Текст книги "Смех в Древней Руси"

Автор книги: Дмитрий Лихачев

Соавторы: Александр Панченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Дай же нам всем, милостивый боже, вечных твоих благ не по-грешити и во оном веце {л. 32 об.) въкупе друг друга зрети и веселитися, и славити тебе, господа бога нашего, а в некончаемьтя веки веком. Аминь. Конец, (л. 33)

2

Сей святый и блаженный Стефан погребен в Галиче в Богоявленской церкви. А при погребении его по совету усердствующих списан со всего его подобия действительный образ. А на том святом образе надпись зделана сицева.

Сей святый Стефан родися во граде Галиче от отца именем Трофима по реклому Нечаева и от матери Евдокии. Трофим с же бет в том граде купец. И егда святый Стефан доспе возраста, оставль отца и матерь, и жену, и единаго от чад своих, юродствоваше многа лета. И преставися в лета от сотворения мира 7175 году, а от рожества Христова 1667 году, майя в 13 день, на память святыя мученицы Гликерии, в понедельник ше-стыя недели по Пасце (л. 33 об.) и в 14 (так) час дни. Погребение было майя в 14 день на память святаго мученика Исидора, иже во острове Хиосе, и святаго Исидора Христа ради юродиваго, ростовскаго чюдотворца, в 7-м часу дни. При погребении были галицких монастырей архимандриты: Новоезерского монастыря Авраамиева архимандрит Христофор, Паисейна монастыря архимандрит Сергий, галицкой соборной церкви Спаской протопоп Феофилакт з братиею и всего града Галича священницы и диа-кони. От мирских чинов – галицкой воевода Артемей Антоновичь сын Мусин-Пушкин да галицкой же преждебывшей воевода стольник Кондратей Афанасьев сын Загрязской, дворяне: Давид Не-плюев, Иван Ларионов и иные дворяне, и дети боярские, уи многий посацкия и уездныя люди з женами и з детьми. Погребено тело его в Галиче (л. 34) на посаде у церкви Богоявления господня под трапезою на левой стране за печью, идеже он сам себе гроб ископа.

Оный блаженный Стефан был человек убогий, а на погребение его стеклося множество именитыхх людей. И пронесенным от стариков слухом4 уверенось (так), что они во время съезда своего удивлялись божию о святом Стефане откровению, а потому больше, что для погребения его званый они младым юношем, которого по осведомлению ч никто не посылывал, и почли за ангела божия. (л. 35)

3

Государю моему дядюшке, Гаврилу Самсоновичю, о господе радоватися. Племянник твой Стефанко, припадая ногам твоим, со слезами молю и прошу у твоего благоутробия, матерь мою рождыную почитай. И жену мою такожде почитай вместо меня. Не презри моего убогаго прошения. Аще кто почитает вдов и сирот убогих, во мнозе изобильстве бывает. Аще ли отвращает от них уши свои, во мнозей скудости будет. В ню же меру мерите, возмерится и нам. Почто же немного пишу, веси бо божественное писание. За мене же грешнаго бога моли. Буди же благословен со всем своим благодатным" домом всегда и ныне и присно и во веки веков. Аминь (л. 35 об.)

4

Тем же и вси православии собори, елико от священных и елико от инок, и елико от мирских, аще вникнут в сию еписто-лию, написанную многогрешнаго рукою, обрящете что неисправно и просто, бога ради простите, а не клените, яко да и сами вы от бога ц человек требуете прощения. Понеже забвение и неразумие надо всеми хвалится. Слава совершителю богу. Аминь.

Приложение 2

Азбука о голом и небогатом человеке

  Аз есми наг и бос, голоден и холоден, сьести нечаво.

  Богь душю мою ведаеть, что нету у меня ни полушки за душею.

  Всдаить весь мир, что взять мне негде и купить не на што.

  Говорил мне доброй человек на Москве, посулил мне взаймы денегь, и я к нему наутрея пришол, и он мне отказал; а толка мне он насмеялся, и я ему тоть смехь заплачю: на што было и сулить, коли чево нет.

Добро бы он человек слово свое попомънил и денегь мне дал, и я к нему пришол, и он мне отказал.

Есть в людех всего много, да нам не дадуть, а сами умруть.

Живу я, доброй молодец, весь день неедъши, а покушать мне нечево.

Зеваетца мне по брюху с великих недоедков, ходечи губы помертвели, а поесть мне нечаво.

Земля моя пуста, вся травою заросла, пахать не на чим и сеить нечаво, а взять негде.

И живот мой истощал по чюжим сторонам вола-час,  а бедность меня, голенькова, изнела.

Как мне, бедному и безплемянному, промышлять и где мне подетися от лихь людей, от недобрыхь?

Люди богатыя пьють и едять, а голеньких не съсужають, а сами тово не роспозънають, что и богатыя умирають.

Мыслию своею всево бы у себя много видель, и платья цветного и денегь, а взять мне негде, солгать, украсть не хочитца.

На што живот мои позозрен? Лучи странна животи смерть прияти, нижели уродом ходити.

О горе мне! Богатыя люди пьють и едят, а того не ведають, что сами умруть, а голенькимъ не дадуть.

Покоя себе, своей бедности не обретаю, лапти розбиваю, а добра не налезу.

Разум мой не осяжеть, живот мои не обрящеть своей бедности, все на меня востали, хотять меня, молодца, въдрук погрузить, а бог не выдасть – и свинья не съесть.

Своей горкой не ведаю, как жить и как мне промышлять.

Тверд живот мой, а сердце с кручины пропало и не осягнеть.

Учинилася мне беда великая, в бедности хожю, весь день неедши; а поесть мне нихто не дасть. Увы мне, бедному, увы, безплемянному, где мне от лихь людей детца и голову приклонить?

Ферези были у меня добры, да лихия люди за долъгь сняли.

Хоронился от должников, да не ухоронилъся: приставов посылають, на правеж ставять, по ногам ставять, а възять мне негде, и отъкупитца нечим.

ОТець мой и мати моя оставили мне имение были свое, да лихие люди всем завладели. Ох, моя беда!

Цел был дом мои, да не велел бог жити и владети. Чюжево не хотелось, своево не лучилось, как мне, бедному, промышлять?

Шел бы в город да удрал бы суконца хорошепкова на однорядку, да денегь нет, а в долгь нихто не верять, как мне быть?

Щеголял бы и ходил бы чистенько и хорошенько,  да не в чем. Лихо мне!

Ерзнул бы по лавке в старой аднорядке.

Ерычитца по брюху с великих недоетков, ел бы мяса, да в зубахь вязнеть. Ехать было в гости, да нихто не зовет.

Ючится по брюху с великих недоетков, играть не хочетца, вечер не ужинал, утрос не завтрикал, севодне не обедал.

Юрйл бы и играл бы, да бога боюся, а се греха страхь и людей соромъ. коли бы был богат, тогда бы и людей не знал, а в злых днех и людей не познал.

Юмыслил бы хорошенько да нарядился,  да  не во что мне. К сей бедности не умеють люди пристать, а с нею опознатца. Псы на милова не лають, постылова кусають, из двора сволокуть. Фома-поп глуп, тот греха не знаеть, а людям не роскажеть, на том ему спасибогь и спасеть богь.

Текст (в списке 1663 г.) публикуется по изданию: Адрианова-Перетц В. П. Русская демократическая сатира XVII века. Изд. 2-е, дополи. М., 1977, с. 229—231 («Дополнения», подготовленные Н. С. Демковой), 149—150, 175—181, 236—237 (комментарии).

ОХЪ ВГОРЕ ЖИТЬ НЕКРУЧИННУ БЫТЬ

А и горя горе гореваньица

а в горе жить некручинну быть

нагому ходить нестыдитися

а и денегъ нету передъ денгами

появилась гривна передъ  злыми дни

небывать плешатому кудрявому

небывать гулящему богатому

неотростить  дерева суховерхова

неоткормить коня сухопарова

неутешити  дитя безматери

нескроить атласу без мастера

а горя горе гореваньица

а и лыкомъ горе подпоясалась

мочалами ноги изапутаны а

я от горя в темны леса

а горя прежде векъ зашолъ

а я отгоря впоченои пиръ

а горя зашолъ впереди сидитъ

а я от горя нацаревъ кабакъ

а горя встречаетъ ушъ пива тащитъ

какъ я нагъ та сталъ насмеялся онъ,

ПОСЛАНИЕ ДВОРИТЕЛЬНОЕ НЕДРУГУ

     Господину имя рек имя рекъ челом бьет.

И еще тебЪ, господине, добро доспЪю,

Ъхати к тебЪ не смЪю.

Живешь ты, господине, вкупЪ,

а толчешь в ступе.

И то завернется у тобя в пупЪ,

потому что ты добрЪ опальчив вкруте.

И яз твоего величества не боюсь

и впредь тебЪ пригожусь.

    Да велЪлъ ты, господине, взяти взаем ржи,

и ты, господине, не учини в нем лжи,

чтобы, господине, мнЪ очи твои радостно видати,

а тебЪ пожаловать: та моя рожь отдати.

Добро тебЪ надо мною подворити,

и в такой старости з голода не уморити,

и тебЪ, господину моему, недостатакъ своих,

что проел,– животишек – не забыти.

И я на тебя к богу плачюся,

что проел я останошною свою клячю.

    И ты, господине, на благочестие уклонися,

а нам смилуйся, поплатися!

Милость покажи,

моей бедности конец укажи.

А докуду твоего платежу ждати?

И я а том не тужу

и сам себЪ не разсужу.

    А тебя не вЪдаю, как положити и чем тебя одЪти:

шубою тебя одЪти —

и тебЪ опрЪти,

а портным одЪти —

и ты здрожышь,

у нас убежишъ,

и людей насмешишь,

а себя надсадишь.

    А челом бы тебЪ ударил гостинца, да нечим,

потому что много к тебЪ послати не смЪю,

и ты все обреешъ,

чести не знаешь.

А мало послати к тебЪ не смЪю,

боюсь тебя: с сердца ушибешь

и гостинец не приимешь.

    И ты нам дай сроку ненадолго,

и мы, как здумаем,

и тебЪ, что ни буди, пошлем.

Да пожалуй к нам в гости ни ногою,

а мы тебя не ждемь,

и ворота запираем,

а хлЪбъ да соль у нас про тобя на воротах гвоздием прибита.

И писать было к тебЪ немало,

да разуму не стало.

И ты пожалуй,

на нас не пеняй.

ПОСЛАНИЕ ДВОРЯНИНА К ДВОРЯНИНУ

Благих подателю и премудрому наказателю, нашего убожества милосерде взыскателю и скуднаго моего жителства присносущу питателю, государю моему имярек и отцу имярек, жаданный видЪти очес твоих свЪтло на собя, яко же преже бЪ не сытый зримаго и многоприятнаго милосердия твоего Фуников Иванец, яко же прежней рабец, греха же моего ради яко странный старец.

ВожделЪн до сладости малаго сего писанейца до твоего величества и благородия, не простирает бо ся сицево писанейцо за оскудЪние разума моего и за злу фортону сердца моего. Точию pЪx ти: буди, государь, храним десницею вышнаго параклита.

А по милости, государь, своей, аще изволишь о нашем убожествЪ слышати, и я, милостию творца и зижителя всяческих, апрЪля по 23 день, по-видимому, в живых, а 6Ъдно убо и скорбно дни пребываю, а милосердия твоего, государя своего, всегда не забываю. А мнЪ, государь, тулские воры выломали на пытках руки и нарядили, что крюки,

да вкинули в тюрьму, и лавка, государь, была уска,

 и взяла меня великая тоска,

а послана рогожа, и спать не погоже.

 Седел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядЪлъ.

А мужики, что ляхи, дважды приводили к плахЪ,

за старые шашни хотЪли скинуть з башни.

А на пытках пытают, а правды не знаютъ,

правду-де скажи, а ничего не солжи.

А яз имъ божился и с ног свалился и на бок ложилъся:

«Не много у меня ржи, нЪт во мнЪ лжи,

истинно глаголю, воистинну не лжу».

И они того не знают, болши того пытаютъ.

И учинили надо мною путем, мазали кожу двожды кнутом.

Да моим, государь, грехом недуг не прилюбил,

баня дурна да и мовник глуп,

 высоко взмахнулъ, тяжело хлыснул,

от слез добрЪ великъ и по ся мЪста болит.

Прикажи, государь, чЪмъ лечить,

а мнЪ, государь, наипаче за тебя бога молить,

что бог тебя крепит, дай, господи, и впредь так творит. Да видЪх, государь, твоего, государя моего имярек, рукописание, прослезихся,

и крепости разума твоего удивихся,

а милосердия твоего у князя Ивана рыбою насладихся, и богу моему за тобя, государя моего, помолихся.

Да от сна вставая и спать ложась, ей-ей всегда то ж сотворяю.

А тЪм, государь, твое жалованье платить,

 что за тебя бога молить, да и всяк то говорит: добро-де онъ так творитъ.

Да писал бы, государь, немало,

да за великой смуток разума не стало.

 Приклоних бо главу свою до земля, рЪх ти: здравствуй, государь мой, о ХристЪ. Аминь.

Да немало, государь, лЪтъ,

а разума нЪт, и не переписать своих бЪд.

Розванъ, что баранъ, разорен до конца, а сЪд, что овца.

Не оставили ни волосца животца, и деревню сожгли до кола.

 Рожь ратные пожали, а сами збежали.

А нынЪ воистинну живем в погребище и кладем огнище, а на ногах воистинну остались однЪ голенища, и обились голенища.

 Зритель, государь, сердцам богъ: не оставили шерстинки,

ни лошадки, ни коровки, а в земли не сЪЬяно ни горстки.

Всего у меня было живота корова, и та не здорова. Видит богъ – сломило рогъ.

Да богъ сердца вЪсть – нечего Ъсть.

ВелЪл богъ пожить и не о чем тужить.

А я тебЪ, государю моему, преступя страх,

 из глубины возвах, имя господне призвах,

 много челом бью.

    А о скорбЪх постигших нас не вЪм, что изрещи. ЗрЪние нас устрашает, но мню, и стихия нам зболЪзнует. Не единех бо нас постигоша злая, но и всю страну нашу. Земля, юже видЪл еси благу и населенну, узриши ея опустЪну и напоену кровми святых: пролияша бо ся крови подобно дождеви, и вмЪсто пшеница возрастоша нам терния. Узриши церковь божию сЪтуюшу и дряхлующу и яко вдову совлечену, красота бо ея отъята бысть иноплеменными, паче же нашими воставшими на нас, богу тако изволшу. И узриши грады разорены и пожжены, вдовы и старии сЪтующа и гладом таеми, середняя ж и невЪсты возхищени и обоимани руками чюжих, и младенцы раздробляемы, и самый той царствующий град, яко шипок красен зимою, противными нашими померзаем. Превосходит бо плач нашъ паче Вифлеомскаго плача, тамо бо токмо едини младенцы убиваеми бываху и се число прииде, здЪ же старии и совершении умом и боголЪпныи образом и юннии лъты и образом и всяк возрастъ не пощадън бысть. Превосходит воистинну и Херсонскаго Устиниянова убиения: тамо бо токмо един град страдаше, здЪ же не мала часть вселенныя в запустЪние положись.

    Не прогнЪвайся, что не всЪ беды и разорения пишу, не бо умъ мой постигнути или писанию предати возможетъ, да и тебЪ скорбь на скорбь не наложу. Твоя ж и моя вся взята быша без останка.

СКАЗАНИЕ О РОСКОШНОМ ЖИТИИ И ВЕСЕЛИИ

    НЪ в коемъ государьствЪ добры и честны дворянинъ вновь пожалованъ поместицомъ малым.

    И то ево помЪстье межъ рЪкъ и моря, подле горъ и поля, межъ дубровъ и садовъ и рощей избраных, езеръ сладководных, рЪкъ многорыбныхъ, земель доброплодныхъ. Тамъ по полямъ пажити видЪти скотопитательных пшеницъ и житъ различныхъ; изобилны по лугам травы зелянящия, и разноцъвЪтущи цвЪтовъ сличных, прекрасныхъ и благовонъныхъ несказанно. По лесам древесъ – кедровъ, кипарисовъ, поль лимоновъ, орЪховъ, виноградовъ, яблонь и грушъ и вишень и всякаго плодного масличия – зЪло много; и толико премного и плодовито, что яко само древесие человеческому нраву самохотне служат, преклоняя своя вершины и развевая своя ветви, пресладкия своя плоды объявляя.

    В садЪхъ же и дубровах птицъ преисполнено и украшено пернатых, и краснопЪснивых сириновъ и попугаевъ, и струфокамиловъ, и иных птахъ, служащихъ на снедь человеческому роду. Сами на голос кличющему человЪку прилЪтаютъ, на дворъ и в домы, и в окна и в двери приходятъ. И кому какая птица годна, тот, ту себЪ избравъ, возмет, а остаточных прочь отгоняетъ.

    А по морю пристанищъ корабелныхъ и портовъ утЪшных и утиших добрых бес числа много там. Насадовъ и кораблей, шкун и катаргъ, бус и лодей, сътруговъ и лотокъ, паюсковъ и коюковъ и карбусовъ неисчетныя тмы и тысящи, со всякими драгоценными заморскими товары, беспрестанно приходят: з бархаты и отласы, со златоглавы и оксамиты, с олтабасы и с каберцами, и с камками. И отходятъ и торгуютъ бес пошлинъ.

    А по краям и бЪрегам морским драгоценных каменей – акинфовъ, алмазовъ, яхонтовъ, изумрудовъ драгоценных, бисеру и жемчугу – добрЪ много. А по дну морскому песковъ руд златых и сребреных, мЪдных и оловяныхъ, мосяровых и желЪзныхъ, и всяких кружцовъ несказанно много.

    А по рекам там рыбы – белуговъ, осетровъ и семги, и бЪлых рыбицъ и севрюх, стерледи, селди, лещи и щуки, окуни и караси, и иных рыб – много. И толико достаточно, яко сами под дворы великими стадами подходятъ, и тамощния господари, из домовъ не исходя, но из дверей и из оконъ крюками и удами, снастями и баграми ловятъ.

    А по домам коней стоялых – аргамаковъ, бахматовъ, иноходцовъ,– куръ и овецъ, и лисицъ и куницъ, буйволовъ и еленей, лосей и соболей, бобровъ, зайцовъ и песцовъ, и иных, одЪвающихъ плоть человЪчью во время ветровъ, бесчисленно много.

    А за таким великим проходом там зимы не бываетъ, снеговъ не знаютъ, дождя и росы не видаютъ, и что зима – отнюдь не слыхаютъ. И таких зверей и шубы людем не потребны.

    Да там же есть едина горка не добрЪ велика, а около ея будетъ 90 миль полских. А около тоя горки испоставлено преукрашенных столовъ множество, со скатертми и с убрусами и с ручниками, и на них блюды и мисы златыя и сребреныя, хрусталныя и стекляныя, с различными ествы с мясными и с рыбными, с посными и скоромными, ставцы и сковороды и сковородки, лошки и плошки. А на них колобы и колачи, пироги и блины, мясныя чясти и кисель, рыбныя звены и ухи, гуси жареныя и журавли, лебеди и чяпли и индейския куры, курята и утята, кокоши и чирята, кулики и тетеревы, воробьи и цыплята, хлебы ситныя и пирошки, и сосуды с различными напои. Пива стоятъ великия чяны, меду сороковыя бочки, вина стоновыя дЪлвы, ренскова и раманеи, балсамовъ и тентиновъ, и иных заморскихъ дрогоценных питей множесътво много. А браги, и бузы, и квасу столь множество, что и глядеть не хочетца.

    А кто любо охотникъ и пьянъ напьется, ино ему спать доволно нихто не помешаетъ: там усланы постели многия, перины мяхкия, пуховики, изголовья, подушки и одЪяла. А похмелным людям также готово похмелных ядей соленых, капусты великия чяны, огурцовъ и рыжиковъ, груздей и ретки, чесноку и луку, и всякия похъмелныя ествы.

    Да там же есть озерко не добре велико, исполнено вина двоинова. И кто хочет, испивай, не бойся, хотя въдрукъ по двЪ чаши. Да тут же блиско пруд меду. И тут всякъ пришед, хотя ковшем или сътавцомъ, припадкою или горьстью, Богъ в помощъ, напивайся. Да блиско же тово цЪлое болото пива. И тут всякъ пъришед, пей, пей, да и на голову лей, коня своего мой и сам купайся, а нихто не оговорит, ни слова молвит. Там бо того много, а все самородно. Всякъ там пей и ешь в свою волю, и спи доволно, и прохлаждайся любовно.

    А около горъ и по полям, по путем и по дорогам перцу валяется, что сорю, а корицы, инбирю, что дубовова коренья. А онис и гвоздика, шаврань и кардамон, и изюмныя и винныя ягоды, и виноград на все стороны лопатами мечютъ, дороги прочищаютъ, чтоб ходить куды глаже. А нихто тово не подбираетъ, потому что всего там много. А жены там ни прядутъ, ни ткутъ, ни платья моютъ, ни кроятъ, ни шьютъ, потому что всякова платья готоваго много: сорочекъ и портъ мужеских и женских шесты навешены полны, а верхнева платья цветнова коробьи и сундуки накладены до кровель. А перстней златыхъ и сребреныхъ, зарукавей, цепочекъ и манистовъ без ларцовъ валяетца много, любое выбирай да надЪвай, а нихто не оговоритъ, ни попретит ни в чемъ.

    И кромЪ там радости и веселья, пЪсенъ и тонцованья и всяких игръ и плясания никакия печяли не бывает, и тамошная музыка за сто миль слышать. Аще кому про тамошней покой и веселье сказывать начнешь, никако нихто тому вЪры не поймет, покаместъ сам увидит и услышит.

    А кто изволит для таких тамошнихъ утЪхъ и прохладов, радостей и веселья ехать, и он повез бы с собою чяны с чянички и с чянцы, бочки и бочюрочки, ковши и ковшички, братины и братиночки, блюда и блюдички, торелки и торелочки, лошки и ложечки, рюмки и рюмочки, чяшки, ножички, ножи и вилочки, ослопы и дубины, палъки, жерди и колы, дреколие, роженье, оглобли и каменья, броски и уломки, сабли и мечи и хорзы, луки, сайдаки и стрелы, бердыши, пищали и пистолЪты, самопалы, винътовки и метлы,– было бы чем, едучи, от мухъ пообмахнутися.

    А прямая дорога до тово веселья от Кракова до Аршавы и на Мазавшу, оттуда на Ригу и Ливлянды, оттуда на Киевъ и на Подолескъ, оттуда на Стеколню и на Корелу, оттуда къ Юрьеву и ко Брести, оттуда к Быхову и в Черниговъ, в Переяславль и в Черкаской, в Чигарин и Кафимской.

    А ково перевезут Дунай, тотъ домой не думай. А там берут пошълины неболшия: за мыты и за мосты и за перевозы – з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям.

    А тамъ хто побываетъ, тотъ таких раскошей вЪкъ свой не забываетъ. Конецъ.

ПОВЕСТЬ О ФОМЕ И ЕРЕМЕ

     В некоем было месте жили были два брата Фома да Ерема, за един человек, лицем они единаки, а приметами разны:

Ерема был крив, а Фома з бельмом,

Ерема был плешив, а Фома шелудив.

После отца их было за ними помесье, незнамо в коем уезде:

У Еремы деревня, у Фомы сельцо,

деревня пуста, а сельцо без людей. Свой у них был покой и просторен —

у Еремы клеть, у Фомы изба.

Клеть пуста, а в ызбе никово. Ерема с Фомою торговые люди, стали они за товаром сидеть:

Ерема за реткой, Фома за капустой.

Славно они живут, слатко пьют и едят, не п... Захотелось им, двум братом, позавтракати, вышли они на базар погулять.

Ерема сел в лавку, а Фома на прилавок.

Долго они сидят, ничего не едят; люди ядят, а они, аки оглядни, глядят, зевают да вздыхают, да усы потирают. И вставши они друг другу челом, я не ведомо о чом.

На Ереме зипун, на Фоме кафтан,

На Ереме шапка, на Фоме калпак,

Ерема в лаптях, Фома в поршнях,

у Еремы мошна, у Фомы калита.

Захотелось им, двум братом, к обедне итти:

Ерема вшел в церковь, Фома в олтарь,

Ерема крестится, Фома кланяется,

Ерема стал на крылос, Фома на другой,

Ерема запел, а Фома завопил.

И вышел к ним лихой понамарь, стал у них на молебен просить:

Ерема в мошну, Фома в калиту,

у Еремы в мошне пусто, у Фомы ничего.

И тот понамарь осердился на них:

Ерему в шею, Фому в толчки,

Ерема в двери, Фома в окно,

Ерема ушел, а Фома убежал.

Отбегши они да оглянутся и сами они друг другу говорят: «Чево нам бояться, заодно мы бежим».

у Еремы были гусли, у Фомы орган.

Разгладя они усы да на пир пошли. Стали они пивцо попивать:

Ерема наливает и Фома подает,

сколько пьют, а болше на землю льют, чужаго добра не берегут.

Ерема играет, а Фома напевает,

на Ерему да на Фому осердилися в пиру.

Ерему дубиной, Фому рычагом,

Ерему бьют в плешь, а Фому в е...

Ерема кричит, а Фома верещит:

«Государи соседи, не выдайте».

Ерема ушел, Фома убежал,

Ерема в овин, а Фома под овин.

Захотелось им, двум братом, за охотою походить:

Ерема с сетми, а Фома с теняты.

Ерема за зайцы, Фома за лисицы,

Ерема кричит, а Фома болше зычит,

Ерема хватает, Фома перенимает,

сами они друг другу говорят: «Брате Фома, много ли поймал?». Фома говорит: «Чево поймать, коли нет ничево».

Ерема стал, а Фома устал,

Ерема не видал, а Фома не усмотрил.

И видили их лихие мужики. Ерема с Фомою испугалися их —

Ерема ушел в рожь, а Фома в ячмень,

Ерема припал, а Фома пригорнул,

Ерему сыскали, Фому нашли,

Ерему кнутом, Фому батогом,

Ерему бьют по спине, а Фому по бокам,

Ерема ушел, а Фома убежал.

Встречу им трои сани бегут:

Ерема задел, а Фома зацепил,

Ерему бьют по ушам, Фому по глазам.

Ерема ушел к реке, а Фома на реку.

Захотелось им, двум братом, уточок побить, взяли они себе по палочке:

Ерема броском, а Фома шибком,

Ерема не попал, а Фома не ушиб.

Сами они друг другу говорят: «Брате Фома, не добре тереби». Фома говорит: «Чево теребить, коли нет ничево».

Захотелось им, двум братом, рыбки половить:

Ерема сел в лодку, Фома в ботник.

Лодка утла, а ботник безо дна:

Ерема поплыл, а Фома не отстал.

И как будут они среди быстрыя реки, наехали на них лихие бурлаки:

Ерему толкнули, Фому выбросили,

Ерема упал в воду, Фома на дно —

оба упрямы, со дна не бывали. И как будут им третины, выплыли они на крутой бережок, сходились их смотрить многие люди:

Ерема был крив, а Фома з бельмом,

Ерема был плешив, а Фома шелудив,

брюхаты, пузаты, велми бородаты, лицем оба ровны, некто их блядий сын един добывал.