Текст книги "Без названия"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
I.
Окоемов отправился сделать предварительный обзор купленных промыслов вместе с Утлых. Они отправились в собственном сибирском тарантасе, что Скоемову особенно нравилось, напоминая доброе, старое дожелезнодорожное время. Тарантас представлял собою походный дом, и в него, кроме пассажиров, можно было поместить разнаго багажа пудов пятнадцать. На путешествие Окоемов ассигновал две недели времени. – Успеем все посмотреть,– говорил Утлых. – Как хорошо...– восхищался Окоемов.– Я так давно не ездил на лошадях. Какой простор... Совершенно особенное ощущение, точно вырвался откуда-то на волю. Утлых мог только удивляться этим восторгам бойкаго московскаго барина. Как же иначе ездить? Когда тарантас с тракта свернул на проселок, Окоемов пришел еще в больший восторг. Какия славныя деревни попадались на пути, не чета расейским – избы стояли, как зуба. Леса было еще достаточно, и уральский мужик жил крепко, как, вероятно, жили мужики при Аскольде и Дире. И земли много, и воды, и всякаго угодья. Вообще, никакого сравнения с жалкими расейскими деревушками. – В Сибири еще лучше пойдет,– уверял Утлых.– Всем еще места хватит, да и от нас еще останется... – Да, Сибирь еще вся в будущем,– задумчиво отвечал Окоемов. Они сначала отправились на юг от Екатеринбурга, по челябинскому тракту. Дорогой Окоемов припомнил, что здесь где-то живет сибирский поп Аркадий. Посмотрев свою записную книжку, он спросил своего спутника: – Озеро Челкан вы знаете, Илья Ѳедорыч? – Даже весьма превосходно знаю... Это в сторону от тракта верст двадцать. – Может-быть, вы и о. Аркадия знаете? – Еще бы... Мы с ним большие дружки. Он из Казани недавно проезжал, так завертывал ко мне. Ловкий попик, работящий... У меня-то железный рудник недалеко от озера Челкан был, так я всегда у попа Аркадия останавливался. Может-быть, вы к нему хотите? Нам рукой подать... Прииск-то наш будет от Челкана верстах в пятнадцати... – Вот и отлично. Мне интересно было бы побывать у него... – Хорошо, что во-время сказали. Повернем со следующей станции на Челкан. Привольныя там места... Главный массив Уральскаго хребта точно уходил все больше и больше вправо, а впереди все ровнее и ровнее разстилалась начинавшаяся сибирская равнина. Собственно, это было уже начало благословенной Башкирии. Окоемов удивился тучному чернозему, хорошим всходам, рослой траве,– земля еще не потеряла силы и удобрялась кое-как. – Какое здесь удобрение,– возмущался Утлых.– Так, кое-как разбросают навоз. А больше и так земля остается... Я знаю две деревни, которыя должны были переселяться от навоза: двести лет валили навоз около деревни, завалили речонку, наконец самим тошно стало, и переехали на другое место. Оно и легче, чем свозить накопленный навоз. Лучшее удобрение даром пропадает. Глуп народ, своей пользы не понимает... Озеро Челкан разлеглось в плоских берегах, заросших кругом камышами. Только в одном месте берег приподнимался, и на этой возвышенности раскинулось громадное село Челкан. Издали еще забелелась каменная большая церковь. – Дворов с триста будет,–обяснил Утлых.– У попа Аркадия богатый приход. Только все дело ему портят раскольники да башкиры... Умирать бы попу не надо было, кабы все православные. Башкиры одолевают – конокрад на конокраде. Всех лошадей под замком держат. Как-то поп Аркадий лихого жеребца выкормил. Рублей двухсот стоил... Ну, башкиры все и подбирались к нему, а поп-то крепко живет. Что бы вы думали, украли-таки лошадь... Через ворота не могли попасть, так через крышу, собаки, спустились, замок сломали, лошадь связали да через крышу ее и вытащили. То удивительно, что никто даже не проснулся в доме. А собаки дворовыя прямо себя дурами оказали... Очень не любит поп Аркадий, ежели ему про этого самаго жеребца помянуть. Хоть до кого доведись: обидно. Тарантас с треском вехал в село, так что поддужные колокольчики замерли, точно у них дух захватило от лихой езды. Поповский дом стоял в центре села, на крутом берегу, прямо против церкви. Поп Аркадий был дома, и сам вышел навстречу гостям. Он был в татарском азяме и мягких татарских сапогах без каблуков. Сам и ворота отворил. – Милости просим, дорогие гости...– приглашал он. Поповский пятистенный дом был недавно еще поставлен, и его тесовая крыша еще желтела, как верхняя корка только-что испеченнаго пирога. Громадный двор обставлен был кругом хозяйственными пристройками. Крепко и хозяйственно жил сибирский поп, так что Окоемов невольно залюбовался хозяйственным угодьем. Отец Аркадий очень был рад гостям и даже расцеловался с Окоемовым по русскому обычаю. – Ну, идите в избу, гости будете,– говорил о. Аркадий, похлопывая Окоемова по плечу.– Ах, американец, американец... Спасибо, что не забыли деревенскаго попа. Может-быть, и поп в некоторое время пригодится. – И даже весьма пригодитесь, о. Аркадий,– подтвердил Утлых.– Мы тут недалеко дельце заводим... – Ох, слышал, отцы, и скорбел... – Что, обидно показалось? – Землю будете портить, вот почему и обидно. Изроете все, исковеркаете, а сами уйдете. Мы-то вот останемся и будем любоваться на вашу порчу. – Ничего, земли на всех хватит, о. Аркадий. Внутри поповский дом состоял из четырех комнат. Обстановка была самая скромная, хотя везде и царила идеальная чистота. Видно, что попадья была хорошей хозяйкой. Самая большая комната носила громкое название гостиной, потому что в ней стоял диван и «десертный» стол. На полу от двери к двери шли дорожки своей домашней работы, на окнах стояли старинные цветы – фуксии, герани, гортензии. Окоемов слышал, что где-то топчутся маленькия ноги, и заключил о существовании большой семьи. – Вот нам и квартира, Василий Тимофеич,– говорил Утлых, снимая с себя дорожную сумку.– Отцу-то Аркадию скучно в деревне, ну, а с нами веселее будет. Может, и домашняя наливка у попадьи найдется... – Все найдется, дорогие гости... – По-деревенски живете, с запасом,– обяснил Утлых.– А хорошо, Василий Тимофеич, по-деревенски-то: все свое, всего вдоволь, и все дешево. Приедешь вот к ним, так душой отдохнешь. – Мы сейчас будем обедать,– говорил о. Аркадий.– По-деревенски, обед ранний у нас, в роде вашего городского завтрака. Я сейчас скажу жене... Действительно, было всего еще только двенадцать часов. О. Аркадий отправился делать распоряжения по хозяйству. Окоемов стеснялся, что их приезд доставит хозяйке лишния хлопоты, но в деревне ресторанов и кухмистерских не полагалось. – Знаете что, Василий Тимофеич,– заговорил Утлых,– у нас здесь будет главная квартира. Не правда ли? О. Аркадий будет рад... Он даже может войти в вашу компанию. Деревенский обед отличался большой скромностью и состоял только из ухи и пшенной каши. Зато удивительно был вкусен пшеничный хлеб, сделанный из своей муки. От домашней наливки Окоемов отказался наотрез. – Я тоже ничего не пью,– заметил вскользь о. Аркадии.– Из принципа не пью, чтобы не иметь лишних привычек... – Нет, с остатку оно хорошо пропустить рюмочку,– сказал Утлых.– И в Писании сказано: невинно вино, а укоризненно пианство. Впрочем, как кому нравится... После обеда о. Аркадий показывал свое хозяйство, которое очень заинтересовало Окоемова. Хозяйство было небольшое, но серьезно поставленное, причем хозяин, видимо, не желал отступать от средней крестьянской нормы. Здесь были свои традиции, выработанныя тысячелетним опытом. Особенных новшеств не вводилось с намерением. Домашний скот был местнаго типа, как башкирская лошадь и тонконогия высокия овцы. – Я всего десять лет как занимаюсь хозяйством,– обяснял о. Аркадий,– и придерживаюсь старинки... Например, наша лошадь-башкирка некрасива, но она отличается громадной выносливостью и не требовательна относительно ухода. Вот беда, что у нас нет хороших коров, а холмогорская порода сильно выродилась... – По нашему уходу настоящая племенная корова и жить не будет,– заметил Утлых. Весь хозяйственный инвентарь отличался самым примитивным характером, так что Окоемов мог только удивляться, разсматривая допотопные сабаны, бороны и другия сельскохозяйственныя орудия. Дело велось так, как оно шло, может-быть, триста лет назад. О. Аркадий даже смутился, поймав улыбающийся взгляд Окоемова. – Вам это, конечно, смешно, Василий Тимофеич,– заговорил он, точно оправдываясь в чем:– но ведь нам негде и поучиться... За каждой мелочью нужно ехать, по меньшей мере, до Казани, а испортится какая-нибудь машина – починить ее никто не сумеет. Так и ведем все дело, по старинке... Помещение для скота тоже было самаго допотопнаго характера и не отличалось удобством. – В Америке не так?– уныло спрашивал о. Аркадий. – Да, немного иначе...– с улыбкой ответил Окоемов.– Важно то, что ваше хозяйство и в настоящей его форме дает вам известный дивиденд, а этим оно уже имеет право на существование. – Да, конечно, дает доход и очень порядочный, хотя бы можно было получать вдвое при рациональных способах культуры. Негде поучиться, вот главная причина... Даже обидно в другой раз. Только и свету в окне, что какую-нибудь книжку почитаешь, а ведь нельзя же все только по книжке. Если бы у нас были опытныя фермы, сельскохозяйственные музеи, а то все самому приходится делать опыты и применения. Это дорогое удовольствие, да и времени на него не хватает. Так и живем, как деды жили. – Вас спасает, о. Аркадий, только многоземелье и этот чудный степной чернозем. Я всю дорогу любовался им... – А знаете, какая здесь арендная плата на землю? – вступился Утлых.– У башкир рубль десятина, а в казачьих землях цена доходит до двадцати копеек. Честное слово... – Но ведь это возмутительно!– негодовал Окоемов.– Конечно, при таких условиях не до интенсивной культуры и разных заморских хитростей. Земля еще не имеет цены... Со двора они прошли в огород, где тоже от всего так и веяло стариной чуть не московских царей, исключая, может-быть, картофеля. Тоже капуста, горох, репа, морковь, лук, редька, бобы и свекла, которыми питались наши отдаленные неприхотливые предки. Огород спускался к самому озеру, которое разстилалось верст на десять. – Отличное озеро,– любовался Окоемов.– И, вероятно, очень рыбное? – Рыбное-то рыбное, только в Челкане вы рыбы не найдете,– обяснял Утлых:– у хлеба без хлеба сидят... Рыбу из города сюда везут. – Как так? – Да очень просто: общество сдает озеро в аренду одному рыбнику, а тот не позволяет даже удить. Один грех у них с этим озером... – Для чего же они сдают его? – А уж так ведется изстари... Получат деньги и платят из них недоимки, а рыбу увозят в город. У башкир то же же самое... Лучшия озера принадлежат башкирам... И какой доход они дают, эти озера, купцам! Миллионы... Бывали тони в десять тысяч пудов, а плохонькая тоня дает тысячи две. Рыбы здесь неисчерпаемое множество, потому что кормится она особым рачком – называется мармыш. Благодаря ему рыба в зауральских озерах растет в пять раз быстрее, чем в Волге. Одним словом, чудеса наяву. – Учиться нам нужно, Василий Тимофеич,– повторял о. Аркадий, точно увидевший только сейчас недочеты своего примитивнаго хозяйства.– И еще как учиться... – Была бы охота, о. Аркадий... Мы еще только начинаем жить, и в науке все наше спасение. В заключение этого обзора о. Аркадий повел гостей в церковь и показал гудевший в куполе улей. – Сама пчелка прилетела в дом Божий,– говорил о. Аркадий.– Нас учит... В прежния-то времена башкирские меды славились, а нынче все позабыли. Надо начинать снова... – Мне вообще кажется, что русские с дешевой землей прихватили здесь и башкирской лени,– заметил, улыбаясь. Окоемов.– Необходимо встряхнуться... – Бить надо нас,– ответил Утлых.– Кругом богатство, а мы еще ухитряемся голодать... Стыдно разсказывать.
II.
На прииск в этот день не поехали, потому что Окоемов чувствовал себя усталым, и, кроме того, нужно было докончить обозрение поповскаго хозяйства. Оно интересовало Окоемова, как типичный образчик именно этой полосы, сложившийся целыми столетиями. – Сделаем у попа дневку, а утречком завтра и закатим на прииск,– говорил Утлых.– Каждое дело надо с утра начинать, Василий Тимофеич. – Почему с утра? – Да уж так изстари ведется... Не нами заведено, не нами и кончится. Когда жар спал, отправились в поле. Церковная земля находилась верстах в пяти и занимала порядочную площадь, так что на долю о. Аркадия приходилось десятин семьдесят. Окоемов опять любовался чудным сибирским черноземом и удивлялся примитивным способам обработки. Под пашней у о. Аркадия было десятин тридцать, обрабатывавшихся по старинке в три поля. Осмотрели отдыхавшую землю, яровыя, приготовленныя с весны озими. На первом плане стояла здесь пшеница, затем овес, а рожь занимала последнее место. – Мы ведь едим только одну пшеницу,– обяснял о. Аркадий.– Даже мужики не едят ржаного хлеба... – Не даром ваших мужиков называют пшеничниками,– заметил Утлых.– Набаловался народ... Мне еще отец разсказывал, как в пятидесятых годах пшеница стоила семь копеек пуд. Да и сейчас провертываются года, когда можно купить по полтине пуд. Какой случай вышел однажды, Василий Тимофеич... Есть тут недалеко от Тюмени завод Успенский. Ну, там до воли была каторга и казенный винокуренный каторжный завод. Хорошо. Только однажды по весне и прорви плотину, значит, в половодье. Что бы, вы думали, они сделали, т.-е. начальство?.. Земля-то еще не успела оттаять, так что чинить прорыв долго, а вода из заводскаго пруда уйдет. Подумало-подумало каторжное начальство, прикинуло в уме и велело заделать провал пшеницею из своих складов. Факт.... Оно вышло дешевле и скорее, чем мерзлую землю добывать. Вот какое время бывало... разсказывать, так не поверят. – Нынче-то здесь не то...– со вздохом заметил о. Аркадий,– Сильно беднеет народ. – Отчего же бедность?– спросил Окоемов. – Много причин, Василий Тимофеич... И кабак, и ситцы, и самовары, и прихоти всякия, и матушка-лень – всего найдется, а главное – темнота нас давит. Земли повыпахались, нужно удобрять, а мы не умеем, да и лень. Вон там на пригорке у меня покос... Местечко на ветру, чернозем вешней водой сносит, одним словом, хорошаго ничего нет. Случалось, что и косить нечего. Ну, я подумал-подумал, да раз с весны и начал его удобрять. Челканские мои мужики только в бороды себе смеются... Дескать, уела попа грамота. Я, конечно, молчу, будто ничего не вижу и не слышу. А как осенью я взял с покоса впятеро больше, чем в самый лучший урожай, тогда уж они в затылках начали чесать. Окоемова больше всего интересовали специально сибирские сорта пшеницы. Зерно было меньше, чем у кубанки или белотурки, по зато тяжелое и почти прозрачное. Конечно, эти сорта являлись переродом расейских сортов, приспособившихся к местной почве и местному климату. Необходимо было их освежать новыми разновидностями, хотя этого никто и не делал. По-деревенски спать легли рано, в десятом часу вечера. Окоемов почувствовал еще в первый раз, что он устал, и был рад хорошему деревенскому обычаю ложиться рано. Тихо в поповском домике. Где-то в деревне сонно лают собаки. На деревенской улице нет ни торопливаго топота запоздавших пешеходов, ни раздражающаго дребезга столичной езды. Тихо. Окоемов думал, что сейчас же заснет, как ляжет на жесткий диванчик в гостиной, где ему была приготовлена постель. Но, как иногда случается после сильной усталости, сон отлетел. Не спится – и кончено. Окоемов мог только завидовать своему спутнику, который устроил себе походную постель на полу и сейчас же заснул мертвым сном, как зарезанный. Да, это спал здоровый сибирский человек, не знавший, что такое нервы. Тихо. Окна закрыты ставнями. Кругом какая-то досадная темь. Слышно только, как храпит Утлых. Да, он может спать, потому что здоров, как рыба. Окоемов чувствовал, что теперь не заснет до утра, и его охватило обидное чувство, какое испытывают больные по ночам: все спят, а они должны мучиться неизвестно для чего. "Какая я дрянь...– с тоской думал Окоемов, ворочаясь с боку на бок.– Настоящая столичная дрянь... Таким людям и жить-то не следует, потому что они являются только излишним балластом... Ну, куда такой дрянной человек будет годен завтра, когда вся деревня поднимется бодрая, отдохнувшая, способная к работе, а ты будешь бродить, как отравленная муха". Одним словом, на Окоемова напал один из тех моментов, которые переживаются людьми с разстроенными нервами. Это было какое-то глухое отчаяние... И что всего обиднее, так это то, что он знал вперед весь ход своего припадка: завтра он проснется с тяжелой головой и промучится целый день. Может быть, будет и следующая ночь такая же... А потом все пройдет... Да, он знал все это и все-таки переживал гнетущее состояние человека, котораго придавила какая-то громадная тяжесть и который не в состоянии освободиться от нея. Как жаль, что около него не было милой, добрейшей княжны, одно присутствие которой уже успокаивало его. Она умела что-то такое говорить, постоянно двигалась и смотрела такими добрыми глазами. Доброта у нея была в крови, а не головная,– она была добра, потому что не могла быть другой. "Нужно было ее взять с собой,– думал Окоемов.– Что ей теперь делать в чужом городе? Бедняжка скучает и думает о своей Москве". От княжны был естественный переход к остальным членам экспедиции. Окоемов теперь смотрел на них уже с новой точки зрения, в комбинации тех новых условий, которыя были вот здесь сейчас, за этой стеной поповскаго домика. Мысленно он видел этих столичных людей в степной глуши, в новой обстановке, и как-то усомнился и в своем деле и даже в самом себе. Правда, что это было еще в первый раз, и притом было связано с его теперешним нервным состоянием, но важно уже то, что такая сомневающаяся мысль могла явиться. За последнее время Окоемов слишком был поглощен дорожными впечатлениями и не имел просто времени, чтобы сделать проверку самому себе, как это делал постоянно. Просто голова была занята другим, теми внешними пустяками, с которыми неразрывно связываются далекия путешествия. А что, если вот эти будущие компаньоны окажутся совсем не теми, чем он их себе представляет? Ведь в конце концов никакая энергия, никакая личная предприимчивость не избавляет от известной зависимости и именно от окружающих близких людей. И с каждым шагом вперед его личная ответственность будет расти все больше и больше. Всякая неудача будет ронять его авторитет, а это особенно важно вначале. Вот и о. Аркадий присматривается к нему, и Утлых, и те, кто остались в Екатеринбурге. Все будут смотреть не на дело, а на него. И обиднее всего то, что это дело может кончиться вместе с ним, если он во-время не приготовит себе настоящих серьезных сотрудников и преемников. Вот именно сейчас Окоемов и почувствовал свое одиночество, то полное русское одиночество, которое не испытывается там, на далеком Западе, где больше и общих идей, и общих интересов, и общих стремлений. Лучшие русские люди всегда работали как-то вразсыпную. А тут ярко выступала новая жизнь, новые люди, новые интересы, не имевшие ничего общаго даже с тем, что оставалось там, в Москве. Весь уклад сибирской жизни был другой, и деревня другая, и мужик другой, и по-другому все думали. Взять хоть тех же сибирских людей, как о. Аркадий или Утлых,– за ними стоял целый исторический период, придававший свою окраску. И таких людей миллионы... Новый край с его несметными сокровищами просто пугал Окоемова,– слишком уж много было самых благоприятных условий для деятельности. Просто глаза разбегались, за что взяться, с чего начать, на что обратить внимание. "Э, ничего, все понемногу устроится...– мысленно повторял про себя Окоемов, точно с кем-то спорил.– Все мои сомнения – просто результат развинтившихся нервов. Нужно забрать самого себя в руки, и только. Главное, идея... Раз идея верна в своих основаниях, все остальное устроится само собой". Так целую ночь Окоемов и промучился, вплоть до белаго утра, когда по улице с глухим шумом пошло стадо. Окоемов оделся и вышел во двор. Было еще свежо, и в воздухе точно налита деловая бодрость. – А, вы уже встали!– окликнул гостя о. Аркадий. – Да, что-то плохо спалось... О. Аркадий был в своем татарском азяме и выглядел таким бодрым и свежим, как это летнее утро. Он только-что задал корму лошадям и проводил остальную скотину в поле. Окоемову хотелось просто обнять его и разсказать все, чем он так мучился. Ведь о. Аркадий поймет его, как никто другой... – А мы вот чайку напьемся на бережку,– говорил о. Аркадий.– Там у меня есть и скамеечки и столик... Отлично это летом... Озеро еще дымилось утренним туманом, а трава была покрыта росой. Солнце поднималось из-за озера громадным шаром, но не давало еще тепла. Скоро работница подала кипевший самовар – это была именно "работница", а не городская горничная или кухарка. Сама хозяйка почему-то не показывалась, и вчера Окоемов видел ее только мельком. Это его немного смущало, потому что он боялся стеснить этих хороших людей своим присутствием. Деревенский трудовой день нарушался в самом основании. Подкупало только неистощимое добродушие о. Аркадия, который так хорошо улыбался. – А я думал о вас, Василий Тимофеич,– говорил он, с аппетитом допивая свой стакан.– Да, думал... Бывают такия особенныя встречи: увидишь человека и точно век его знал. Дело в следующем... гм... как это сказать? Одним словом, я как-то сразу полюбил вас, как родного. – Представьте себе, о. Аркадий, что я думал сейчас то же самое... – Да, да, случается... – А признайтесь, вы не понимаете меня? – Да, не совсем... Вернее сказать, смутно догадываюсь. Окоемова охватила жажда разсказать о. Аркадию решительно все, чем он так мучился целую ночь. И он разсказал, не утаив ничего. Отец Аркадий так хорошо слушал, покачивая головой в такт разсказа. Увлекшись, Окоемов закончил разсказ фразой: – А я знаю, что вы сейчас думаете, о. Аркадий. – Может-быть... – Вы думаете, что все это, может-быть, и хорошо, а чего-то как будто и недостает. И вы знаете, чего недостает, и я знаю... Одинокому человеку скучно в деревне. Не правда ли? – Да, без женщины оно того, Василий Тимофеич... Природа человеческая так устроена, а в деревне женщина является и другом и помощиицей мужу в полную меру. Собственно, она строит дом... Да вы это сами увидите... Вышло как-то само собой, что Окоемов разсказал о. Аркадию о своем знакомстве с раскольничьей девушкой и еще более странной встрече с ней в Екатеринбурге. – Вам она нравится?– спросил о. Аркадий.– Ведь самое главное, чтобы смотреть на женщину чисто, любить в ней ея женскую чистоту... Барышниковых я знаю по слухам. Были богатые, а сейчас ничего не имеют. В этом мире случается, т.-е. у золотопромышленников. А как эта девица к вам относится? Может-быть, это нескромный вопрос с моей стороны... – Мне кажется, что она чему-то не доверяет. А впрочем, чужая душа – потемки... Знаю только одно, что она хорошая девушка. Именно чистая... Ведь мы с ней слишком различные люди, чтобы сойтись скоро. У нея свой мир, у меня свой. Но мне доставляет величайшее наслаждение думать о ней. – Вот, вот, именно... Что же вы думаете делать, Василий Тимофеич? – Говоря откровенно, не знаю... Буду ждать письма от нея. – Гм... Так-то оно так, а как будто и не совсем так. Девица, говорите, скромная, следовательно как же она может решиться на такой шаг?.. Дело в следующем: ежели бы как-нибудь удосужилась моя попадья, так она живой рукой обернула бы все. Бабы на такия дела мастерицы и между собой живо бы сговорились. – Нет, это неудобно, о. Аркадий. Этот интимный разговор был прекращен появлением Утлых. Он подошел с деловито-сердитым видом и заговорил: – Господа, что же вы прохлаждаетесь?.. Вон уж где солнышко-то... Нам пора ехать, Василий Тимофеич. – Да чаю-то напейтесь, Илья Ѳедорыч,– уговаривал о. Аркадий.– Далеко ли вам ехать-то: до Краснаго-Куста рукой подать. Утлых принялся за чай с каким-то ожесточением. Как сибиряк, он очень любил побаловаться китайской травкой и выпивал стаканов шесть, а на свежем воздухе это скромное занятие было куда приятнее.
III.
От озера до Краснаго-Куста было верст пятнадцать. Успокоенный беседой с о. Аркадием, Окоемов чувствовал себя покойно и хорошо, хотя его и клонило ко сну. Укачивала езда в коробке, взятом у о. Аркадия. Проселочная дорога пыльной лентой вилась среди полей. Однообразная картина нарушалась редкими гривками сохранившагося каким-то чудом березняка. Начиная от озера, местность приняла холмистый характер, точно почва делала складки. Утлых молчал, сохраняя свой деловито-сердитый вид. На облучке сидел добродушный деревенский парень, постоянно передергивавший плечами. Пара поповских лошадей неслась ровной рысью, благо еще воздух был свеж и только еще начинал чувствоваться наливавшийся зной горячаго летняго дня. – Эх, вы, голуби сизокрылые, помешивай!.. Шевели бородой... Красный-Куст, небольшая деревушка, залегла в лощине. Издали видны были только горбившияся крыши. По лощине медленно катилась степная речонка Кулижка. Местность в общем не отличалась особенной живописностью,– ее портило больше всего полное отсутствие леса. Кругом ни прутика. – Заворачивай прямо к старосте,– скомандовал Утлых.– Мы тут чуть-чуть опнемся, Василий Тимофеич, пока народ соберем... Сегодня же начнем шурфовку. А знаете, я ужасно боялся, как бы поп-то не увязался за нами. – Чем он вам помешал? – А примета нехорошая... Может-быть, это и глупо и смешно, да дело-то наше особенное. Потом милости просим, о. Аркадий, а сейчас это не модель. Это суеверие разсмешило Окоемова. – Как вам не стыдно, Илья Ѳедорыч, верить таким глупостям. – Ну, уж вы там как хотите, а я не согласен с попа начинать. Не такое дело-с... Появление нежданных гостей подняло на ноги всю деревню. Народ был дома. У Ильи Ѳедорыча сразу нашлось несколько знакомых,– у него знакомые были везде. Староста, кривой старик, узнал его сразу. – Дожидали мы тебя давненько, Илья Ѳедорыч, когда ты орудовать будешь у нас. – Ждали долго, а увиделись скоро. Давай-ка, дедка, собери партию человек десять и отправь на нашу заявку... А мы проедем прямо туда. Кучер, трогай... Они проехали всю деревенскую улицу, а за околицей взяли уже прямо по старым парам. Нужно было спуститься вниз по течению Кулижки верст пять. Дорог здесь не полагалось. Речная долина то суживалась, то расширялась. Общий вид местности ничем не напоминал о близости золота. Наконец Утлых велел остановиться. – Вот мы и дома,– проговорил он, снимая шапку и крестясь.– В добрый час приехать, Василий Тимофеич. Правый берег речной долины поднимался увалом, а сама Кулижка совершенно спряталась в болоте. – Вот о. Аркадий говорил, что мы место будем портить,– говорил Утлых, указывая на болото: – а какое тут место: одне лягушки скачут. Кочки да кусты,– скотина сюда только от оводов приходит. А вот и заявочный столб... Будущий прииск занимал довольно большую площадь, длиной по течению реки в четыре версты и шириной до двухсот сажен. Утлых и Окоемов обошли его кругом и выбрали центральный пункт, на котором имела сосредоточиться будущая работа. Утлых опытным глазом сразу определил, где нужно будет поставить контору, где амбары, кузницу, казарму для рабочих, конюшни и т. д. Он точно боялся потерять хоть одну минуту напрасно. – Что это рабочие нейдут?– кипятился Утлых.– С этим народом беда... Когда еще пошевелятся. Вот я задам старосте... Кривой чорт!.. – Да вон они идут,– успокаивал его Окоемов. Действительно, показалась партия мужиков, сопровождаемая толпой ребятишек. Они шли с лопатами, койлами и ломами. – Ну, эти хлебом не накормят, увальни,– вперед ругался Утлых.– Деревенские не любят шевелиться... То ли дело настоящая приисковая косточка или какой-нибудь заводский мастерко: так горошком и катится. Ну, да мы выучим, сделай милость. Увлекшись собственной энергией, Утлых для перваго раза обругал старосту, так что Окоемов должен был его остановить. – Сами будете хуже меня, Василий Тимофеич. Ведь мы их тут ждем больше часу, лежебоков. Эй, вы, чиновники, шевелитесь... Да смотрите, чтобы у меня все было живо. Староста, вот ты вставай с двумя рабочими вот сюда... Утлых сам схватил лопату и отчертил на дерне удлиненный четырехугольник пробной ямы, так называемаго шурфа. Через пятьдесят сажен помечен был второй шурф и т. д. Сначала нужно было произвести пробу праваго борта розсыпи. – Середку-то не скоро возьмем,– обяснял Утлых.– Надо будет водоотводныя канавы рыть... Ну, с Богом, братцы!.. Работа началась в четырех пунктах. До золотоноснаго пласта нужно было углубиться аршина три, что потребовало времени около двух часов. Непривычные к земляным работам крестьяне возбуждали в Утлых справедливое негодование, и он несколько раз сам брался за лопату и показывал, как нужно работать. Но его энергия, кажется, никого не заразила, и работа шла вяло попрежнему. Окоемов внимательно следил за работой и переходил от одного шурфа к другому. Пока интереснаго еще ничего не было. А солнце уже начинало припекать. Откуда-то появились комары и с жалобным писком, как нищие, лезли прямо в глаза. Кучер развел огонь и нагревал воду в походном медном чайнике. – Слава Богу, синяя глина пошла!– радостно обявил Утлых, показывая Окоемову смятый кусок сырой темно-серой глины.– Значит, и золото будет... Это уж верная примета, Василий Тимофеич. Эй, молодчики, постарайтесь... Первые пески показались в третьем шурфе, и Утлых с особенной торжественностью принялся делать пробу. На этот случай им был захвачен из города так называемый азиатский железный ковш, в который уходило чуть не пуд песку. Набрав пробу, Утлых присел с ковшом к речке и начал "доводить", т.-е. перемешивал пески с водой, отбрасывал камешки, сливал мутную воду, пока на дне ковша не остался тонкий слой чернаго блестящаго песочка – так называемые "шлихи". – Есть...– проговорил он, поднимаясь на ноги.– Вот смотрите, Василий Тимофеич: вон в шлихах поблескивают две золотники. – Да, вижу... Хорошая проба? – Так себе... Только мы ведь взяли борта розсыпи, где богатаго содержания не бывает. Все-таки ничего, работать можно. Произведенная доводка в других шурфах дала тоже удовлетворительные результаты. Утлых остался доволен и перевел работы на левый борт, где не оказалось никаких "знаков". Это обстоятельство заметно его смутило, хотя он и не выдавал себя: – Пожалуй, гнездовое золото пойдет,– заметил он.– Оно не того... гм... Лучше бы, ежели ровное. Ну, да все это пустяки... Если крупное золото, так оно и совсем в ковш не попадет. Эта маленькая неудача совсем разстроила Утлых, так что Окоемову пришлось его утешать. – Ведь сейчас еще ничего нельзя сказать, Илья Ѳедорыч. Я лично убежден, что все пойдет прекрасно... Окоемов видел только одно: что его доверенный нервничает, как женщина. У сибиряков оказались свои нервы... Впрочем, промысловая деятельность развивает специальную промысловую нервность, и удивляться тут было нечему. Конец дня был посвящен распланировке будущаго приисковаго жилья. Это скромное занятие отвлекло грустныя мысли Утлых, и он заметно оживился. Окоемову показалось, что он чего-то не досказывает. – А где мы будем ночевать?– спрашивал Утлых, поглядывая на садившееся багровое солнце. – Конечно, здесь, Илья Ѳедорыч.... ехать к о. Аркадию далеко, а в деревне неудобно. Отлично заночуем в поле... Ночи теперь теплыя. – Что же, отлично... Завтра вставать надо с зарей. Они провели прекрасный вечер около огонька. Утлых с опытностью коренного промысловаго человека приготовил великолепный ужин из курицы, купленной в Красном-Кусте. Было уже темно. Над головой шатром раскинулось голубое небо, точно расшитое серебряными звездами. Где-то в болоте скрипел неугомонный коростель. Окоемов чувствовал, как утихают нервы и как он весь делается нормальным человеком. Страхи и волнения вчерашней ночи теперь казались ему ребячеством. Да, кругом так было хорошо,– о чем же безпокоиться? Они долго лежали на траве и говорили о будущем, которое должно было проявиться вот здесь, на берегу Кулижки. – Да, отлично...– повторял Утлых, и Окоемов чувствовал по тону его голоса, что он чего-то не договаривает. Так они улеглись и спать около походнаго огонька. Окоемов слышал, как тяжело вздыхает его компаньон, и улыбался про себя,– ему так было легко и хорошо. – Вы чем-то недовольны?– спросил наконец Окоемов. Утлых сел и несколько времени молчал. – Нет, я доволен, Василий Тимофеич, только... Да, я думаю, что вы будете делать со своими компаньонами? Вы меня извините, а только народ набран с бору да с сосенки... И для чего вы их везли сюда?.. Разве здесь не стало своего народа? Да сколько угодно, сделайте милость... Я перезнакомился с ними со всеми и говорю откровенно. Может-быть, все они очень хорошие люди, но ведь здесь нужно самых простых рабочих людей, которые не боялись бы никакой работы... – Они и будут работать, Илья Ѳедорыч. Ведь я для них и дело затеваю, но... не для своих компаньонов, а вообще для безприютных интеллигентных человеков. Нужно произвести опыт, может-быть, что-нибудь и выйдет. По крайней мере, я нисколько не сомневаюсь в успехе своего предприятия, хотя и сознаю его рискованность. – Так-то оно так, а все-таки... Окоемов тоже сел и заговорил уже с уверенностью. Сомнения сибирскаго промысловаго человека подняли в нем всегдашнюю уверенность. – Посмотрите на любого мужика,– ведь он богач сравнительно с этими людьми,– говорил он убежденно.– У него есть земля, у него потребности сведены до минимума, он не знает этого вечнаго гнетущаго страха за завтрашний день... И таких людей тысячи. Им нужно дать кусок хлеба, и для этого стоит поработать. – Да, мужик... Взять нашего сибиряка, конечно, опять можно. Знаете, сколько у него рабочих дней в году? Я как-то подсчитывал, и вышло не больше шестидесяти... Какое же сравнение с заводским мастеровым, с приисковым рабочим, с городским мещанином – те, действительно, работают, да еще как работают. Я ведь тоже из мещан и отлично понимаю все это дело... Вы только посмотрите на все крестьянское хозяйство,– все кое-как, все через пень колоду. Не знаю, как там у вас, в Расее, а сибирскаго мужика я знаю. Он лошадь хорошенько не умеет заложить... А как у него содержится телега, упряжь, помещение для скотины – смотреть тошно. А ведь как могли бы жить, ежели бы с умом... – Отчего же, вы думаете, все это происходит? – А вот уж этого не знаю, Василий Тимофеич. Сам на медные гроши учился, через пятое в десятое. – От необразования, голубчик. Негде поучиться мужику... А будет время, когда все будет иначе. Прежде всего, важен пример, а остальное само собой придет... Тут не лень и не недостатки специально-русскаго мужика, а просто недостаток культуры. В свое время все будет... Как мужик на нас с вами смотрит? Как на дармоедов... И он прав по-своему, потому что видит в нас людей, с большей или меньшей ловкостью пристроившихся к легкому хлебу. Возьмите пример, как живут раскольники... – Ну, те другое дело. Крепкий народ и, главное, друг за друга стоят. – Мы требуем от мужика, а сами не умеем жить. Посмотрите., куда уходят наши деньги, добытыя всеми правдами и неправдами... Мы просто не умеем распорядиться своими средствами, как мужик не умеет распорядиться своим трудом и своим временем. Если посравнить, так выйдет заключение, пожалуй, не в нашу пользу, – Уж это что говорить, Василий Тимофеич... Окоемов заснул с мыслью о будущих предприятиях. Прииск был только началом, и его роль заключалась только в том, чтобы дать средства. Да, он верил в свое дело и в тех людей, которые придут к нему.
