Текст книги "Самозванцы. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шидловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

– В чем же проблема? – спросил Янек.

– А почему ты задал этот вопрос? – вступил в разговор Басов.

– Так, – передернул плечами Янек. – Такие возможности открываются.

– Чем больше возможности, тем выше плата за их реализацию, – усмехнулся Басов. – Да и возможности каждый из нас по‑своему оценивает. Вот ты какие увидел?

– Можно походить по разным эпохам, посмотреть, как там люди жили, – растягивая слова, проговорил Янек.

– Неплохое занятие на год‑два, – одобрил Басов. – Пока не поймешь, что суть везде одинаковая, а меняется только форма. Дальше что?

– Может, и одна. – Янек с сомнением покачал головой. – Хотя, наверное, интересно посмотреть, как там в разные века жили.

– Хорошо, допустим, ты посмотрел, – настаивал Басов. – Все эпохи обошел. Как ты понимаешь, времени тебе на это хватит. Дальше что?

Янек ненадолго задумался а потом встрепенулся:

– Вы ведь говорили, что во всех мирах история развивается так же, как и в нашем мире?

– Насколько мы можем судить об этом, – заметил Чигирев.

– И насколько еще не вмешались в этот процесс, – добавил Басов.

– Вот и надо вмешаться, – решительно заявил Янек.

– И что бы ты хотел изменить? – с интересом спросил Крапивин.

– Все! – запальчиво заявил мальчик.

– А поконкретнее? – попросил Басов.

– Матерь Божья, да все! – взмахнул руками Янек. – Чтобы коммунизма этого проклятого не было. Чтобы Вторая мировая война не начиналась. Чтобы раздел Польши предотвратить…

– Подскажи еще, как это сделать, – прервал излияния юноши Басов. – Ведь это ты считаешь, что знаешь будущее. Для тех, с кем ты будешь говорить в других эпохах, это будет лишь одна из точек зрения. При том она будет очень раздражать их, если не совпадет с их собственными воззрениями.

– Так ведь не обязательно переубеждать, – предположил Янек. – Пристрелить того же Ленина в семнадцатом – и не будет никакого СССР.

– Это только кажется, что, если бы в сражении при Ватерлоо маршал Груши пошел по другой дороге, вся мировая история поменялась бы на двести лет вперед, – возразил Басов. – Глобальные изменения связаны с состоянием самого общества. Если какая‑то страна оккупирована или распалась, значит, она прогнила. Если бы это был здоровый организм, то территория, потерянная дураком‑генералом, была бы вскоре отвоевана. Если бы народ ценил свою дер‑лову, он бы не дал продажным политикам разорвать ее на части. Мерами, о которых ты говоришь, можно изменить форму, но суть остается неизменной. Народ, который хочет завоевывать и покорять, всегда найдет способ развязать войну. А произойдет это под коммунистическими, имперскими или религиозными лозунгами – не суть важно.

– Так что же, ничего нельзя сделать? – упавшим голосом спросил Янек.

– Почему же, можно, – ответил Басов. – Только для кардинального изменения истории нужны глобальные преобразования, которые изменят менталитет народа. Чтобы предотвратить русскую смуту, менять надо как минимум политику Ивана Грозного еще до начала Ливонской войны. Ты хочешь не допустить раздела Польши? Но Россия, Пруссия и Австрия воспользовались тогда гражданской войной в Речи Посполитой. А чтобы предотвратить ее, еще в семнадцатом веке надо было строить централизованное государство и не допускать всевластия магнатов. Реформировать страну надо было как минимум при Яне Собесском. Вот так‑то, малыш. Непростое это дело – менять историю. И неблагодарное. Поколение, совершившее великий перелом, никогда не видит подлинных результатов своего труда. Так уж повелось, что проявляются они только при жизни следующих поколений.

В комнате повисла гнетущая тишина. Бесшумно открылась дверь, и в столовую вошла горничная. Она поставила перед собравшимися тарелки с аккуратно разложенным на них бигусом,[28] забрала супницу и пустую посуду и так же тихо вышла.

– А знаешь, Игорь, я не соглашусь с тобой, – ска‑зал Чигирев, когда дверь за горничной закрылась. – С одной стороны, ты, конечно, прав. Но с другой, говоря о том, как добиться заданного результата, мы опять придем к необходимости конкретных действий. Надо предотвратить убийство какого‑то политика или способствовать свержению другого. Надо содействовать назначению одного генерала и отставке другого. Ведь не только сознание нации влияет на события, но и происходящие с народом коллизии влияют на его менталитет. И что греха таить, все мы дети своего времени. Мы живем представлениями и надеждами, бытовавшими в ту эпоху, которую мы считаем своей. На самом деле нас не очень волнует, как жили наши предки, нас волнует, как живем мы в своем времени. Обрати внимание, как Ваня выбрал цепочку событий, которые предложил изменить. Ведь он себя вполне ощущает поляком, живущим в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Больше всего ему не нравится в Польше социализм, Ему претят власть коммунистов и экономические неурядицы. Вот он и предложил предотвратить появление коммунизма. Полякам коммунизм был принесен извне, в ходе Второй мировой войны. Он предложил предотвратить и ее. И наконец, Ваня прекрасно знает, что слабость Польши перед началом Второй мировой во многом связана с тем, что это было очень молодое государство. До восемнадцатого года оно было разделено между тремя великими державами, «Вот если бы не было раздела Польши в конце восемнадцатого века, может быть, она и в тысяча девятьсот тридцать девятом отстояла бы свою независимость», – думает он. И предлагает предотвратить раздел. Правильно я говорю, Ваня?

Янек мрачно кивнул и, помолчав, добавил:

– Если можно, называйте меня Янеком, пожалуйста.

– Хорошо, Сергей, и что ты всем этим хочешь сказать? – спросил Крапивин.

– Только то, что, выбирая точку для изменения истории, мы с вами прежде всего исходим из интересов жителей России начала двадцать первого века, – ответил Чигирев. – Сознательно или нет, но мы хотим обеспечить наилучшие условия тем, кто родится в открытых нами мирах в конце двадцатого века в России. Самим себе то есть. Когда мы попали в семнадцатый век, у нас не было выбора. Но сейчас перед нами девять миров. Как мы можем повлиять на условия восьмидесятых и девяностых годов двадцатого века? Действовать из тысяча девятьсот восемьдесят второго поздно. Для Советского Союза ситуация патовая: или отринуть идеологические догмы и начать демократизацию и рыночные реформы, или идти прямым ходом к фатальному кризису. Собственно, первый вариант и опробует Горбачев всего через три года. Но это уже не спасет. Поздно. Реформировать надо было как минимум с шестидесятых годов. Ты сам об этом только что сказал, Игорь. А тогда советское руководство испугали чешские события. Потом поднялись мировые цены на нефть, и СССР смог решить проблемы неэффективной экономики благодаря притоку нефтедолларов. Все как специально сложилось, чтобы начался застой.

– А что, кризис этот не Горбачев со своей перестройкой породил? – недовольно проворчал Крапивин.

– Нехорошо перебивать лектора, Вадим, – усмехнулся Басов. – Ты что, не видишь, человек на любимого конька сел. А насчет кризиса ты не прав. Еще в начале восьмидесятых толковые экономисты знали, чем все это закончится. Занимался у меня тогда карате один парень из НИИ при Минфине СССР. Он мне много чего рассказывал. Да и идеологически уже народ готовили. Помнишь, сколько тогда разговоров было, что экономические проблемы СССР связаны с последствиями Великой Отечественной? Будто ФРГ, Австрия и Япония во Второй мировой меньше пострадали. Грамотные люди вовремя просчитали, что будет с экономикой через несколько лет, и начали готовить идеологическое обоснование. Да и Горбачев, пожалуй, перестройку неспроста затеял. Кто абсолютную власть по доброй воле отдает, если она сама из рук не вырывается?

– Не скажи, Игорь, – возразил Чигирев. – Многие реформаторы…

– Конечно, ты демократ, – перебил его Басов, – Но вот станешь абсолютным диктатором России, что делать будешь? Продуманные тобой реформы железной рукой проводить или с оппозиционной Думой их обсуждать?

Чигирев заметно смутился.

– То‑то, – усмехнулся Басов. – Продолжайте, профессор. Не смею больше вас прерывать.

– Я быстро. – Чигирев заметно сник. – В общем, через канал, ведущий в восемьдесят второй год, мы вряд ли сильно сможем повлиять. То же самое с тридцать пятым годом. Режим Сталина крепок там как никогда. Внутренняя оппозиция разгромлена. Сталинизм может привести только к тому, к чему он привел в нашем мире. Единственной внешней силой, способной свергнуть диктатора, является гитлеровская Германия. Но помогать нацистам – это уже ни в какие ворота не лезет и в любом случае не на пользу России. А вот тысяча девятьсот двенадцатый год – самое то. Хотелось бы начать чуть пораньше, но и это время вполне устроит.

– Складно, – ухмыльнулся Басов. – А отчего не возникло желания залезть в более ранние эпохи?

– Мне кажется, что воздействие с более близкого расстояния более эффективно, – ответил Чигирев. – В более ранние периоды в игру вступит огромное количество факторов.

– Хорошо, но может, все же начать пораньше? – предложил Крапивин. – Скажем, с Русско‑японской войны. Мы ведь можем выйти в это время в любом из миров.

– Но тогда мы не сможем потом воспользоваться выходами в более ранние периоды, – возразил Чигирев.

– А зачем они тебе? – удивился Крапивин.

– Видишь ли, – почему‑то смутился Чигирев, – те изменения, которые мы сделаем в этом мире, никак не повлияют на другие миры. Они так же будут полным ходом идти к катастрофе. Возможно, получив опыт в этом мире, мы придем к выводу о необходимости более раннего вмешательства. Кроме того, мы ведь можем помочь и людям, живущим задолго до нас. Почему бы не предотвратить Крымскую войну или не помочь Руси избавиться от татарского ига на двести лет раньше? Естественно, хочется в первую очередь повлиять на свое время. Но стоит ли отказываться от помощи другим поколениям?

– Значит, все же не только свое время, – съязвил Басов.

– Ну да, открыв такие возможности, скучно жить как простой обыватель! – оживился Чигирев. – Я решил пройти по всем открытым нами мирам, чтобы помочь тамошним людям.

– Заставить людей, живущих в Средние века, принять твою систему ценностей? – уточнил Басов. – Ты ведь хочешь построить для них общество, идеальное с твоей точки зрения. То есть с точки зрения московского интеллигента начала двадцать первого века.

– А я согласен с Сергеем, – вдруг объявил Крапивин, – С такими возможностями и знаниями мы просто не имеем морального права не вмешаться в со бытия. Я думаю, что нам надо немедленно отправиться в Петербург и приступить к активным действиям.

– Да, в Петербург, – подтвердил Чигирев. – В столице будет легче повлиять на ход истории.

– Воля ваша, – развел руками Басов. – Исправляйте, спасайте. Меня только в это дело не втягивайте.

– Разве вы не хотите поменять историю? – удивился Янек.

– Не хочу, – покачал головой Басов.

– Но почему? – искренне удивился Янек. – Мы ведь хотим добра всем людям.

– И что ты будешь делать сейчас, в двенадцатом году? – поинтересовался Басов.

– Я буду бороться с коммунистами, – объявил юноша. – Я помогу Польше обрести независимость. Я поддержу Пилсудского и помогу ему добиться успеха во всех его начинаниях.

– Погоди! – воскликнул Чигирев. – Так резко Польшу отделять нельзя. Это дестабилизирует Россию. Я думаю, что если нам удастся предотвратить революцию, то для Польши стоит ограничиться предоставлением особых прав, как для княжества Финского.

– А что мне Россия? – фыркнул Янек. – Я за Польшу стою, за ее независимость.

– Но неужели тебе не хочется помочь и России? – воскликнул Чигирев‑старший.

– Хотелось бы, – ответил Янек, – но, чтобы жить иначе, русским надо перестать быть рабами. А пока они будут избирать то одного сатрапа, то другого, им ничего не поможет. И пока не займутся устройством собственной страны, они всегда будут пытаться поработить Польшу. Так что если у них будет смута, нам это только на руку.

Несколько секунд Чигирев сидел с открытым ртом, а потом закатил сыну звонкую оплеуху.

– Поуважительнее говори о своем народе! – воскликнул он. – Не забывай, что твои мать и отец – русские.

– Сначала бросит на тринадцать лет, а потом руки распускает! – огрызнулся Янек. – И вообще в споре первым распускает руки тот, кто его проиграл.

– Брейк, – развел руки в стороны Басов. – Первый раунд закончен. По крайней мере планы Янека ясны. Я думаю, Сергей, тебе стоит изложить свои.

– Хорошо, – кивнул Чигирев‑старший, – я расскажу.

Историк был многословен и велеречив, но суть его слов сводилась к простому постулату о том, что будущее Земли – в демократии и принятии общечеловеческих ценностей. Соответственно, если удастся предотвратить наступление коммунистического диктата, который отбросит страну на десятилетия назад и заставит ее свернуть с магистрального пути прогресса, то к началу двадцать первого века весь мир может иметь совсем иные очертания, а Россия будет вполне способна играть в нем ведущую роль.

Как показалось Янеку, во время этого выступления Басов и Алексеев понимающе переглянулись.

Однако вскоре монолог перешел в ожесточенную дискуссию. Как только Чигирев обмолвился о том, что России необходимо установить демократический порядок и обрести независимый парламент, Крапивин сразу перебил его едким замечанием, что демократия – это всегда бардак и власть воров, а порядок может быть обеспечен только при строгом единоначалии. Далее последовал жаркий спор, и Чигирев‑старший все время приводил примеры из истории СССР семидесятых‑восьмидесятых годов, а Крапивин лупил оппонента аргументами из истории России девяностых, из которых Янек понял, что жизнь у восточного соседа после падения коммунизма была совсем не сладкой.

Спор прервал Басов, который спросил Крапивина, чего, собственно, хочет добиться он.

– Сейчас в России есть крепкая власть, ее и надо поддерживать, – объявил Вадим. – Раз стране нужны реформы, то лучше всего, если их проведет царь при поддержке народа. Любая революция – это бардак и торжество непрофессионалов и демагогов. Я хочу удержать царя у власти.

– Значит, свернуть все демократические преобразования! – воскликнул Чигирев. – Это путь к гибели!

– Царь на престоле – это стабильность и процветание России, – ответил Крапивин.

– И порабощение Польши! – вскричал Янек. – Я сделаю все, чтобы русская монархия пала.

– Я рад, господа, что вы так быстро нашли общий язык, – меланхолично заметил Басов. – Я думаю, после вашей содержательной дискуссии вы не удивитесь, что я не последую за вами. Хорошо ты, Сергей, о готовности России к демократии говоришь, только вот не верится что‑то. История как‑то не так повернулась, чтобы слова твои подтвердить. В пути бывают случайности, но итог всегда закономерен. Февральская революция – это путч петербургской и московской интеллигенции, который поддержали солдаты, которым очень не хотелось на фронт. Увы, разрыв в менталитете столиц и провинции здесь не меньший, чем в нашем мире. И кончиться это может либо разделом страны, либо большой дракой… либо тем и другим одновременно. На что ума хватит. Здесь столичные либералы решили предложить стране те ценности, которые ей милы. Сознание большинства жителей страны общинное, монархическое. Царь уже будет дискредитирован и свергнут. Белые кандидата в «природные цари» не предложат. Поэтому народ поддержит коммунистов, с их первобытнообщинным пониманием равенства. А потом Сталина, который вполне отвечал представлениям об отце народов, природном царе. Поддерживать правящий дом, уж извини, Вадим, я тоже смысла не вижу. Поздно. Да и не готов он меняться вместе со страной, а значит – обречен. Тем более, Янек, я не готов поддерживать Пилсудского в его стремлении прибрать побольше украинских, белорусских и русских земель. Мы с Виталием Петровичем на ближайшее время решили перебраться в Париж. Мне так проще будет заниматься торговлей солью и специями в тринадцатом веке, а Алексеев сможет глубже изучить открытый им феномен. Сергей и Вадим, я так понимаю, отправятся в Петербург и предпримут очередную попытку изменить историю. У меня только вопрос к Янеку. У тебя три варианта, малыш: мы можем вернуть тебя к опекунам в восемьдесят второй, ты можешь поехать со мной, а можешь отправиться с отцом. Выбирай.

Янек задумался. В нем боролось два противоречивых чувства. Он хотел остаться с «дядей Войтеком», учиться у него боевому искусству, языкам, да просто умению жить так, как жил этот человек: не вмешиваясь в чужую жизнь, но сохраняя собственный статус‑кво, не задевая чужих интересов, но всегда выходя победителем из любой ситуации. Но еще он хотел поменять историю, которая так несправедливо обошлась с его любимой Польшей. А для этого требовалось поехать с отцом: было ясно, что Басов не только не будет вмешиваться в происходящие события, но и не позволит этого своему подопечному.

– Я поеду с отцом, – решил он наконец. – Не обижайтесь, дядя Войтек, я обязательно буду приезжать к вам…

– Не оправдывайся, – прервал его Басов. – Твой выбор – это твой выбор.

ГЛАВА 4Петербург

Путешествие из Варшавы в Петербург показалось Янеку безумно длинным. В своем мире он еще ни разу не ездил на поезде более шести часов, а вот для местных обитателей двухдневное путешествие не казалось особенно продолжительным. Все было для мальчика внове. И спальный вагон, и еда в вагоне‑ресторане, и чай, который проводник приносил в стаканах с металлическими подстаканниками. Впрочем, вагоны первого класса в поездах российской железной дороги были отменно комфортабельны, и путешественники не испытывали особых неудобств.

За последние дни Янек уже привык к костюмам начала века. Его больше не удивляли ни чадящие паровозы, ни допотопные автомобили, за которыми волочились клубы зловонного дыма, ни огромное количество ломовых извозчиков и лихачей, наводнявших города. К чему он не мог привыкнуть, так это к манере поведения людей, социальное положение и профессия которых ясно отпечатывались на лицах, определяли любое действие и каждое оброненное слово. Можно было подумать, что здесь вся жизнь строго регламентирована сословными рамками и общественными понятиями о благопристойности. Только теперь Янек смог увидеть «господ»: мужчин в дорогих костюмах и пальто и женщин, с ног до головы закутанных в меха, степенно несущих себя среди суетной толпы и надменно взирающих на простонародье, маленьких барчуков, одетых в меха и бархат, с которыми сюсюкались и над которыми тряслись дородные няньки и кормилицы. Только теперь его глазам предстали офицеры старой русской армии, с великолепной выправкой, преисполненные собственного достоинства, неизменно обходительные дамами… и чрезвычайно надменные с низшими чинами, попадавшимися им на пути. Впрочем, и крестьяне, и мастеровые неизменно старались блюсти свой статус, двигались и разговаривали нарочито степенно, с достоинством. А еще поразило Янека, как часто здоровались друг с другом даже незнакомые люди, как представлялись они друг другу, прежде чем начать даже малозначительный разговор. Отметил он про себя и то, что русские, далее очень молодые, неизменно называли друг друга по имени‑отчеству.

Как понял Янек из разговоров, его попутчиками в вагоне первого класса были по большей части предприниматели средней руки и крупные дельцы, преимущественно поляки, часто в сопровождении жен, а также генералы и старшие офицеры царской армии, расквартированной в Польше. Эти подчеркнуто сторонились поляков.

В Вильно в вагон подсел занятный тип. Толстый русский купец с окладистой бородой, в собольей шубе и шапке, в валенках с галошами. Мгновенно все пространство вокруг наполнилось его басовитым голосом, отдававшим распоряжения и сыпавшим простонародными шутками‑прибаутками по всякому поводу. Хотя новый пассажир, несомненно, располагал немалым капиталом и прямо‑таки сорил деньгами налево и направо, Янек заметил, что дамы, проходя мимо купе, где он разместился, брезгливо отворачивались и принимались нюхать надушенные кружевные платочки, а мужчины морщились, как от зубной боли, и холодно отказывали купчине, когда тот навязчиво приглашал их разделить его компанию.

Не менее интересным для Янека было поведение его собственных спутников. Его отец, как и сам Янек, вел себя немного скованно, с интересом разглядывал окружающую обстановку и людей, явно старался запомнить как можно больше подробностей. Крапивин же, погруженный в какие‑то свои мысли, словно не замечал ничего происходящего. Басов, все же решивший съездить с друзьями в Петербург, вел себя очень свободно. Он непринужденно общался и с польскими предпринимателями, и с русскими офицерами, ухитрялся кокетничать со всеми дамами, а однажды в вагоне‑ресторане даже пропустил пару рюмочек водки под осетрину с Антипом Семеновичем, тем самым купчиной, подсевшим в Вильно.

То, что Басов вел себя в этом мире, словно родился здесь, Янек объяснял тем, что «дядя Войтек», в отличие от его спутников, уже несколько лет прожил в Варшаве начала двадцатого века. Вполне объяснимо было и напряжение отца. Янек знал, что несколько последних лет жизни тот обитал в семнадцатом веке. Уже одно это должно было отразиться на нем. А уж необходимость переселиться в мир, где люди живут совсем по иным правилам, никак не способствовала раскованности.

Более всего Янека смущал Крапивин. Угрюмый гигант то и дело впивался в мальчика взглядами, от которых у Янека кровь стыла в жилах и возникало непреодолимое желание съежиться и убежать подальше. Янек знал, что Крапивин был некогда советским офицером, сотрудником КГБ, а после служил в той организации, которая пришла ей на смену в некоммунистической России. Уже это в глазах Янека служило худшей характеристикой для человека. Впрочем, не признавать и не уважать его силу было невозможно.

Вначале Басов не хотел ехать в Петербург. В течение суток он раздобыл всем присутствующим документы Российской империи, лишь отшутившись в ответ на недоуменные вопросы Крапивина о происхождении этих бумаг. В дополнение Басов выдал каждому из странников по три тысячи рублей, пояснив, что сто рублей в Санкт‑Петербурге – это среднемесячная зарплата начинающего инженера, высококвалифицированного рабочего или денежное содержание офицера в чине штабс‑капитана.

– Этих денег вам хватит, чтобы неплохо жить первое время, – сказал он. – А если не сможете обеспечить себе доход потом, то, боюсь, вам уже ничего не поможет. Если беретесь обустраивать жизнь целой страны, свой быт вы уж точно должны организовать без проблем.

Басов отверг робкую попытку Чигирева разрешить ему самовольное перемещение во времени. Свое решение Игорь объяснил тем, что постоянное использование ресурсов из других миров может создать опасную диспропорцию в этом.

– Какой ты умный! – съязвил Басов. – Из более поздних времен танки и самолеты притащишь. Из ранних – золото. Вооружишь армию и пойдешь свои порядки устанавливать. Ты и так обладаешь оружием, которого здесь нет ни у кого. Ты знаешь наиболее вероятное развитие событий на девяносто лет вперед. Этого и так достаточно, чтобы большого шороху наделать. А насчет того, как опасно нарушать мировой баланс сил, мы с тобой говорили, еще когда ты Отрепьева спасать пытался.

– Так ведь сам‑то ты здесь перец по гривеннику покупаешь, а Людовику Святому[29] продаешь на вес золота.

– Так ведь я себе на хлебушек. Здешнюю историю никак не изменит, если один человечек на тысячу рублей в год жить будет, – словно оправдываясь, ответил Басов и тут же перешел на жесткий тон: – А пулемета я вам, ребята, не дам, как сказал известный киногерой. По крайней мере пока вам историю менять не расхочется.

Басов с легкостью придумал всем трем странникам легенды. Было очевидно, что Вадим, Сергей и Янек не имеют возможности представляться жителями Российской империи. Во‑первых, любой абориген мгновенно поймал бы их на незнании множества мелочей российской жизни начала двадцатого века. Во‑вторых, существовало опасение, что исправно работающая полиция может легко проверить подозрительных приезжих в любом из уголков империи.

Басов предложил представить Крапивина как золотодобытчика, сколотившего капитал на Аляске, вернувшегося на родину, но заехавшего по дороге в Варшаву, чтобы попытаться найти свою родню, некогда жившую там. Такая легенда с легкостью объясняла и неординарные боевые навыки спецназовца, и наличие у него солидных денег.

Сложнее было с Чигиревым‑старшим. Интеллигентность у историка была, что называется, на лице написана, и это вовсе не позволяло причислить его ни к старателям, ни к охотникам из джунглей. Нельзя было «поселить» его и ни в один из зарубежных университетов, поскольку незнание иностранных языков не дозволяло Чигиреву‑старшему уверенно сыграть роль человека, несколько лет прожившего в Западной Европе. Крапивин с легкостью извернулся, «присвоив» Сергею звание личного друга вождя одного из африканских племен, в котором историк скрывался от цивилизации, начитавшись Руссо.

Еще труднее было придумать легенду Янеку. Во‑первых, заметный польский акцент обращал на себя внимание. Во‑вторых, мальчик упорно отказывался играть роль православного, в то время как его отец намеревался выступать именно в этой роли. В‑третьих, Янек совсем не походил на мулата, а именно таким должен был бы быть сын человека, почти с гимназической скамьи уехавшего в Африку и жившего там среди диких племен. Поэтому, во избежание подозрений в сходстве фамилий, Янеку были выданы документы на фамилию Гонсевский. Он был объявлен родственником Чигирева. Басов заявил, что здесь, в Польше, любой гимназист с легкостью «расколет» Янека, а вот в Петербурге его необычные для этого времени повадки вполне могут быть списаны на чужеродные обычаи, особенно если мальчик будет представлен как выходец из маленького городка. Поэтому Янек был «поселен» в местечко Ломжа и объявлен сиротой, которого принял под свою опеку вернувшийся из дальних странствий дядя.

Подготовив таким образом странников, Басов пожелал им приятного пути в столицу и объявил, что сам намерен отправиться на постоянное место жительства в Париж. Однако чуть позже, поддавшись на уговоры Крапивина, все же согласился сопровождать их в Петербург.

Состав медленно вкатился под своды Варшавского вокзала. Янек все никак не мог привыкнуть к тому, что в здешнем мире поезда заходят в крытые помещения. Ему казалось, что перроны устроены прямо посреди огромного зала неведомого замка, вот только суета вокзала совсем не настраивала на торжественный лад.

На привокзальной площади Басов нанял двух лихачей для перевозки путешественников и их багажа.

– В «Асторию», – распорядился он.

По дороге Янек с интересом рассматривал город. В своем мире он ни разу не бывал здесь, поэтому не имел возможности сравнивать имперский Санкт‑Петербург с советским Ленинградом, как сравнивал Варшаву тысяча девятьсот двенадцатого и тысяча девятьсот восемьдесят второго годов.

Столица Российской империи встретила странников крепким морозом, безоблачным небом и сияющим на ярком зимнем солнце белым снегом. Столица ошеломила Янека: широкие и прямые проспекты, разительно отличавшиеся от узких кривых улиц Варшавы, ярко раскрашенные дома, празднично одетая публика. Позади виднелись своды Варшавского вокзала, а впереди сиял золотом шпиль Адмиралтейства.

Когда путники ехали по проспекту мимо огромного православного собора с синими куполами, их обогнали трое саней, в которых сидела празднично одетая публика. Бородатые купцы в собольих и песцовых шубах крепко обнимали дородных румяных девиц и что‑то орали, размахивая бутылками. Визг и крики, сопровождавшие процессию, просто оглушили Янека.

– Что это они так разошлись? – удивленно посмотрел он на Басова.

– Так ведь Святки нынче, – спокойно отозвался тот. – Новый год на подходе. Сегодня двадцать девятое декабря. Так что народ еще дней десять вовсю гулять будет.

Удивлению Янека не было предела. Он точно помнил, что, когда попал в этот мир, было двадцать шестое декабря тысяча девятьсот двенадцатого года. Без малого две недели они провели на квартире у Басова, встретив там Новый, тысяча девятьсот тринадцатый, год, потом два дня ехали поездом.

– Мне казалось, что сейчас десятое января, – прошептал он на ухо Басову.

– Это к западу от границы империи, – поправил его Игорь, ничуть не смущаясь тем, что его может услышать извозчик. – В Берлине, в Риме. В Варшаве католики Рождество и Новый год тоже встречают по григорианскому календарю. Но вообще в России действует юлианский. Так что у тебя есть возможность встретить Новый год дважды.

Перевалив через мост, сани поехали по более узкой улице, и Янек сумел прочитать под номером одного из домов: «Вознесенский проспект». По богатству фасадов чувствовалось, что путники въехали в центральную, фешенебельную часть города.

Все же поездка на открытых санях петербургской зимой стала испытанием для людей, привыкших к автобусам и метро. Чигирев‑старший принялся растирать заиндевевший нос. Янек поглубже закутался в гимназическую шинель, поправил шерстяной шарф и с завистью посмотрел на Басова, одетого в толстую соболью шубу, и Крапивина, на котором красовалась меховая куртка. Ничего не поделаешь, одежда странников должна была соответствовать легенде.

Проскочив еще два моста через реки с гранитными набережными и несколько перекрестков, сани свернули налево и двинулись по Малой Морской улице. Вскоре они застыли перед сверкающим новогодним убранством зданием в стиле модерн. У входа красовалась табличка: «Астория». По левую руку от вышедших из саней путников располагалась огромная площадь с православным собором невероятной красоты. Его золотой купол ярко сиял на солнце.

– Что это? – спросил завороженный Янек.

– Исаакиевский собор, – пояснил Басов, степенно перекрестившись на сияющий в небе православный крест.

Янек обвел глазами площадь, и взгляд его задержался на стоявшем поблизости конном памятнике. Сила, экспрессия, державная мощь читались в скачущем на бронзовом коне неведомом всаднике.

– Кто это? – спросил Янек.

– Это памятник Николаю Первому, – вступил в разговор Чигирев‑старший.

У Янека в ярости сжались кулаки. Не было для него во всей истории Российской империи более ненавистного персонажа, чем этот царь – душитель польской свободы. Только образ Иосифа Сталина, человека, уничтожившего независимость воссозданного Польского государства, вызывал в нем большее отвращение.

– Пошли в гостиницу, что ли? – прогудел Крапивин, заботливо оглядывая компанию. – Морозец‑то знатный. Замерзли небось?

Швейцар при входе низко поклонился гостям. Выбежавшие на улицу носильщики бодро подхватили багаж вновь прибывших. В холле у стойки регистрации перед путешественниками предстал господин средних лет.