Текст книги "Концессионер (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шимохин

Соавторы: Виктор Коллингвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Концессионер

Глава 1

Глава 1

Судьба играет человеком! Примерно месяц тому назад я тщетно добивался аудиенции Аглаи Верещагиной. Теперь Аглая Степановна соизволила сама приехать ко мне. Казалось бы – бинго, надо поспешить на встречу! Но теперь у меня были дела поважнее: и главным из них была встреча с Михаилом Загоскиным.

– Степан Митрофанович, мне сейчас недосуг! – вежливо пояснил я. – У меня назначена важная встреча. Давайте вернемся к этому вопросу, когда я освобожусь!

Рекунов нахмурился, но отступил.

Дворец генерал-губернатора в центре Иркутска, где находилось Главное управление Восточной Сибири, впечатлял своим столичным, имперским величием. Пока я, оставив в приемной тулуп и шапку, ждал аудиенции, разглядывая портреты суровых сибирских наместников на стенах, в голове вертелись мысли. Мне, главе компании с миллионными оборотами, пожалуй, следовало бы нанести визит вежливости его превосходительству генерал-губернатору. Но сегодняшняя цель моя была иной.

Вскоре в приемную вышел адьютант.

– Вас примет чиновник по особым поручениям, господин Загоскин. Прошу!

Меня проводили в просторную канцелярию, заваленную картами, отчетами и проектами. За столом сидел человек лет тридцати пяти, худощавый, с высоким лбом мыслителя и живыми, проницательными глазами, смотревший на меня с нескрываемым любопытством. Это и был Михаил Васильевич Загоскин, видный деятель в команде губернатора Корсакова.

– Наслышан о вашей победе на собрании, господин Тарановский, – начал он с легкой иронией. – Говорят, вы умеете убеждать. Надеюсь, ваши таланты пойдут на пользу краю, а не только на пополнение ваших личных счетов.

– Именно о пользе краю я и пришел поговорить, – ответил я, решив сразу перейти к делу.

Я рассказал ему о своих планах на Бодайбо: о драгах, о насосах для гидродобычи, о динамите. И о главной проблеме – о катастрофической нехватке на всю Сибирь грамотных горных инженеров. И тут Загоскин преобразился. Ирония исчезла, а глаза его загорелись страстным огнем.

– Инженеры! – воскликнул он, вскочив из-за стола. – Вот оно, золотое слово! Вы привозите их из Петербурга, платите им бешеные деньги, а они через год бегут из нашей Сибири, как из чумного барака! А почему? Да потому что здесь для образованного человека – пустыня! Ни театров, ни библиотек, ни научного общества!

Он возбужденно заходил по кабинету.

– Мы вывозим из Сибири золото караванами, а взамен получаем лишь каторжников да чиновников-казнокрадов! На таком фундаменте, господин Тарановский, будущее края не построить! Нам нужно не золото! Нам нужны мозги! Свои, сибирские! Нам нужен…

Он остановился передо мной и торжественно произнес:

– Нам нужен университет! На всю огромную Сибирь, от Урала до самого Тихого океана, – ни одного! Это же позор! Разве на этом можно построить будущее края, господин Тарановский? – почти выкрикнул он, останавливаясь передо мной.

– Нельзя, – согласился я. – Нужны свои знатоки. Грамотные управляющие, инженеры. Я с этим уже столкнулся. Найти толкового специалиста, готового ехать в эту глушь, – почти невозможно.

– Вот! – он торжествующе поднял палец. – Вот именно! Мы должны перестать просить. Мы должны начать воспитывать своих!

Он подошел к огромной карте Сибири, висевшей на стене, и ткнул пальцем в точку, обозначавшую Иркутск.

– Что нужно, чтобы молодой, талантливый человек не бежал отсюда при первой же возможности? Ему нужно образование. Настоящее, университетское! Ему нужна наука, профессура, библиотека! – он говорил с жаром проповедника. – Я уже много лет бьюсь над этой идеей, пишу записки в Петербург, доказываю… Но они там, в столице, не понимают. Они боятся – боятся, что сибирский университет станет рассадником вольнодумства.

– А чего хотите вы, Михаил Васильевич? – прямо спросил я.

Он обернулся, и его глаза горели.

– А я хочу, – он понизил голос до страстного, заговорщического шепота, – чтобы мы, сибиряки, перестали кланяться Петербургу. Чтобы мы построили его сами. Здесь.

– Университет? – уточнил я.

– Да! На сибирские же деньги! На ваши деньги, господин Тарановский! – он посмотрел на меня в упор. – На деньги таких, как вы, золотопромышленников, которые выкачивают из наших недр миллионы. Вместо того чтобы просаживать их в Париже или строить дворцы на Невском, вложите их сюда! В будущее! Мы скинемся – вы, Баснины, Трапезниковы, другие купцы, даже ваш враг Сибиряков, если его хорошенько прижать… Мы соберем капитал и положим его на стол перед государем. Капитал и прошение – об открытии в Иркутске первого Сибирского университета! Который будет готовить для наших же заводов, для наших приисков, для наших дорог – своих, сибирских инженеров! Своих врачей! Своих юристов!

Наша беседа, затянулась на два часа. Загоскин, увлеченный своей идеей, говорил с жаром и страстью. Он ходил по кабинету, доставал с полок пыльные папки с проектами, цитировал отчеты сибирских экспедиций. Я же вставлял короткие, прагматичные реплики о драгах, насосах и гидродобыче, и эти технические детали лишь подливали масла в огонь его просветительского энтузиазма.

– Мы должны действовать, господин Тарановский! Немедленно! – воскликнул он, останавливаясь передо мной. – Бумаги, проекты – все это пылится в петербургских канцеляриях годами! Нужно показать столице волю и деньги сибиряков! Нужно начать подписку!

– Подписку? – переспросил я.

– Да! Составить подписной лист на пожертвования для учреждения Сибирского университета! Мы соберем местных купцов, золотопромышленников, всех, у кого есть хоть капля совести и разума! Пусть впишут свои имена и суммы, которые готовы пожертвовать. С этой бумагой, с живыми деньгами, я смогу пойти к его превосходительству генерал-губернатору. А он, в свою очередь, поставит перед Сибирским комитетом вопрос ребром!

– Это прекрасная идея, Михаил Васильевич, – сказал я, видя, как горят его глаза. – И я, со своей стороны, готов ее поддержать и капиталом, и влиянием. Но, чтобы строить будущее, нужно сначала разобраться с настоящим.

Он вопросительно посмотрел на меня. Пришлось пояснить – зачем я, собственно, к нему и пришел.

– Видите ли, мне нужен специалист – человек, который разбирается не только в бухгалтерии, но и в экономике края. Который знает реальные цены на фураж, на перевозки, на жалование рабочим.

– Зачем вам это, Владислав Антонович? – в его голосе прозвучало любопытство чиновника, почуявшего интересное дело.

– У меня возникли… разногласия с одним из моих акционеров, – упоминавшийся вами господине Сибирякове, – я намеренно выбрал самое мягкое слово. – Он предоставил в правление отчет о расходах на свою бодайбинскую экспедицию. Суммы там значатся колоссальные. И у меня есть веские причины полагать, что они, скажем так, несколько завышены. Мне нужно провести независимую ревизию его сметы. По сути – доказать в суде, что он мошенник.

Загоскин слушал, и в его глазах появился острый, хищный блеск. Вражда между старым сибирским купечеством, которое представлял Сибиряков, и новыми, прогрессивными силами, к которым принадлежал сам Загоскин, была общеизвестна и неистребима. Он увидел в моей проблеме не просто коммерческий спор, а возможность нанести удар по своим идейным противникам.

– Считайте, что вы его нашли, – он усмехнулся. – Статистика и экономика Сибири – это, можно сказать, моя профессия и страсть. Если вы предоставите мне все данные из его отчетов – точное число рабочих, количество лошадей, объемы перевезенного груза, пройденное расстояние, – я вам за два-три дня составлю контрсмету. Реальную. С выкладками, основанными на казенных расценках и средних рыночных ценах. И ни один суд, уверяю вас, не сможет ее оспорить. Мы докажем, сколько на самом деле он потратил. И сколько – положил себе в карман!

Мы расстались почти

Выйдя из губернаторского дворца, вернулся в свою гостиницу. В холле меня ждал Рекунов.

– Господин Рекунов, вы освободились? Аглая Степановна просит вас к себе, – сказал он коротко, без всяких предисловий. – Она остановилась в «Ангарском подворье».

– Просит? – я усмехнулся. – Еще не давно, помнится, было «не велено пущать». Что же так переменилось?

– Не могу знать. – мрачно ответил Рекунов посмотрев в пол. – Так что мне ей ответить?

– Передайте, что я пообедаю и буду через час.

Он промолчал, лишь едва заметно дернулся мускул на его невозмутимом лице. Через час, как и обещал, я явился в гостиницу «Ангарское подворье» Госпожа Верещагина ждала меня в одиночестве. На ней было элегантное дорожное, платье. Выглядела она смущенно и взволнованно. Увидев меня, она поднялась навстречу.

– Владислав Антонович… Я рада, что вы пришли.

– Я пришел, потому что меня позвали, Аглая Степановна. Так в чем же дело, не терпящее отлагательства? – холодно спросил я, намеренно не принимая приглашения сесть.

Она смутилась еще больше.

– Ваш… ваше послание, что передал мне Сергей Митрофанович… – начала она. – Признаться, я удивлена. Вы в нем изволили угрожать мне каторгой. Но за что? Я несчастная вдова и не сделала ничего противозаконного.

– Ничего? – я вскинул бровь. – А как расценивать вашу попытку сговора с Сибиряковым с целью сместить меня с поста генерального управителя?

Верещагина мгновенно покраснела от досады.

– А где вы были, Владислав Антонович⁈ Где вы пропадали все эти месяцы⁈ Я слала вам письма, запросы! В ответ – тишина! Я поверила в вас, вложила в это дело все, что у меня было, а вы просто исчезли! Я думала… – ее голос дрогнул, – я думала, что вас уже и в живых-то нет! А Сибиряков был здесь, рядом. Он убеждал, доказывал…

– Он лгал, – отрезал я.

– Откуда мне было это знать⁈ – воскликнула она. – Почему вы не отвечали?

– Потому что там, где я был, Аглая Степановна, телеграфа не имеется, почтовые обозы не ездят, и даже голуби не летают! Я был в Маньчжурии, где вырезал банды, грабившие мои прииски!

– Но разве вам не следовало находится в Иркутске и вести дела Общества? – спросила Верещагина.

– Я отдал необходимые указания и отбыл по своим делам. Господин Сибиряков, бывший исполнительным директором, прекрасно знал, чем ему следует заниматься.

– Но разве это дело для генерального управителя – гонять по лесам разных бандитов? А если бы вас убили?

– Вот тогда вы – и другие акционеры – спокойно избрали бы другого управляющего. Говорю вам прямо: если вы считаете, что управляющий должен безвылазно сидеть в конторе, то вы сильно заблуждаетесь. Иногда стоит взглянуть на свои дела вблизи, своими глазами. Именно поэтому – я сделал паузу, – недавно я был на приисках Бодайбо.

При упоминании Бодайбо она вздрогнула.

– Я провел там ревизию, – продолжал я безжалостно. – И выяснил весьма любопытные вещи. Оказалось, что ваш новый союзник, господин Сибиряков, не просто провел «разведку». Он втихую намыл там за лето более пятидесяти пудов золота. Нашего с вами золота. И именно этими, крадеными деньгами он и пытался оплатить свой взнос в наше Общество. Сейчас будет судебное разбирательство.

Аглая Степановна покачнулась, как от удара. Я смотрел, как меняется ее лицо: шок, неверие, а затем – холодная, расчетливая ярость обманутой женщины.

– Вот на кого вы хотели меня променять, Аглая Степановна? – добил я ее. – На вора? На обыкновенного мошенника, укравшего у вас же из-под носа целое состояние?

Она молчала, и в этой тишине рушились последние остатки ее союза с Сибиряковым.

Однако Аглая Степановна быстро пришла в себя. Шок на ее лице сменился привычной деловой жесткостью. Она была хищницей, и даже попав впросак, не собиралась сдаваться.

– Это… это возмутительно! – произнесла она, и в ее голосе зазвенела сталь. – Этот человек ответит за свой обман! Владислав Антонович, я была слепа. Прошу вас, давайте забудем это досадное недоразумение. Мы должны действовать вместе, чтобы наказать негодяя и вернуть наше золото!

Услышав это, я не смог сдержать ухмылки. Ну конечно – как только оказалось, что Сибиряков проиграл, а я победил, она снова захотела стать моим союзником, партнером. Но я уже не верил ни единому ее слову. Знаем проходили.

– «Наше» золото, Аглая Степановна? – я усмехнулся. – Боюсь, вы ошибаетесь. У нас с вами больше нет ничего «нашего».

Она замерла, делая вид что не понимает, о чем я веду речь.

– Сударыня, я предлагаю вам выйти из Общества, – сказал я ровно.

– Что⁈ – она вновь покраснела и вскочила на ноги. – Да вы с ума сошли!

– Напротив, я в полном рассудке. Я готов выкупить ваш пакет акций. Двадцать тысяч штук. По номиналу. Два миллиона рублей. Я выплачу вам всю сумму до копейки, и мы с вами разойдемся с миром.

– По номиналу⁈ – она нервно с истерическими нотками расхохоталась. – Да вы знаете, сколько сейчас стоят ваши бумаги на иркутской бирже после собрания⁈ Их с руками отрывают по пять тысяч шестьсот рублей за акцию! Мой пакет стоит одиннадцать миллионов! Одиннадцать, а не два! И я не продам его! Ни за что!

Ну что же. Ожидаемо. По-хорошему мы не хотим – значит, будет по-плохому.

«Если в сердце дверь закрыта – надо в печень постучаться», хе-хе.

– А каторга вас тоже не пугает, Аглая Степановна? – тихо спросил я.

Она осеклась, ее смех оборвался.

– Ну вот опять эта каторга! О чем вы говорите?

– О подделке учредительных документов, конечно не – так же тихо продолжал я. – О подлоге. Преступлении весьма серьезном.

Я смотрел, как кровь медленно отступает от ее лица.

– Когда мы учреждали Общество в Петербурге, вас там не было. А ваша подпись на прошении, поданном на Высочайшее имя, требовалась. И она там стоит. Вот только… это не ваша подпись!

Аглая Степановна уставилась на меня широко раскрытыми от изумления глазами.

– Но я… я ничего не подделывала! – выдохнула она.

– Ну кто же об это знает? Уважаемая Аглая Степановна! Но знаете, что самое забавное? Я в этом деле чист, как стеклышко. А вот вы – нет.

Я видел в ее глазах полное непонимание, и это доставляло мне жестокое удовольствие.

– Представьте себе, Аглая Степановна, заголовки в «Иркутских ведомостях», – я начал рисовать ей картину. – «Знаменитая кяхтинская купчиха Верещагина обвиняется в подлоге при учреждении акционерного общества». Как это скажется на вашей чайной торговле? Кто после этого даст вам кредит? Кто пойдет с вами в дело? Ваша репутация, которой вы так дорожите, будет уничтожена.

– Но при чем здесь я⁈ – почти крикнула она. – Меня там даже не было!

– А при том, – я шагнул к ней вплотную, – что, приняв акции и проголосовав ими через вашего поверенного, вы, с точки зрения закона, признали подлинность тех документов. Вы стали соучастницей. И доказать обратное будет невозможно.

Я давал ей понять, что она в ловушке. В той самой западне, которую я приготовил для нее с самого начала. Просто на всякий случай. И этот случай настал.

– Но я… я ничего не подписывала! – выдохнула она, и в ее голосе прозвучало отчаяние. – Почему я пойду на каторгу, если подпись не моя⁈

Я смотрел на ее бледное, искаженное страхом лицо без всякого сочувствия.

– А потому, Аглая Степановна, что в суде это будет выглядеть совершенно иначе, – я начал медленно, безжалостно объяснять ей всю геометрию ловушки. – Вы, получив акции, не заявили о подлоге. Напротив. Вы вели себя как полноправный акционер. И на собрании, вы прислали своего поверенного, господина Рекунова, с официальной доверенностью, чтобы он голосовал от вашего имени.

Я достал из кармана ту самую доверенность, которую мне передал стряпчий вместе с другими документами собрания.

– Вот она. Здесь – ваша настоящая подпись. А вот, – я вынул еще один документ, копию учредительного договора, – подпись, которую поставили за вас. Как вы думаете, сколько времени понадобится эксперту-графологу, чтобы доказать, что они сделаны разными людьми?

Она молчала, глядя на бумаги, как на змей.

– Но ведь и вы пострадаете! – наконец выкрикнула она, цепляясь за последнюю соломинку.

– Я? – я удивленно вскинул бровь. – Ничего подобного. Я лишь предположил, что подпись может быть поддельной. А кто ее подделал… да кто ж его знает. Я скажу, что бумаги мне передал ваш поверенный, господин Рекунов. Я в каллиграфии не разбираюсь. Так что я был уверен, что все законно!

Аглая с отчаяньем смотрела на меня, и в глазах ее гаснет последняя надежда. Она поняла: перед законом я был чист. А она, своими собственными действиями, своим голосованием на собрании, сама залезла в петлю, молчаливо признала себя участницей подлога.

– Итак, – я снова вернулся к текущим делам, – еще раз предлагаю вам подписать бумаги о продаже мне акций. Продажа вашего пакета по номинальной стоимости. Два миллиона рублей. Я считаю, это весьма щедрая плата за молчание и свободу.

Она долго смотрела в одну точку, на обивку кресла. В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как тикают часы в холле. Я видел, как в ней борются гордость, жадность, страх и ненависть ко мне.

– Мне… мне нужно подумать, – наконец прошептала она, не поднимая глаз.

– Думайте, – я кивнул. – Только не слишком долго. У меня много дел.

– Завтра, – сказала она. – Приходите завтра в это же время.

– Хорошо, – согласился я. – Как раз я подготовлю необходимые бумаги.

Я вышел из ее номера с чувством завершенности. Жестокой, грязной, но необходимой.

На следующий день, с утра пораньше, когда я, выспавшись, как никогда в жизни, пил утренний чай, в дверь моего номера громко и требовательно постучали. Я открыл, думая, что это посыльный от Лопатина или, может быть, пришел Рекунов с ответом от своей хозяйки.

Но на пороге стояли не они. На пороге стояли двое. Офицер в голубом жандармском мундире. И двое усатых нижних чинов с саблями наголо.

– Господин Тарановский? – спросил офицер, и его голос был холоден, как байкальский лед.

Я молча кивнул.

– Прошу следовать за мной!

Глава 2

Глава 2

– Вам надлежит немедленно проехать с нами, – произнес офицер тем же бесстрастным тоном.

В голове молнией пронеслись варианты. Аглая? Неужели решилась на крайние меры после нашего вчерашнего разговора? Сибиряков? Слишком прямолинейно для него, он предпочитал действовать чужими руками. Или тот сретенский чиновник, наводчик бандитов… Дотянулись-таки его связи?

– Куда? По какому делу? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.

– Вам все объяснят на месте. Прошу одеваться.

Это был не приказ, но и не просьба. Это была констатация факта. Я медленно вернулся в комнату, чувствуя на спине тяжелые взгляды. Один из нижних чинов вошел следом и встал у двери. Обыск был поверхностным, почти формальным. Он лишь бегло, почти формально, ощупал бока и карманы сюртука. Сердце на миг замерло, когда рука жандарма скользнула по левому боку, там, где под сюртуком, в плоской кожаной кобуре, покоился мой верный «Лефоше». Но рука прошла мимо, не заметив или сделав вид, что не заметила, смертоносный металл. Расставаться с последним шансом я не собирался.

Меня посадили в приличные крытые сани, запряженные парой сытых лошадей. Офицер сел напротив. Двое его подчиненных разместились на козлах. Правда я успел заметить, как один из казаков увидел происходящее и быстро оседлав коня, двинулся следом, что уже не плохо.

– Позвольте все же узнать, в чем меня обвиняют? – предпринял я еще одну попытку.

Офицер ответил ледяным молчанием, глядя сквозь меня на заснеженные улицы Иркутска.

Мы ехали в полной тишине, нарушаемой лишь скрипом полозьев и фырканьем лошадей. Я лихорадочно перебирал в уме все свои грехи – прошлые и настоящие. Куда меня везут? В тюремный замок? В жандармское управление на допрос? Или, может, это инсценировка, и за ближайшим поворотом меня ждет глухой переулок и нож под ребро от людей Сибирякова? Эта неизвестность была хуже любой определенности.

Наконец, сани замедлили ход и остановились. Я выглянул наружу мы стояли не у тюрьмы и не у полицейского управления. Мы стояли у самого величественного здания в городе – Дворца генерал-губернатора.

Меня провели через анфиладу гулких приемных и коридоров, где со стен на меня строго взирали портреты суровых сибирских наместников. Скрип сапог конвоя эхом отдавался в тишине. Наконец, одна из массивных дубовых дверей отворилась.

– Ожидайте здесь, – бросил офицер.

Меня втолкнули внутрь, и дверь за моей спиной с глухим стуком захлопнулась. Щелкнул замок.

Я остался один. В огромном, пустом кабинете с высоченными потолками и окнами от пола до потолка, за которыми вихрилась снежная пыль. В золоченой клетке, в самом сердце сибирской власти, ожидая приговора, суть которого была мне неизвестна. Время тянулось мучительно долго. Тиканье огромных напольных часов в углу отсчитывало секунды, и каждый удар отдавался в гулкой тишине, как молот судьбы.

Наконец, за дверью послышались шаги. Замок щелкнул, и в кабинет вошел невысокий, но крепкий пожилой мужчина в генеральском мундире без лишнего шитья. Сухое, обветренное лицо, усталые, но пронзительные глаза под седыми, густыми бровями. Я узнал его по портретам. Михаил Семенович Корсаков. Генерал-губернатор Восточной Сибири, соратник великого Муравьева-Амурского, один из тех первопроходцев, что присоединили к Империи огромные земли, а теперь превратились в их главных администраторов. Человек, чьим именем уже назвали порт на Тихом океане.

Он прошел к своему огромному письменному столу, не удостоив меня даже беглым взглядом. Мои глаза невольно проследили за ним, отмечая детали. На стенах – гигантские карты Сибири и Приамурья, испещренные пометками, портрет Государя, скрещенные наградные сабли. Но на столе, рядом с аккуратными стопками официальных бумаг, лежали инженерные журналы и несколько образцов руды. Хозяин этого кабинета был не просто сатрапом. Он был строителем.

Он сел за стол, но сесть мне не предложил. Несколько долгих, невыносимых секунд он молча, изучающе смотрел на меня. Это был взгляд человека, привыкшего видеть людей насквозь – и каторжников, и купцов, и чиновников.

– Господин Тарановский, – наконец произнес он, и его голос, тихий и ровный, прозвучал в тишине кабинета оглушительно. – Несколько дней назад я получил донесение от наказного атамана Амурского казачьего войска.

В моей голове все встало на свои места. Гольцов. Старый лис сдержал слово, но не так, как я ожидал. Он доложил по инстанции.

– В донесении говорится, – продолжил Корсаков, сцепив пальцы, – что группа забайкальских казаков, самовольно нанятая вами, пересекла государственную границу и вторглась на территорию Цинской империи. Более того, эта группа вела там боевые действия, участвовала в штурме укрепленного поселения и, как я понимаю, имела успех.

Он сделал паузу, и его усталые глаза впились в меня, требуя ответа.

– Господин Тарановский, вы понимаете, что это называется частная война? Вы, подданный Российской Империи, без всякого приказа и разрешения, повели за собой государевых служивых людей воевать на чужой земле. Я еще не получил официальной ноты от китайцев, но она, несомненно, последует. И это будет международный скандал, который может поставить под угрозу все договоры, подписанные покойным графом Муравьевым.

Он откинулся на спинку кресла, и тишина в кабинете стала еще более гнетущей.

– Объяснитесь.

Слово повисло в гулком, пропитанном властью воздухе кабинета. Я сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями. Сейчас каждое слово имело вес. Маска смиренного просителя здесь не поможет. Передо мной сидел не просто чиновник, а человек, сам прорубавший для Империи окно на Восток. И говорить с ним нужно было на его языке – языке фактов и силы.

– Позвольте доложить, ваше превосходительство, – голос мой звучал ровно, почти бесстрастно. – Я не начинал эту войну. В начале осени банда хунхузов, ведомая неким Тулишэнем, вторглась на русскую территорию. Они сожгли дотла несколько стойбищ наших союзников-нанайцев, а затем напали на мой прииск Амбани-Бира, вырезав часть гарнизона. Я лишь преследовал разбойников и убийц. И так уж вышло, что их главное логово оказалось за рекой.

– Это называется самосуд, господин Тарановский! – жестко прервал меня Корсаков. – Существуют границы, законы, рапорты! Вы должны были доложить ближайшему воинскому начальнику, а не устраивать карательную экспедицию, словно вы сами себе хан и богдыхан!

Я сделал шаг вперед, и спокойствие слетело с меня, как маска. Вся несправедливость, вся ярость последних месяцев – за убитых товарищей, за сожженные поселения, за это вот казенное, слепое равнодушие – вскипела во мне.

– Какие законы, ваше превосходительство⁈ – мой голос зазвенел, отражаясь от высоких потолков. – Где были ваши законы и ваши казачьи разъезды, когда они резали моих людей и союзных нам нанайцев на нашей земле⁈ Ваш предшественник, покойный граф Муравьев, верно показал, как надо говорить с теми, кто живет за Амуром. Они уважают только силу и презирают слабость! Этот край держится не на параграфах уложений, а на страхе перед русским штыком! И когда этот страх уходит, сюда немедленно приходит резня! И поняв, что нас можно грабить без ответа, придут другие и весь край потонул бы в огне и крови!

Лицо генерал-губернатора побагровело. Он медленно поднялся из-за стола, опираясь костяшками пальцев на полированную столешницу.

– Да кто вы такой, чтобы судить о моей работе⁈ – проревел он, и в его голосе заклокотал гнев оскорбленной власти. – Чтобы поучать меня, как управлять этим краем⁈ Вы – авантюрист, который своей безрассудностью едва не поджег всю границу!

– А помните ли вы, что Ермак Тимофеевич был никто иной как главарь частной армии? – не отступая, парировал я. – А кем был Хабаров? Тот еще авантюрист! Но именно эти люди заложили фундамент нашего господства над этим диким краем! Наконец, – я посмотрел ему прямо в глаза, нанося самый точный удар, – не припомните ли вы, как некто Невельский, нарушив все прямые запреты Петербурга, вошел в устье Амура и основал там пост, поставив столицу перед фактом? Ведь вы были этому соучастником, не так ли?

На мгновение в кабинете повисла звенящая тишина. Упоминание Невельского, чья дерзость была одновременно и славой, и вечной головной болью для официальной власти, было ударом ниже пояса. Корсаков замер, его гнев сменился ошеломлением.

И, не давая ему опомниться, я бросил свой главный козырь.

– А вы знаете, кто на самом деле поджигает границу, ваше превосходительство⁈ Вы знаете, что за спиной этих хунхузов уже стоят англичане⁈

Мой вопрос об англичанах повис в звенящей тишине кабинета. Ярость на лице Корсакова медленно сменилась ошеломленным недоверием.

– Что за вздор? – наконец выдавил он, опускаясь в свое кресло. – Какие еще англичане? Вы в своем уме?

Не говоря ни слова, я шагнул к столу. Из внутреннего кармана сюртука я извлек плотный, обернутый в промасленную кожу пакет – те самые трофейные бумаги, что я вывез из Маньчжурии. Пакет с глухим стуком лег на полированную столешницу, прямо поверх официальных рапортов.

– Вот, ваше превосходительство. Доказательства. Все, что вам нужно знать о настоящих хозяевах Маньчжурии.

Хмурясь, Корсаков недоверчиво потянул пакет к себе. Пока его пальцы развязывали тесемки, я начал свой краткий, по-военному четкий доклад.

– Это – детальные геологические карты Маньчжурии и Амура составленные британскими инженерами. На них отмечены богатейшие россыпи, до которых мы с вами еще даже не добрались. Это план британской торговой компании по созданию концессии на этих землях. А это, – я ткнул пальцем в пачку бумаг, исписанных корявыми иероглифами и аккуратной английской вязью, – прямое доказательство связи хунхузов с неким «мистером Текко» и накладные на поставку современного европейского оружия через порт Тяньцзинь.

Генерал-губернатор, до этого лишь брезгливо перебиравший бумаги, замер. Его взгляд впился в строки на английском. Шуршание бумаги в наступившей тишине казалось оглушительным. Пока ошеломленный правитель Сибири изучал документы, я нанес завершающий удар.

– В Маньчжурии, пользуясь слабостью цинской власти, хозяйничают не просто бандиты, ваше превосходительство. Там действуют агенты британской короны. Они подминают под себя регион, его ресурсы, и готовятся создать там, на самых границах России, свое вассальное, полностью подконтрольное им государство. Если мы сейчас будем действовать не так решительно и смело, как действовал покойный граф Муравьев, то завтра увидим на китайском берегу Амура английский форт с пушками. Что тогда будет с нашей навигацией по Амуру и самим краем?

Корсаков медленно поднял на меня тяжелый, задумчивый взгляд. В его глазах больше не было гнева. Был шок, недоверие и глубокая, тревожная тень. Он молчал долго, постукивая пальцами по столу, затем снова склонился над бумагами.

– Интересные бумаги, господин Тарановский, – наконец медленно произнес он. – Очень интересные. И как удачно они у вас оказались… Почти как оправдание. Я изучу эти документы. Самым тщательным образом.

Он выпрямился, и его голос снова обрел официальный, ледяной тон.

– А пока расследование по вашему делу о самоуправстве будет приостановлено. Но покинуть Иркутск без моего личного разрешения я вам запрещаю. Дадите в приемной подписку о невыезде. Вы свободны. Пока.

Я вышел из кабинета генерал-губернатора и медленно пошел по гулким коридорам дворца. Свободен. Но подписка о невыезде, которую я оставил в приемной, была похуже любых кандалов. Это была клетка, пусть и позолоченная, размером с Иркутск. Я выиграл время, но проиграл пространство.

На улице, в синих сумерках, меня ждали уже казаки. Они стояли у саней, напряженные, как взведенные курки, готовые к худшему – к бою, к погоне, к попытке отбить меня у конвоя. Увидев, что я вышел один, без жандармов, их суровые, обветренные лица на миг дрогнули. Кто-то облегченно выдохнул, выпустив в морозный воздух густое облако пара, кто-то молча перекрестился. Они не задавали вопросов. Им все было ясно без слов.

Вернувшись в гостиницу, я не стал ни ужинать, ни отдыхать. Усталости не было. Была лишь злая, деловая решимость. Пока я заперт здесь, мои враги – и Сибиряков, и Аглая, и таинственный «мистер Текко» – будут действовать. Плести интриги, подкупать чиновников, укреплять свои позиции. Мне нужно было их опередить.

Раз я не могу сейчас вернуться в свою таежную крепость, значит, нужно строить новую крепость здесь, в Иркутске. Укрепить свои позиции, найти новых, неожиданных союзников и подготовить почву для будущих сражений, которые теперь будут вестись бумагой и золотом.

Я вошел в свой номер, чтобы в тишине обдумать план действий, и увидел на столе аккуратно сложенный лист бумаги. Записка, которую, очевидно, оставил для меня половой. Я развернул ее.

Аккуратный, бисерный почерк принадлежал Михаилу Васильевичу Загоскину:

«Владислав Антонович, не извольте гневаться за назойливость. Собрание почтеннейшего купечества по университетскому вопросу состоится завтра, в полдень, в здании Главного Управления. Ваше присутствие и, смею надеяться, веское слово были бы бесценны. С почтением, М. Загоскин.»