Текст книги "Концессионер (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шимохин

Соавторы: Виктор Коллингвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Идиллия нарушилась на подходе к Перми. Наш «Великий Князь» вдруг замедлил ход и дал протяжный, хриплый гудок, меняя курс и осторожно огибая что-то большое у самого берега. Пассажиры, дремавшие в креслах, высыпали к левому борту.

Взору открылась удручающая картина.

Большой двухтрубный пароход, сильно накренившись на бок, сидел на мели. Его корма глубоко ушла в илистое дно, а одно гребное колесо, лишенное нескольких лопастей, жалко и сиротливо торчало в воздухе, облепленное тиной и речным мусором. Ржавые потеки, словно кровавые слезы, уже покрывали его некогда белый борт. Он был мертв, ржавый великан, покинутый и беспомощный.

– Боже мой, какая беда… Чье-то горе, – прошептала Ольга, невольно прижимаясь к моему плечу.

Рядом с нами, наблюдая за маневром, оказался капитан «Великого Князя» – кряжистый речной волк в форменном картузе. Он услышал слова Ольги и, видя интерес важных пассажиров, охотно пояснил:

– Это «Купец Рябов», сударыня. Беда, истинная беда. В прошлом месяце на топляк налетел, ночью. Пробоину получил страшную. Капитан у него – молодец, не растерялся, успел на мель выкинуть, не дал на фарватере утонуть. А то бы и вовсе не достать.

– А владелец? – спросил я.

Капитан махнул рукой с досадой.

– Владелец, купец Рябов, в Перми теперь. С горя запил, говорят, в портовом кабаке «Якорь» сидит, последнее пропивает. Он же в этот пароход всё состояние вложил, в кредит залез под будущие фрахты. А теперь ни продать его, ни поднять – денег на это надобно немерено. Так и будет стоять до ледохода. Весной его льдом раздавит в щепки.

Ольга и другие пассажиры сочувственно качали головами, представляя трагедию разорившегося купца. Я же… я смотрел на «Рябова» совсем другими глазами.

Я видел не трагедию. Я видел ресурс. Ржавый, неудобный, затонувший, но ресурс. Мой взгляд скользнул по ржавому борту, мимо разбитого колеса, и остановился на массивном, нетронутом водой кожухе паровой машины, который возвышался на палубе.

Отвернувшись от борта, чтобы мой интерес не был слишком заметен.

– Жаль судно, – как бы между прочим бросил я капитану. – А машина-то у него хорошая была?

– Что вы, ваше благородие! – оживился тот, польщенный профессиональным вопросом. – Машина-то у Рябова лучшая на Каме! Английская, «Берда». Почти новая, и тысячи верст не прошла! Она-то, сердечная, и не пострадала, высоко стоит, сухая. Да что толку? Кому она теперь нужна посреди реки?

Я ничего не ответил. Лишь загадочно улыбнулся и посмотрел на «ржавого великана», который медленно скрывался за поворотом.

Пароход «Великий Князь» дал гудок, причаливая к пристани. Пермь встретила суровым деловым гулом: скрипом повозок, запахом угля и дымом десятков заводских труб, тянущихся к низкому небу.

В лучшей гостинице города, в «Номерах» купца Насонова, нас уже ждали.

– Владислав Антонович, – из-за стола в номере нам навстречу поднялись двое.

Первый, Петр Захарович Самойлов, был пожилым, лет пятидесяти пяти, инженером-путейцем. В его взгляде читались надежность, педантизм и глубоко въевшийся скепсис ко всякого рода «прожектам». Второй, Фёдор Воронов, был его полной противоположностью: молодой, лет двадцати пяти, с горящими глазами, в которых я тут же узнал энтузиазм неофита.

Короткое деловое совещание прошло тут же, за ужином. Я не стал тратить время на светские беседы и сразу развернул на столе карты предполагаемой трассы.

– Наша задача, господа, – я сразу взял быка за рога, – не просто изыскания. Наша задача – начать. Немедленно.

Я ставил задачи: разметка полотна, расчеты по выемке грунта, определение мест под мосты. Самойлов хмуро качал головой, глядя в мои расчеты, и что-то бормотал про «невиданные темпы». Молодой Воронов, наоборот, с блеском в глазах делал пометки в своем блокноте, кажется, готовый начать рыть землю хоть сейчас.

Весь вечер и прошел в совещании.

На следующее утро я проснулся до рассвета. Короткая сцена прощания. Я уже был в высоких сапогах, простой куртке и дорожной кепке, готовый к выходу. Ольга, в легком домашнем платье, молча поправляла мне воротник. Ее пальцы были холодными.

– Я вернусь через неделю. Может, десять дней, не более! – пообещал я.

– Я буду ждать, – тихо ответила она.

Этот простой жест – ее руки, поправляющие мой воротник, – был красноречивее любых слез и клятв. Я уходил в свой мир – мир мужчин, тайги, грязи и работы. Она оставалась ждать в этом хрупком островке цивилизации, который был нашим временным тылом. Я поцеловал ее и вышел.

Это была не прогулка. Это была тяжелая, изнурительная работа. Я, два инженера и двое моих казаков вместе с Соколовым верхом отправились по предполагаемому маршруту. Мы продирались сквозь бурелом, спешивались, чтобы сделать замеры теодолитом, спускались в болотистые низины, топорами прорубая просеки для визирования. Жужжал гнус, пахло хвоей, прелой землей и конским потом.

На второй день мы вышли к крутому, заросшему лесом холму.

– Владислав Антонович! – возбужденно воскликнул молодой Воронов, сверяясь с картой. – Если взять напрямик, пробить здесь выемку, мы срежем минимум две версты! Это колоссальная экономия пути!

– Срезать-то срежем, да только по смете не пройдем, – тут же охладил его пыл опытный Самойлов. Он вытер пот со лба. – Это, батенька, выемка грунта скального. Тысячи кубов. По смете в пятьдесят тысяч рублей за версту нам такое не положено.

Я выслушал обоих. Посмотрел на холм, затем снова на карту, на изгиб реки чуть в стороне.

– Вы правы, Петр Захарович, – кивнул я. – Холм обойдем. Небольшие возвышенности, где надо – взорвем динамитом. Но мост… – я ткнул пальцем в другую точку на карте. – Мост через реку поставим вот здесь. Место узкое, и грунт, судя по выходам породы, скальный. Крепкий. Сэкономим на опорах и быках то, что потеряем на лишней версте насыпи.

Самойлов удивленно хмыкнул, прикидывая в уме. Воронов разочарованно вздохнул, но я видел, что оба оценили комплексное решение.

На третий день дорога уперлась в крепкий, зажиточный хутор, стоявший посреди леса. Упрямый, бородатый старовер, хозяин хутора, выслушав нас, наотрез отказался продавать землю, по которой должна была пройти дорога.

– Дедовская земля, – отрезал он. – Бесовскому железу и огненной машине не отдам. Не будет на то моего благословения.

Самойлов развел руками – тупик. Я жестом показал инженерам и казакам оставаться на месте, а сам спешился и один пошел к староверу. Я не стал ни угрожать, ни сорить деньгами.

– Отче, – сказал я, – земля твоя, спору нет. Но и река, что течет у тебя за огородами, – Божья. Лес на ней у тебя какой знатный. А как ты его пилишь? Вручную?

Старовер хмуро кивнул.

– А что, если я тебе на этой реке, ниже по течению, новую, добрую лесопилку поставлю? Водяную. Для всей твоей общины. Чтобы не руками корячиться, а Божьей силой, водой, бревна на доски распускать? А ты мне – лишь узкую полоску земли под насыпь, вон там, у болота.

Старовер, прищурившись, долго смотрел на меня, потом на реку, потом снова на меня. Подумал, крякнул и кивнул.

– Лесопилка – дело божье. Добро!

На пятый день мы выехали на высокую гряду, с которой открывался вид на бескрайний массив корабельного леса. Море лиственницы, уходящее за горизонт.

– Вот наше золото, господа, – сказал я, указывая на тайгу. Первоочередная задача – валить лес. Нам нужны тысячи, десятки тысяч кубометров на бараки, мосты и, главное, шпалы. И шпалы должны лечь сохнуть. Минимум год.

Инженеры согласно кивнули. Но опытный Самойлов тут же добавил от себя ложку дегтя:

– Высушить – полдела, Владислав Антонович. Шпалу из лиственницы нужно пропитать, иначе даже она сгниет в сыром грунте за пять-семь лет. Нужен креозот. А его, почитай, только из Англии везут – выйдет в целое состояние. Можно, конечно, медным купоросом, но это долго, дорого, да и где его столько взять в этой глуши?

Я хмуро смотрел на этот бескрайний лес. Лес валят зимой, по санному пути, когда болота замерзнут. А водяная лесопилка, которую я обещал староверу, к Покрову встанет подо льдом. Питающий ее пруд замерзнет, и все-хана. Тупик!

Мне нужна лесопилка, которая не боится мороза. Лесопилка, работающая круглый год. Паровая лесопилка.

И тут в моей памяти с ослепительной ясностью всплыл образ из недавнего прошлого – ржавый, мертвый остов парохода «Купец Рябов», севший на мель на Каме. И массивный, неповрежденный кожух паровой машины, торчащий из воды, словно ожидая своего часа.

Я знал, где взять сердце для моей будущей лесопилки.

Вернувшись в Пермь, грязный, усталый, но полный решимости, я не стал отдыхать. Первым делом за легким перекусом я обратился к Соколову.

– Ротмистр, мне нужен человек, – сказал я без предисловий. – Купец Рябов. Владелец парохода «Купец Рябов», что сел на мель у Красного Яра.

Соколов, не задавая лишних вопросов, кивнул и отправился искать. Сработали быстрее, чем я ожидал. Через час он доложил:

– Сидит в кабаке «Якорь» на набережной. Третий день.

Отдохнув и отмывшись, я посетил стряпчего, а после направился в тот самый кабак.

Атмосфера «Якоря» ударила в нос, едва я толкнул тяжелую, сырую дверь. Густой запах перегара, кислой капусты, дешевого табака и пролитого пива. В полумраке, сквозь который едва пробивались косые лучи мутного солнца, выхватывая пылинки в воздухе, гудели пьяные голоса, стучали деревянные кружки. Атмосфера неудачи, полного жизненного краха.

В самом углу, за липким столом, сидел он – оплывший, некогда тучный мужчина в расстегнутом сюртуке, с мутными, красными глазами. Увидев прилично одетого господина, он попытался изобразить на лице остатки купеческого достоинства, приосаниться.

Я сел напротив, не обращая внимания на грязь.

– Купец Рябов?

– Он самый, – просипел тот, пытаясь напустить на себя важности.

– Я хочу купить ваш пароход. Тот, что на мели у Красного Яра. Как он есть.

Глаза Рябова на миг прояснились. Он почуял шанс.

– А-а, пароход… – протянул он, стараясь говорить небрежно. – Дело хорошее. У меня тут как раз… негоцианты из Казани… верную цену дают. Пять тысяч серебром, – назвал он заведомо завышенную, абсурдную сумму за груду металлолома на дне реки. – Я пока… думаю.

Он потянулся к стопке, но рука его заметно дрожала. Блеф. Жалкий, пьяный блеф.

Я не стал торговаться. Этот разговор был бесполезен. Я встал.

– Думайте дальше, – мой голос был холоден, как камская вода. – Только учтите, Кама скоро станет. А весной ледоход раздавит ваш пароход в щепки, утащив паровой котел на дно. И тогда вы не получите за него и ломаного гроша!

Я бросил на стол медный пятак за его выпивку и, не оборачиваясь, вышел на свежий воздух.

Не успел отойти и десяти шагов, как меня кто-то торопливо догнал.

– Ваше благородие! Постойте!

Передо мной стоял кряжистый мужик лет пятидесяти, в старом, засаленном, но аккуратном капитанском картузе. Его обветренное лицо было мрачным.

– Вы к Рябову? Насчет парохода?

– Я, – кивнул я.

– Не слушайте его, ваше благородие, – торопливо, оглядываясь на дверь кабака, зашептал он. – Никаких казанских у него нет. Врёт, как дышит. Он в полном отчаянии, все пропил. Продаст хоть за бесценок, просто гонор купеческий не позволяет.

Он вздохнул, с горечью глядя на реку.

– Мне не до него. Мне машину жаль. Английская машина, почти новая… Льдом ее раздавит… Вы, видать, человек дела. Дайте ему на водку да на билет до дому – и пароход ваш. Спасите хоть машину!

– Постараюсь, – кивнул я и направился обратно.

Я вернулся в кабак. Рябов все так же сидел, тупо глядя в стол. Я молча подошел и положил на липкое дерево пачку ассигнаций. Пятьсот рублей. Сумма, достаточная, чтобы показаться спасением, но недостаточная для торга.

– Вот мои деньги, – сказал я твердо. – На столе. Сейчас. Либо я ухожу, и вы остаетесь зимовать со своим железом на дне.

Рябов медленно поднял мутный взгляд. Посмотрел на деньги. Потом на пустую стопку. И сломался. Его лицо сморщилось, он всхлипнул.

– Пиши… – прохрипел он. – Пропадать так пропадать Эх! Пиши!

– Уже написано, – ответил я, доставая из внутреннего кармана заранее подготовленную стряпчим купчую на передачу прав на «имущество, терпящее бедствие».

Кликнув хозяина, который тут же принес для нас чернильницу и перо.

Рябов схватил гусиное перо дрожащей рукой и, размазав чернила и слезы, поставил свою подпись. Сделка была совершена.

Я вышел на свежий воздух из смрадного кабака, чувствуя в кармане твердую гербовую бумагу.

Вернувшись в гостиницу, я нашел инженеров, Самойлова и Воронова, склонившихся над картами трассы. Они с удивлением посмотрели на меня.

Я развернул перед ними чистый лист бумаги.

– А теперь, господа, забудьте о водяной лесопилке. – Мы построим паровую. Всесезонную. Я только что купил ей сердце. Английское. Почти новое.

И на глазах изумленных инженеров набросал схему установки машины в лесопилку, превращая хаос, чужое горе и ржавый металлолом в новый, многообещающий и очень нужный нам механизм.

Глава 23

Глава 23

Удивительно, как привычные вещи могут меняться при критическом рассмотрении. До сих пор я знал один Урал – тот, что был прочерчен пунктиром почтовых станций и распорот старой раной Сибирского тракта. И я полагал, что железная дорога пройдет примерно по линии этого тракта. Это была дорога для ямщиков, каторжан и чиновников, дорога, соединяющая селения. Нам же нужна была артерия, которая соединит заводы, рудники и шахты. Артерия для крови нового века – для угля и металла.

Поэтому мы не поехали по тракту. Мы пошли напрямик, сквозь нетронутую, дикую тайгу, чтобы начертить свой собственный путь. Две недели наш небольшой отряд – я, Ольга, инженеры Самойлов и Воронов да десяток казаков – продирался сквозь предгорья Уральского хребта. Соколову я разрешил остаться в Перми – он был нездоров.

Это не было путешествием – скорее война: сражение с пространством, с бездорожьем, с самой природой. Лошади по брюхо вязли в мшаниках, мы часами прорубались сквозь глухие буреломы, где стволы вековых сосен лежали друг на друге, как кости исполинов. Днем нас донимал гнус, ночью – пронизывающий холод. Мы ночевали у костров, завернувшись в тулупы, и слушали, как в темноте ухает филин и грозно гудят от ветра кроны деревьев.

Инженеры беспрестанно спорили. Консервативный Самойлов, привыкший к обжитым местам, хватался за голову при виде очередного болота и твердил о чудовищном превышении сметы. Молодой Воронов, наоборот, горел энтузиазмом, его глаза блестели при виде очередной дикой речки, через которую можно было перекинуть смелый, дерзкий мост.

А я смотрел на все это другими глазами. Там, где они видели преграды, я видел возможности. Ямщику, погонявшему тройку, нужен кратчайший путь – пусть даже он идет через холм. А вот паровозу, тянущему за собой тысячи пудов чугуна, нужна пологая линия: пусть и в обход, но зато с минимумом перепадов. Старый тракт подчинялся воле человека. Новая дорога должна была подчиняться неумолимому закону – деспотии уклона. Поэтому мы шли по долинам рек – Чусовой, Тагила, – петляя, извиваясь, но сохраняя драгоценный градус подъема, который позволит поездам идти плавно и без надрыва.

Ольга переносила все тяготы с удивительной выдержкой. Она не жаловалась, не просилась назад. Она была частью экспедиции – штопала одежду у костра, помогала Воронову делать пометки на картах, и ее молчаливое, спокойное присутствие придавало нашей дикой мужской работе какой-то высший, осмысленный порядок.

Через две недели мы добрались до Нижнего Тагила, еще через 5 дней были в Екатеринбурге. разложенной на столе карте жирной, уверенной линией был начертан новый хребет Урала. Путь, который почти нигде не пересекался со старым Сибирским трактом, но который должен был изменить этот край навсегда: Пермь – Чусовой – Горнозаводск – Нижний Тагил – Екатеринбург.

Имена заводов и будущих станций звучали как стук молота о наковальню. Мы предначертали дорогу. Оставалось лишь воплотить чертеж в железе.

* * *

Екатеринбург встретил нас глухим, неритмичным грохотом паровых молотов, доносившимся с территории заводов. Ничего не поделаешь – это город-завод. Серые дома под серым небом, и въевшийся, казалось, в самые камни запах угольной гари и сажи. Здесь мне предстояло оставить Ольгу и отправиться доделывать свои железнодорожные дела.

Жена буквально валилась с ног от усталости Едва мы разместились в лучшей гостинице города, «Американской», едва успев смыть с себя дорожную грязь, я уже натягивал чистый сюртук, собираясь.

– Отдохни, – сказал я Ольге, целуя ее в лоб. – Я должен ехать на завод. Дела.

Она лишь устало кивнула. Дела Империи не ждали.

На уже почти родном Верх-Исетском заводе меня встретил управляющий, знакомый мне Аристарх Степанович, и новый главный инженер, – Акинфий Демидович Пастухов.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие, – пробасил он, и столичный чин прозвучал в его устах чужеродно. – Пожаловали заказ поглядеть? Что ж, извольте. Только хвалиться пока нечем. По-старому пока рельсы делаем. А вы, я чаю, хотели ведь «томасовский» процесс поглядеть? Извольте, покажу нашу главную головную боль.

Он повел меня не в гудящие цеха, а в холодный, гулкий ангар на отшибе. Посреди него, словно поверженный идол, стоял массивный, грушевидный металлический сосуд – конвертер. Он был холоден.

– Вот он, заморский гость, – Пастухов с неприязнью похлопал по ржавому боку. – Заказ ваш на рельсы из-за него и стоит.

– В чем дело? – спросил я, подходя ближе.

– Во всем, – отрезал инженер. Чувствовалось, он был не из тех, кто пускает пыль в глаза, и говорит все прямо, «как есть». – Во-первых, футеровка, сиречь облицовка литейного горнила…

Он посветил фонарем внутрь. Стенки были покрыты глубокими трещинами.

– Наш шамотный кирпич, ваше благородие, такого жара не держит. «Плывёт». Два-три раза дунем – и вся нутрянка на замену. А аглицкого кирпича мы сюда не напасемся, золотой он.

Он перешел к основанию, ткнув мозолистым пальцем в сложную систему трубок.

– Во-вторых, поддув. Это ж не чугунок в форму отлить. Тут точность нужна воистину дьявольская! А у наших литейщиков глаз по-другому набит, они по цвету металла чуют, по духу. А эта бестия, чуть что не по ней, плюется огнем да искрами. Двух мастеров уже покалечило. Люди… боятся ее.

Я слушал, и мой оптимизм улетучивался с каждой минутой. Это были серьезные, но, в сущности, решаемые проблемы: привезти инженеров, заказать правильный кирпич…

– Это мы уладим, Акинфий Демидович, – сказал я. – Пришлю специалистов. Вы мне скажите главное: что со сроками моего текущего заказа? Рельсы для ГОРЖД? Успеете ли в срок?

Пастухов не ответил. Он тяжело вздохнул и молча повел меня из ангара. Мы пересекли огромный, заваленный шлаком двор и вышли к берегу заводского пруда.

Я ожидал увидеть что угодно, но не это. Перед нами возвышались горы. Настоящие горы, высотой с трехэтажный дом. Одна, черная и зловещая, состояла из древесного угля. Другая, еще больше, – из аккуратно сложенных поленниц дров.

– Вот, извольте видеть, – Пастухов кивнул на эти черные Альпы. – Вся беда здесь. Топливо.

Он зачерпнул пригоршню угля, растер ее в ладони.

– Давно уже неурядицы с топливом у нас. Уж полтораста лет здесь работаем – леса, понятное дело, подизвели. Завод наш, махина эта, – он обвел рукой дымящие трубы, – он ведь дровами топится. Углем древесным. Мы уже сейчас на голодном пайке сидим. Дров не хватает!

Я смотрел на эти горы дров, на дымящие трубы, на хмурое лицо старого инженера, и до меня медленно доходил весь ужасающий масштаб проблемы. На Урале нет угля. Все работают на древесном. А леса заканчиваются. Скоро нам понадобятся тысячи тонн стали – а угля нет. Железной руды навалом. Угля нет!

– А паровозы наши, – добил он меня, – которые вы для дороги своей строить будете… Вы их тоже дровами топить прикажете? А где их столько взять?

Я молчал. Вся моя грандиозная схема, мои сделки с Кокоревым, мои планы по завоеванию Сибири – все это висело на тонкой, обгорающей нитке. На простом древесном угле.

Кто бы мог подумать, какие тонкости всплывают в процессе работы! Я приехал на Урал как заказчик, как реформатор, готовый двигать прогресс. А вместо этого я нашел гигантского, дымящего, но больного бегемота, увязшего в архаичном болоте. И он задыхался, потому что ему не хватало простого корма.

Это был натуральный системный тупик.

Пастухов стоял рядом, терпеливо ожидая ответа. Но ответа у меня не было. Я лишь молча смотрел на черные горы угля, и едкий дым, казалось, проникал в самую душу. Задача, стоявшая передо мной, только что стала вдесятеро сложнее.

Я шел по грязным, разбитым улицам Екатеринбурга, но не видел ни убогих домов, ни торопливых мастеровых. В голове стучала одна мысль: Пастухов был прав.

Мой грандиозный план, мои петербургские контракты, рельсы для будущего Транссиба – все это уперлось в банальные дрова. Гигантский уральский промышленный бегемот увяз в архаичном болоте топливного голода. Он задыхался. И я, приехавший его подтолкнуть, не знал, как вытащить этого монстра из трясины. Это был тупик.

Скрип несмазанных телег, ругань возниц, запах конского навоза и вездесущей угольной гари – весь этот городской шум давил, мешая думать. Я машинально шагнул в сторону, уступая дорогу ломовому извозчику, и в этот момент сквозь какофонию улицы, как удар хлыста, прорвался хриплый, грубоватый оклик:

– Иван⁈

Я замер, как от удара током. Уличный шум мгновенно исчез, сменившись звенящей, ледяной тишиной в ушах. Этого имени не существовало. Оно было похоронено шесть лет назад в сибирской земле, вместе с кандалами и арестантской робой.

– Иван! Стой, никак Иван?

Я медленно, очень медленно, обернулся.

Из толпы, отделившись от артели таких же мастеровых, на меня смотрел мужик. Грязный, осунувшийся, в поношенном тулупе, он был старше, чем я его помнил, но глаза… глаза я узнал. Трофим, с Екатеринбургского тюремного замка! Тот уралец, с которым мы вместе на заводе работали!

Он шагнул ко мне, и на его лице было не недоверие, а ошеломленное, почти детское изумление.

– Ух, какой ты стал! – он с простодушным восхищением оглядел мой столичный сюртук, добротное пальто. – Важный какой… Барин! Амнистия, что ли, вышла?

Чтобы убедиться, что он не ошибся, он тут же сыпанул именами, возвращая меня в тот ад:

– А Фомич где? Викентий Фомич-то? А Софрон Чурис? С тобой они?

Каждое это имя было призраком, которого я так тщательно похоронил.

Мозг заработал с лихорадочной скоростью, отсекая панику. Я не выказал ни страха, ни удивления. Лишь холодную отстраненность.

– Разошлись дороги, Трофим, – ровно ответил я.

Я видел его растерянность от моего холодного тона. Нужно было немедленно перехватить инициативу, сбить его с этой опасной тропы воспоминаний. Я вспомнил, о чем он гутарил тогда, на этапе, – о своей прошлой работе.

– Ты ведь, помнится, на угле работал? – спросил я «в лоб», переходя на деловой тон. – Разбираешься в топливе?

Трофим, для которого эта тема была простой и понятной, охотно переключился.

– А то! Всю жизнь…

– У меня с топливом беда, – коротко бросил я. – Завод задыхается.

– Так на дровах сидите, поди? – он тут же авторитетно сплюнул в грязь. – Гиблое дело, барин. Дровами эту махину не протопить. Тут камень горючий есть.

– Камень? – я зацепился за слово.

– Ну да. Под Кизелом его залежи. Я сам до каторги его возил санями зимой. Горит – любо-дорого! Жар от него – аж печь плавится, не то, что дрова.

Я замер. Кизел… уголь…

– Если уголь так хорош, почему его не берут?

Трофим снова сплюнул.

– А как его взять-то? Далеко очень. Досюда везти – почитай, четыреста верст! Дороги, опять же, нет, – одно название. Пока сотню пудов допрешь до завода, пол-лошади загонишь. Овчинка выделки не стоит. Вот и палят лес по-старинке.

«Дороги нет».

Эти три слова ударили в меня, как громом. Вся картина, над которой я бился последние сутки, мгновенно сложилась.

Кизеловский уголь. Моя будущая железная дорога на Урал. Неограниченные поставки дешевого, высококалорийного топлива на заводы. Кокс для конвертеров Пастухова. Топливо для моих же паровозов! И… Боже… каменноугольный дёготь! Тот самый креозот, о котором говорил Самойлов, для пропитки шпал!

Мой взгляд на Трофима изменился. Это был ценнейший, незаменимый инструмент.

Я шагнул к нему вплотную, сокращая дистанцию, мой голос стал тихим, но властным.

– Мне нужен этот уголь, Трофим. И мне нужен человек, который знает, где и как его взять. Ты пойдешь на завод. Прямо сейчас. Платить буду столько, сколько ты и за десять лет на своем угле не заработал.

Он ошарашенно захлопал глазами, не веря своему счастью.

– Но есть условие, – я сделал паузу и посмотрел ему прямо в глаза, вбивая каждое слово. – Ивана больше нет. Он умер на каторге. Погиб. Для тебя и для всех, кого ты встретишь, я – господин Тарановский. Владислав Антонович. Ты понял меня?

Ошарашенный Трофим, для которого предложение о такой работе было манной небесной, торопливо, с испуганной радостью закивал.

– Понял, ваше высокоблагородие… Понял, господин Тарановский…

Угроза была взята под контроль и превращена в актив.

– Иди в гостиницу «Американскую», – бросил я. – Скажешь, от меня. Тебя накормят и дадут чистую одежду. Вечером я буду там. Жди.

Не дожидаясь ответа, я развернулся и зашагал в сторону рынка и спусят полчаса поиска я смог найти где продавали уголь, не много старые запасы которые ни кому были не нужны и за капейку прикупил один кусок. После сразу направился в гостиницу.

Едва войдя в номер, ставший нашим временным штабом, я бросил на стол, поверх разложенных карт, кусок кизеловского угля. Инженеры Самойлов и Воронов оторвались от своих расчетов и с недоумением уставились на черный, тускло блестевший камень.

– Вот, господа, – объявил я. – Решение топливного голода.

Я взял карандаш и начал загибать пальцы, глядя на ошеломленного Самойлова.

– Первое: он коксуется. Это значит, мы оживим конвертеры, дадим им тот самый «аглицкий» жар, который не выдерживает их футеровка. – Второе: на этом коксе, а не на дровах, пойдет вся уральская металлургия. И наши будущие паровозы. Мы не будем сжигать уральский лес. – И третье, – я выдержал паузу, – при коксовании этот камень дает побочный продукт. Каменноугольный дёготь. Тот самый креозот, которым, как вы говорили, Петр Захарович, и нужно пропитывать шпалы.

Я посмотрел на них. Один камень решал сразу три наши главные проблемы: качественную сталь для рельсов, топливо для локомотивов и пропитку для шпал.

Молодой Воронов смотрел на уголь с восторгом, как на алмаз. Но старый, опытный Самойлов нахмурился.

– Это все так, Владислав Антонович, – осторожно начал он. – Только… Кизел – за сотни верст. Как его возить? Тем же конным ходом, по этой грязи? Все барыши на дороге и оставим.

– Нет, – я усмехнулся, предвкушая этот момент. – Мы его привезем по-своему.

Я развернул перед ними новый лист, исписанный моими расчетами.

– Узкоколейка. Положим по-простому, без особых земляных работ, с минимальными расходами. Мы не будем тратить миллионы на широкую колею там, где она не нужна. Нам нужен только поток угля. По этой узкоколейке он потечет рекой, прям до Чусового. Там и надо -то ее всего ничего – верст сто пятьдесят, не более. Ну а там уже и наша железная дорога подключится – и отвезет уголь до самого Екатеринбурга. Да и до Перми можно его возить, а оттуда – по всей Волге, пароходным компаниям продавать!

Самойлов схватил мои расчеты. Он водил мозолистым пальцем по цифрам, его губы шевелились. Он проверял тяговые расчеты, пропускную способность, стоимость версты. Наконец, он медленно поднял на меня глаза. В его скептическом взгляде было потрясение.

– Господи… – выдохнул он. – Да это… это же грандиозный замысел! У нас все пароходчики на Волге с сырыми дровами мучаются, а южней Царицына – так и вообще, беда. А тут – каменный уголь пойдет на Волгу! Красота! Василий Александрович всеми руками-ногами вцепится!

Не теряя ни минуты, я сел за стол и составил текст телеграммы: «МОСКВА ТЧК КОКОРЕВУ ВАСИЛИЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ ТЧК УРАЛУ НУЖЕН УГОЛЬ ТЧК УГЛЮ НУЖНА ДОРОГА ТЧК ТРЕБУЮ НЕМЕДЛЕННОГО ВЫДЕЛЕНИЯ КАПИТАЛА НА ИЗЫСКАНИЯ И ПРОКЛАДКУ УЗКОКОЛЕЙКИ ТЧК АВАНС ДВЕСТИ ТЫСЯЧ ТЧК ЖДУ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ТЧК ТАРАНОВСКИЙ»

И тут же отправил полового, что бы он отправил телеграмму.

Ответ из Москвы, учитывая важность сообщения, пришел с невероятной скоростью. Уже к вечеру посыльный из телеграфной конторы принес ответный бланк. Я развернул его, Воронов и Самойлов затаили дыхание.

Я прочел вслух:

– «ВЛАДИСЛАВ ТЧК ДВЕСТИ ТЫСЯЧ ТВОИ ТЧК ПОЛНОЕ ДОВЕРИЕ ТЧК ДЕЙСТВУЙ ТЧК КОКОРЕВ»

Воронов не выдержал и издал победный клич, достойный юнкера, впервые попавшего в атаку. Самойлов лишь крякнул и торопливо перекрестился, глядя на мои расчеты уже с благоговением.

– Постойте, господа, – прервал я их ликование. – Тут приписка. p.s.

Улыбки на их лицах погасли.

– Читаю: «P. S. ПЕРВАЯ РАБОЧАЯ КОМАНДА УЖЕ В ПУТИ ТЧК ПЯТЬСОТ ПОЛЯКОВ ТЧК ПРИБУДУТ ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ В ПЕРЬМ ТЧК УДАЧИ ТЧК»

В комнате повисла тишина.

– Пятьсот… поляков? – бледнея, переспросил Самойлов. – Каторжан? На стройку? Да это же… это бунт в первый же день. Они нас на вилы поднимут.

Я спокойно сложил телеграмму.

– Господа, у нас есть деньги на дорогу. У нас есть люди, чтобы ее построить. Теперь нам нужно сделать так, чтобы эти люди не перерезали нас в первую же ночь. Нам нужна охрана.

Идеи с охраной каторжников у меня сложились уже давно. Надо было подключать Башкирское казачье войско.

На следующий день я сидел в отдельном кабинете лучшей чайной Екатеринбурга. Напротив меня сидел пожилой, суровый человек с выправкой военного и пронзительными, немигающими глазами. На его халате тускло блестел орден. Это был войсковой старшина Ураз-Мухаммед, один из кантонных начальников Башкирского войска.

Мы пили густой, терпкий чай, угощались башкирскими и разговор шел неспешно. Я начал издалека, с уважением.

– Я знаю, почтенный Ураз, что тучи сгущаются над вашим войском, – сказал я, глядя ему в глаза. – Слухи дошли до меня, что Государь решил распустить Башкирское войско, перевести вас в гражданское ведомство.ф

Он не дрогнул, лишь медленно кивнул, и в его глазах мелькнула боль.

– Служба кончается, господин Тарановский. А мы – воины. Что нам делать на земле? Пахать?

– Служба Государю не кончается, – ответил я. – Она просто меняет форму. Твоим людям скоро негде будет служить, а мне нужны не временные наемники. Мне нужна постоянная служба.

Я развернул на столе карту будущей дороги.

– Я строю дорогу на век. И мне нужна охрана на век. Не просто охрана – войско, которое будет блюсти порядок на всем ее протяжении. Я предлагаю твоим людям службу. С полным жалованьем, формой и почетом.

Я видел, как он напрягся. Это было не просто предложение работы.