Текст книги "Без названия"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

IV.

   Оставшись один, Окоемов долго лежал с закрытыми глазами. Сердце билось неровно, и он чувствовал, как медленно умирает. Да, это была смерть, потому что жизнь только в работе сердца. Это ощущение умирания он испытывал во время каждаго припадка. И как немного нужно, чтобы нить жизни порвалась, и как, следовательно, нужно дорожить каждым днем. Ведь таких дней отпущено на долю каждаго немного, и только наше неисправимое легкомыслие не хочет видеть того, что все мы идем по краю бездонной пропасти. Одне болезни заставляют нас серьезно задумываться над смыслом жизни, и в них есть своя философия.   Да, Окоемов чувствовал, что он умирает, и, лежа с закрытыми глазами, передумывал свою богатую приключениями жизнь, точно подводил итог по длинному счету приходов и расходов. Вот он видит себя ребенком в разоренном помещичьем гнезде, где никто не умел работать и все хотели жить на чей-то неизвестный счет. И в нем, ребенке, сказалась та же черта,– он ставил себя в привилегированное положение, выделяя из всех остальных. Потом он видел себя кадетом одной из военных гимназий, потом юнкером, и везде повторялось то же самое – он ставил себя в привилегированное положение. Дальше он очутился прямо на улице, без средств, без поддержки, без личной инициативы, а главное, без того, что называется трудоспособностью. Прошли два ужасных года в поисках такого места, где привилегированный человек мог бы существовать, ничего не делая, как жили тысячи других привилегированных людей. Но в этом случае конкуренция была слишком велика, и молодой Окоемов получал только отказы и в лучшем случае "завтраки",– "приходите на-днях", "наведайтесь", "может-быть, что-нибудь найдется" и т. д. Нет ничего ужаснее, как такая конкуренция людей, решительно никому ненужных, и Окоемов прошел тяжелую школу того внутренняго унижения, которое не высказывается словами. Да, он прошел через эти унижения, обвиняя всех других, кому жилось легко, в несправедливости к нему, которому тоже хотелось жить легко, пока он не пришел к убеждению, что во всем виноват только он один, как никому ненужный человек. Это был ужасный момент... Был такой день, когда Окоемов чуть-чуть не кончил самоубийством. Ведь ненужные люди так часто этим кончают. Но тут явилась спасительная мысль о том, что прежде, чем умирать, нужно испробовать еще новые пути. Это было очень смелым шагом, но ничего не оставалось больше. Двадцати двух лет Окоемов поступил простым матросом на одно из судов, уходивших из Ревеля в Америку.   Кипучая работа морской гавани, полная тревог жизнь купеческаго судна, наконец могучая водная стихия подействовали на молодого мечтателя самым отрезвляющим образом. Пред ним развертывалась другая жизнь, выступали другие люди, а главное, на каждом шагу проявлялась такая неустанная кипучая работа, что ему делалось все больше и больше горько и совестно и за себя и за других ненужных русских людей. Например, он считал подвигом, чуть не геройством, что поступил простым матросом, а между тем чем же он лучше вот этих тружеников моря? Их миллионы, сильных, энергичных, счастливых своим трудом, а он – жалкая и ничтожная единица в этой среде. Это был, впрочем, хороший и здоровый стыд, как стыд человека, который слишком поздно проснулся...   Первое и самое главное, что охватило Окоемова в новой обстановке, было то, что здесь не существовало ненужных людей. Об этом не могло быть даже и речи. Временно могли оставаться без работы, временно переносили невзгоды и лишения, но никто не считал себя лишним и ненужным.   Первые шаги в Америке еще рельефнее подтвердили эту основную мысль. Нужно сказать, что, выйдя на берег Новаго Света, Окоемов долго не мог освободиться от смутнаго чувства какой-то отчужденности, какую испытывает бедный человек, попавший в богатый дом дальняго богатаго родственника. Но, вместе с тем, здесь некогда было предаваться отвлеченным размышлениям: каждый день был полон своей работой. Правда, что сами американцы в первое время произвели на Окоемова не совсем благоприятное впечатление, как величайшие эгоисты, все стремления которых сосредоточивались только на личном благосостоянии. Это придавало известную холодность и жесткость всем отношениям. Всякий хлопотал только об одном себе и относился совершенно безучастно к другим. Здесь уже не могло быть и речи о каком-нибудь привилегированном положении, а следовательно не могло быть и лишних, ненужных людей. Общий бодрый тон всего склада жизни захватывал невольно, и русский ненужный человек Окоемов начинал себя чувствовать таким же человеком, как все другие люди.   В течение пяти лет Окоемов перепробовал всевозможныя профессии: был посыльным, кондуктором, пастухом, телеграфистом, служащим в нескольких конторах, фотографом, комиссионером, корреспондентом и т. д. С английским языком он освоился очень быстро, потому что с детства хорошо знал французский и немецкий – это было единственное наследство, которое он вынес из родного дворянскаго гнезда и которое здесь ему необыкновенно много помогло. Это был верный кусок хлеба. Вообще, этот боевой период в жизни Окоемова остался светлой полосой. Он точно переродился и с удивлением смотрел на того ненужнаго человека, который остался там, в России.   Благодаря разнообразным профессиям, Окоемову пришлось побывать во всех концах Америки, пока он не очутился на дальнем западе, в Калифорнии. Сюда он явился уже до известной степени обезпеченным человеком, почти своим. Теперь его специальностью сделались разныя торговыя комиссии. Дело было очень выгодное и без всякаго риска. Требовалось только полное доверие крупных торговых фирм. Но, когда Окоемов совсем устроился, его в первый раз охватила тоска по далекой родине – это была дань прошлому, своей национальности. И что ни делал Окоемов, эта тоска не унималась, а росла все больше и больше. Его потянуло туда, на простор бедной русской равнины, под серенькое русское небо, к своим ненужным русским людям. Мысль об этих последних не оставляла его все время скитальчества по чужой стране. Тоска имела до известной степени подкладкой и ненормальное физическое состояние: наследственный порок сердца сказывался с годами.   Так прошло еще три года, когда Окоемов окончательно устроил свои дела. Теперь он завел широкия сношения с русскими торговыми фирмами. У него уже был собственный капитал, который он пускал в оборот, как компаньон, что делало его положение вполне солидным и независимым. А тоска по родине все сосала и сосала, как вода подмывает крутой берег. В одно прекрасное утро Окоемов навсегда распростился с Америкой и отправился домой, как человек, кончивший курс в очень строгом и ответственном учебном заведении.   Быстрота возвращения на родину обяснялась еще и тем, что Марфа Семеновна начала прихварывать разными старческими недугами. Окоемов очень любил свою старушку и ужасно о ней соскучился. Домик в Сивцевом Вражке оставался последним воспоминанием помещичьяго прошлаго. И он ушел бы за долги, если бы в свое время Окоемов не выкупил его на американские доллары. А сейчас уже одна мысль об этом домике делала его точно здоровее. Сказывалась кровная привязанность к своему маленькому углу, который дороже чудных раззолоченных палат.   Вот и родной берег... Здесь все оставалось по-старому. И первое, что бросилось Окоемову в глаза, это опять ненужные русские люди, которых он встретил на первой русской пристани, которые ехали вместе с ним по железной дороге, которые толклись неизвестно зачем на железнодорожных вокзалах. У него защемила знакомая тоска, точно он сам опять мог превратиться в такого человека. Впрочем, родная Москва ему понравилась, и он теперь мог оценить ее с другой точки зрения. Да, здесь жизнь кишела ключом и шла громадная работа. Исключение представляли только насиженныя дворянския улицы на Арбате и Пречистенке. Здесь доживали свой век старое барство и вырождавшияся дворянския семьи.   В маленьком домике на Сивцевом Вражке Окоемову не пришлось заживаться долго. Он только-только успел отдохнуть, как уже нужно было ехать на юг России, потом на Кавказ и в Среднюю Азию. У него были большия полномочия от разных американских фирм, очень интересовавшихся русским сырьем и русскими богатствами вообще. Это невольное путешествие по России для Окоемова было наглядной иллюстрацией того, как мы далеко отстали во всем от наших европейских соседей, а тем больше от Америки. Впереди было так много работы, а русский человек так плохо умеет работать... Получалось фатально-безвыходное положение,– Окоемов смотрел на все со своей американской точки зрения. Правда, работа уже начиналась, но вся взятая вместе она представляла собой только пробную попытку, а о настоящей работе еще не было даже представления. Страна была слишком богата, и похороненныя в ней сокровища слишком мало эксплоатировались. И в то же время на каждом шагу встречались эти русские ненужные люди, которые для Окоемова сделались каким-то кошмаром.   Вернувшись в Москву, Окоемов занялся своим комиссионным делом и быстро вошел в курс московских торговых операций. С одной стороны, он являлся представителем американских фирм, а с другой – московских для Америки, и в течение двух-трех лет составил себе совершенно исключительное положение. Он являлся на этом рынке уже солидной силой. Его имя пользовалось доверием, а в торговом мире это одно уже составляет капитал.   Но все эти успехи не доставляли Окоемову настоящаго удовлетворения, потому что он не мог превратиться в сытаго американскаго янки. Его тянуло в другую сторону, а в голове созревал грандиозный план. Осуществление его ждало только подходящей минуты. И такая минута наступила... Окоемов слишком много слышал о несметных сокровищах Урала – ведь на всем земном шаре нет другого такого места, которое на сравнительно небольшом пространстве сосредоточивало бы такое неистощимое разнообразие всевозможных богатств. Здесь же являлось одно важное преимущество: всякое предприятие можно было начать с сравнительно ограниченными средствами. Именно здесь, по расчетам Окоемова, с наибольшей производительностью можно было применить тот громадный капитал, который пропадал в форме ненужных людей, не знавших, куда деваться. Задача была громадная, и о ней стоило подумать. Остановился Окоемов на золотопромышленности по одному специальному случаю, о котором скажем дальше.   В Москве одного из первых старых знакомых Окоемов встретил Сережу Лапшина, товарища по военной гимназии. Это был совершенно особенный человек, полная противоположность Окоемову. Жил Сережа от одного наследства до другого, а остальное время делал долги. И эта невозможная жизнь проходила на почве самаго широкаго русскаго добродушия, какой-то детской безобидности и наивности. Друзья детства снова подружились, как дополняющия друг друга натуры, и Окоемов начинал скучать, когда очень долго не видел своего легкомысленнаго Сережу. Мысль взять его с собой на промыслы на Урал явилась у Окоемова в момент встречи на Воробьевых горах. Все равно, в Москве Сереже теперь нечего было делать, а там, в промысловой глуши, он явится незаменимым. Для Окоемова была еще одна очень важная сторона в этой дружбе – Сережа служил живым показателем того, что не следовало делать. Поэтому иногда в минуту нерешимости Окоемов считал долгом посоветоваться именно с Сережей, чтобы поступить как раз наоборот. Как мил был Сережа в такие моменты и какой авторитетностью он проникался. Ведь он знал решительно все на свете и готов был поделиться своей мудростью с каждым... Этот большой ребенок действовал на Окоемова уже одним своим присутствием самым успокаивающим образом. Другой противоположностью Сережи являлась татарская княжна со своей неистощимой добротой, вечной заботой о других и вечными неприятностями за свои хлопоты. Она одолевала всех знакомых своими просьбами о других, а сама перебивалас, как перелетная птица, занимая какую-то жалкую комнатку в одно окно и питаясь по целым неделям одной колбасой.   И рядом с этими людьми уживалась Марфа Семеновна, строго соблюдавшая свои кастовыя традиции и не желавшая понять новых людей. Меньше всех, как это ни странно, она понимала сына Василия, котораго страстно любила.

V.

   Сережа явился вечером к назначенному часу. Он был против обыкновения мрачен, что к нему совсем не шло, как к другим нейдет веселое настроение.   – Ну, что ты, как себя чувствуешь?– мрачно спрашивал он Окоемова.   – Да ничего... кажется, лучше. У меня это быстро приходит и так же быстро проходит. Умираю и оживаю...   Марфа Семеновна встревожилась, догадавшись по бледному лицу сына, что он опять нездоров.   – Ты куда это, Вася, собрался? Ох, уж эти мне твои дела... Здоровье только свое тратишь. Поехал бы куда-нибудь в театр или на гулянье, как другие молодые люди делают. Нельзя же без развлечения...   – Мы в Яр отправляемся,– пошутил Сережа.   Когда они вышли на подезд, спускались уже сумерки. Отдохнувший рысак "подал" особенно красиво и остановился у подезда картинкой.   – К Рогожскому...– отдал приказ Окоемов.   Кучер только тряхнул головой, что в переводе значило: давеча на Воробьевы горы ездили, а сейчас к Рогожскому – это Москву-то крест-накрест взять.   – Вот тебе и Яр...– ворчал Сережа, усаживаясь.   Когда они ехали мимо Кремля, Окоемов спросил:   – Ведь ты, кажется, играешь на бильярде, Сережа?   – Да, и очень недурно играю...   – Видишь, в чем дело: я тебя завезу в один дрянной трактирчик, и ты там найдешь в бильярдной одного очень подозрительнаго господина. Он пьет запоем... На вид ему лет под тридцать. Особыя приметы: одет прилично, косит на левый глаз, лицо попорчено оспой... Узнаешь? Хорошо. Ты заходишь в бильярдную, присаживаешься к столику, спрашиваешь бутылку пива и знакомишься с этим субектом. Всего лучше, если за бильярдом... Да. Его фамилия Барышников, а зовут Григорием Яковлевичем.   – Постой... Для чего вся эта комедия?   – А ты слушай... Познакомившись, ты заводишь душевный разговор, какой умеют вести трактирные завсегдатаи, и, между прочим, говоришь: "А мне ваша личность знакома... Где-то я вас встречал. Позвольте, ваша фамилия Барышников, а зовут так-то". Можешь сослаться на Яр, где он бывал в свои лучшие дни. Он, конечно, обрадуется старому знакомому, будет жаловаться на свою судьбу, может-быть, попросит взаймы – ты можешь ему дать от трех до десяти рублей. Хорошо. А главное прибереги к концу... Когда он размякнет, ты, между прочим, спроси его самым равнодушным образом: "Позвольте, у вас, кажется, была сестра, насколько я помню? Где она сейчас?" Нужно сделать вопрос быстро, чтоб он дал ответ по инерции тоже быстро...   – Послушай, ведь это свинство, Вася. Говоря откровенно, ты делаешь меня сыщиком...   – Хорошо, успокойся: дело идет о спасении вот этой самой девушки. Понимаешь? А ты всегда был рыцарем... Ее куда-то спрятали, и мне необходимо ее разыскать.   – Роман?   – Почти...   – С этого следовало начать, а не тянуть канитель. Мы сами всякаго научим... Кстати, от тебя-то я уж не ожидал ничего подобнаго. Любите только других обличать, а сами делаете то же самое. Впрочем, я человек скромный и не люблю совать своего носа в чужия дела...   Искомый трактир "Голубок" находился где-то на Таганке, в одном из глухих переулков.   – Я за тобой заеду через час,– говорил Окоемов, высаживая Сережу на углу улицы.– А вот тебе на расходы...   Сережа молча исчез на повороте, а пролетка полетела дальше, к Рогожскому кладбищу. Не доезжая до него, она остановилась у какого-то деревяннаго забора. В глубине пустыря виднелась почерневшая деревянная постройка, что-то в роде сарая. Было уже совсем темно, и Окоемов на память пошел пустырем к таинственному зданию. Где-то глухо взлаяла цепная собака. Потом послышался тягучий церковный напев. В сарае мелькнул желтый огонек. Окоемов осторожно постучал в деревянную дверь ветхаго крылечка.   – Кто крещеный?– послышался за дверью сердитый старческий голос.   – Барин с Пречистенки...   Дверь медленно растворилась, и Окоемов очутился в полутемных сенях. Он бывал здесь несколько раз и сам отыскал в темноте следующую дверь, которая вела в старинную раскольничью моленную. Большая длинная комната была освещена очень слабо, так что иконостас с образами терялся в темноте, из которой выделялось только несколько ликов. Молодой начетчик в черном полукафтане нараспев читал шестопсалмие.   Молящихся было немного, особенно на правой, мужской половине – здесь еще сохранялось строгое деление на две половины, мужскую и женскую. Какие-то старички стояли около стены да молодой купчик посредине, а на женской половине целый угол был занят старушками-богомолками, а между ними мелькали и молодыя женския лица. Окоемов стал у задней стены, недалеко от старостинскаго прилавка со свечами. Он знал, что молиться вместе с другими ему нельзя, и стоял неподвижно. Из всех присутствуюпщх на него посмотрел один староста и слегка поклонился, как знакомому человеку. Окоемову всегда нравились маленькия московския церковки, и в них он выстаивал самую длинную службу. Его охватывало здесь ни с чем несравнимое чувство и то особенное спокойствие, которое жило только Здесь, все наполняло и все охватывало. Необходимо время от времени остаться наедине с собственной совестью, чтобы проверить самого себя вдали от шума и суеты обычнаго дня. Именно здесь Окоемов чувствовал себя живой частью того громаднаго целаго, которое называется русским народом.   Сегодня он однако не мог настроить себя на молитвенный лад, потому что явился сюда с другой целью. Постояв неподвижно с четверть часа, он посмотрел на левую сторону, где у окна еще недавно стояла она в простеньком синем косоклинном сарафане и в платке, глубоко надвинутом на глаза. Она всегда стояла на одном месте, а теперь это место было свободно. Да, она исчезла, как видение, и Окоемов почувствовал гнетущую пустоту в душе, как человек, потерявший самое дорогое. Дождавшись окончания службы, он подошел поздороваться со старостой.   – А вы нас не забываете, сударь,– говорил староста.– Что же, доброе дело... Своих-то богомольцев немного осталось, так мы и чужим рады.   – У Бога все равны, Савва Маркелыч. Это мы делим на своих и чужих.   Разговаривая с почтенным стариком, Окоемов еще раз испытал совестливое чувство за те мирския мысли, с какими явился сюда. Ему казалось, что старик догадывается и смотрит на него с укоризной.   Сережа уже поджидал на углу, когда подехал Окоемов.   – Ну что?– коротко спросил Окоемов.   – Да ничего... Твоя девица увезена из Москвы куда-то в Сибирь, то-есть, вернее, на Урал. Этот Барышников всего не договаривает, хотя и пьян.   – Не проврался ли ты в чем-нибудь?   – Я-то? Ну, это, брат, дудки... Комар носу не подточит. Он больше о себе распространяется... Какой-то дядя его обобрал, и что он будет с ним судиться, а сестра его интересует столько же, как прошлогодний снег. Для меня ясно одно, что они кого-то боятся и что-то скрывают...   – Так, так... Я тебе скажу, в чем дело. Барышниковых несколько братьев, и у них общее дело там, в Западной Сибири, то-есть было дело раньше, а теперь оно прекратилось. Основателем торговой фирмы был отец вот этого Барышникова, с которым ты сейчас играл на бильярде. Но он умер уже лет десять назад, а дети остались ни при чем. Все захватили дяди. Имущество осталось громадное, и поэтому они боятся всякаго посторонняго вмешательства. Молодого Барышникова систематически спаивали и довели его до настоящаго невменяемаго состояния, а его сестру прятали по разным укромным углам, где выдавали ее за сироту, проживающую из милости. Она и сама этому верит до сих пор.   – Положим, что все это так. Тебе-то какое до них всех дело?   – Дай досказать... Я встретил эту девушку в раскольничьей моленной, и она произвела на меня неотразимое впечатление. Конечно, я постарался узнать, кто она, где живет и т. д. Под каким-то предлогом приезжаю я в этот дом, где она проживала под видом бедной родственницы, и вдруг со мной делается один из самых сильных припадков, так что я даже потерял сознание. И представь себе, открываю глаза, и первое лицо, которое я увидел, была она. Ах, какое это удивительное лицо, Сережа!.. такое чистое, хорошее, какое-то ясное... Помню, что я лежал на диване, а она стояла передо мной на коленях и мочила мою голову каким-то спиртом. Какое было выражение лица у нея в этот момент...   – Одним словом, ты влюблен? Понимаю и одобряю... Я этим занимаюсь давно.   – А вот я так не понимаю, как можно шутить подобными вещами, не говоря уже о самой простой неделикатности... Ты знаешь, что я вообще слишком серьезно смотрю на жизнь, и если позволяю себе говорить об этой девушке, то только потому, что именно благодаря ей пережил неиспытанное еще чувство.   – Значит, вы обяснились?   – Нет... Она сейчас же ушла, как только я открыл гласа. А затем я раза два издали видел ее в моленной... Но разве нужно говорить? Да и где те слова, которыми можно было бы высказать величайшее из чувств? Наконец я ничего и не мог бы ей сказать, а просто смотрел бы на нее и молча любовался...   – Ну, батенька, это романтизм!   – Не смей говорить со мной этим тоном... Людей, думающих, как ты, сколько угодно, и они позорят самое слово «любовь», как нечистыя животныя. Ты знаешь, что у меня нет и мысли о том, чтобы когда-нибудь жениться на ней... Мое несчастие – моя болезнь, и я не хочу ее передавать моим детям. Да... Но ведь я человек, живой человек, и мне доставляет величайшее наслаждение одна мысль о другом чужом человеке, который с такой искренней простотой отнесся ко мне в такую горькую для меня минуту. Я считаю себя в долгу перед ней...   – Мне не позволяется представить несколько соображений совершенно независимаго характера?   – Нет; будет лучше, если ты удержишься... А скажи вот что: почему я, проживши до тридцати лет, никогда не испытывал ничего подобнаго? Мало ли я видел девушек в своем дворянском кругу, в Америке наконец, а тут какая-то раскольница в платочке...   – Романт...   – Нет, я с тобой не могу разговаривать!– сердито перебил Окоемов, как-то весь сеживаясь.– Ты просто невозможен...

VI.

   Татарская княжна была очень заинтересована делом, о котором с ней говорил Окоемов. С одной стороны, ее мучило специально-женское любопытство, а с другой – вскользь высказанное Окоемовым желание пристроить куда-то всех искавших работы интеллигентных людей. Про себя княжна так и говорила: всех... Она верила слепо в гений Окоемова и даже не старалась себе представить, как все это может выйти.   – Уже он сказал,– повторяла она про себя, точно спорила с каким-то недоверчивым человеком.   Жила она на Арбате, занимала крошечную меблированную комнату. В имущественном отношении она являлась Божией птицей, потому что не знала, что будет есть завтра. Происходило это не от того, что княжна не умела работать или могла оставаться без работы – нет, она могла бы устроиться совсем хорошо, если бы думала только о себе. Но ведь столько конкурентов на переводы и уроки, и княжна великодушно уступала свой рабочий кусок хлеба другим. А сколько было этих других... И как, бедные, все они нуждались, особенно люди семейные. И кого-кого тут не было: потерявший место корректор, начинающий художник, неудачник актер, учительница музыки, массажистка, домашний секретарь, чтица, целый ряд молодых людей, не кончивших где-нибудь курса, и т. д. У княжны сохранились кой-какия связи с миром богатых людей, к которому она принадлежала по рождению, и ея монашеское черное платье можно было встретить в самых богатых московских палатах. Она являлась туда с такой хорошей тревогой во взгляде и после короткаго предисловия говорила стереотипную фразу:   – Уже представьте себе, какой случай со мной: сижу вчера, и приходит ко мне один молодой человек... Он женатый человек... Недавно родился первый ребенок... Жена у него служила раньше наборщицей, а сейчас потеряла место... Нельзя же ей бросить ребенка одного? Вы меня уже понимаете?   Дело заканчивалось стереотипной просьбой о месте или маленькой подписке. В этих случаях княжна проявляла удивительную настойчивость и добивалась своего. Знакомые пожимали плечами, делали безнадежно-удивленныя лица, даже иногда старались скрыться бегством, но в конце концов место все-таки находилось. Княжна знала, что надоедает своими вечными просьбами, но что же делать, если на свете столько бедных людей... Попеременно она являлась то с картинкой начинающаго художника, то с тетрадкой стихов неудавшагося поэта, то с абажуром из сухих цветов, то с бисерным кошельком, и непременно все это продавала. Ея клиенты сплошь и рядом платили ей самой черной неблагодарностью, и княжне приходилось выслушивать нередко очень неприятныя вещи от влиятельных меценатов и меценаток.   – Как же вы рекомендуете, Варвара Петровна, совершенно неизвестных вам людей? Нельзя же так...   – А если он (или она) уже бедный и уже ребенок родился? Вы лучше сердитесь на меня...   Каждая такая неудача ужасно волновала княжну и волновала не за себя лично, а за то, что бедные люди могут обманывать и поступать дурно. Княжна даже плакала и успокаивалась только тем, что не все же такие, тем более, что у нея всегда был налицо большой выбор новых бедных людей. В общем все время княжны было занято этими вечными хлопотами, так что собственно для себя оставалось всего несколько часов. Княжну спасали ея скромныя потребности и трогательное уменье отказаться даже от самого необходимаго. В результате получалось то, что она голодала иногда по нескольку дней, питаясь одним чаем.   И вдруг всех этих бедных людей Окоемов обещает пристроить... Это было что-то до того необыкновенное, что княжна несколько раз сомневалась, не ослышалась ли она.   Прошло целых три дня, прежде чем княжна могла отправиться к Окоемову для окончательных обяснений. Ах, какие длинные и мучительные дни... Он все время пролежал больной в постели и не мог никого принимать, кроме Сережи. Итти без приглашения княжна стеснялась, и тем мучительнее было ожидание. Она знала, что Окоемов не забыл своего разговора с ней – он ничего не забывал – и, когда нужно, пошлет приглашение.   Наконец пришло и это желанное приглашение. У княжны усиленно забилось сердце, когда она распечатала городскую телеграмму. «Жду вас сегодня вечером. Окоемов». Если бы он знал, как трудно дожидаться такого вечера... Княжна даже изменила порядок своего трудового дня, потому что от волнения у нея разболелась голова.   С какой тревогой княжна отправилась в семь часов вечера в Сивцев Вражек. Она даже вынуждена была останавливаться несколько раз, чтобы перевести дух. У княжны сердце тоже было не в порядке, хотя она и не любила лечиться. У окоемовскаго домика еще раз пришлось остановиться и сделать передышку. Сердце княжны билось неровно, как пойманная птица.   Ее встретила сама Марфа Семеновна. Княжна даже покраснела, как виноватая.   – Что Василий Тимофеич?– спросила она, стараясь не смотреть в глаза хозяйке.   – А ничего... Теперь лучше. Лежит у себя в кабинете.   – Можно к вам пройти, Марфа Семеновна?   Княжна чувствовала, что ей необходимо предварительно успокоиться.   – Отчего же, пойдемте, голубушка. У меня как раз и самовар на столе...   К особенностям Марфы Семеновны относилось, между прочим, и то, что у нея не сходил самовар со стола. Чай был ея слабостью... Княжна выпила две чашки и все время держала себя самым странным образов, как пойманный на месте преступления вор. Марфа Семеновна несколько раз посматривала на нее прищуренными глазами, но ничего не сказала. Старуха любила княжну и теперь подумала, что у нея есть какая-нибудь новая неприятность с ея голытьбой. Уж не спроста эта княжна постоянно в лице меняется...   Отдохнув у Марфы Семеновны, княжна отправилась в кабинет Окоемова. Хозяин лежал на своей оттоманке и извинился, что не может встать, благодаря компрессу.   – Ничего, ничего, лежите, Василий Тимофеич.   Он лежал с раскрытой старинной книгой раскольничьяго письма,   – Что это у вас, Василий Тимофеич?   – А вот просматриваю чин раскольничьей службы...   – Для чего это вам?   – Да просто интересует, Варвара Петровна... Знаете, это очень, очень интересно, потому что в обрядовой стороне выливается народный дух. Мою телеграмму вы получили?   – Да...   Окоемов бережно отложил старинную книгу в кожаном переплете, облокотился на подушку и заговорил:   – Мне нужно серьезно переговорить с вами, Варвара Петровна. Дело в том, что я уезжаю из Москвы, туда, на восток. У меня затевается большое промышленное предприятие, нужны будут люди, особенно интеллигентные, и я хотел обратиться к вам за помощью. Ведь у вас целый склад разных ищущих работы...   – Есть один фельдшер, потом переписчик нот... дама, выжигающая по дереву... неокончивший реалист... гравер...   – Ну, вот и отлично. Фельдшер мне нужен... я его возьму. А сначала позволю себе обяснить, что и кто мне нужны. Мне немножко трудно говорить...   – Я уже слушаю...   – Дело в том, что я беру золотые промыслы... да. Дело большое, и нужны люди. Руководить всем буду я, поэтому специалисты не требуются... Вы понимаете? Мне хотелось бы поставить все сразу на большую ногу... поэтому мне нужны две конторщицы, экономка, хорошая кухарка... Есть у вас такия?   Этот вопрос поставил княжну в затруднение, потому что переписчица нот, очевидно, не могла быть экономкой, а выжигательница по дереву – конторщицей, тем более кухаркой. Окоемов понял паузу княжны и заговорил:   – Вот видите, Варвара Петровна, как трудно найти у нас людей, действительно полезных на что-нибудь... Но мои замыслы шире: кроме упомянутых выше специалисток, мне нужны еще женщины или девушки – это все равно, которыя могли бы заняться приготовлением консервов, варенья, пастилы, молочных скопов. Есть у вас кто-нибудь подходящий на примете?..   – Уже сейчас никого нет...– уныло ответила княжна.   – Да ведь это же все просто... Если кто и не умеет, так может научиться... Важно желание трудиться и отсутствие предразсудка, что труд может быть только по душе. Как могут судить о последнем люди, которые собственно и не видали настоящаго производительнаго труда, а занимаются выжиганием по дереву и переписывают ноты. Я думаю, что нам лучше всего обратиться к газетным обявлениям; и я попросил бы вас на первый раз сделать по газетам за неделю выборку таких обявлений, затем написать всем письма и пригласить их сюда для обяснений. Заметьте, я говорю преимущественно об интеллигентных женщинах, потому что простая баба, если она хорошая работница, но останется без дела...   – Это уже очень трудно, Василий Тимофеич,– откровенно созналась княжна.– У меня есть еще две перчаточницы, одна кружевница, выводчица пятен...   Окоемов нахмурился и закрыл глаза.   – Не буду уже, не буду...– спохватилась княжна.– А как же относительно мужчин?..   Больной с трудом открыл глаза, посмотрел на княжну и ответил:   – Фельдшера пошлите, а остальные едва ли куда-нибудь годятся... Я говорю с вами откровенно, княжна. Мне нужны самые простые люди, но способные к труду... Ведь перечисленныя мною специальности так просты, только не нужно бояться труда. Бы понимаете, что я хочу сказать?..   – Да, да... Как уже в Америке...   – Да, в Америке... Впрочем, все это мы увидим на практике, кто чего стоит. К сожалению, я не могу много говорить и поэтому попрошу вести переговоры вас, Варвара Петровна... у меня же... здесь. А я отсюда буду все слушать. Это вас не затруднит?   – О, нисколько... С величайшим удовольствием.   – По старинной русской терминологии это называлось: «кликнуть клич». Посмотрим, кто отзовется... Между прочим, Сережа будет вам помогать. Он мастер болтать...   На этот раз уже поморщилась княжна. Такой помощник для нея портил все дело.   – Да вы не бойтесь, Варвара Петровна,– успокаивал се Окоемов.– Сережа отличный человек, только для других, а не для себя. Положитесь в этом случае на мою опытность, тем более, что это безусловно порядочный человек... Достаточно сказать, что я его назначаю главным управляющим... Его личные недостатки нас не касаются.   – Я уже с вами не согласна, Василий Тимофеич,– протестовала княжна.– Я уже говорила вам раньше... Я уже скажу ему это в глаза.   Когда княжна начинала волноваться, то в каждую фразу вставляла свое «уже».   – Мы на этом кончим пока...– устало говорил Окоемов.– Вы напишете письма и назначите время приема.