Текст книги "Концессионер (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шимохин

Соавторы: Виктор Коллингвуд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Я медленно перечитал записку. Университет… Какая ирония. Одна война, война с саблями и ружьями, временно приостановлена. Но тут же, не давая мне ни единой минуты на передышку, начинается другая. Война за умы, за влияние, за будущее этого края.

И, возможно, именно она окажется самой главной.

Глава 3

Глава 3

На следующий день, в назначенное время, я снова был во дворце генерал-губернатора. В одном из залов уже собралось человек двадцать – самые тугие кошельки Иркутска, цвет местного купечества. Здесь были и богатейшие купцы Иркутска – братья Баснины, и старик Трапезников, и мой новый союзник Лопатин. Сибирякова позвали, но то ли он не захотел прийти, то ли еще чего.

Загоскин произнес пламенную, полную высоких идей речь о будущем Сибири, о науке и просвещении. Он говорил о чести, о долге перед потомками. Его слушали, вежливо кивая, поглаживая окладистые бороды, но в глазах большинства я видел лишь скуку и вежливое недоумение. Университет? Зачем? Учить дармоедов? Они готовы были дать на церковь, на приют для сирот, но «наука» – это было что-то далекое, чужое и, главное, совершенно бесполезное для их оборотов.

Когда Загоскин, отчаявшись достучаться до их сердец, закончил, я попросил слова.

– Господа купцы, – начал я, обращаясь не к их совести, а к их главному богу – прибыли. – Михаил Васильевич говорил о высоких материях. А я скажу вам по-простому. Университет – это не про книги. Это про деньги.

По залу прошел удивленный шепоток.

– Это про горных инженеров, – продолжал я, – которые приедут к вам на прииски и найдут новые золотые жилы. Про юристов, которые составят для вас такие договора, что ни один чиновник не сможет к вам подкопаться. Про врачей, которые не дадут вашим рабочим умирать от цинги. А ваши дети? Вы хотите, чтобы они всю жизнь провели здесь, в золотой, но грязной клетке? Чтобы ходили по немощеным тротуарам, рискуя сломать ногу, и выписывали каждый гвоздь и каждый веер для своих жен из Парижа? Университет, господа, – это не расход. Это самая выгодная инвестиция в наше общее дело.

Я взял со стола подписной лист.

– Я, со своей стороны, вношу первый взнос.

И, подойдя к столу, каллиграфическим почерком вывел: «Сто тысяч рублей серебром».

Прямо скажем, я ожидал, что мой жест подстегнет остальных. Но в ответ – тишина: почтенные купцы мялись, переглядывались. Кто-то пробормотал, что они уже недавно «скидывались» на открытие технического училища, «и хватит с них». Загоскин стоял бледный. Похоже, наша затея проваливалась.

И в этот самый миг двери зала распахнулись, и в помещение, весь окутанный паром, быстрым, хозяйским шагом вошел Сибиряков. Не раздеваясь и не обращая внимания на швейцара, он подошел прямо к столу, бегло глянул в подписной лист и резко повернулся к собравшимся. Полы его роскошной собольей шубы развивались, роскошная меховая шапка лихо была заломлена на затылок. Он обвел зал гневным, тяжелым взглядом, задержав его на мне, и на его лице было написано все, что он думает о собрании, и обо мне в частности.

– Слыхал я тут про вашу затею, – пророкотал он. – И что же я вижу? Столичные господа, «шелкоперы», – он выразительно посмотрел на меня, – готовы радеть за наш край. Многотысячные суммы подписывают во основание университета. А мы, сибиряки, иркутяне, сидим да бороды чешем? Стыдно, господа!

С этими словами он взял у опешившего Загоскина подписной лист, макнул перо в чернильницу и широким, размашистым почерком, рядом с моим именем, вывел: «Двести тысяч рублей».

Это подействовало лучше любых речей. В зале ахнули. Если уж сам Сибиряков, первый скупец и прагматик Иркутска, швыряет такие деньги на «бесполезную» науку, значит, в этом действительно что-то есть!

– Эх, была не была! – крякнул Лопатин и, протолкнувшись к столу, тут же вписал рядом «пятьдесят тысяч».

И процесс пошел. Не желая отставать от конкурентов, к столу потянулись и Баснин, и Трапезников, и остальные. Тугие сибирские кошельки, нехотя, со скрипом, но все же раскрывались.

Пока происходила подписка, я стоял и смотрел на Сибирякова. Он тоже взглянул на меня – холодным, трезвым взглядом волка, который, ненавидя своего сотоварища, объединился с ним, чтобы завалить большого зверя. Наше личное противостояние никуда не делось. Но сегодня, в этом зале, мы оба, каждый по своим причинам, служили Сибири.

Успех с подпиской окрылил Загоскина. Он был счастлив, как ребенок, и, провожая меня из губернаторского дворца, без умолку строил планы о будущих факультетах и профессуре.

– Спасибо вам, Владислав Антонович! Вы сегодня сделали для Сибири больше, чем все министры за десять лет!

– Это только начало, Михаил Васильевич, – ответил я. – А теперь, если позволите, вернемся к моим, более приземленным делам. Как продвигаются расчеты по бумагам Сибирякова?

Он тут же посерьезнел.

– Почти готово. Я сидел над ними всю ночь. Завтра утром полный отчет будет у вас. И смею заверить, – в его глазах блеснул хищный огонек, – цифры вас весьма позабавят.

На следующий день курьер доставил мне в гостиницу толстый пакет. Внутри, на гербовой бумаге, аккуратным, бисерным почерком Загоскина была изложена вся подноготная экспедиции Сибирякова. Первый же взгляд на них несказанно меня порадовал: Михаил Васильевич, используя свои знания казенных расценок и средних рыночных цен, разнес смету моего оппонента в пух и прах. По его данным, реальные расходы Сибирякова на людей, фураж и перевозки составили не шестьсот тысяч, как тот заявлял, а всего сто сорок семь тысяч рублей. Почти вчетверо меньше!

С этими бумагами я, не теряя времени, отправился в Иркутский губернский суд, чтобы подать иск о мошенничестве. Меня принял секретарь Гражданской палаты, маленький, похожий на мышь чиновник в засаленном сюртуке. Он долго и брезгливо изучал мои бумаги, а затем поднял на меня свои водянистые глазки.

– Де-ело-то ваше, господин Тарановский, сложное, – процедил он, растягивая слова. – Запутанное. Тут следствие надобно проводить, свидетелей опрашивать… А господин Сибиряков, – он многозначительно кашлянул, – персона в городе весьма уважаемая. Так что дело ваше, боюсь, ляжет в очередь. В общую. Может, к весне и начнем потихоньку…

Я слушал его и понимал, что попал в вязкое, непроходимое бюрократическое болото. Ждать весны было равносильно поражению. Нужен был человек, который знал все подводные камни этого болота.

Не теряя времени, я тут же отправился к Лопатину. Тот, выслушав меня, лишь хмыкнул.

– Известное дело! Вся наша судебная братия у Михал Александрыча с руки кормится. Тут напрямик не пройдешь… тут щуку надобно. И есть у меня на примете такая «щука».

Он тут же послал за местным стряпчим, прозванным в купеческих кругах «Иркутским Крючкотвором». Этот сутяга, мелкий, юркий, с бегающими глазками, взялся за дело с азартом гончей, почуявшей зверя. Пробежав глазами мои бумаги и расчеты Загоскина, он потер руки.

– О-хо-хо, какое дело знатное! – проскрипел он. – Какое вкусное! Тут не на один месяц тяжбы хватит! Сделаем, господин хороший, все сделаем! Запустим бумагу по всем инстанциям, жалобу в Сенат напишем, свидетелей подкупим… э-э-э… то есть, найдем. К весне ваш Сибиряков у нас как миленький будет!

– Мне нужно не к весне. Мне нужно через две недели, – отрезал я.

Стряпчий поперхнулся.

– За две н-недели⁈ Да это ж никак невозможно!

– Это ваша забота, – сказал я, кладя на стол перед ним пачку ассигнаций. – Чтобы к моему отъезду дело уже было запущено и обратного ходу не имело.

Пока Лопатин со своим юрким стряпчим закручивали маховик судебной войны против Сибирякова, меня все сильнее терзала другая, куда более насущная проблема. Время уходило. Зима вступала в свои права, и я с ужасом понимал, что застреваю здесь, в этом сытом, самодовольном Иркутске, в то время как все мои настоящие дела были там – на ледяных просторах Бодайбо, в амурской тайге и в далеком Петербурге.

Нужно было ехать. Ехать немедленно, по свежему санному пути, пока не ударили настоящие, сковывающие любое движение морозы. Нужно было в столицу – оплачивать и заказывать новое оборудование, встречаться с Кокоревым.

Нужно было на Бодайбо – контролировать расследование, помогать новой администрации.

Нужно было наконец-то встретиться с Ольгой…

Но я не мог. Подписка о невыезде, которую я дал генерал-губернатору Корсакову, держала меня здесь крепче любой тюремной цепи. Я был вроде бы свободен, богат, влиятелен, мог снять лучший номер в гостинице, обедать во французской ресторации, швыряться деньгами направо и налево. Но я не мог покинуть этот город. Я оказался в золотой клетке, и это бессилие бесило меня куда больше любой каторжной цепи.

Я перебирал в голове варианты. Плюнуть на все и сбежать? Глупо. Меня тут же объявят в розыск, и тогда уже никакой Великий князь не поможет. Ждать, пока закончится следствие Корсакова по «маньчжурскому делу»? Это могло затянуться на месяцы. Выход был только один. Идти напролом.

Но к счастью, у меня теперь были подвязки в Главном управлении Восточной Сибири. И я снова отправился во дворец генерал-губернатора, на этот раз – прямиком к Загоскину. Он оказался в том же кабинете, заваленном бумагами.

– Михаил Васильевич, – начал я без предисловий, – мне нужна ваша помощь.

Без долгих предисловий я изложил ему всю ситуацию. Рассказал и о необходимости срочно ехать в Петербург – и по делам Общества, и по своим личным. Объяснил, что подписка о невыезде связывает меня по рукам и ногам, ставя под угрозу все наше предприятие.

– Вы должны поговорить с его превосходительством, – закончил я. – Убедить его отпустить меня.

Загоскин слушал, нахмурившись.

– Дело непростое, Владислав Антонович, – сказал он, покачивая головой. – После вашей… э-э-э… амурской экспедиции жандармское управление взяло вас в серьезную разработку. Для них вы – опасный авантюрист. Корсаков отпустит вас только в одном случае: если ваша поездка в столицу будет выгодна не только вам, но и ему. Государству.

– Так я и еду по делам государственным! – воскликнул я. – Михаил Васильевич, пока я заперт здесь, наши с вами великие планы стоят на месте. Оборудование, которое я заказал, нужно оплачивать. Новые технологии золотодобычи, те самые, что дадут средства для преобразования Сибири. Ну и самое главное – надо обсудить с августейшими особами о новых проектах, о развитии Сибири. Я предлагаю вам сделку: вы помогаете мне снять подписку, а я, будучи в столице, стану вашим неофициальным послом, вашим лоббистом. Я буду говорить от вашего имени там, куда вас, возможно, и не допустят.

Загоскин страшно заинтересовался и обещал поговорить с генерал-губернатором Корсаковым.

На следующий день он пригласил меня к себе снова. Вид у него был озабоченный.

– Говорил я с его превосходительством, – начал он, – и с начальником жандармской управы тоже. Они стоят на своем. Считают вас фигурой… беспокойной. Отпускать боятся. Нужны более веские аргументы, Владислав Антонович. Что-то, что заинтересует сам Петербург.

Я развернул на его столе карту Сибири.

– Михаил Васильевич, – сказал я. – Телеграф, который строят американцы, – это хорошо. Но это – связь. А нам нужна дорога. Железная дорога, по которой можно будет проезжать через Сибирь из края в край не за полгода, как сейчас, а в две недели. Артерии, по которым потечет жизнь.

Загоскин вдруг страшно возбудился.

– Да, Владислав Антонович! Как же вы угадали мои мысли! Это именно то, о чем и я сам думал уже многие годы!

– О чем же вы думали? Это любопытно! – улыбнулся я.

– О канале! – с жаром воскликнул он. – Я давно уже подавал проект! Соединить Обь с Енисеем! Представляете, какой это будет путь? Из Европы – прямо в сердце Сибири!

Я покачал головой.

– Канал? Михаил Васильевич, это прошлый век! Пока вы будете его копать двадцать лет, англичане построят три железных дороги. Канал замерзает на полгода, а дорога – работает круглый год. А главное – скорость! В будущем победит тот, кто будет быстрее доставлять грузы! Нет, нам нужно не это.

Загоскин грустно покачал головой.

– Но Владислав Антонович, вы же понимаете, что железная дорога – дело дорогое! Тут в Европейской-то России еще далеко не все дороги построены, а тут – к нам, в Сибирь… Это сотни миллионов рублей и многие-многие годы!

– Не совсем так, Михаил Васильевич!

Мой палец уперся в карту, в точку, обозначавшую Иркутск, и прочертил короткую, но такую важную линию на север.

– Вот, смотрите. Главная наша беда – оторванность Ленского бассейна. Чтобы доставить на Бодайбо мешок муки, его нужно везти на лошадях сотни верст по бездорожью до Качуга, а потом перегружать на баржи. Это долго и довольно-таки дорого. А что, если мы построим короткую, всего триста верст, ветку отсюда, от Ангары в районе Заярска, до Усть-Кута, где Лена уже глубока и судоходна.

Загоскин замер, впившись взглядом в карту. Он, экономист, знавший этот край как свои пять пальцев, в один миг осознал весь масштаб идеи.

– Боже мой… – выдохнул он. – Ангара-Лена… Да ведь это… это ключ ко всему Северу!

– Именно, – кивнул я. – Тот, кто построит эту дорогу, будет контролировать все снабжение Якутска, Бодайбо, всей Лены! Пушнина, золото, провиант – все пойдет по ней! Это будет наш первый, сибирский путь – пробный шар перед строительством Великого Сибирского пути.

Я смотрел на его горящие, восторженные глаза.

– Вот об этом я и хочу говорить в Петербурге, Михаил Васильевич. С Великим князем Константином. И с господином Кокоревым, что стал, не без моей помощи, главноуправляющим ГОРЖД. Это проект, который изменит Сибирь навсегда. И мне кажется, его превосходительство, генерал-губернатор, не захочет остаться в стороне от такого великого дела. Как думаете?

Он не ответил. Сначала он долго вглядывался в карту, будто видел на бумаге невероятные сибирские просторы. Затем просто взял со стола чистый лист бумаги и перо.

– Диктуйте, Владислав Антонович, – сказал он тихо. – Будем составлять докладную записку для его превосходительства. Немедленно!

Загоскин, вооруженный нашими совместными расчетами и чертежами, добился аудиенции у Корсакова. Через два дня меня снова вызвали во дворец.

На этот раз генерал-губернатор был почти любезен. Он долго ходил по кабинету, заложив руки за спину, а затем остановился передо мной.

– Ваши планы, господин Тарановский, признаюсь, поражают размахом, – сказал он. – Соединить Лену с Ангарой… Это меняет всю транспортную карту Сибири. Я переговорю с Петербургом. Возможно, для обсуждения вашего проекта на высшем уровне ваше личное присутствие в столице действительно будет нелишним.

Я почувствовал облегчение. Победа.

– Но, – он поднял палец, и его глаза холодно блеснули, – до окончания следствия по «маньчжурскому делу» вы все еще остаетесь… под подозрением. И отпускать вас одного я не намерен.

Он позвонил в колокольчик. В кабинет вошел адьютант.

– Ваше превосходительство?

– Пригласите ротмистра Соколова.

Через минуту дверь снова открылась, и в кабинет, чеканя шаг, вошел жандармский офицер. Высокий, подтянутый, с холодными, пронзительными серыми глазами и тонкими, плотно сжатыми губами. Я сразу понял – это не простой служака. Это ищейка, доверенное лицо сибирской администрации.

– Ротмистр, Соколов – обратился к нему Корсаков. – Представляю вам господина Тарановского. Вам надлежит сопровождать его в поездке до Санкт-Петербурга. Вы отвечаете за его безопасность. И за то, чтобы он не отклонялся от маршрута и явился в столицу точно в срок.

Задача ясна?

– Так точно, ваше превосходительство! – гаркнул ротмистр, щелкнув каблуками.

– Вот, господин Тарановский, – Корсаков повернулся ко мне с едва заметной усмешкой. – Ваше жандармское сопровождение. Можете считать ротмистра Соколова вашим ангелом-хранителем.

Я смотрел на холодное, непроницаемое лицо ротмистра и с абсолютной ясностью понимал, что это, по сути – мой новый тюремщик. Вежливый, корректный, безупречно одетый, но тюремщик. Мое долгое путешествие в столицу, от которого зависело все мое будущее, теперь должно было пройти под неусыпным надзором одного из лучших псов политического сыска. Это была не свобода. Это был лишь поводок, который стал немного длиннее.

И все же – это лучше, чем ничего.

Глава 4

В день перед отъездом из Иркутска я решил поставить последнюю, жирную точку в моих отношениях с Аглаей Верещагиной. Встречу мы назначили не в гостинице, не в ее доме, а на нейтральной, казенной территории – в конторе у нотариуса, того самого, что посредничал на собрании акционеров «Сибирского Золота».

Несмотяр на ранний час, Аглая Степановна пришла вовремя. Как я и ожидал, явилась она в сопровождении верного Рекунова. За те несколько дней, что прошли со дня собрания, она, казалось, постарела на несколько лет. Бледная, с темными кругами под глазами, Верещагина держалась с ледяным, надменным достоинством, но я видел, что это лишь маска, скрывающая страшную усталость и глубокие переживания. Мой ультиматум и угроза каторгой сделали свое дело.

Процедура была короткой и формальной. Нотариус, маленький, сухонький, похожий на мышонка старичок, дрожащим от волнения голосом зачитал договор: похоже, в его практике еще не встречалось сделок на такую сумму! Я первым подписал экземпляры договора. Аглая Степановна сначала все тщательно перечитала, затем некоторое время сидела, уставившись в одну точку. Пауза затягивалась. Наконец, Рекунов, бесшумно подойдя сзади, что-то прошептал ей. Будто очнувшись, Верещагина бросила на меня змеиный взгляд и окунула перо в чернильницу.

Наконец, подписи были поставлены. Нотариус промокнул их песком, скрепил листы, и тяжелый стук его сургучной печати прозвучал в тишине, как удар молотка по крышке гроба.

– Господа, сделка по передаче двадцати тысяч акций акционерного общества «Сибирское Золото» от госпожи Верещагиной господину Тарановскому по номинальной цене – два миллиона рублей серебром, объявляется заключенной! – поржественно прошамкал стряпчий. – Господин Тарановский, прошу произвести расчет!

Без долгих разговоров я передал Верещагиной казначейский вексель. Она, не глядя, сунула его в ридикюль. Нотариус преподнес нам два экземпляра акта о совершении взаимных расчетов. Мы поставили свои подписи. Все было кончено.

– Ну что, Владислав Антонович, – произнес Рекунов, когда мы уже выходили на улицу, и в его голосе прозвучала плохо скрытая ненависть, – я надеюсь, вы довольны. Вы разорили вдову!

– Я? – я усмехнулся. – Это сделала ее собственная жадность и недоверчивость. Я лишь вернул свое.

Сама Аглая, казалось, уже смирилась. Она остановилась на пороге конторы, подняв на меня свои темные, опустошенные глаза.

– Владислав Антонович, – сказала она тихо, и в ее голосе не было злости, лишь деловая усталость. – Вы своего добились. Что ж, ваша взяла. Но позвольте задать вам последний вопрос, уже не как партнеру, а как человеку, который видит, кажется, немного дальше других. Что мне теперь делать? Куда вкладывать деньги?

Я смотрел на эту сильную, умную, но сломленную женщину, и чувствовал, что во мне не было ни жалости к ней, ни злорадства. Все перегорело и покрылось пеплом. C’est la vie!

– Торгуйте чаем, Аглая Степановна, – наконец, ответил я. – Это у вас получается куда лучше, чем интриги. Дождитесь, когда мы построим железную дорогу. С паровозами ваш кяхтинский чай снова сможет тягаться с английским. Будущее – за паровозами, а не за верблюдами. Впрочем, «будущее» – это уже, как говорится, не ваша забота.

На этом я поклонился и, не оборачиваясь, зашагал прочь по заснеженной иркутской улице, оставляя ее одну, посреди руин ее чайной империи и несбывшихся золотых надежд.

На следующее утро, едва рассвело, наш маленький санный поезд тронулся из Иркутска на запад. Впереди – крытая кошева, где сидел я, рядом со мной – невозмутимый ротмистр Соколов. За нами – сани с моими пожитками и, главное, с окованным железом сундуком, в котором теперь лежало мое состояние: акции «Сибирского Золота» на два миллиона семьсот тысяч рублей и около семисот тысяч наличными деньгами. Конвоировали из двое моих казаков. Замыкал процессию десяток жандармов на крепких сибирских лошадях.

Надо сказать, поначалу я сильно переживал из-за присутствия Соколова и его людей. Но, посмотрев на это дело с другой стороны, наоборот, обрадовался. Ведь десяток жандармов – это, как ни крути, отличная охрана, да еще и устроенная за счет казны! Осознав этот простой факт, я, оставив себе только двух самых опытных, тут же отправил остальных казаков во главе с Полозовым обратно на Бодайбо, щедро наградив и передав их в полное распоряжение Лопатина. Теперь главной моей охраной стали эти молчаливые люди в голубых мундирах. Ирония судьбы: меня, беглого каторжника, теперь охраняли от разбойников те самые псы государевы, которые еще год назад с радостью бы заковали меня в кандалы. Впрочем, я понимал, что охраняют они не столько меня, сколько мой капитал и те государственные тайны, носителем которых я поневоле стал. Ну а при ином раскладе я запросто стану их узником.

Мы ехали молча. Соколов, казалось, дремал, откинувшись на подушки, но я чувствовал на себе его цепкий, недремлющий взгляд. Он не был простым служакой. Это был умный, опасный аналитик из Третьего Отделения, и наша поездка была для него не просто «конвоем», а скорее партией в шахматы.

– Интересные у вас дела, господин Тарановский, – вдруг произнес он, не открывая глаз.

– Какие же? – насторожился я.

– Маньчжурия, золото, американцы… – он перечислял, загибая пальцы. – В Петербурге любят людей с размахом. И очень не одобряют, когда этот размах становится слишком уж… значительным. Особенно на границе.

– Я действую исключительно в интересах Российской Империи, – ответил я холодно. – Вы знаете историю, ротмистр? Кем был, например, Ермак? Простой атаман разбойничьей шайки, частное лицо. Но он завоевал Сибирь и прославлен теперь на веки вечные. А Хабаров, Дежнев? Все это были инициативные люди, находящиеся на границе, и не боящиеся эту границу перейти. И они вошли в историю как величайшие первопроходцы. Патриоты России. Может быть, и я окажусь в их числе…

– Не сомневаюсь, – усмехнулся он. – Именно это вы и будете доказывать в Петербурге. Если, конечно, мы туда доберемся.

Я промолчал. Мы оба прекрасно понимали, что главная опасность сейчас – не жандармы, а обычные разбойники. Слухи о баснословно богатом промышленнике, едущем из Иркутска, летели по тракту быстрее нашего поезда. И жандармский конвой был не столько моей тюрьмой, сколько единственной гарантией того, что я доеду до столицы живым.

Сани мерно скрипели, убегая все дальше на запад. Я смотрел на бескрайние, покрытые снегом поля, на редкие, утонувшие в сугробах деревушки, на бесконечную, уходящую за горизонт тайгу. Пространства. Необозримые, пугающие, непокоренные. И мысль, уже ставшая для меня навязчивой, снова вернулась. Железная дорога. Только стальная нить пути, прошитая через эту огромную страну, могла сделать ее единой и сильной. Все, что я делал до сих пор, – золото, интриги, война, – все это было лишь прелюдией. Настоящее, главное дело было еще впереди.

Тобольск встретил нас оттепелью и колокольным звоном. Когда наши сани, разбрасывая комья грязного, талого снега, въехали в город, я едва узнал его. За те несколько месяцев, что меня не было, он, казалось, преобразился.

На подъезде к Тобольску, у заставы, наш санный поезд остановил караул. У шлагбаума стояла простая бревенчатая будка, из трубы которой валил густой дым. Заснеженные солдаты в тяжелых тулупах и папахах с сомнением разглядывали наш маленький отряд. Молодой, румяный от мороза офицер подошел к моей кошеве.

– Откуда и куда путь держите, господа? Документы для проверки! – бодро скомандовал он.

Я молча, через окошко, протянул ему свой паспорт и подорожную, выписанную в Иркутске. Он взял их, мельком глянул и уже собирался вернуть, но тут его взгляд зацепился за фамилию. Он прочел ее еще раз, потом еще, и румянец медленно начал сходить с его щек. Он поднял на меня испуганные, вытаращенные глаза.

– Г-господин… Тарановский? – пролепетал он, и голос его подобострастно дрогнул. – Владислав Антонович? Ваше… ваше высокоблагородие!

Я молча, с самым непроницаемым видом, кивнул.

– Простите… я… я не знал… – он окончательно растерялся, залепетал что-то о «неожиданном визите» и «великой чести», затем резко обернулся к стоявшему навытяжку унтер-офицеру. На его лице офицера проступила свирепая гримаса:

– Дубина! Чего стоишь, глазами хлопаешь⁈ – прошипел он. – Живо к губернатору! Доложить! Чтоб карету прислал! Немедленно!

Унтер, перепуганный не меньше его, стрелой сорвался с места и побежал в сторону города, придерживая на бегу смешно подпрыгивающую на поясе саблю. Офицер же, все еще бледный, отдавал команду поднять шлагбаум с таким видом, будто перед ним была по меньшей мере карета самого Государя Императора. Похоже, что эффект от моего предыдущего посещения, тот грандиозный скандал со стрельбой и поджогами, помноженный на слухи, пущенные хитроумным Изей, не только не утих, но и успел обрасти за эти месяцы самыми фантастическими подробностями.

Уже вскоре выяснилось, что переполох, который я устроил во время своего прошлого визита, произвел неизгладимое впечатление на местную администрацию. Помня о «ревизоре из Петербурга» с пугающими связями, меня встречали чуть ли не как наследника престола. Едва я успел разместиться на постоялом дворе, как явился адьютант от губернатора Деспот-Зеновича с покорнейшей просьбой почтить его превосходительство чаепитием.

Пришлось ехать, захватив, разумеется, Соколова с собой. Губернатор был сама любезность. Он суетился, заискивающе заглядывал в глаза и сыпал отчетами, как из рога изобилия. Следствие по делу начальника тюрьмы Хвостова было проведено в рекордные сроки, виновные изобличены и ждали отправки на каторгу. Деньги, выделенные на приют, были под строжайшим контролем.

– А вот, соблаговолите взглянуть, Владислав Антонович! – с гордостью произнес он, подводя меня к окну. – Вашими стараниями!

Обернувшись, я увидал, что на другой стороне площади, в бывшем особняке Хвостова, действительно уже кипела работа. Здание было отремонтировано, выкрашено, над входом уже висела новенькая, пахнущая свежей краской вывеска: «Тобольский сиротский приют имени Его Императорского Высочества…»…

Я смотрел на эту картину, и меня разбирал смех. Ощущение было такое, будто я – гоголевский Хлестаков, от одного имени которого вся губернская бюрократия встала на уши и начала лихорадочно изображать бурную деятельность. Даже ротмистр Соколов, сопровождавший меня, смотрел на все это с нескрываемым изумлением, видимо, пытаясь понять, какой же властью на самом деле обладает его странный «подопечный».

Вечером того же дня губернатор Деспот-Зенович устроил в моей чести торжественный ужин. В большом зале его резиденции собрался весь цвет тобольского общества: городской голова, прокурор, жандармский офицер и, разумеется, все попечители сиротского приюта. Атмосфера была подобострастной до тошноты.

– Надолго ли осчастливили наш скромный город своим присутствием, Владислав Антонович? – спросил губернатор, заискивающе заглядывая мне в глаза.

– Боюсь, что нет, ваше превосходительство, – ответил я. – Дела не ждут. Мне нужно поспеть в Екатеринбург до начала весенней распутицы.

При этих словах губернатор и остальные чиновники вздохнули с нескрываемым облегчением. Мое присутствие явно вносило сумятицу в их размеренную провинциальную жизнь. Впрочем, их можно было понять – прошлый мой визит вырвал из их славных рядов начальника тюремного острога. Что они могли ожидать от меня? Явно ничего хорошего!

Весь вечер попечители приюта наперебой расхваливали свои достижения, рассказывая, как они денно и нощно радеют о сиротах. Особенно усердствовал новый начальник тюремного замка, занявший место арестованного Хвостова. Он смотрел на меня с собачьей преданностью и, казалось, готов был целовать мне руки, ведь именно я, пусть и невольно, способствовал его головокружительной карьере.

Очень скоро мне стало скучно, и я прервал их славословия.

– Что в России слышно, господа? Какие новости с последней почтой?

Они тут же, наперебой, начали делиться столичными слухами. Дела у Главного Общества Российских Железных Дорог, как оказалось, шли неважно. Кокорев и барон Штиглиц, хоть и наводили порядок, но, по слухам, буквально надрывались, пытаясь разгрести ту гору проблем, что оставили после себя французы.

– А тут еще и польский мятеж этот… – вздохнул губернатор. – Показал всю гнилость Варшавской дороги. Войска, говорят, неделями к границе перебрасывали, такая там разруха.

– Впрочем, восстание почти подавлено, – с гордостью вставил новый начальник тюрьмы. – Нам в острог уже первые партии мятежников поступили. Ждем еще!

Я слушал их, и ледяная рука сжала мое сердце. Польша. Восстание. Разруха на дорогах. Кокорев. Я вдруг с абсолютной ясностью понял, что должен быть там. Немедленно. Мой проект Ангаро-Ленской дороги, а главное – грандиозный проект Сибирской железнйо дороги – все это требовало, чтобы Кокорев удержался на своем посту.

– Ваше превосходительство, – обратился я к губернатору. – Я выезжаю завтра на рассвете. И мне нужны лучшие лошади, чтоб до распутицы успеть в Екатеринбург. Извольте посодействовать!

Губернатор, счастливый избавиться от такого беспокойного гостя, тут же засуетился, обещая выделить мне лучшую тройку из своей личной конюшни.

Хорошие лошади оказались весьма кстати: мы добрались до Екатеринбурга, когда весна уже вовсю заявила о своих правах. Снег сошел, обнажив черную, раскисшую землю, а дороги превратились в непролазную, чавкающую грязь. Дальнейший путь на санях стал невозможен. Короче, мы надолго «застряли».

Но сидеть без дела, ожидая, пока просохнут тракты, я не собирался. Здесь, на Урале, билось промышленное сердце Империи. И здесь меня ждали дела.

Первым делом я отправился на Верх-Исетский завод Яковлевых, тот самый, где когда-то ворочал тяжелой кочергой плавящийся чугун, и где еще в прошлый свой визит разместил заказ на рельсы для ГОРЖД. Управляющий – Аристарх Степанович – встретил меня как родного. Тут же позвали мастера, отвечавшего за мой заказ. Пока мы пили чай, явился мастер – суровый, кряжистый старик, из тех, что начинали еще простыми мастерами и потом и кровью выслужили свой чин. Он доложил, что заказ почти готов, но отгрузить его до лета, пока не наладится речное сообщение, никак невозможно.

Я выслушал его и перешел к главному.

– Меня сейчас интересует не этот заказ, а будущий, – сказал я. – Мне нужно триста верст рельсового пути. Для новой дороги, в Сибири. Ангаро-Ленской.

Аристарх Степанович аж присвистнул. Триста верст – это был заказ колоссального, почти государственного масштаба.