. Выезжаю немедленно.

Он бросил трубку. Взгляд его упал на высокое зеркало. Он хмуро оглядел свое изображение с ног до головы. Кайфовал тут всю неделю, жил в свое удовольствие, про дочку забыл, подонок! А она там... Ждала его всю неделю, а когда он не приехал, не выдержала, заболела...

Павел забежал на кухню, выключил кофеварку и помчался в спальню, одеваться.

– Ва-ау! – сладко потягиваясь, произнесла Таня. – Куда намылился, Большой Брат?

– Нюточка болела. Куплю лекарство, отвезу ей. Кофе готов, – сухо сказал он, натягивая брюки.

–Нюточка... – Таня замолчала. – Что ж. Когда ждать тебя?

– Сегодня к вечеру. Или завтра.

На Садовой много аптек. Павлу повезло: уже во второй из них нему вручили коробку с ампулами.

– Ребенок до года? – спросила аптекарша.

– Что?.. Да, до года. .

– Тогда одна ампула в день. Разводите, водой до красной черты и даете пить...

– Да. Там знают. Там опытная медсестра...

На всякий случай Павел купил еще детского аспирина сиропа от кашля, горчичников. И рванул, насколько позволяло движение, в сторону Кировского моста.

Неделю назад, с появлением Тани, он начисто забыл о Нюточке. Теперь звонок соседки перетряхнул его сознание. Он вел машину по Кировскому, по Приморскому, стиснув зубы, глядя прямо перед собой, и если бы в эти мгновения кто-то спросил его что-нибудь о Тане, он не сразу и сообразил бы, что это за Таня такая. Жена и дочь вместе в его голове не уживались. Это спасало – иначе можно было бы сойти с ума.

Нина Артемьевна встретила его на крыльце.

– Нюточке лучше, – перво-наперво сказала она. – С полудня температура упала, стула не было. Она спит сейчас. Бифидум все же лучше подавать, это никогда не вредно, тем более что дисбактериоз все же есть. Остальное вы напрасно привезли: этого добра у нас в аптечке много... Павел Дмитриевич, лето кончается, холодает. Нам бы в город пора – через неделю или две, смотря по погоде. Как там? Жена вернулась?

– Да.

– И... все по-прежнему?

– По-прежнему...

– Я вот что подумала: у меня есть комнатка. Небольшая, правда, и в коммуналке. Но квартира чистенькая, всего четыре съемщика, инфекционных больных, алкоголиков, проституток нет. Если что, я могу на время взять девочку к себе...

Павел с благодарностью посмотрел в это суровое, неулыбчивое, пожилое лицо. Всю жизнь отдала чужим детям, своих иметь не дано было...

– Спасибо, Нина Артемьевна, – горячо сказал он. – Я забыл сказать вам: я нашел квартиру. Первого или второго сентября можем въезжать. Я все подготовлю. Отдельная, двухкомнатная. Втроем поместимся.

– Втроем? – Она задумчиво посмотрела на Павла.

– Втроем, – твердо ответил он.

Дома его встретила темнота и тихая, безмерно печаль-музыка. Шопен. Лишь из-под дверей гостиной лился неровный, слабый свет свечи. Он тихо разделся и на цыпочках вошел в гостиную.

Таня сидела в кресле, в руке ее дымилась сигарета. Она задумчиво смотрела в никуда и не обернулась. На столе горели две свечи в высоких подсвечниках, стояло блюдо с пирожками, два прибора, графин, чашки и накрытый чистым полотенцем заварной чайник.

– Таня... – сделав глубокий вдох, начал Павел.

– Не надо, – тихо сказала она. – Не надо ничего говорить. Я все знаю.

– Понимаешь, я не могу без нее...

– Помолчи, Большой Брат. Пожалей себя, Пожалей меня. Садись лучше, поешь со мной.

Она пересела к столу, положила себе и ему на тарелку по пирожку, налила водки из графина.

– Я, пожалуй, не буду...

– Одну надо, Большой Брат. Помянем нашу с тобою жизнь. Недолгая она у нас получилась...

Таня залпом выпила теплую водку. Павел последовал ее примеру, невольно поморщился и закусил пирожком с грибами.

– Ты не волнуйся, – после долгой паузы сказал он. – Жилье я нашел. Квартира остается тебе. Я только заберу вещи, свои и Нюточкины...

– Знаю, – сказала Таня. – Сегодня звонил твой Лихарев.

– Да. Понимаешь...

– Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин, – тихо проговорила она, перебивая его. – Зачем слова?.. Будь счастлив, Большой Брат.

Она налила себе водки, поднесла графин к его рюмке.

Павел покачал головой. Таня поставила графин, пожала плечами и выпила.

– Эх, упьюсь сегодня на много дней вперед! – Она надкусила пирожок и посмотрела на Павла. – Не хочешь водочки, тогда хоть чайку выпей. Она сняла с чайника полотенце. К крепкому чайному аромату примешивался посторонний запах, терпкий, горьковатый.

– Что за чай? – спросил, принюхиваясь, Павел – Странный какой-то.

– С травками, – пояснила Таня, наливая ему в чашку. – От всех тревог и напастей. Чабрец, пустырник много ромашки. Меня в санатории научили.

Павел пригубил чай. – Странноватый вкус, но не без приятности. Он насыпал в чашку сахара, размешал, хлебнул

Таня налила себе еще водки.

– Ну, будь счастлив, Большой Брат!

– И ты будь счастлива.

Пленка с Шопеном кончилась. Таня поднялась, вставила новую кассету. Комнату заполнили протяжные звуки неизвестных Павлу духовых и струнных инструментов, сопровождаемые медленным, устойчивым ритмом ударных.

– Что это? – спросил он.

– Африканская шаманская музыка. Ты не вслушивайся. Просто дай ей звучать, пусть течет через тебя, течет... течет...

Комната поплыла перед глазами Павла в такт странной музыке. Точнее, комната оставалась на месте, поплыл он сам, не сходя при этом с места. Он как бы перемещался по комнате, с каждым тактом видя ее и все, что в ней находится, под иным углом зрения. Потом предметы стали пульсировать, набухая и опадая. И опять-таки они оставались неизменными, а пульсировал он, становясь то гигантом, заполняющим собой не только гостиную, но и дом, город, Землю, то карликом, величиной с муху, с пылинку, с микроб. Голова его касалась звезд, он без слов разговаривал с ними, и они делились своими секретами, смеялись вместе с ним над тем, как все, оказывается, просто. Он хватал кометы за косматые хвосты и летел на них через Вселенную, оглашая ее живые просторы раскатами счастливого смеха. Дышащие, струящиеся молекулы звали его в свой мир, и он уходил туда любоваться переливчатым сиянием атомов, вращающихся вокруг ярких, разноцветных, веселых ядер, слушал их нехитрые, душевные песни, катался на них, как на карусели... Играл в прятки с мерцающими амебами... Карабкался, как по шведской стенке, по решетке кристалла, поднимаясь туда, куда манило его мягкое золотое сияние... "Ты не узнал меня? – спросило огромное золотое око в самом центре кристаллической решетки.

– Я Сард ион, душа твоего алмаза... твоя душа и жизнь. Иди ко мне. Иди в меня".

В этом мире не было ни вопросов, ни сомнений... ни печали, ни воздыхания. У голубого кристалла золотая душа – это так правильно, иначе и быть не может. И войти в нее так просто. И тоже правильно. Ибо иной дороги нет, и все пути идут через золотое око Сардиона... То, что было Павлом, вошло в золотое сияние, растворилось в нем...

Он лежал на поверхности океана, чистого и безбрежного. Прозрачные воды колыхали его, убаюкивая, а на сердце нежным клубочком свернулась золотая сверкающая змейка. «Любовь моя, – прошептал Павел. – Счастье мое. Жизнь моя». Змейка переползла повыше и потерлась об его горло, ласкаясь. «Единственная моя...» Змейка росла на золоте ее проступили рубины, топазы, голубые сапфиры. «Как ты прекрасна, возлюбленная моя...» Змейка лизнула его щеку своим коралловым язычком, обвила грудь, плечи, шею. «Моя, моя...» Змейка еще крепче обняла его. Высоко в небе закричала птица. «Что это?» – спросил Павел, посмотрев вверх на маленькую черную точечку-птичку. «Это? – ласково прошипела змейка. – Это пустяки. Это твоя смерть. Но я никому не отдам тебя. Никому». Она еще теснее сжала кольца вокруг него. «Отпусти, – задыхаясь, проговорил Павел. – Мне больно». «Нет, – ответила змейка. – Ты мой, только мой...» Черная точка в небе росла. Павел уже различал крылья, отведенные назад в плавном падении. Ее гневный клекот звучал в мутнеющем сознании Павла песнью надежды. «Мой», – повторила змейка и стиснула ему шею. Он начал проваливаться в черную бездну под нежный свистящий шепот:

«А если не мой, то ничей, ничей... Не отдам...» Но давление стало ослабевать, шепот сделался злобным, воинственным. Чернота бездны слилась с чернотой опускающихся крыльев...

– Открой глаза! – приказало что-то внутри. Над гладью океана уносилась прочь громадная черная чайка, а в когтях у нее бился и извивался червяк, отливая золотом в лучах солнца. «Нюточка!» – крикнул Павел вслед чайке. Птица повернула голову – и все вокруг померкло в ослепительно-зеленом сиянии ее глаз.

Но отчего зеленом?

Павел открыл глаза. Он полулежал в кресле, рядом отвернувшись, стояла Таня.

– Я задремал, – сказал он. – Который час?

– Не знаю, – безжизненным, бесконечно усталым голосом ответила она. – Часы на кухне.

Павел поднялся. Оказавшись рядом с Таней, он заметил, что в ее сжатых пальцах что-то поблескивает.

«Мой алмаз», – без всякого удивления подумал Павел и вышел на кухню. Часы показывали половину третьего Он встал у открытой форточки и закурил.

В дверях показалась Таня – бледная, поблекшая, с черными кругами под глазами.

– Поздно уже, – тем же безжизненным голосом сказала она. – Иди спать. Я постелила тебе в кабинете...

– Спасибо, – тихо отозвался он. Таня отвернулась.

– Прощай, Большой Брат, – прошептала она и, сгорбившись, побрела в спальню. Заперлась там и воткнула первую иглу промедола в девственную вену.