Текст книги "Концессионер (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шимохин

Соавторы: Виктор Коллингвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Сделаем, – подумав, кивнул он. – Сроки, правда, будут…

– Сроки – это важно, – прервал я его. – Но важнее того – цена. Она должна быть предельно низкой. Ниже казенной. Рубль за пуд!

На его лице отразилось недоумение, смешанное с обидой.

– Да как же ниже-то, барин? – заворчал мастер. – Деды наши чугун лили, и мы льем, по той же методе. Все только дорожает – хлеб, уголь, рабочие руки. Дешевле – никак не выйдет! Рубль за пуд – это, простите, грабеж средь бела дня!

– А я и не прошу вас делать дешевле, – я подался вперед. – Я предлагаю вам сделать по-другому.

И начал излагать ему свой план. Я говорил с ними не как заказчик, а скорее как инженер и инвестор. О том, что их дедовские методы устарели. Что пока они варят сталь по старинке, в Европе и Америке уже вовсю используют новые процессы, которые позволяют получать металл вдвое дешевле и втрое быстрее. Заводской мастер поначалу хмурился.

– Какой еще «Томасовский» способ? – недоверчиво бурчал он. – Бессемер – слыхали, пробовали, дрянь одна выходит, чугун у нас не тот.

– А я вам говорю – выйдет! – горячился я. – Везде выходит – почему в вас не получится? Дам вам денег на переоборудование, на постройку нового прокатного стана! Я привезу сюда инженеров, которые научат ваших мастеров работать по-новому! И через год вы будете выпускать столько рельсов, что сможете озолотиться на одном только моем заказе. А главное – на всю Россию вашу цену никто перебить не сможет!

Аристарх Степанович слушал, и постепенно лицо его прояснялось. Конечно, он мог не понимать до конца моих слов о «конвертерах» и «фосфоре», но он прекрасно понимал язык цифр, себестоимости и прибыли.

– Интересные вы, сударь, вещи рассказываете, – наконец произнес он, и в его глазах блеснул огонек. – Очень интересно. Надо бы с хозяевами потолковать… И расчеты твои поглядеть.

Переговоры с заводчиками заняли почти неделю. Я предлагал 1 рубль за пуд рельсов, заводчики же хотели1 рубль 70 копеек, – цена, по которой приобретало рельсы ГОРЖД. Наконец, мы ударили по рукам: я вкладывал в производство собственных триста тысяч серебром, входя в долю Верх-Исетского завода, и заказывал полтора миллиона пудов рельсов ценой 1 ₽ 15 коп за пуд. На мои деньги на заводе должны были внедрить самый прогрессивный – томасовский – способ плавки стали, что и позволяло радикально снизить цену. Тяжелый, неповоротливый маховик уральской промышленности, смазанный жаждой наживы и обещанием новых технологий, медленно, со скрипом, но все же начал поворачиваться в нужную мне сторону.

Но оставалась главная проблема. Как выбраться из этого уральского тупика? Дороги, раскисшие от весенней распутицы, превратились в непроходимое болото. Телеграфа еще не было, а ехать на перекладных, застревая в грязи на каждой версте, означало потерять еще месяц, если не больше. А мне нужно было в Петербург. Срочно.

– Есть один путь, Владислав Антонович, – сказал мне старый управляющий Демидовского завода, когда я в очередной раз пожаловался ему на бездорожье.

– Быстрый. Но, – он хитро прищурился, – рисковый.

Я вопросительно поднял бровь.

– Вода, – пояснил он. – По Чусовой. Как только река вскрывается, мы отправляем вниз, до Камы, железные караваны. Барки, груженые чугуном, железом. До Перми дойдете за неделю, а оттуда до столицы уже рукой подать.

– В чем же риск? – не понял я.

– А в том, что Чусовая по весне – не река, а сущий дьявол, – он покачал головой. – Вода прет, пороги ревут, скалы-«бойцы» по берегам стоят, только и ждут, чтобы борт у барки вспороть. Наши лоцманы – звери, конечно, знают реку, как свои пять пальцев. Проведут. Если, конечно, не боитесь… и готовы хорошо заплатить за риск.

Боялся ли я? После всего, что я прошел, этот весенний сплав казался почти увеселительной прогулкой. В общем, я не раздумывал ни секунды.

Глава 5

Итак, решение было принято. Сидеть в Екатеринбурге, ожидая, пока раскисшие уральские дороги превратятся в нечто проезжее, означало потерять еще месяц, если не больше. А старый управляющий Верхне-Исетского завода, сам того не ведая, подсказал единственный верный путь.

Путь до Уткинской гавани на реке Чусовой, откуда отправлялись барки, составлял почти двести верст. Двести верст непролазной весенней каши, которую здесь с упрямством, достойным лучшего применения, называли дорогой. Мы выехали налегке, верхом: я, ротмистр Соколов и двое моих верных казаков, Семен Луговой и Трофим Рытвин. Лошади по брюхо вязли в чавкающей, ледяной грязи, и каждый шаг давался им с натужным, хриплым усилием. Я же чувствовал не столько усталость, сколько постоянное, ледяное напряжение, исходившее от седельных мешков. В них, завернутое в промасленную кожу, покоилось целое состояние – акции и увесистая пачка ассигнаций, мой пропуск в столичную жизнь и залог будущих побед. Даже ротмистр, с его аристократической выправкой, к концу второго дня пути выглядел измотанным и злым, проклиная про себя и эту страну, и меня вместе с ней.

Уткинская гавань встретила нас оглушительным гамом и лихорадочной суетой, будто мы попали в растревоженный муравейник. Десятки неуклюжих, похожих на гигантские корыта барок-«коломенок», по самые борта нагруженные полосным железом, стояли у берега, готовые к отплытию. Воздух был пропитан запахом сырой древесины, дегтя и речной воды. Вода в реке, мутная и стремительная, прибывала на глазах: я понимал, что по всему Уралу заводчики спускают воду в своих запрудах, на несколько аршин поднимая уровень Чусовой. Простой и грубый, но гениальный в своей сути метод. По этой высокой воде тяжело груженые суда пройдут быстрее, миновав мели и подводные скалы. Но нужно было спешить.

На берегу и на палубах сновали сотни людей. Бурлаки – босые, в одних портах, с лицами, выдубленными ветром до состояния коры, – надрывно крича, тащили на себе последние связки железа. Приказчики выкрикивали распоряжения, лоцманы хмуро вглядывались в мутный, стремительный поток.

Я быстро нашел приказчика купца Собакина, которому, как я понял, принадлежала вся эта флотилия из полусотни судов. Представившись, я коротко изложил свою нужду. Тот, оценив мой дорогой сюртук, уверенный тон и, главное, вес моего аргумента в виде рублей, спорить не стал.

Нас разместили на флагманской барке, где в небольшой бревенчатой надстройке было три каморки. Одну, самую просторную, с узким окном, выходящим на реку, отвели мне и моим казакам. Ротмистр Соколов, с нескрываемым отвращением оглядев «мужицкий» быт, грубо отесанную палубу и шалаши бурлаков, брезгливо поморщился.

– Я распределю своих людей по другим судам каравана, – холодно сообщил он. – Для лучшего надзора. Негоже нам всем тесниться на одном судне.

Я лишь усмехнулся про себя. Он просто не хотел делить кров с простыми казаками и жить в окружении этой дикой, первобытной силы. Что ж, его право. Да и мне так было спокойнее – меньше глаз будут следить за моими седельными мешками.

Протяжный, тоскливый крик лоцмана разорвал воздух. Бурлаки, работая огромными веслами-«потесями» на носу и корме, с натужным, согласованным кряканьем оттолкнули наше судно от берега. Барка медленно, как беременная медведица, отвалила от гавани. Земля поплыла назад. Подхваченное мощным течением, наше судно начало свой долгий, рискованный путь на запад.

Прощай, Азия! Здравствуй, Россия!

Первые дни плавания были обманчиво-спокойными, почти гипнотическими. Наша неуклюжая «коломенка», груженная железом донельзя, медленно ползла по течению, и в этой монотонности было что-то тихое и умиротворяющее. Дикие, поросшие темным хвойным лесом берега сменялись отвесными известняковыми утесами, которые бурлаки с суеверным уважением называли «бойцами». Воздух пах сырой древесиной, талым снегом и острой, смолистой свежестью. Приказчик, видя мой интерес, охотно комментировал проплывающие мимо скалы, рассказывая их истории – кровавые, забавные, страшные.

– С этим бойцом надобно поздороваться, – с серьезным лицом пояснил он, когда из-за поворота показалась огромная серая скала, похожая на спящего великана. – Поверье есть, что по сю пору живет тут дух Ермака Тимофеевича. Не окажешь ему чести – не будет тебе на Чусовой удачи!

И действительно, едва мы поравнялись с утесом, «шишка» – старший бурлак – заорал, и два десятка хриплых, пропитых глоток дружно рявкнули в унисон:

– Ура, Ермак!

Эхо отбросило назад их дикий вопль, и я невольно усмехнулся.

Они не просто кричали. Они заключали договор с рекой, с ее духом, пытаясь задобрить стихию.

Я смотрел на эту первобытную мощь и думал о другом. О железной дороге. Каждый поворот, каждый опасный порог, каждая миля этого рискованного, сезонного пути лишь укрепляли меня в мысли: они молятся реке, а я построю бога, которому река будет вынуждена подчиниться. Бога из стали и пара.

– А вот и «Свадебный»! – весело крикнул приказчик, указывая на новую скалу.

– А отчего «Свадебный»? – спросил один из моих молодых казаков.

– Ну, как тебе сказать-то, паря… После свадьбы-то что бывает?

– Что? – не понял тот.

– То самое, когда детишек делают! Вот сейчас, после «Свадебного», у нас всё и начнется!

Он оказался прав. Река словно взбесилась. Она сузилась втрое, течение ускорилось до безумной скорости, и «бойцы» пошли один за другим: «Веер», «Печка», «Горчак».

Бурлаки, до этого лениво работавшие веслами, теперь надрывались, их тела блестели от пота, несмотря на ледяные брызги. Тяжеленная, инертная барка превратилась в щепку, которую швыряло от одного утеса к другому.

– Разбойник! – вдруг отчаянно прокричал кто-то на носу, и я увидел, как мужики начали торопливо креститься, бормоча молитвы.

Выплывавший из-за поворота серый скальный выход, казалось, ничем не отличался от пройденных, но в воздухе повис животный страх. Течение здесь, в самой узкой теснине, неслось с яростью бешеного зверя, вода кипела и ревела. Наша барка, набрав чудовищную скорость, летела прямо на скалу.

– Левее бери! Табань, черти! – ревел приказчик, но я видел, что это бесполезно. Его голос тонул в грохоте воды. Мускульной силы двух десятков человек не хватало, чтобы свернуть с курса многотонную махину, несущуюся в стремнине. Кормовое весло, которым лоцман отчаянно пытался выправить курс, лишь создавало сопротивление, тормозя неуклюжий разворот.

Мы неслись на скалу. Ее мокрая, покрытая зеленым мхом поверхность неумолимо приближалась. Еще несколько секунд – и наш флагман с хрустом распорет себе борт о каменные клыки «Разбойника».

В этот миг внешний хаос для меня исчез. Мой мозг заработал с ледяной ясностью. Я видел не реку, а векторы сил. Инерция, течение, точка опоры. Они пытались повернуть барку, борясь с течением, но ее масса не позволяла этого сделать. Значит, нужно было не бороться. Нужно было использовать силу реки против нее самой.

– Бросай кормовое весло! – крикнул я лоцману, перекрывая рев воды.

Он обернулся, его лицо, мокрое от пота и брызг, было искажено яростью и недоумением.

– Ты что, барин, спятил⁈ Без руля останемся!

– Работай только носовыми! Всеми на левый борт! ВЫПОЛНЯТЬ! – рявкнул я тем голосом, которым отдавал приказы. Голосом, который не обсуждают.

Лоцман, матерясь сквозь зубы так, что краснели даже скалы, подчинился. Кормовая «потесь» была брошена. Лишенная тормоза, корма начала стремительно сближаться со скалой, но в тот же миг нос, подхваченный согласованным усилием бурлаков, резко пошел влево. Маневр был безумным, интуитивным, но он сработал.

Барка прошла в считанных дюймах от «Разбойника». Я слышал, как железо нашего груза с оглушительным скрежетом чиркнуло по камню, высекая сноп ярких искр. Запахло горелым металлом. Затем скала осталась позади. Мы проскочили.

В наступившей тишине, нарушаемой лишь затихающим шумом воды, все смотрели на меня. Бурлаки тяжело дышали, опираясь на весла. Приказчик стоял с открытым ртом. Лоцман, все еще не веря, долго смотрел на удаляющийся утес, затем на меня, и, смачно сплюнув в воду, медленно, с каким-то новым, тяжелым уважением кивнул.

Через пару дней мы добрались наконец-то до Камы. П осле яростной Чусовой эта река казалась ленивой, сонной и безопасной. Широкая, полноводная, она несла наши тяжелые барки по своему течению без всякого напряжения. Люди, измотанные диким сплавом, расслабились. Весеннее солнце припекало почти по-летнему, и даже мои казаки, обычно настороженные, как волки, разомлели, подставив солнцу свои бородатые лица. Я стоял на палубе, глядя на проплывающие мимо лесистые берега, и размышлял о Соколове. Мой «ангел-хранитель» большую часть времени проводил в своей каморке, выходя лишь для того, чтобы бросить на меня свой холодный, оценивающий взгляд.

– Что это? Никак, разбойники! Порфирий Семёнович, разбойники!

Тревожный крик бурлака с носа барки разорвал сонную тишину. От лесистого мыса впереди, словно стая хищных щук, отделилось несколько темных, перегруженных гребцами яликов. Они шли не по течению, а наперерез нашему каравану, и их целью, без сомнения, была наша флагманская барка.

– Дак а кто же ещё? Чай, не блины нам везут! – зло сплюнул один из моих казаков, Семен, вскидывая штуцер.

И тут с яликов донесся нестройный, хриплый рев множества глоток, от которого у меня в памяти всколыхнулось что-то из прочитанного о старых временах: «Сарынь на кичку!».

Дело стало ясным. То, чего так боялся приказчик, случилось.

Мои казаки уже заняли позиции за штабелями полосового железа. Я выхватил свой «Лефоше». Краем глаза я заметил, что бурлаки, как по команде, побросали свои дела, покорно отправились на нос коломенки и уселись там спиной к нам, всем своим видом демонстрируя: «нас это не касается».

– Мы этаких дел не касаемся, господин хороший! – виновато пробасил один из них, поймав мой яростный взгляд. – То беда господская, наше дело – сторона!

Я скрипнул зубами. Их можно было понять, но от этого было не легче. Нас было всего трое против целой ватаги. Ялики были уже совсем близко.

– Пали! – скомандовал я, и сухой треск наших штуцеров резким диссонансом пронесся над речной гладью.

Вокруг переднего ялика взметнулись фонтанчики брызг. Раздался вопль, и один из гребцов выронил весло. Но остальные уже открыли ответный огонь. Над яликами расцвели облачка светло-серого дыма, и по борту нашей барки гулко застучали пули.

Разбойники, обозленные отпором, с удвоенной яростью налегали на весла. Они шли на абордаж. Еще минута – и они будут здесь. Пока я торопливо перезаряжал револьвер, один из яликов, самый большой, на носу которого стоял бородатый детина с топором, почти ткнулся в наш борт.

И в этот самый момент, когда столкновение казалось неминуемым, раздался короткий, злой хлопок, совершенно не похожий на грохот наших ружей.

Я обернулся. Ротмистр Соколов, до этого безучастно наблюдавший за происходящим из своей каюты, стоял на палубе. Он не прятался. Он стоял прямо, в своей безупречной форме, и в его руке дымился револьвер «Адамс». Его лицо было абсолютно спокойным, почти скучающим.

Грянул еще один выстрел. Бородач с топором на носу ялика вдруг дернулся, выронил оружие и молча рухнул за борт. Соколов, не меняя выражения лица, плавно перевел ствол. Еще выстрел. Другой разбойник, уже заносивший абордажный крюк, схватился за плечо и с воем повалился на дно лодки.

Ротмистр не стрелял, он работал. Холодно, методично, выцеливая и убирая главарей. Три выстрела – три упавших фигуры. Атака, лишившись предводителей, мгновенно захлебнулась. Гребцы замерли, растерянно оглядываясь. Кто-то заорал, указывая на нас, и, разворачивая ялики так, что они едва не черпали бортом, разбойники бросились назад, к спасительному лесу.

Над рекой снова повисла тишина, нарушаемая лишь стонами раненого на соседней барке. Соколов, не говоря ни слова, так же хладнокровно выщелкнул стреляные гильзы и начал перезаряжать свой револьвер. Он поднял на меня свои серые, ничего не выражающие глаза.

Мой «ангел-хранитель». Мой тюремщик. И, как оказалось, профессиональный убийца. Наша поездка в Петербург только что стала намного интереснее.

Пока мы приходили в себя, один из бурлаков вдруг указал на воду. Из-за борта затопленного ялика, который медленно кружился в течении, показалась голова. Белобрысый парень, совсем еще юнец, дрожа от холода и страха, отчаянно цеплялся за просмоленный борт нашей баржи.

– Эй, паря, плыви, что ли, к нам! – с какой-то странной, сочувственной интонацией крикнул ему «шишка», старший бурлак. – Можно, ваше благородие? – обернулся он ко мне.

– Свяжите его. В ближайшем городе сдадим городовому, – мрачно бросил я.

– Никак неможно, господин хороший! – тут же взмолились бурлаки, обступив меня.

Приказчик вздохнул, вытирая пот со лба.

– Господин Тарановский, надо бы этого отпустить, – сказал он тихо. – Работники знают, что, когда будут возвращаться домой по берегам, разбойники им отомстят. За то, что не сидели смирно. Потому, как кричат им «Сарынь на кичку», так они и идут на нос барки, пока нас грабят.

Я слушал его, и во мне боролись злость и холодный расчет. Я, привыкший к тому, что врага уничтожают, столкнулся с другой, вязкой, как речной ил, логикой. Вечером, когда мы встали на якорь у пустынного берега, а бурлаки, накормив и обогрев спасенного разбойника, отправили его восвояси, приказчик подсел к нашему с Соколовым костру.

– На Каме еще не так, а вот на Волге – ухх! – начал он, раскуривая трубку. – Есть там у них главный, Иван Фадеич. Говорят беглый солдат. Обирает всех богатых, а особливо купцов! Как узнает, что какой купец едет с деньгами, подстережет, все заберет, но на дорогу всегда оставит и отпустит с миром.

Соколов, до этого молча чистивший свой револьвер, хмыкнул, но ничего не сказал.

– А бедных не трогает, – с явным уважением продолжал приказчик. – Напротив, иной раз и помогает. Одного помещика, что мужиков своих тиранил, навестил, советовал человеколюбивее быть, а то, мол, накажет. А у опекуна, что сироту притеснял, все деньги забрал да сироте и отдал. Одного исправника, взяточника большого, так и вовсе высек прилюдно!

Я слушал эти байки с профессиональным интересом. Это был не просто разбой. Это была альтернативная власть, неписаный кодекс, рожденный в ответ на беззаконие власти официальной. Иван Фадеич был не атаманом шайки, он был вождем своей вольницы, судьей и защитником для тех, кому некуда было больше идти.

– И что, никакой управы на него нет? – спросил я.

Приказчик хитро усмехнулся.

– Ну, после случая с исправником, понятное дело, гонялись за ним. Раз окружили его в деревне, почитай, пятьсот человек – и казаки, и солдаты. А он что? Позвал хозяина избы, дал ему пятьсот рублей – а изба и ста не стоила – и велел поджигать. Как все запылало, народ расступился, а он на двух тройках сквозь огонь и дым – да и был таков! Казаки в погоню, настигать стали. А он им ассигнации кидает! Пока те подбирали, он и ушел.

Он замолчал, с удовольствием затягиваясь дымом.

– Обыкновенный преступник, – ровным голосом произнес Соколов, закончив с оружием. – Романтизированный чернью. В конце концов, все они кончают одинаково: либо на каторге, либо с пулей в брюхе.

Я промолчал.

Ротмистр видел лишь нарушение закона. А я видел человека, который на этой дикой земле создал свои правила. Свою армию. И я невольно примерял эту дикую историю на себя, на свою маньчжурскую вольницу, и понимал, что между мной и этим Иваном Фадеичем куда больше общего, чем между мной и ротмистром Соколовым. Мы оба были теми, кто переходит границу. Просто границы у нас были разные.

Наконец, спустя недели, показавшиеся вечностью, наш караван добрался до Нижнего Новгорода. Здесь, у слияния Оки и Волги, заканчивалась дикая, речная часть нашего пути. Здесь начиналась цивилизация. Я стоял на гудящей пристани, вдыхая смешанный запах рыбы, угля и свежего хлеба, и чувствовал, как земля под ногами кажется непривычно твердой.

Но радость была недолгой. Весенняя распутица, от которой мы бежали, здесь была в самом разгаре. Тракты превратились в непролазные болота, и почтовые кареты, как мне сообщили, ходили нерегулярно, застревая на каждой версте. Но в Нижнем была железная дорога. Чугунка до Москвы, открывшаяся всего год назад.

И вот я стоял на пристани перед выбором. Прямо отсюда, с вокзала, я мог сесть на поезд и через сутки быть в Москве, а оттуда рукой подать до Петербурга, до моих великих дел. Но Ольга… Ее имение в Гороховце находилось прямо по пути следования поезда. Соблазн сойти с состава, сделать крюк и хотя бы на один день, на один час заехать к ней, увидеть ее, был почти невыносим.

– Наш маршрут, господин Тарановский, – Иркутск-Петербург, – раздался за спиной холодный, ровный голос ротмистра Соколова. – Без отклонений.

Я обернулся. Мой «ангел-хранитель» смотрел на меня своими бесцветными глазами, и я понял, что он читает мои мысли.

– Ротмистр, – сказал я тихо. – У меня там… дела. Семейные. Неотложные.

– Мой приказ не предусматривает семейных дел, – отрезал он.

– Приказ предусматривает доставить меня в столицу. Я не собираюсь бежать. Я лишь прошу о небольшой остановке. Разумеется, – я выдержал паузу, – все неудобства и расходы, связанные с нарушением графика, как для вас, так и для ваших людей, я готов щедро компенсировать.

Я смотрел ему прямо в глаза, и в моем взгляде была не просьба, а деловое предложение. Он молчал несколько секунд, взвешивая на невидимых весах приказ, риск и пачку ассигнаций, которая маячила за моими словами.

– Один день, – наконец произнес он. – Не больше.

Мы сошли с поезда на маленькой станции в Гороховце. После Сибири здешняя весна казалась чудом. Воздух был влажным и пах прелой землей, набухшими почками. Березовые рощи, стоявшие вдоль дороги, были окутаны нежной, прозрачной зеленой дымкой, словно кто-то набросил на них тончайший газовый платок. Весь мир, казалось, просыпался, дышал надеждой, и мое сердце стучало в такт этому пробуждению.

Я нанял брички, и наш маленький отряд – я и молчаливые жандармы Соколова – поскакал в сторону имения Левицких. Я представлял себе эту встречу сотни раз. Как она выбежит на крыльцо, как я соскочу с коня, как обниму ее… Сердце замирало от этого предвкушения.

Вот и знакомый поворот, вот ограда, вот аллея, ведущая к дому.

И тут я замер, натянув поводья.

Господский дом был заколочен. Все окна, и на первом, и на втором этаже, были наглухо забиты крест-накрест серыми, потемневшими от времени досками.