Текст книги "Концессионер (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шимохин

Соавторы: Виктор Коллингвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава 13

Глава 13

Дни перед свадьбой слились в один сплошной, лихорадочный водоворот. Мой номер в «Демуте» превратился в импровизированный штаб, где решались вопросы первостепенной важности: какого цвета должны быть ленты у шафера, успеет ли оркестр выучить мазурку Шопена, и хватит ли стерляди на шестьдесят персон у Дюссо. Мы с Кокоревым, склонившись над столом, заваленным образцами пригласительных карточек и бесконечными списками, пытались вычитать имена гостей, боясь пропустить кого-нибудь.

Я, признаться, нервничал. Управлять армией, планировать штурм крепости, вести переговоры с министрами – все это казалось мне детской забавой по сравнению с организацией петербургской свадьбы. Каждая мелочь – цветы, салфетки, порядок тостов – требовала внимания и, главное, соответствия какому-то негласному, неведомому мне кодексу столичного света.

– … а генерала Трепова с супругой сажаем во главу стола, рядом с сенатором, – бормотал Кокорев, водя толстым пальцем по списку.

– А вот этого, из акцизных, – подальше, к молодежи, чтоб не отсвечивал…

В этот момент половой почтительно доложил о визите сенатора Глебова. Старый друг деда Левицких, мой московский союзник и официальный опекун Ольги, специально прибыл из первопрестольной на наше торжество. Я поспешил ему навстречу.

Глебов вошел, солидный, важный, в безупречном статском сюртуке, излучая спокойствие и уверенность человека, привыкшего вершить судьбы. Он тепло поздравил меня, справился о здоровье Ольги, которую уже успел навестить.

– Ну, что, жених, все ли готово к великому дню? – спросил он с добродушной улыбкой, оглядывая царивший в номере хаос.

– Стараемся, ваше превосходительство, – ответил я, чувствуя себя неловко, словно студент перед экзаменом.

– Вижу, вижу, хлопоты приятные, – кивнул он. – А подарок невесте приготовил, аль нет? – добавил он как бы между прочим, но с лукавым блеском в глазах. – Вещь-то, сам понимаешь, главная. По нему судить будут о твоем размахе и вкусе. Да и Оленька ждет, поди…

Я замер. Подарок. Какой, к дьяволу, подарок⁈ Среди всей этой суеты – списки, счета, экипажи, оркестры – я совершенно, абсолютно упустил из виду эту важнейшую, как оказалось, деталь. Я растерянно посмотрел на Кокорева, ища поддержки. Но Василий Александрович лишь сокрушенно покачал головой и развел руками, мол, сам виноват, предупреждать надо было.

– Василий Александрович, прости, дела! – бросил я Кокореву и, схватив цилиндр, вылетел из номера, едва не сбив с ног дежурившего в коридоре жандарма.

Подарок! Как я мог⁈ Эта мысль билась в голове, заглушая все остальные. Я выскочил на улицу и прыгнул в первого попавшегося лихача.

– К Фаберже! На Большую Морскую! Живо!

Мы неслись по Невскому, лавируя между каретами и санями. Я смотрел на мелькающие витрины, на разодетых дам и господ, и чувствовал себя чужим, варваром, случайно попавшим на этот бал жизни.

Лавка Карла Фаберже встретила меня тишиной, блеском бриллиантов и почтительным шепотом приказчиков в безупречных фраках.

– Мне нужно лучшее, что у вас есть, – выпалил я, едва отдышавшись. – Колье. Или диадема. К завтрашнему дню.

Старший приказчик, седой господин с тонкими пальцами и усталыми глазами, окинул меня оценивающим взглядом и с вежливой, едва заметной усмешкой развел руками.

– Сударь, лучшие вещи, как вы изволили выразиться, делаются только по предварительному заказу. Недели, а то и месяцы кропотливого труда наших мастеров. Из того, что имеется в наличии… вот, извольте видеть. Милая брошь с сапфиром… весьма изящные серьги с жемчугом…

Он выложил на черный бархат несколько украшений. Изящных, дорогих, но… безликих. Обычных. Таких, какие можно было увидеть на любой светской даме.

– Нет! – отрезал я. – Мне нужно нечто… особенное!

Приказчик лишь снова вежливо улыбнулся.

– Сударь, заказывают загодя.

Я выскочил от Фаберже злой, как черт. Следующим был Болин, главный конкурент Фаберже, чья лавка находилась тут же, неподалеку. Но и там история повторилась. Мне предложили изящные браслеты, перстни с рубинами, но ничего такого, что могло бы стать символом, знаком, достойным Ольги.

Я метался по ювелирным лавкам Английской набережной, заглядывал к менее именитым мастерам, но везде натыкался на ту же стену: лучшее – только на заказ. Время уходило, а я был с пустыми руками.

Я, оказался не способен купить один-единственный достойный подарок для женщины, которую любил. Эта мысль была унизительной.

К вечеру, совершенно вымотанный и злой, я вернулся в гостиницу. Кокорев встретил меня в холле с лукавой усмешкой.

– Ну что, жених? Обогатил петербургских ювелиров?

– К черту! – выругался я, бросая цилиндр на столик. – У них нет ничего стоящего! Одни безделушки!

Я рухнул в кресло, чувствуя себя полностью разбитым. Фиаско.

Кокорев, подошел и по-дружески хлопнул меня по плечу.

– Эх, Владислав, Владислав… – прогудел он, едва сдерживая смех. – Ну кто ж так подарки ищет, сломя голову, за день до свадьбы? Да еще где? У Фаберже! У него вся аристократия отоваривается, да только там все по записи, на полгода вперед расписано. Там же витрина, а не склад! А тебе путь в другое место лежит. Тайное. Где настоящие сокровища не выставляют напоказ, а прячут до поры до времени.

Я поднял на него удивленный взгляд.

– Это куда еще? В Зимний дворец, что ли?

– Проще! – Кокорев подмигнул. – В ломбарды, вестимо! К ростовщикам в Гостиный двор!

– В ломбард? – я не верил своим ушам. – За свадебным подарком? Ты смеешься?

– А вот и нет! – он посерьезнел. – Ты пойми, вся знать петербургская, что в картишки по-крупному проигралась или на балерин своих чрезмерно потратилась, фамильные бриллианты несет не к ювелиру на оценку, а прямиком туда. Тихо, без лишнего шума и пересудов. Там такие вещицы найти можно, такие гарнитуры старинные, екатерининских времен, что ни одному Фаберже твоему и не снились! Вот где настоящая охота, а не в этих сверкающих лавках!

Он снова хитро усмехнулся, видя, как в моих глазах загорается интерес.

– Ну что, поедем? Только денег возьми побольше. Очень побольше. Там народ цену себе знает.

И мы поехали. По приезду Кокорев направился не к сверкающим витринам главных галерей, а нырнул в один из боковых, неприметных проездов, а затем – в паутину узких, полутемных внутренних дворов, где ютились лавки ростовщиков и ломбарды.

Здесь царил совсем другой мир. Пахло пылью, старыми вещами, нафталином и чьими-то несбывшимися надеждами. За мутными, решетчатыми окнами виднелись иконы в потускневших окладах, столовое серебро, ордена, часы, веера – обломки чужих судеб, выставленные на продажу.

Мы заходили из одной лавки в другую. Кокорев уверенно вел меня по этому лабиринту, представляя меня хозяевам как «особо важного клиента с деликатным поручением». Нас провожали в задние комнаты, потайные каморки, куда пускали только «своих» или тех, кто готов был платить, не торгуясь.

Мне показывали прекрасные вещи: тяжелые золотые браслеты с изумрудами, серьги с жемчугом размером с голубиное яйцо, старинные перстни с потемневшими от времени камнями. Все это было красиво, дорого, но… не то. Не было в них той искры, которую я искал. Я уже почти отчаялся, чувствуя, как драгоценное время уходит сквозь пальцы.

– Погоди, Владислав, есть еще одно место, – сказал Кокорев, видя мое уныние. – Старик Исай Маркович. У него иногда такие вещицы всплывают… Пойдем к нему.

Мы толкнули низкую, обитую потрескавшейся кожей дверь последней лавки. Внутри, за заваленным всяким хламом прилавком, сидел маленький, высохший, похожий на паука старичок в ермолке и с невероятно цепкими, умными глазками. Он тут же узнал Кокорева и расплылся в подобострастной улыбке, обнажив редкие желтые зубы.

– Василий Александрович! Какими судьбами! Чем могу служить такому гостю?

– Служить будешь, Исай Маркович, если товар покажешь знатный, – прогудел Кокорев, заполняя собой крошечное пространство лавки. – Господин сей, – он кивнул на меня, – женится. Ищет подарок невесте. Да такой, чтоб не стыдно было самой императрице показать. Есть что-нибудь этакое? Из фамильного? Чтоб с историей, с блеском?

Глазки старика мгновенно оценили мой дорогой сюртук, мои нетерпеливые движения, и загорелись алчным огнем. Он понял, что клиент пришел не просто богатый, но и отчаянный, готовый платить.

– Для такого дела… для такого господина… найдется, Василий Александрович, как не найтись! – засуетился он. – Обождите минуточку… Есть одна вещица… как раз для вас…

Он скрылся за пыльной бархатной занавеской и через минуту вернулся, неся в руках старый, потертый темно-синий бархатный футляр. Он сдул с него пыль и осторожно, почти с благоговением, открыл крышку.

Я замер. Внутри, на иссиня-черном, выцветшем бархате, лежало оно. Сапфировое ожерелье. Огромные, чистейшей воды цейлонские сапфиры глубокого, почти чернильного цвета, каждый размером с лесной орех, были окружены плотным паве из сверкающих бриллиантов старинной огранки. Камни горели холодным, надменным, аристократическим огнем даже в полумраке пыльной лавки. Это была вещь не просто дорогая. Это была вещь с судьбой.

– Откуда это? – выдохнул я.

Старик хитро прищурился, потирая сухие ладошки.

– Вещица с историей, сударь. С очень большой историей. Фамильная. Заложила давеча одна княгиня… из самых что ни на есть первых фамилий Империи. На балы не хватило, бывает… Дальше спрашивать не извольте – тайна сия велика есть. Но вещь подлинная, старинная работа французских мастеров.

Цена, которую он прошептал мне на ухо, была астрономической. Даже Кокорев удивленно присвистнул. Но я смотрел на эти камни, на их ледяное, вечное сияние, и понимал – вот оно. То, что нужно. Достойный подарок для той, что станет моей женой. Моей императрицей.

– Беру, – сказал я коротко, доставая из внутреннего кармана толстую пачку ассигнаций.

Старик аж подпрыгнул от радости, Кокорев по привычке начал было яростно торговаться, но я остановил его жестом.

Выйдя из ломбарда на свет, я сжимал в руке тяжелый бархатный футляр. Внутри, на выцветшем атласе, покоилось ледяное сокровище.

– Ну, теперь точно все? – спросил я Кокорева, когда мы садились в пролетку.

Тот хитро улыбнулся, глядя на футляр в моих руках.

– Как сказать, Владислав… Как сказать… Свадьба – это только начало!

Утро дня свадьбы выдалось на удивление ясным. Робкое весеннее солнце пробивалось сквозь петербургскую дымку, играя бликами на начищенных до блеска панелях экипажей, выстроившихся у подъезда гостиницы «Демут». Мой «свадебный поезд» был готов. Во главе – щегольская темно-вишневая карета, запряженная четверкой белоснежных орловских рысаков с атласными лентами в гривах. На козлах, прямой как аршин, застыл кучер в новой ливрее, рядом – юный форейтор, едва сдерживающий нетерпеливых коней. За главной каретой – еще несколько экипажей попроще, для шафера и друзей, прибывших на торжество.

Кокорев, одетый в новый сюртук, сияющий как начищенный самовар, с гордостью оглядывал наш кортеж.

– Ну, Владислав Антоныч, по-царски! – прогудел он, удовлетворенно потирая руки. – Весь Невский слюной изойдет! Поехали нашу голубку выручать!

Рядом со мной, выполняя роль шафера, шел Кокорев. Мы расселись по каретам.

– Трогай! – зычно скомандовал Кокорев кучеру.

Щелкнул кнут, зазвенели бубенцы, и наш свадебный поезд с грохотом покатил по набережной Мойки в сторону Галерной улицы.

Кортеж остановился у знакомого дома с атлантами. Едва я ступил на тротуар, как двери парадного распахнулись, и на пороге выросла неожиданная преграда. Впереди, выпятив грудь в новеньком парадном мундире юнкера Николаевского кавалерийского училища, стоял Михаил Левицкий. За его спиной хихикали несколько подруг Ольги, разодетых в пух и прах.

– Просто так сестрицу не отдадим! – стараясь придать голосу строгость, выпалил юнкер, преграждая мне дорогу рукой. – Чем платить за такую красу будете, господа?

Я растерялся, не зная, как реагировать на этот шуточный обряд. Но тут вперед выступил Кокорев, который явно чувствовал себя в этой стихии как рыба в воде. В руках он держал огромную корзину, украшенную лентами и цветами, доверху наполненную бутылками шампанского Вдовы Клико и коробками дорогого французского шоколада.

– А мы и не торгуемся! – зычно объявил он. – За такую голубку – не жалко и злата-серебра!

С этими словами он выхватил из кармана пригоршню новеньких золотых империалов и со смехом, под одобрительный гул толпы зевак, собравшихся на улице, ссыпал их в подставленную Михаилом фуражку.

– Держи, юнкер, на булавки! А девицам-красавицам, – он картинно поклонился подружкам невесты, – французского шоколаду да шампанского пенного, чтобы горько не плакали, с подруженькой расстаючись!

Начался веселый торг. Кокорев сыпал шутками и поговорками, откупался от подружек, которые, краснея и смеясь, задавали мне каверзные вопросы о том, знаю ли я любимый цвет невесты и помню ли день нашего знакомства. Я стоял чуть позади, смущенно улыбаясь, чувствуя себя немного не в своей тарелке посреди этого шумного, чуждого мне ритуала, но одновременно ощущая, как тает лед в душе, сменяясь теплым, радостным волнением.

Наконец, «торг» был окончен под всеобщий смех и аплодисменты. Михаил, сияющий от гордости и важности момента, распахнул передо мной двери.

– Прошу, жених! Невеста ждет!

Я вошел в знакомую гостиную. Она была неузнаваемо преображена: украшена цветами и лентами. И посреди комнаты, в облаке белого кружева и фаты, стояла она. Ольга. В подвенечном платье она казалась неземным видением, хрупким и сияющим. Рядом с ней, строгий и торжественный, стоял сенатор Глебов.

Наступила тишина, полная благоговения и нежности. Сенатор шагнул вперед. В его руках были две старинные иконы в серебряных окладах – Спасителя и Казанской Божией Матери.

– Владислав Антонович, – торжественно произнес он, обращаясь ко мне, и его голос чуть дрогнул. – Принимаешь ли ты из моих рук, как от отца посаженного, сокровище сие – Ольгу Васильевну? Обещаешь ли беречь ее, любить и почитать во все дни жизни вашей, в горе и в радости?

Я посмотрел в глаза Ольги, сияющие сквозь слезы счастья, и твердо ответил:

– Обещаю, Александр Иосафович.

Сенатор сначала благословил иконой Богородицы Ольгу, которая, опустившись на колени, со слезами приложилась к образу. Затем повернулся ко мне и благословил иконой Спасителя. Я так же опустился на одно колено и поцеловал холодный металл оклада, чувствуя всю важность и невозвратность этого мгновения.

Благословение было получено, последние слезы радости и напутствия сказаны. Гости, шумно поздравляя нас и обмениваясь веселыми шутками, начали выходить из гостиной на улицу, где их уже ждала вереница экипажей. Кокорев, исполняя роль распорядителя с поистине генеральским размахом, зычно выкрикивал имена и указывал кареты, следя, чтобы все расселись согласно негласному табелю о рангах и никто не был забыт в предпраздничной суете.

Я бережно взял Ольгу под руку, чувствуя легкое дрожание ее пальцев сквозь тонкую лайковую перчатку. Помог ей спуститься по лестнице, стараясь не запутаться в длинном, воздушном шлейфе ее подвенечного платья.

Мы сели на мягкие бархатные подушки. Карета пахла свежей кожей, воском и едва уловимым ароматом флердоранжа от Ольгиного букета. Дверца захлопнулась, отрезая нас от шумной толпы.

– Трогай! – зычно скомандовал Кокорев кучеру снаружи, и тот молодецки гикнул.

Щелкнул кнут, дружно и весело, как пасхальный перезвон, зазвенели поддужные бубенцы, и наш свадебный поезд, сверкая лаком и начищенной медью, с мягким грохотом покатил.

Мы мчались по улицам Петербурга, и казалось, сам город расступается перед нами, приветствуя наше торжество. Весеннее солнце, пробившись сквозь петербургскую дымку, заливало все вокруг ярким, чистым светом, играя на золоченых шпилях Адмиралтейства, куполах соборов и начищенных до блеска стеклах вереницы украшенных цветами и лентами карет. Прохожие на тротуарах останавливались, провожая наш богатый выезд любопытными взглядами, дамы улыбались из окон проезжающих экипажей, мужчины почтительно снимали шляпы, видя белоснежное платье невесты в головной карете. Звон бубенцов эхом отражался от стен домов, смешиваясь с цокотом копыт и гулом столичной жизни.

Карета плавно замедлила ход и остановилась у широких, залитых солнцем гранитных ступеней величественного храма Святой Екатерины на Невском.

Впереди нас ждало венчание.

Едва мы переступили порог храма, как весь шум остался снаружи, отсеченный тяжелой дубовой дверью. Мы оказались в другом мире – мире гулкого эха, высокого, уходящего в полумрак купола, и золотого мерцания сотен свечей. Воздух был густым, прохладным, пах ладаном, воском и чуть сладковатым ароматом живых цветов.

Нас подвели к центру храма, где на полу был разостлан кусок бледно-розового атласа. Мы встали на него, и нам в руки дали зажженные венчальные свечи. Перед нами, на аналое, покрытом золотой парчой, лежали Крест и Евангелие. Кокорев, волнующийся не меньше моего, и юный Михаил, бледный от важности момента, взяли тяжелые позолоченные венцы и подняли их над нашими головами.

Я стоял, стараясь держать спину прямо, как на плацу, но чувствовал себя невероятно неловко и чужеродно. Тяжелый венец над головой, от которого у шафера наверняка уже затекала рука, жар от оплывающей восковой свечи в руке, гулкий голос священника, читающего молитвы на незнакомом языке, многоголосое, возносящееся под купол пение хора – все это казалось мне сценой из какого-то странного, непонятного спектакля, в котором я случайно оказался главным героем. Я, человек боя и дела, привыкший к лязгу стали и треску выстрелов, ощущал всю свою дикость, свою неуместность в этом мире благочестивых ритуалов и вековых традиций.

– Венчается раб Божий Владислав рабе Божией Ольге. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – торжественно произнес священник, осеняя меня крестным знамением.

Слово «раб» резануло слух. Я, бежавший с каторги, вырвавший себе свободу с оружием в руках, снова «раб». Внутри все инстинктивно взбунтовалось против этого слова. Но потом я искоса взглянул на Ольгу. Она стояла рядом, чуть опустив голову, ее лицо под тонкой дымкой фаты было одухотворенным, сияющим какой-то нездешней чистотой. И я вдруг понял: да, я снова становлюсь рабом. Но теперь – добровольно. Я отдаю свою дикую, одинокую свободу этой женщине, этому хрупкому созданию, которое одним своим присутствием делало мир светлее. И эта новая кабала была слаще любой воли.

Наступил момент обмена кольцами. Священник взял наши руки. Моя – широкая, загрубевшая, в старых шрамах и мозолях. Ее – тонкая, нежная. Он надел мне на палец простое золотое кольцо. Оно село плотно, непривычно. Я надел кольцо ей. Оно легко скользнуло на ее палец, блеснув в свете свечей.

Затем нам поднесли серебряную чашу с красным, терпким вином – символ общей судьбы, общих радостей и горестей. Мы поочередно отпили из нее трижды.

– Исаия, ликуй… – запел хор громче, торжественнее.

Священник соединил наши правые руки, накрыл их своей епитрахилью и повел нас вокруг аналоя. Меня вели, как на привязи, и я покорно шел, глядя на спину священника в тяжелой ризе, на мерцающие свечи, на золотые оклады икон. Я чувствовал, как рука Ольги в моей руке – теплая, живая, настоящая – крепко сжимает мои пальцы.

Хор затих. Нас подвели к Царским вратам алтаря. Мы опустились на колени на холодные каменные плиты.

Священник произнес последние, самые важные слова молитвы, благословляя наш союз. Затем он позволил нам подняться и, с доброй, отеческой улыбкой, сказал:

– Можете поцеловать новобрачную.

Я осторожно откинул фату с лица Ольги. Ее глаза сияли сквозь счастливые слезы. Я наклонился и коснулся губами ее губ.

И в этот момент храм взорвался. Гости, до этого стоявшие в благоговейной тишине, разразились аплодисментами, радостными криками, поздравлениями. Кокорев, утирая кулаком непрошеную слезу, громовым басом заорал: «Горько!». Михаил смущенно, но счастливо улыбался.

Мы повернулись к гостям, и волна тепла, искренней радости и добрых пожеланий захлестнула нас. Таинство свершилось. Священник тем временем делал запись в толстой метрической книге, лежавшей на аналое. Мы подошли и скрепили ее своими подписями под пристальным взглядом свидетелей. Теперь мы были мужем и женой. Перед Богом. Перед Империей.

Мы вышли из храма на залитые весенним солнцем ступени. Воздух был наполнен перезвоном колоколов и радостными криками «Поздравляем!», «Совет да любовь!». Голуби взмывали в небо. Нас осыпали лепестками роз и рисом. Впереди был банкет у Дюссо.

До бравшись до ресторана, швейцары в расшитых золотом ливреях распахнули перед нами тяжелые дубовые двери. Мы вошли в вестибюль, а затем – в знаменитый белый колонный зал. Он был огромен и великолепен. Высокие сводчатые потолки, украшенные лепниной, отражались в бесчисленных зеркалах в золоченых рамах. Гигантские хрустальные люстры горели сотнями свечей, заливая все вокруг ярким, торжественным светом. Длинные столы, покрытые белоснежными скатертями, были уставлены серебром, тончайшим фарфором и хрусталем, сверкавшим в свете свечей. В центре каждого стола возвышались пышные букеты из живых цветов. На хорах, над входом в зал, уже настраивал инструменты оркестр.

Мы с Ольгой встали во главе центрального стола, принимая нескончаемый поток поздравлений. Официанты во фраках бесшумно скользили между гостями, разнося на серебряных подносах бокалы с ледяным шампанским.

Начался пир. Подавали блюда, от одних названий которых кружилась голова: стерляжья уха по-царски, руанские утки под апельсиновым соусом, рыба-соль, привезенная со Средиземного моря, рябчики в сметане, артишоки… Вина лились рекой.

Первым поднял бокал посажёный отец – сенатор Глебов. Его тост был коротким, изящным и полным тонких намеков – настоящее произведение аристократического красноречия. Он говорил оо красоте невесты и предприимчивости жениха, желая нам долгой и счастливой жизни.

За ним встал граф Неклюдов, а после Кокорев.

– Господа! – прогремел он, поднимая бокал. – Мы пьем сегодня не просто за здоровье молодых! Не только за красоту нашей невесты Ольги Васильевны и удаль молодца-жениха Владислава Антоновича! Мы пьем за будущее России! За таких людей, как друг мой, Тарановский! Людей дела! Людей воли! Которые не языком болтают в салонах, а руками своими, созидают величие нашей Империи – от сибирских рудников до столичных дворцов! За него! Горько!

Зал взорвался аплодисментами и криками «Горько!». Я смущенно улыбался, Ольга зарделась.

Пир был в самом разгаре. Оркестр гремел бравурный марш, гости смеялись, шампанское лилось рекой. Я на мгновение отвлекся от разговора с каким-то важным чиновником из Министерства финансов и обвел зал хозяйским, удовлетворенным взглядом. Все шло идеально. Ольга сияла, Кокорев был весел, гости довольны…

Мой взгляд скользил по толпе снующих между столами официантов, по разгоряченным лицам гостей… и вдруг замер. В дальнем конце зала, у массивной мраморной колонны, стоял человек, который явно не вписывался в общую картину праздника. Он не был гостем – на нем был скромный, неприметный темно-серый сюртук, какие носят мелкие чиновники или приказчики. Но он не был и слугой – он ничего не делал, ни с кем не говорил, не ел и не пил. Он просто стоял, прислонившись к колонне, и смотрел. Спокойно, внимательно, оценивающе. Его взгляд был направлен не на Ольгу в ее сияющем платье, не на танцующих, не на пышно накрытые столы. Он смотрел прямо на меня.

Я не знал этого человека. Лицо его было совершенно обыкновенным, незапоминающимся. Но сама манера держаться, это холодное, спокойное, изучающее внимание хищника, выслеживающего добычу, – все это показалось мне до боли знакомым. Это был взгляд волка. Взгляд человека, который не празднует. А работает.

Наши взгляды на долю секунды встретились через весь шумный зал. Он не отвел глаз. Он лишь едва заметно, почти неощутимо, кивнул мне – не как знакомому, а скорее как часовой часовому, подавая условный знак. А затем, так же неспешно и незаметно, он отделился от колонны, повернулся и растворился в толпе, направляясь к выходу.

«Кто это?» – пронеслось в голове. Он… он будто отмечался. Показывал, что он здесь. Что он наблюдает'.

Я попытался стряхнуть с себя это внезапное, леденящее наваждение. Повернулся к Ольге, улыбнулся ей, сказал что-то о музыке. Праздник продолжался, оркестр заиграл вальс, Кокорев уже звал меня выпить на брудершафт. Но холодок, пробежавший по спине, остался. Радость была отравлена.

Праздник отгремел. Шумный, пьяный, полный тостов и музыки банкет у Дюссо остался позади, как яркий, но уже угасающий фейерверк. Наша карета, та самая, свадебная, с белыми рысаками, подвезла нас к парадному подъезду «Демута». Швейцар в ливрее, кланяясь до земли, распахнул перед нами дверь. Мы вошли в тишину и тепло гостиничного холла, а затем поднялись в наши апартаменты.

Комната была подготовлена. В камине ярко пылал огонь, отбрасывая теплые блики на стены. На столике у окна в серебряном ведерке со льдом стояла бутылка шампанского, рядом – ваза с фруктами и сластями. Огромная кровать с белоснежным, хрустящим бельем была усыпана лепестками алых роз.

Ольга восхищенно ахнула, оглядывая всю эту нарочитую, почти театральную роскошь. Мы остались одни. Ольга, легко сбросив с плеч кружевную свадебную накидку, подошла к высокому окну и замерла, глядя на темную ленту Мойки, отражавшую редкие огни фонарей.

Я смотрел на ее тонкую фигуру у окна. Я медленно подошел к ней сзади. Я нерешительно положил ладони ей на плечи.

Ольга вздрогнула от моего прикосновения, но не отстранилась. Медленно повернулась ко мне. В ее глазах стояли слезы.

– Я так боялась… – прошептала она, и ее голос дрогнул. – Каждый день. Каждую ночь я молилась о тебе, но писем не было. Ни единой весточки за целый год. И я думала… я думала, что осталась совсем одна. Снова. Как тогда, после смерти отца…

– Все кончено, – сказал я тихо, но твердо. – Теперь я рядом.

Она взяла мою правую руку – ту самую, со сбитыми костяшками, со шрамом от ножа – и осторожно прижала к своей щеке.

– Покажи мне, что ты живой, – прошептала она. – Что ты настоящий. Что ты вернулся.

Этот простой, нежный жест прорвал последнюю плотину. Я притянул ее к себе, чувствуя, как она вся дрожит. Наши губы встретились – неуверенно, потом все крепче. Это был поцелуй бесконечной нежности, благодарности и облегчения.

Позже, лежа в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров в камине, я держал ее в объятиях и чувствовал, как уходит холод. Уходит холод каторжных нар, стылый ужас одиночества в сибирской тайге, смрад поля боя, липкий страх погони. Все это смывалось теплом ее тела, ее ровным дыханием у меня на груди. Впервые за много, слишком много лет я не прислушивался к каждому шороху за дверью, не держал руку на рукояти револьвера под подушкой. Я чувствовал не азарт охотника, не ярость бойца, не тревогу беглеца.

Я чувствовал только одно – абсолютный, глубокий, всепоглощающий покой.

Проснулся я от солнечного света, пробивавшегося сквозь тяжелые портьеры. В камине догорали последние поленья. Рядом, уткнувшись носом мне в плечо, спала Ольга. Ее дыхание было ровным и спокойным. Я осторожно высвободился из ее объятий и подошел к окну. Петербург сиял под ясным весенним небом.

Мы завтракали в гостиной наших апартаментов. Слуга бесшумно подавал кофе и горячие булочки. Ольга, свежая, сияющая, в простом утреннем платье, весело щебетала, строя планы.

– Сегодня, милый, нам предстоят визиты, – сказала она, намазывая масло на круассан. – Теперь, как твоя жена, я должна представиться самым важным людям. Графу Неклюдову, конечно. И непременно Варваре Алексеевне, жене Василия Александровича Кокорева – она так добра была ко мне. И еще, пожалуй, стоит заехать к княгине Орловой…

Я слушал ее, чуть морщась от всех этих светских формальностей, но улыбался. Визиты? Представления? Пусть так. После всего, что было, это казалось такой приятной, такой мирной рутиной.

– Как скажешь, дорогая, – согласился я. – Куда поедем – туда поедем.

Наша карета катила по Невскому проспекту. Солнце играло на лакированных боках экипажей, на витринах магазинов, на золоченых шпилях. Ольга, оживленная, как птичка, показывала мне на вывески модных лавок, на прохожих, на пролетающие мимо экипажи.

– Смотри, какой забавный пудель у той дамы! А вот шляпка – точь-в-точь как в парижском журнале!

Я улыбался ей, но смотрел не на витрины. Сзади, метрах в ста, держась на некотором расстоянии, шла неприметная темная пролетка. В ней сидели двое мужчин в штатском, в одинаковых котелках. Ничего особенного, обычные обыватели. Но что-то в том, как они держались – не слишком близко, но и не отставая, – насторожило меня.

Наша карета свернула с Невского на Литейный проспект, направляясь к дому Кокоревых. Я мельком оглянулся. Пролетка тоже свернула.

«Странно… Совпадение?» – промелькнула мысль. Я попытался отмахнуться от нее. Усталость после свадьбы, нервное напряжение… Не стоит искать черную кошку в темной комнате.

Визит к чете Кокоревых прошел тепло и радушно. Нас угощали чаем с пирогами, расспрашивали о Сибири. Когда мы вышли и снова сели в карету, направляясь теперь к графу Неклюдову на Мойку, я снова поискал глазами ту пролетку.

Она была там. Теперь она держалась чуть дальше, стараясь затеряться в потоке других экипажей, но я ее узнал. Те же седоки в котелках.

Сомнений почти не оставалось. Но нужна была проверка.

– Любезный, – обратился я к кучеру. – Кажется, я перчатки у Кокоревых забыл. Разворачивайся, вернемся.

Ольга удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Карета резко развернулась, едва не столкнувшись со встречным экипажем. Я смотрел назад. Пролетка на мгновение пропала из виду, но затем я увидел ее снова – она тоже неуклюже разворачивалась посреди улицы и снова вставала нам в хвост.