Текст книги "Смех в Древней Руси"

Автор книги: Дмитрий Лихачев

Соавторы: Александр Панченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Улыбка «пречудного Никона» отнюдь не случайна. Это – сигнал, указывающий на смеховую ситуацию. Окропление «ниже пупка» – устойчивый мотив европейской смеховой культуры. Он использован, например, Генрихом Бебелем в третьей книге «Фацетий»: «Так как повседневные грехи смываются святой водой, а монахиня грешила с мужчинами как раз днем, то однажды, окропляя себя, она сказала: „Смой мои грехи!". И, подняв одежду, она окропила скрытые места, говоря с великим пылом: „Здесь, здесь, здесь смой, ибо здесь более всего греха"» ^{97}.

Целям укора может служить и молчание. В агиографии юродивые часто молчат перед гонителями, как молчал Иисус перед Иродом и перед Пилатом. Традиция молчания поддерживалась Писанием. Вот как описывает мессию пророк Исайя: «Несть вида ему, ниже славы; и видехом его, и не имяше вида, ни доброты. Но вид его безчестен, умален паче всех сынов человеческих… Той же язвен бысть за грехи наши, и мучен бысть за беззакония наша, наказание мира нашего на нем, язвою его мы исцелехом… И той, зане озлоблен бысть, не отверзает уст своих; яко овча на заколение ведеся, и яко агнец пред стригущим его безгласен, тако не отверзает уст своих» (Исайя, LIII, 2–7).

Другая форма протеста в юродстве – осмеяние мира, то, что Аввакум называл словом «шаловать». Эта форма зафиксирована уже в рассказе о первом русском юродивом Исаакии Печерском. «Он же, не хотя славы от человек, нача юродство творити и пакости наносити ово игумену, ово же братии, ово и мирским человеком, по миру ходя, яко и раны многим возлагати на нь».18 Говоря об осмеянии мира, агиографы как греческие, так и славянские подчеркивают, что делать это может только совершенный нравственно человек. Вот как наставляет авву Симеона собрат, подвизавшийся с ним в пустыне: «Смотри, брат мой, как бы не лишился ты из-за насмешек своих сознания греховности своей… Смотри, прошу тебя, когда смеется лицо твое, да не веселится вместе и ум твой… когда поднимаются ноги, да не нарушается в неподобной пляске покой внутри тебя, коротко сказать – что

творит тело твое, да не творит душа».

Эти рассуждения чрезвычайно важны для анализа русского юродства. Отношение христианства вообще и православия в частности к смеху не было вполне однозначным. Но в православии всегда преобладала та линия, которая считала смех греховным. Еще Иоанн Златоуст заметил, что в Евангелии Христос никогда не смеется. В XVI–XVII вв., в эпоху расцвета юродства, официальная культура отрицала смех, запрещала его как нечто недостойное христианина. Димитрий Ростовский прямо предписывал пастве: если уж случится в жизни очень веселая минута, не смеяться громко, а только «осклабиться» (это предписание заимствовано из Книги Иисуса, сына Сирахова: «Буй в смехе возносит глас свой; муж разумный едва осклабится»), Старший современник Димитрия, питомец той же Киево-Могилянской коллегии Иоанникий Галятовский учил прихожан: «Выстерегаймося… смехов, бо мовил Христос: „Горе вам, смеющымся, яко возрыдаете"».

О том, что в Москве существовал запрет на смех и веселье, с удивлением и страхом писал единоверный путешественник XVII в. архидиакон Павел Алеппский, сын антиохийокого патриарха Макария: «Сведущие люди нам говорили, что если кто желает сократить свою жизнь на пятнадцать лет, пусть едет в страну московитов и живет среди них как подвижник… Он должен упразднить шутки, смех и развязность… ибо московиты… подсматривают за всеми, сюда приезжающими, нощно и денно, сквозь дверные щели, наблюдая, упражняются ли они непрестанно в смирении, молчании, посте или молитве, или же пьянствуют, забавляются игрой, шутят, насмехаются или бранятся… Как только заметят со стороны кого-либо большой ли малый проступок, того немедленно ссылают в страну мрака, отправляя туда вместе с преступниками… ссылают в страны Сибири… удаленные на расстояние целых трех с половиною лет, где море-океан и где нет уже населенных мест» ^{98}.

Павел Алеппский, объясняя запрет на смех внекультурными причинами, конечно, многое преувеличил, изобразив русских кашми-то фанатиками серьезности. Однако не подлежит сомнению, что в культуре, так или иначе связанной с русской церковью, этот запрет имел место и играл большую роль. Не случайно в повести оСавве Грудцыне, испытавшей сильнейшее влияние жанра "чуда", смех сделан устойчивой приметой беса. Этот запрет отражался и в пословицах: «Смехй да хихй введут во грехи»; «Где грех, там и смех»; «В чем живет смех, в том и грех»; «Сколько смеху, столько греха»; «И смех наводит на грех».

Житийные герои, как правило, не смеются. Исключение из этого правила делается редко; но оно всегда делается для юродивых. Приведем два идущих подряд эпизода из жития Василия Блаженного ^{99}. Однажды прохожие девицы (в других версиях – рыночные торговки) посмеялись над наготой юродивого – и тотчас ослепли. Одна из них, «благоразумна суща», побрела, спотыкаясь, за блаженным и пала ему в ноги, умоляя о прощении и исцелении. Василий спросил: «Отселе не будешь ли паки смеятися невежественно?». Девица поклялась, что не будет, и Василий исцелил ее, а вслед за нею и остальных.

Другая сцена перенесена в московскую корчму. Хозяин корчмы был зол и «ропотлив»: «Всем ругательно обычаем своим бесовским глаголаше: „Чорт да поберет!"». Зашел в корчму жалкий пропойца, трясущийся с похмелья, вытащил медную монету и потребовал вина. Народу было великое множество, только поспевай подносить, и хозяин отмахнулся от пьяницы. Тот никак не отставал, и «корчемник же… нали вина скляницу и дает ему, с сердца глаголя: „Приими, пияница, чорт с тобою!"». С этими словами в скляницу вскочил скорый на помине бес (заметил это, конечно, только провидец-юродивый). Пропойца поднял чарку левой рукой, а правой перекрестился. Тут бес «бысть силою креста палим и жегом аки огнем и выскочи из сосуда и… побеже из корчемницы». В голос захохотал Василий Блаженный, озадачив пьяную братию: «почто плещет руками и смеется?». Пришлось юродивому рассказать о том, что было ему «явлено».

Оба эти рассказа – весьма невысокого художественного качества ^{100}. Это особенно бросается в глаза, если сопоставить их с другими эпизодами жития. И все же включение их в повествовательную ткань нельзя считать ни прихотью, ни ошибкой агиографа. Его привлекали не тривиальные сюжеты, ничего не раскрывающие в юродстве, а общая для обоих рассказов тема смеха. Смехом начинается первый эпизод, смехом кончается второй. В итоге получается цепное построение, вставленное в своеобразную рамку. Все это несет идеологическую нагрузку: грешным девицам смеяться нельзя, смехом они губят душу, а юродивому – можно («когда смеется лицо твое, да не веселится вместе и ум твой»),

Осмеяние мира – это прежде всего дурачество, шутовство. Юродивый «все совершает под личиной глупости. и шутовства.

Еретики и клеветники изыдут в преисподняя,

Смехотворны в глумословцы в вечный плач.

Но слово бессильно передать его поступки. То он представлялся хромым, то бежал вприпрыжку, то ползал на гузне своем, то подставлял спешащему подножку и валил его с ног, то в новолуние глядел на небо, и падал, и дрыгал ногами». Авва Симеон, поступив в услужение к харчевнику, раздавал всем бобы и не брал за них денег – за что, конечно, был бит хозяином. Прокопий Вятский на рынке отнял у торгаша корзину калачей, высыпал их на землю и топтал ногами. Арсений Новгородский, получив от Ивана Грозного мешок серебра, наутро бросил его к ногам царя, сопроводив этот жест такой шутовской фразой: «Вопиет убо у мене в келий, и спати мне крепко сотворит»  (обыкновенный шут закончил бы эту фразу словами: «… и спати мне не дает»; но юродивый ночью обязан бодрствовать и молиться, почему здесь и употреблен антоним). Симон Юрьевецкий как-то раз бесчинствовал в доме воеводы. Его прогнали в шею, и тогда он прокричал: «Заутра у тебе с сеней крава свалится!». И действительно, назавтра упала с крыльца и убилась до смерти воеводская жена Акулина. Это не столько пророчество, сколько грубое дурачество (не нужно быть пророком, чтобы обозвать коровой толстую и неповоротливую Женщину), выходка шута, а не подвижника.

Симон Юрьевецкий то и дело попадает в анекдотические ситуации (и сам их создает). У какого-то местного попа застряла в глотке рыбья кость. Он еле живой пришел в корчму, «в нейже питие продается. Блаженному же Симону прилучившуся во храмине той, понеже начасте прихождаше блаженный во храмину ту и пиющим возбраняйте». Поп только еще подумывал пожаловаться юродивому, а тот «духом святым» уже сообразил, в чем беда. Симон схватил попа за горло и сильно сдавил его. Поп упал замертво, у него хлынула горлом кровь, а вместе с нею вышла и кость. Это типичная фацеция. Агиограф намеревался рассказать об исцелении, а рассказал о кабацкой драке.

Типичный пример такого юродского дурачества находим у протопопа Аввакума, в рассказе о споре с вселенскими патриархами; кстати, среди них был и Макарий Антиохийский, отец того самого архидиакона Павла, который так горько и с таким страхом сетовал по поводу московского запрета на смех. Аввакум вспоминает: «И я отшеп ко дверям да набок повалился: „Посидите вы, а я полежу", говорю им. Так оне смеются: „Дурак-де протопоп-от! И патриархов не почитает!"». Чтобы читатель правильно понял эту сцену, Аввакум дальше цитирует апостола Павла.(1-е послание к коринфянам, IV, 10); «И я говорю: мы уроди Христа ради; вы славни, мы же бесчестии, вы сильни, мы же немощни». Это одна из_тех новозаветных фраз, которыми богословы обыкновенно обосновывают подвиг юродства. В этой сцене смеются все персонажи – и Аввакум, и вселенские патриархи. Но смех Аввакума душеполезен (в этот момент дурачится не протопоп, а юродивый), смех же патриархов греховен.

Мы в состоянии представить, что конкретно имел в виду протопоп Аввакум, когда он «набок повалился», что он хотел скарать своим гонителям. Этот жест расшифровывается с помощью Ветхого завета. Оказывается, Аввакум подражал пророку Иезекиилю (IV, 4–6): «Ты же ложись на левый бок твой и положи на него беззаконие дома Израилева… Вторично ложись уже на правый бок, и сорок дней неси на себе беззаконие дома Иудина». По повелению свыше Иезекииль обличал погрязших в преступлениях иудеев, предрекал им смерть от моровой язвы, голода и меча. Это предсказание повторил и Аввакум. О «моровом поветрии» и «агаряпском мече» как наказании за «Никоновы затейки» Аввакум писал царю в первой челобитной (1664). К этой теме он возвращался не раз и в пустозерской тюрьме: «Не явно ли то бысть в нашей Росии бедной: Разовщина – возмущение грех ради, и прежде того в Москве коломенская пагуба, и мор, и война, и иная многа. Отврати лице свое владыка, отнеле же Никон нача правоверие казити, оттоле вся злая постигоша ны и доселе» ^{101}.

Смысл юродского осмеяния мира вполне прозрачен и доступен наблюдателю. Юродивый —. «мнимый безумец», самопроизвольный дурачок, скрывающий под личиной глупости святость и мудрость. Люди, которых он осмеивает, – это мнимые мудрецы, о чем прямо писал бывший юродивый инок Авраамий в «Христианоопасном щите веры»: «Мудри мнящеся быти, воистину объюродеша» ^{102}.33 Как раз в середине 60-х годов протопоп Аввакум много размышлял над проблемой соотношения «мудрой глупости» и «глупой мудрости». Летом 1664 г. он подробно изложил эту тему в письме окольничему Ф. М. Ртищеву: «Верных християн простота толико мудрейши суть еллинских мудрецов, елико же посредство Платону же и духу святому… Ныне же, аще кто не будет буй, сиречь аще не всяко умышленно и всяку премудрость истощит и вере себя предасть, – не возможет спастися… Свет мой, Феодор Михайловичь, и я тебе вещаю, яко и Григорий Нисский брату его: возлюби зватися християнином, якоже и есть, нежели литором слыть и чужю Христа быть. Мудрость бо плотская, кормилец мой, и иже на нея уповаша, а не на святаго духа во время брани, якоже и пишет, закону бо божию не повинуется, пи может бо, а коли не повинуется, и Христос не обитает ту.

Лутче тебе быть с сею простотою, да почиет в тебе Христос, нежели от риторства аггелом слыть без Христа» ^{103}.

В осмеянии мира юродство тесно соприкасается с шутовством, ибо основной постулат философии шута – это тезис о том, что все дураки, а самый большой дурак тот, кто не знает, что он дурак. Дурак, который сам себя признал дураком, перестает быть таковым. Иначе говоря, мир сплошь населен дураками, и единственный неподдельный мудрец – это юродивый, притворяющийся дураком ^{104}.

В юродстве эти идеи воплотились в парадоксальных сценах житий. В качестве образца приведем замечательный эпизод из жития аввы Симеона. Некий благочестивый Иоанн, наперсник юродивого, как-то позвал его в баню (баня – типичное «шутовское пространство»). «Тот со смехом говорит ему: „Ладно, пойдем, пойдем'", и с этими словами снимает одежду свою и повязывает ее вокруг головы своей, как тюрбан. Почтенный Иоанн говорит ему: „Оденься, брат мой, иначе я не пойду с тобою"'. Авва Симеон говорит ему: „Отвяжись, дурак, я только сделал одно дело вперед другого, а не хочешь идти вместе, я пойду немного впереди". И, оставив Иоанна, он пошел немного впереди. Мужская и женская купальни находились рядом; Симеон умышленно прошел мимо мужской и устремился в женскую. Почтенный Иоанн закричал ему: „Куда идешь, юродивый? Остановись, эта купальня – для женщин". Пречудный, обернувшись, говорит ему: „Отстань ты, юродивый: здесь теплая и холодная вода, и там теплая и холодная, и ничего более этого ни там, ни здесь нет"».

По конструкции эта сцена напоминает притчу, только без толкования. Здесь в неявной форме выдвинуты две идеи из области этики. Это, во-первых, своеобразный христианский кинизм, автаркия мудреца. Обуздавший плотские поползновения, Симеон исходит из принципа полезности, который чужд людям с поверхностным здравым смыслом. «Благочестивый» и недалекий Иоанн видит в голом теле соблазн, а Симеон обнажается лишь для того, чтобы омыть грешную плоть. «Здесь теплая и холодная вода, итам теплая и холодная вода, и ничего более этого ни там, ни здесь нет».

Во-вторых, в этой сцене устанавливается парадоксальная, враждебная связь между мнимым безумием юродивого и мнимой разумностью здравомыслящего человека, между «мудрой глупостью» и «глупой мудростью». Чрезвычайно характерна в этом отношении перебранка героя и Иоанна: каждый из них называет собеседника дураком или юродивым, что в данном случае одно и то же. Это типичный шутовской диспут – из тех, которые хорошо знала европейская литература. Жанр шутовского диспута встречаем у Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль», III, 19), в рассказах об Уленшпигеле, в чешской и польской смеховой культуре, в русском фольклоре ^{105}.37

Шутовской диспут ведется не только в словесной форме, распространен также и диспут жестами ^{106}  (в анализируемом эпизоде к жесту можно причислить обнажение героя). Согласно известной легенде, угрожающими словами и жестами обменивались новгородские юродивые XIV в. Никола Кочанов и Федор. Первый жил на Софийской стороне, второй – на Торговой. Сходясь на знаменитом волховском мосту, эти «поединщики» пародировали отнюдь не комические битвы софийского и торгового веча.

«Мудрая глупость» одерживала победу, осмеивая «глупую мудрость». Как это делалось, хорошо показано в «Прении о вере скомороха с философом жидовином Тарасом». Ученый диспутант (он, как и следовало ожидать, был плешив) задал сопернику роковой вопрос, извечно занимавший цивилизованное человечество: «Что от чего произошло – яйцо от курицы или курица от яйца?». Скоморох тотчас хлопнул философа по голове: «От чего треснуло, от плеши или от ладони?».

Возвращаясь к шутовской перебранке аввы Симеона с наперсником, отметим, что и перебранка, и вся вообще сцена посещения бани свободны от религиозной окраски. Богословское обоснование автор как бы оставил за кулисами действия. Оно доступно только сведущему в Писании читателю, который понимал, что эта сцена иллюстрирует идеи 1-го послания апостола Павла к коринфянам: «Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым» (III, 18).

Перейдем к третьей форме протеста – к обличению и общественному заступничеству. Юродивый извергает себя из мира, порывает с ним все связи. Социальной и корпоративной приметой юродивого становится собака – символический знак отчуждения, который известен по крайней мере со времен кинизма. Вот первое появление аввы Симеона на поприще юродства, первый его публичный спектакль: «Честной Симеон, увидев на гноище перед стенами дохлую собаку, снял с себя веревочный пояс и, привязав его к лапе, побежал, волоча собаку за собой, и вошел в город через ворота, расположенные вблизи школы. Дети, заметив его, закричали: „Вот идет авва дурачок!", и бросились за ним бежать, и били его» ^{107}. Андрей Цареградский, приготовляясь почивать, отыскивал место, где лежали бродячие псы, и тут же укладывался, прогнав какого-нибудь из них. «Пес со псы наспал ся еси», – говорил он утром ^{108}. В житии Прокопия Устюжского этот мотив повторен. Была студеная зима, птицы застывали на лету, много людей до смерти замерзало, и нестерпимо тяжело стало Прокопию на церковной паперти. Тогда он пошел искать себе пристанища на ночь. «Пришед аз в пустую храмину и ту обретох во едином угле пен лежащи. Аз же ту близ их легох, яко да согреюся от них. Тии же пси видевше мя и скоро восташа и отбегоша от храмины и от мене. Аз же… глаголах в себе, яко лишену быти ми не токмо от бога и от человек, но ипси гнушаются мене и отбегают» ^{109}. Если юродивый снизошел до бездомных собак, то они не снизошли до юродивого.

В культуре православной Руси собака символизировала юродство. В культуре римско-католической Европы она была приметой шутовства, знаком позора. Эту функцию выполнял также икот. Среди средневековых наказаний одним из самых унизительных было избиение дохлой собакой. Юродивый становился в позу отверженного; шут был неприкасаемым. По городскому праву шут приравнивался к палачу, и ему запрещалось селиться среди добропорядочных горожан.

Хотя православная церковь до синодальных времен и признавала подвиг юродства, но юродивый состоял в чрезвычайно своеобразных отношениях с церковью (в иерархии святых он занимал последнее место – ниже преподобных, среди плотоубийц, верижников и столпников). Юродивый не молится на людях, в храм заходит только для того, чтобы «шаловать», как «шаловал» в церкви, на глазах у царя Алексея Михайловича, духовный сын Аввакума юродивый Федор. Авва Симеон, появившись в городе с дохлой собакой на веревке, первым делом набрал орехов и отправился в церковь, где только что началась служба. Там он «стал бросаться ими и гасить светильники. Когда подошли люди, чтобы его вывести, Симеон вскочил на амвон и начал оттуда кидать в женщин орехами» ^{110}.

Как и нищие, юродивый обычно живет на церковной паперти ^{111}. Но он, как мы помним, не просит милостыню. Нищие идут на паперть потому, что это самое людное место. Те же соображения приводят туда юродивого (ему тоже нужна толпа), однако он руководствуется и другими мотивами. Паперть – это нулевое пространство, пограничная полоса между миром светским и миром церковным. Парадокс здесь состоит в том, что для юродивого людная паперть – тоже символ одиночества, бездомности и отверженности.

Любопытно, что между юродивым и нищими устанавливаются неприязненные отношения, они открыто враждуют друг с другом. Прежде чем лечь с бродячими псами, Прокопий Устюжский заходил в баньку, где укрылись от стужи нищие. Они прогнали его дрекольем. В свою очередь юродивый чем только можно досаждает нищим. В житии Андрея Цареградского рассказано, как голосила убогая старица, сидевшая при дороге; «Горе мне соста-ревыпися, горе мне убозе и велми ветсе сущи! Колика ми зла безумный сътвори!». Прохожие расспрашивали старицу, и она им отвечала, что юродивый обокрал ее, а когда она поймала его за руку, он «влачити мя нача, за власы держа… тергал ми есть седины и утробу ми есть разопхал ногама… ветхиа моя зубы пястию ми есть избил». Стоило людям отойти, как появился юродивый: «„Что ся не плачеши? Воздыхай, согнилая мерзости, померклая гноище, баба горбата!". Яко сии изрече, возрев на землю, взя кал и, сваляв обло яко камень, на бестудное лице ея верже"». Василий Блаженный упорно преследовал побирушку, сидевшего у Пречистенских ворот, так что тот с отчаяния утопился в москворецком омуте.

Нет ничего удивительного, что агиографов смущали такие сцены. Чтобы обелить юродивых, они прибегли к привычному парадоксу: они внушали читателям, что юродивый борется с дьяволом, принявшим обличье нищего. Бросив в старуху навозный колобок, Андрей «дунув на лице ея крестом, и абие преложися от человечьска образа, и сътворися змиа велика». В высшей степени любопытно устное предание о том, как Василий Блаженный опознал в нищем дьявола ^{112}.45 Прося милостыню «Христа ради», тот бормотал эти слова скороговоркой, так что выходило «ста ради», «ста ради» – не ради бога, а ради денег, ради «ста» (копеек или рублей). Это предание наглядно подчеркивает разницу между юродивым, истинным подвижником «Христа ради», и нищим, сребролюбцем «ста ради».

Эпизодов, говорящих о враждебности юродивого и нищих, в житиях очень много. По всей видимости, они отражают реальное и житейски вполне понятное соперничество. Но все же мы должны помнить, что юродство и нищенство различаются принципиально. Нищий живет при церкви, а юродивый – вне церкви.

Отчуждая себя от общества, падевая вериги юродства, подвижник как бы получает позволение обличать. Но он не призывает к переменам; его протест не имеет ничего общего с бунтом, радикализмом или реформаторством. Юродивый не посягает на социальный порядок, он обличает людей, а не обстоятельства.

Это, в сущности, резонер, консервативный моралист. Однако юродство, как всякий культурный феномен, не пребывает в неизменном, раз навсегда определенном состоянии. По источникам легко заметить, что общественная роль юродства возрастает в кризисные для церкви времена. Нет ничего удивительного в том, что юродство расцветает при Иване Грозном, когда церковь утратила всякую самостоятельность, склонившись перед тираном, а затем в эпоху раскола.

Классический юродивый – это протестующий одиночка. Такой тип обличителя вообще характерен для средневековой культуры, для консервативного, медленно меняющегося общества. Но как только в XVII в. динамизм овладел умами, как только началась перестройка культуры, юродивый перестал быть одиночкой, он превратился в человека партии, примкнув, конечно, к консервативному течению. Это произошло при патриархе Никоне. Ни один мало-мальски заметный и активный юродивый не принял церковной реформы. Все они объединились вокруг протопопа Аввакума и его сподвижников. Одиночество уже не было абсолютным: в хоромах боярыни Морозовой жила маленькая община юродивых. Инок Феоктист писал, что боярыня приютила «блаженнаго Киприяна, и многострадалнаго Феодора, и трудника неленостна Афанасия» ^{113}.

В этой связи показательно, как резко менялосоь отношение самого Никона к юродивым. Архидиакон Павел Алеппский на парадном обеде патриарха имел случай наблюдать Киприяна, которого впоследствии казнил в Пустозерске стрелецкий голова Иван Елагин. В мае 1652 г. Никон, тогда еще новгородский митрополит, сам отпевал одного юродивого, любимца царя Алексея (об этом юродивом см. ниже). Вот как описаны эти похороны в письме Никона царю от 11 июня 1652 г.: «А что ты, государь, писал к рабу божию Василью, а своему и нашему о бозе другу, и о том тебе преж сего писано, яко оста вашу и нашу любовь, преиде к небесному царю в совет и в небесныя кровы со святыми ангелы жити мая в 3 день, погребен честно в Сиском монастыре, милостиня и сорокоустие доволно дано, а погребал я грешной, а положен пред входом церковным, о десную страну притвора» ^{114}. Это был Никон, в котором еще сохранилось нечто от кружка «боголюбцев», от бесед с Аввакумом, Стефаном Вонифатьевым, Иваном Нероновым. Позже реформатор Никон отрицал юродивых как институт, предвосхитив рационалистическое неприятие их реформатором Петром I. В старообрядческом сочинении «О богоотметнике Никоне достоверно свидетельство, иже бысть пастырь в овчей коже» на это прямо указано: «Он же Никон юродивых святых бешаными парицал и на иконах их лика и писати не веле» ^{115}.

Как представляли себе разницу между «бешаными» и юродивыми боголюбцы, можно попять из одного случая, рассказанного Аввакумом: «Да у меня ж был на Москве бешаной, – Филипом звали, – как я из Сибири выехал. В ызбе в углу прикован был к стене, понеже в нем бес был суров и жесток гораздо, бился и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить… И молитвами святых отец сила божия отгнала от него беса, но токмо ум еще несовершен был. Федор был над ним юродивой приставлен, что на Мезени веры ради Христовы отступники удавили, – Псалтырь над Филиппом говорил и учил ево Исусовой молитве» ^{116}. «Бешаной» в представлении Аввакума (и, конечно, Никона) – это больной, бесноватый, одержимый бесом дурачок, а юродивый – «мнимый безумец», который при необходимости может действовать вполне здраво. Когда случилась такая нужда, Аввакум и приставил юродивого опекать «бешаного».

Упрек «богоотметнику Никону», касающийся хулы на юродство «Христа ради», не случаен. В потоке обличений ненавистного боголюбцам патриарха это не мелочь, вспомянутая согласно поговорке «всякая вина виновата». С точки зрения обвинителей, такой упрек чрезвычайно важен: заступаясь за юродство, расколоучители обороняли национальный тип культуры, подорванный церковной реформой. Более того, юродство стало для них чем-то вроде народной хоругви, которую они выставили на всеобщее обозрение. Когда протопоп Аввакум «шаловал» перед вселенскими патриархами, то это была наглядная апология, наглядный апофеоз юродства. Аввакум руководствовался той же дидактической идеей, которая приведена в хронике Кедрина (см. выше): «Да не повинующийся слову возбудятся зрелищем странным и чудным». Аввакум хотел воздействовать на противников «силой веры и простоты», посрамить их «кроме философии» ^{117}.

То же отношение к юродству находим в рассказе дьякона Федора о первом мученике за старую веру, епископе Павле Коломенском.

В послании из Пустозерска к сыну Максиму дьякон Федор писая, что епископа Павла «Никон воровски обругал, сан сняв, и в ссылку сослал па Хутыню в монастырь Варлаама преподобнаго… Павел же тот, блаженный епископ, начал уродствовать Христа ради; Никои же уведав и посла слуг своих тамо в новгородские пределы, идеже он ходя странствовал. Они же обретоша его в пусте месте идуща и похвативше его, яко волцы кроткую Христову овцу, и убита его до смерти, и тело его сожгоша огнем».

Если дьякон Федор даже не знал правды о судьбе Павла (как известно, обстоятельства гибели коломенского епископа загадочны), если он передавал слухи, доверялся молве, то все равно его сообщение нельзя отбрасывать как недостоверное. Оно важно потому, что здесь сплетены воедино старая вера и юродство. Павел Коломенский, единственный русский архиерей, открыто выступивший против Никона, юродствует по двум причинам. Это последняя возможность сохранить жизнь, так как юродивый считался неприкосновенным. Это последний довод в защите национальных традиций: епископ, чьим словом пренебрегли, обращается к народу «зрелищем странным и чудным».

Вообще юродивый – неумолимый ригорист, который не признает смягчающих обстоятельств. Безнравственность для него всегда безнравственность, за кем бы она ни была замечена – за сильным или слабым. Поскольку юродивый протестует во имя гуманности, поскольку осуждает не пороки общественного устройства, а проступки против христианской морали, не устои, а лица, то ему в принципе все равно, кого обличать – нищего или вельможу. Выше были разобраны два построенных на антитезе эпизода из жития Василия Блаженного – о «грешном смехе» рыночных торговок и «душеполезном смехе» подвижника. Торговки ослепли, а юродивый увидел то, чего никто не видел. В житии "есть и другие контрастные эпизоды. Антитезой рассказа о нищем «ста ради» можно считать рассказ о купце в «красных ризах», которому Василий насыпал полный подол золота – отдал щедрую царскую милостыню. «Царь же сумнися о святом… что не нищим раздаде его, но купцу, и призва к себе святаго и. вопроси о данном оном злате». Разумеется, тотчас, выяснилось, что купец потерял все богатство, что у него только «светлая купеческая одежда» и осталась, что он-то и есть подлинный нищий. Но все-таки нет сомнения, что контрастность этих рассказов призвана подчеркнуть известную «асоциальность» юродства.

Но если юродивому все равно, кого обличать, то он должен обличать и царя, ибо исключений в протесте нет. Более того, царя он должен обличать чаще и суровее, потому что преступления царя и заметнее, и ужаснее по своим последствиям. В таком случае нравственный по форме протест достигает максимальной социальной остроты. Русские жития и другие источники фиксируют обличения царей особенно внимательно. Иные из них относятся к сфере чистого вымысла, иные вполне достоверны. Однако и легенды, и факты слагаются в определенный культурный стереотип, возросший на почве фольклорных традиций.

Одной из черт этого стереотипа было представление о возможности и даже обязательности прямого контакта юродивого и царя. Это представление сродни извечной крестьянской мечте о встречах простолюдина и справедливого царя, ярко отображенной в бытовых сказках ^{118}. Насколько оно укоренилось в сознании древнерусского человека, ясно из рассказа Семена Денисова о юродивом Киприяне. В главе 12-й «Винограда Российского» читаем: «Бяше тогда и дивный Киприан, иже мирови юрод и буй, богови же премудр и благоразумен показовашеся, иже толь святаго и великаго жития бяше, яко и самому монарху того знати и за премногую добродетель зело любити. Многажды ездящу царю на царстей колеснице с царским дароношением, дивный Киприан, во единой ризе ходяй, прибег, на колесницу востечая, с царем ездяще» ^{119}.

Хотя «Виноград Российский» сочинялся спустя полвека после казни Киприяна, мы имеем все основания верить в то, что Семен Денисов – не выдумщик. Как известно, на оригинале третьейчелобитной Аввакума царю, посланной из Холмогор, есть такая приписка: «Сию челобитную подал великому государю Киприян, Христа ради уродивый, во 173 [1664] году, ноября в 21 день» ^{120}. Следовательно, Аввакум был прекрасно осведомлен об особых отношениях Киприяна с царем Алексеем Михайловичем, знал, что Киприян найдет возможность передать, а государь не откажется принять послание опального протопопа.