Текст книги "Без названия"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
III.
Канун Рождества. Ударила гнилая ростепель, испортившая вперед праздник. На улицах снег превратился в какое-то грязное месиво, а лошадиныя копыта неприятно лязгали прямо по камню. Настасья Яковлевна поступила на место еще в конце ноября, конечно, благодаря хлопотам княжны, устроившей ее кассиршей в один большой магазин. Месяц был самый бойкий, и девушка чувствовала себя утомленной, особенно в последние дни, когда работа горела. Зато впереди целых три дня свободы,– это был еще первый заработанный праздник. Домой вернулась Настасья Яковлевна только к двенадцати часам ночи, усталая и разбитая. Она так ждала этого момента, вперед ему радовалась, а теперь вдруг ее охватило грустное и тяжелое чувство одиночества. Поднялись с неожиданной силой детския воспоминания и сознание своей полной оторванности от родной среды. Этот день она привыкла с детства встречать в своей раскольничьей молельне, где шла такая длинная праздничная служба. А теперь она не могла уже туда прийти, чтобы не встречаться с родными. Вообще девушке сделалось грустно, как еще не бывало за все это время – грустно до слез. Она, не раздеваясь, бросилась в кровать и лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к добродушному ворчанью кипевшаго самовара. Ей даже не хотелось чаю. В этот именно момент послышался осторожный стук в двери. – Войдите...– ответила Настасья Яковлевна, продолжая лежать: она была уверена, что это была княжна. Дверь отворилась, и в комнату вошел Окоемов. Девушка быстро вскочила и тихо вскрикнула от изумления. – Извините, что я ворвался к вам в такую пору, Настасья Яковлевна,– заговорил он, крепко пожимая ея руку.– Я только сегодня приехал с Урала, и мне так хотелось вас видеть... Впрочем, я могу и уйти. – О, нет, зачем же... Я так рада вас видеть. Он подсел к самовару, подпер голову руками и внимательно следил, как она торопливо готовила чай. Она сильно изменилась за эти несколько месяцев и изменилась к лучшему. Во всем складе лица уже чувствовалась женщина, и прямое неопределенное выражение сменилось уверенным спокойствием большого человека. Только костюм оставался все тот же, темный, без всяких прибавок в роде отделки, напоминая монашескую строгую простоту. – Мне остается обяснить вам, почему я именно сегодня приехал к вам и в такой поздний час,– говорил Окоемов, принимая налитый стакан чая.– Я знал, что вам именно сегодня вечером будет грустно... Не правда ли?.. Мне тоже грустно... – Вы надолго приехали?– остановила его Настасья Яковлевна. – Недели две проживу... Собственно, я не разсчитывал ехать именно теперь, но меня экстренно вызвали по делам. Новостей у нас в Красном-Кусту никаких нет... Все занесено снегом, работы ведутся в самых маленьких размерах, одним словом, настоящая зима. По вечерам все собираются в общей комнате и ссорятся – это Сережа придумал для развлечения. Остроумнее всех по части таких ссор оказались Калерия Михайловна и маленькая Таня... Оне умеют разозлить даже Сережу. Иногда заезжает доктор, иногда о. Аркадий... В общем все хорошо, и только недостает для полноты репертуара княжны. – Она очень скучает здесь... Какая она милая, эта княжна, и чем больше ее узнаёшь, тем сильнее любишь. Окоемов не сразу приступал к разспросам относительно того, как Настасья Яковлевна устроилась сейчас, какая у нея служба и как, вообще, она чувствует себя в новом положении. По выражению его глаз девушка заметила, что он ее одобряет, и это смутило ее больше всего, как смущает первый экзамен неопытную ученицу. Затем ей сделалось немного обидно, точно она все делала только для того, чтобы заслужить его одобрение. – Послушайте, право, не стоит даже говорить о всем этом, т.-е. обо мне,– заметила она с милой строгостью.– Все это такия мелочи и пустяки... – Из мелочей складывается жизнь... – Лучше разскажите о своих делах, Василий Тимофеич... У вас, вероятно, есть новые планы? – Сначала необходимо осуществить старое... Кстати, меня сильно смущает мой изобретатель Потемкин – мысль великолепная, а исполнитель, кажется, никуда не годится. Впрочем, все великолепные изобретатели должны быть немного легкомысленны, чтобы не итти избитыми дорогами и стряхнуть с себя рутину. – А что ваше золото? – Золото идет... По-моему, это самый верный промысел, если не зарываться. Гораздо вернее, по крайней мере, чем хлебопашество... Боюсь, что нас постигнет крупная неудача в Салге: мы сделали крупную запашку, а место степное, открытое, и весь снег сдуло. Земля весной недостаточно пропитается влагой, и мы можем потерпеть неудачу. Собственно, убытки будут очень невелики и не стоит о них говорить, но важно то, что мы можем сразу потерять всякий престиж в глазах окрестнаго населения. – Но ведь засуха будет не у вас одних? – Да, но в этом случае все будут смотреть именно на нас, как мы справимся с ней. Настасье Яковлевне всегда нравилось, когда Окоемов начинал говорить серьезно. У него лицо точно светлело, глаза оживлялись, и весь он изменялся. А сейчас это лицо было такое заветрелое, потемневшее и все-таки было красиво по-мужски. Девушка наблюдала его мельком и ловила сама себя, что это заветрелое лицо ей нравилось больше, тем раньше, а эти темные горячие глаза говорили ей, что она не одна. Окоемов посидел с час, выпил два стакана чая и, уходя, поговорил: – Да, кстати... Мне, кажется, приходится обясняться с вами, Настасья Яковлевна, за маму. Я не знаю, что у вас вышло, но по некоторым намекам мамы – женщины нетерпеливы – я догадываюсь, что... что... Одним словом, старушка поняла вас иначе, чем следовало. – Не стоить говорить об этом, Василий Тимофеич... Или, лучше, поговоримте об этом в другой раз. Когда я вас увижу? – Это будет зависеть от вас, т.-е. когда вы будете свободны. – Хорошо. Я вас извещу... Он молча крепко пожал ея руку и вышел быстрыми шагами, точно уносил торопливо что-то недосказанное, что все время вертелось на языке и осталось невысказанным. "Какой он хороший,– думала Настасья Яковлевна, стоя в раздумье посреди комнаты.– Да, хороший, хороший..." Где-то в коридоре часы пробили час. Нужно было ложиться спать, и девушка заснула с улыбкой на лице. Первые дни праздника прошли довольно скучно. Окоемов заходил раза два, но Настасья Яковлевна не приняла его. Она не могла бы сама обяснить, почему так сделала, тем более, что сама желала его видеть. Ее что-то удерживало, смутное сознание, что она именно так должна сделать. Затем явилась парламентером княжна. – Вы уже сердитесь?– прямо приступила она к делу. – Нет. – Зачем же вы огорчаете человека, который все готов сделать для вас? – Не знаю... – Я вас уже не понимаю... Может-быть, вы сердитесь на Марфу Семеновну? Так если хотите знать, тут я виновата... Да, я. Сердитесь уже лучше на меня, потому что я тогда растерялась и сказала лишнее. Мне этого не следовало делать... – Что же вы ей сказали? – Видите ли, всю историю подняла выжившая из ума нянька. Марфа Семеновна ужасно встревожилась, ну, а тут я подвернулась. Она уже на меня, а я уже говорю прямо, что Василий Тимофеич вас любит и будет счастлив, если вы согласитесь выйти за него замуж. Вот уже и все... Старушка не виновата. – А я тут при чем?' – И вы не виноваты... А если разобрать, то и я уже не виновата. Наивность княжны разсмешила Настасью Яковлевну. Действительно, никто не виноват... Вообще нелепость. Потом Настасья Яковлевна без всякой видимой причины развеселилась, обняла княжну и, целуя ее, проговорила: – О, я прощаю вас, дорогая, милая, хорошая... Это так легко сделать, когда приходится прощать человека, который даже не может сделать зла. Дорогой, когда княжна шла домой, она раздумалась о Настасье Яковлевне, и ей показалось, что она какая-то странная. Совсем не такая, какой была раньше. А впрочем, с девушками такия перемены иногда бывают. Через неделю княжна завернула к Настасье Яковлевне и удивилась, встретив там Окоемова. Было уже часов десять вечера. На столе кипел самовар. Окоемов имел встревоженный вид и по своей привычке ходил из угла в угол, заложив руки за спину. – Вы уже сердитесь?– спросила княжна. – Как же не сердиться, Варвара Петровна!– заговорил Окоемов, ероша волосы.– Это невозможно... Стоило мне отвернуться, как уже массу напутали без меня. Никому нельзя на грош поверить... И самое обидное, когда имеешь дело с русским человеком, что это именно хороший человек, смышленый и старательный, а в результате получается дрянь. – Это с вашим комиссионерством вышли недоразумения? – Да... Заказы не исполнены, сроки платежей пропущены, корреспонденция в невозможном виде, а для меня малейшая неаккуратность хуже смерти. Самое скверное то, что все правы и сваливают вину друг на друга... – Большие убытки? – Убытки – это пустяки, а важно то, что моя фирма может потерять доверие своих клиентов. Просто обидно... Ведь при мне те же самые люди работали аккуратно и хорошо, а без меня все пошло вверх дном. Возмутительно!.. – А вы уже успокойтесь, Василии Тимофеич,– советовала княжна с наивной улыбкой.– Уже все такие. Это наивное замечание развеселило всех, и Окоемов сам удивился, на что он так негодовал. Все такие, и конец делу. Значит, на людях и смерть красна. – Знаете что, княжна?– заговорил Окоемов.– Я с вами согласен, совершенно согласен... Ведь это целая философия: все такие же. Да... Кстати, я вчера получил письмо из Краснаго-Куста, и Сережа конфиденциально сообщает, что наши дамы начинают понемногу ссориться. Это, кажется, тоже в порядке вещей... – А еще что пишет этот... господин?– с усилием проговорила княжна. – Остальное все хорошо, особенно золото... Начинается богатая часть розсыпи, и это всех ободряет. Да, все хорошо, хотя золото составляет для нас только переходную ступень. О. Аркадий помог нам арендовать целое горное озеро у башкир, и сейчас у нас на главном плане писцикультура. Я уже выписал прибор для искусственнаго разведения рыбы... Затем мне хотелось бы в форме икры перевезти на Урал форелей и лососей,– я убежден, что оне там культивировались бы прекрасно. Это самый ценный сорт рыбы... Знаете, можно довести годовой доход почти в тысячу пудов такой рыбы при самых ничтожных расходах, ничтожных до смешного: несколько сторожей, прибор для искусственнаго вывода рыбы, садки для молоди, и только. Затем мы будем консервировать эту рыбу и отправлять во все концы России, а главное – за границу. Мы доведем стоимость консервов до 10–15 копеек фунт и создадим громадный рынок. Я не преувеличу, если скажу, что одно такое дело даст нам миллионы, а главное, даст хороший и здоровый заработок тысячам рабочих. Это моя главная цель... – Он какие-то соусы варит дома,– обяснила княжна, обращаясь к Настасье Яковлевне.– Уже смешно смотреть... – И нисколько не смешно... Я взял повара из Английскаго клуба и учусь у него делать разные соусы для рыбных консервов. Необходимо самому пройти эту школу, чтобы быть потом в курсе дела. Я уже умею делать красный соус из томатов, испанскаго луку и капорцев. Очень вкусная вещь. Рыба отлично сохраняется... А потом у меня явилась громадная идеища, именно приготовлять рыбную колбасу, только это пока величайший секрет. Когда они уходили и княжна отвернулась, надевая меховую шапочку, Окоемов быстро поцеловал руку Настасьи Яковлевны. Это не ускользнуло от внимания княжны, хотя она и сделала вид, что ничего нн заметила. С Настасьей Яковлевной она простилась как-то сухо и посмотрела на нее испытующим взглядом. – Что вы так строго смотрите на меня, Варвара Петровна? – Так... ничего.... Когда они вышли на подезд, княжна спросила Окоемова: – Вы женитесь на ней? – Не знаю...– весело ответил Окоемов. – По крайней мере, сделали предложение? – Нет... Княжна пожала плечами, нахмурилась и проговорила с суровым видом: – Я уже ничего не понимаю...
IV.
Окоемов, действительно, сидел в своей лаборатории и по целым часам варил разные соусы для консервов, а затем отправлялся за советом к повару. Из всех дел, какия он вел в Москве, это его интересовало больше всего, точно в своих кастрюльках он варил будущие миллионы. – Ты это, Вася, никак в повара хочешь поступить?– шутила Марфа Семеновна.– Только не дворянское это дело... – Ничего, мама... Скоро будет считаться шиком, когда богатые люди будут сами себе готовить обед. Дворяне любили покушать, а свое всегда приятнее есть... Вообще Окоемов чувствовал себя в Москве прекрасно, и Марфа Семеновна даже начала опасаться за него, потому что уж очень он начал что-то бодриться. Старушка озабоченно посматривала на него и напрасно старилась угадать, что у Васи на уме. Несколько раз она слышала, как он даже что-то мурлыкал себе под нос, что уж совсем редко случалось. Старушка только качала головой и вздыхала. Она обращалась за разяснением к княжне, но та тоже ничего не знала. – Не верю я тебе, вот что,– сердилась старушка.– Все вы меня обманываете... Где та-то, раскольница твоя? – Она на службе, Марфа Семеновна... – Ну, так и есть... Разве хорошая девушка будет служить? Видно, дома-то угарно, вот и служит... Ох, не ладно что-то Василька веселится!.. Как будто не к чему... Эти предчувствия не обманули старушку. Вскоре после Крещения Василий Тимофеич пришел к ней и заявил, что завтра уезжает на Урал. – Как же это так, Вася, вдруг? Уж лучше бы ты варил свои соусы... – Я уже сварил все, что нужно, мама. А там у меня Сережа бунт поднял – разссорился с моим комиссионером-сибиряком. Необходимо ехать немедленно. – Как знаешь, Вася. Твое дело. Старушка сообразила, что это даже хорошо будет: Вася уедет на промысла, а раскольница здесь останется. Ох, время много значит в таких делах: с глаз долой – из сердца вон. – А княжна как? – Она тоже поедет со мной, мама... – И то поедет. Соскучилась, говорит, в Москве... Одним словом, птица перелетная. Окоемов, действительно, зараз получил два заказных письма, помеченных многообещающей фразой: "очень нужное". Писал Сережа и писал Утлых. Они взаимно обвиняли друг друга, и Окоемов решительно ничего не мог понять, кроме того, что Сережа вызывал Утлых на дуэль, а Утлых хотел жаловаться на него в духовную консисторию, потому что Сережа сгоряча пригласил в секунданты о. Аркадия. Вообще получалась одна из тех житейских путаниц, которых никто не разберет и с которыми все-таки приходится считаться. Сборы были несложные. Княжна была рада убраться из Москвы и торопилась до того, что даже забыла проститься с Настасьей Яковлевной, о чем вспомнила только дорогой на Нижегородский вокзал. Погода была холодная, и Марфа Семеновна не поехала провожать. – Как же я уже буду?– безпомощно спрашивала княжна Окоемова.– Я вернусь... – Нельзя, опоздаем на поезд... Недоумение княжны разрешилось тем, что на вокзале их встретила Настасья Яковлевна. Сгоряча княжна даже не заметила, что девушка одета по-дорожному, и только когда увидела дорожныя вещи Настасьи Яковлевны, догадалась, в чем дело. – Уже вы с нами, крошка? – Да, до Нижняго, а там не знаю... Княжна не решилась спросить, куда едет раскольница, и была рада, что она такая веселая и спокойная. Только в Нижнем выяснилось окончательно, что раскольница едет вместе на Урал. "Наверно, Окоемов сделал ей предложение",– решила про себя княжна и успокоилась. Им пришлось сделать зимой тот же путь, какой был сделан летом, с той разницей, что от Нижняго до Перми пришлось ехать целую тысячу верст на лошадях. Погода стояла холодная, и княжна решила, что она замерзнет дорогой, и была очень удивлена, что приехала в Пермь цела и невредима. Настасья Яковлевна тоже чувствовала себя прекрасно, и княжна еще раз решила, что Окоемов сделал ей предложение. В Перми они сделали "дневку" и отправились дальше. В Екатеринбурге пришлось прожить уже целых три дня, потому, что Окоемову пришлось вступить в длинные переговоры с Утлых. К удивлению Окоемова вышло так, что Утлых даже не особенно сердится на Сережу, а недоволен больше всего им, Окоемовым. – Я-то при чем же тут?– удивлялся Окоемов. – Вы-то? А вот при чем, Василий Тимофеич: дело вели мы по душам, поставили все, а теперь выходит так, что я у вас ни к шубе рукав, как говорят у нас. Положим, капитал был ваш, это верно, а с другой стороны, ведь я лез из кожи и не из-за своего только жалованья... – Послушайте, Илья Ѳедорыч, это делает только вам честь, что вы исполнили свои обязанности добросовестно. А больше того, что у нас выговорено было в условии, я вам ничего не обещал... Как деловой человек, вы поймете, что иначе и быть не могло. Эти претензии Утлых "по душам" показали Окоемову только то, как следовало быть осторожным с местными деловыми элементами. Очевидно, Утлых желал, в виде премии, получить несколько паев в предприятии, и до этой истории Окоемов, может-быть, и согласился бы на это, а сейчас не мог итти на такую уступку, потому что она послужила бы источником безконечных недоразумений. В Утлых билась жилка исконнаго сибирскаго сутяжничества, и он постоянно поднимал бы разныя недоразумения. Окоемову было жаль с ним разставаться, но другого исхода не было. Затем, он предвидел, что Утлых не помирится со своей отставкой и будет вредить по всем пунктам, как человек, более знакомый с местными условиями. По внешнему виду он выдержал характер и распрощался с Окоемовым почти дружески. – Что же, у вас своя дорога, Василий Тимофеич, а у меня своя,– говорил он.– Может-быть, и вспомните Илью Ѳедорыча добрым словом... Помощники-то у вас с бору да с сосенки набраны. А между прочим, что же, дай Бог всякому... Это была еще одна неудача в общем репертуаре преследовавших Утлых всю жизнь неудач. Одной бедой больше, одной меньше – расчет не велик... Окоемов понимал эту философию, и ему было жаль бойкаго сибирскаго человека и обидно на себя, что вперед не выговорил всех подробностей. В Красный-Куст приехали зимней ночью, когда все спали. Княжна испытывала чувство человека, который возвращается домой. Были уже свои приисковыя собаки, которыя встретили сибирскую фуру дружным лаем. Вот мелькнул красный огонек в одном окне, перешел в другое, стукнула дверь... Начиналось свое, родное, близкое, почти кровное. Был уже второй час ночи, но приезд далеких московских гостей поднял всех на ноги. Посыпались перекрестные вопросы, восклицания, смех – все были рады, как одна семья. Даже маленькая Таня поднялась и сейчас же потребовала от княжны какой-то обещанной игрушки. Пришлось распаковывать нарочно чемодан, чтобы удовлетворить это всесокрушающее детское любопытство. К счастию, княжна не забыла захватить с собой игрушек, и Таня получила большую куклу, которая говорила "папа" и "мама". Девочка забрала с собой отвоеванную добычу и заснула, обнимая говорящую куклу. – Как у вас здесь хорошо!– восхищалась княжна.– Ах, как хорошо... Калерия Михайловна и Анна Ѳедоровна все-таки смотрели на княжну с завистью, как на счастливицу, которая могла прожить в Москве целых три месяца. Их поручения были исполнены. Мрачен был один Сережа, предчувствовавший неприятное обяснение. В неопределенной роли оставалась также Настасья Яковлевна, которая молча присела в уголок и наблюдала других. Она слишком мало была знакома со всеми, чтобы принять участие в общей радости. – Вы устали?– спросил ее Окоемов и прибавил с улыбкой:– Вот мы и дома... Не правда ли, как хорошо здесь? – Да, хорошо... Остальное договорили ея глаза. "Нет, он, кажется, еще только хочет сделать предложение...– думала княжна, наблюдая эту сцену. Из всей компании не было только одного Крестникова, который жил в Салге. Хозяйки быстро принялись за ужин из всего "своего" и были огорчены, что усталые гости отнеслись к нему с обидным равнодушием. Всем хотелось отдохнуть после дороги. Комната Настасьи Яковлевны оказалась занятой, и на первую ночь Окоемов уступил ей свою, что всеми женщинами было, конечно, замечено сейчас же. Фельдшер Потапов улучил минуту и отрапортовал Окоемову, по-военному, что все обстоит благополучно. – Отлично, отлично...– ответил Окоемов.– А кстати, что ваши пчелы? – Весна скажет, Василий Тимофеич. Сто ульев стоят в особом помещении. Меньше всего было разговоров о золоте и прииске, что радовало Окоемова, так как центр тяжести был совсем не здесь. Когда все разошлись по своим комнатам, Окоемов остался с глазу на глаз с Сережей и проговорил без всяких предисловий: – Так дуэль, Сережа? – Он – подлый трус!– ответил Сережа с азартом. – Зачем трус? Гораздо проще: благоразумный человек. Представь себе картину, что ты убил бы его? Так нельзя, мой милый... – А если он мерзавец? – Ну, это дело конченное, и мы поговорим о нем когда-нибудь потом. Достаточно тебе, что Утлых больше не служит у меня. Приезд москвичей составил событие нескольких дней. До известной степени они явились героями дня. Первым приехал о. Аркадий, потом доктор Егор Егорыч, потом Крестников. Все были рады. Но мужчины знали только внешния отношения, так сказать, оболочку событий, а приисковыя дамы не ограничивались этим. Всех особенно интересовала Настасья Яковлевна, которая вернулась из Москвы неизвестно зачем. Княжна в этом случае тоже ничего не могла обяснить. – Они, наверно, там поженились...– сделала первая предположение Калерия Михайловна – Почему вы так думаете? – Да по всему заметно... Неужели вы не замечаете? – Какая же цель скрываться? – Это уж их дело. Ясно было пока одно, именно, что Настасья Яковлевна была совершенно спокойна, весела и точно не замечала других. Такое отношение несколько обижало княжну, имевшую основание считать себя близким человеком. В самом деле, зачем она приехала? Этот последний вопрос выяснился только через неделю, когда Окоемов составил план приисковой школы. Все догадались, что учительницей будет Настасья Яковлевна. В проекте школа имела в виду не столько детей, как взрослых, именно воскресные классы. Это открытие несколько успокоило приисковых дам. Что же, дело хорошее безусловно, тем более, что среди приисковых рабочих шестьдесят процентов были безграмотные, а праздники являлись чистым наказанием. В Красном-Кусту не было своего кабака, но это не мешало доставать водку из Челкана,– охотники до выпивки ходили пешком, чтобы принести какую-нибудь одну бутылку водки. Зло было страшное, и бороться с ним можно было только отвлекающими средствами Княжна тоже нашла себе дело, т.-е. даже не нашла, а оно само пришло к ней. Летом не так были заметны все стороны крестьянскаго быта, и только зимой оне выступили с надлежащей полнотой. Конечно, сибирския деревни богаты сравнительно с российской бедностью, но и здесь достаточно было голодающих детей, изработавшихся стариков, круглых сирот и вообще нуждающихся в помощи. Ведь только в городах есть богадельни, приюты, благотворительные комитеты и разныя другия благотворительныя учреждения в широком смысле этого слова, а деревня ничего подобнаго не имеет, кроме самаго печальнаго нищенства, которое уже само по себе является развращающим началом. Все для города и ничего для деревни... Вопрос сводился на самый простой кусок хлеба, на маленькую поддержку, которая могла спасти сотни и тысячи. Великое дело просто накормить голоднаго человека... Когда княжна обошла бедныя избы и познакомилась с настоящей деревенской голью, ей так сделалось совестно за все, чем она раньше жила. Какие это были все пустяки, начиная с интеллигентной тоски и неопределенных порывов к какому-то неопределенному делу, когда оно было тут, сейчас под руками. – О, я уже знаю, что мне делать,– говорила княжна.
V.
Наступала весна. Это был знаменательный момент, наступления котораго все ожидали с особенным нетерпением, как торжественнаго праздника. Но зауральская зима держалась крепко, и первые теплые дни сменялись "отзимьем", т.-е. новым снегом. Последнее приводило всех в молчаливое отчаяние, и Сережа уверял, что весна отложена до будущаго года. Но вся картина быстро изменилась, когда "тронулась" вешняя вода и сугробы сибирскаго снега растаяли с поразительной быстротой. Первая работа началась на прииске, где за зиму были закончены все подготовительныя работы, т.-е. золотоносный пласт был вскрыт на протяжении полуверсты. Оставалось только промывать пески на бутере. Появилась масса новых рабочих, которые оживают вместе с весной, точно мухи. Прииск сразу закипел как муравейник, окупая затраченныя на него деньги. Окоемов сам смотрел за работами и по приблизительным вычислениям убедился, что дело верное и даст хороший дивиденд, что было особенно важно в виду больших затрат на другия предприятия. Золотая розсыпь должна была служить основным фондом, из котораго покрывались бы другие расходы. Эта мысль осуществлялась у всех на глазах. Первое весеннее солнышко разбудило и первую пчелку, спавшую в ульях. Потапов с замирающим сердцем прислушивался к таинственному шуму, который разрастался в глубине этих ульев – это был ответ на призывные лучи весенняго солнца. Товарищем и помощником фельдшера был о. Аркадий, который, несмотря ни на какую весеннюю распутицу, приезжал на прииск верхом и целые дни проводил на пчельнике, наблюдая каждый шаг. Ульи с пчелами были куплены еще с осени по ту сторону Урала у башкир и с величайшей осторожностью были перевезены в Красный-Куст. Теперь предстоял капитальный вопрос о том, насколько благополучно перезимовала пчелка. Из ста ульев только шесть не ответили весеннему солнцу ни одним звуком; они были мертвы. – Эх, если бы не захватили нас майские морозы!– часто повторял о. Аркадий, покачивая головой.– У нас ведь выпадает иногда снег на Николин день, даже на Троицу... Везде показались проталинки, а на них высыпала первая весенняя травка. Сережа уже два раза ездил на тягу верст за двадцать и привез несколько вальдшнепов. Весенний перелет птицы начался довольно рано, как только показались на озерах первыя полыньи. Целые караваны вольной птицы тянулись к далекому милому северу, но, так сказать, официально открыл на месте настоящую весну жаворонок, песня котораго повисла в воздухе радостной дрожью, точно звенела туго натянутая струна. Вообще хорошо, чудно хорошо... Приисковыя хозяйки всецело были поглощены своим огородом. В ожидании, когда растает земля, работа шла в парниках и особых разсадниках, где выводилась всевозможная разсада – капуста, огурцы, редиска. Выгонялся картофель-скороспелка, салат и даже сморчки,– хохлушка не признавала грибов, и этим последним заведывала Калерия Михайловна. Первый свой салат являлся уже целым торжеством, а там последовала первая редиска, первый огурец и т. д. Еще большим торжеством явилось то, когда явился первый выводок цыплят, несколько ягпят и две телочки. Хозяйственное колесо разом повернулось... Окоемов видел только одно, что недостает рабочих рук, а новых людей не прибывает. На прииске еще можно было обойтись наличным составом, а всех тяжелее доставалось Крестникову, которому приходилось везде поспевать одному. Правда, на подмогу к нему были посланы два некончивших реалиста, с которыми княжна познакомилась в Екатеринбурге, но этих помощников приходилось еще учить. Кроме этих неудобств, главное затруднение было в том, что Крестников занимал самый ответственный и самый рискованный пост. Сравнительно даже приисковое дело являлось верным в смысле неожиданных сюрпризов. Окоемов несколько раз сам ездил в Салгу, чтобы помочь Крестникову. Студент оказался очень серьезным и деловым человеком и делал гораздо больше, чем можно было требовать от одного человека. – Ничего, как-нибудь управлюсь,– успокаивал он Окоемова.– Вот в страду другое дело... Тогда пошлете мне Потапова. Хорошей помощницей Крестникову являлась его "молодайка", которая выросла в деревне и знала практически сельское хозяйство. Вообще это была очень милая молодая чета, уже органически прираставшая к месту. В степи вырос настоящий хуторок, и Крестников мечтал о скотоводстве в больших размерах. Лошади были нужны и для хозяйства, и на прииск, и в разгон, а затем нужны степные быки и степные бараны на мясо для приисковых рабочих. Все это можно постепенно завести на хуторе. – Знаете, недавно здесь был Утлых,– разсказывал Крестников.– Он приезжал специально в Салгу и, как мне кажется, разстраивает башкир. Могут быть неприятности... – Вы думаете? – Я в этом убежден... Окоемов только улыбнулся и проговорил: – Есть турецкая поговорка, которая говорит: один враг сделает больше вреда, чем сто друзей пользы. Посмотрим.. Между прочим, Крестников сообщил Окоемову, что в члены "сторублевой компании" желают поступить его тесть о. Марк, два учителя и несколько учительниц. Прирост членов шел медленно, но Окоемов не жалел об этом, потому что приходилось поступать при выборе новых членов с большой осмотрительностью, как показывал случай с Утлых. Кстати, члены компании уже получили характерныя клички, сложившияся сами собой: мужчин называли "сторублевиками". а женщин – "сторублевками". Последнее выходило даже остроумно. Настасья Яковлевна еще в Великий пост открыла свои воскресные классы. Окоемов предлагал выстроить для них особое помещение на прииске, но она отказалась, потому что дело шло еще в виде опытов и могло не оправдать затрат. В Красном-Кусту была нанята простая деревенская изба, и занятия шли в ней для перваго раза очень порядочно. Сибирский мужик смышленый и не чурается грамоты, хотя и относится к учителям с некоторым недоверием. Впрочем, эта сибирская недоверчивость распространялась почти на все, так что частные случаи недоверия не имели особеннаго значения. А Красний-Куст мог бы верить компании, потому что его благосостояние поднялось в течение какого-нибудь года – и работа была под боком, и являлись тысячи путей для зашибания копейки, как извоз, содержание квартир, харчевое довольство, сбыт своих сельских продуктов и т. д. Кроме классов, Настасье Яковлевне приходилось много помогать княжне, дежурившей в больнице и разезжавшей по деревням для помощи больным. Доктор прочитал им целый курс о первоначальной помощи и лечении домашними средствами. Одним словом, дела было достаточно, и Настасья Яковлевна не чувствовала себя лишней,– она тоже была "сторублевкой". Ея отношения к Окоемову безпокоили сейчас только одного Сережу. С наступлением весны главный управляющий золотыми промыслами почувствовал приливы какой-то странной тоски и начал хандрить. Между прочим, он оказывал Настасье Яковлевне знаки своего особеннаго внимания, как последняя ни старалась избежать их. Встречались они обыкновенно за чаем или обедом, реже вечером, в общей комнате, и Сережа преследовал девушку своим упорным взглядом. Она вставала, краснела и уходила к себе в комнату. Это больше всего возмущало княжну. – Сергей Ипполитыч, это уже невозможно... Бедная девушка не знает, куда деваться. – Я тут ни при чем, Варвара Петровна. Мне просто скучно... – Если вам скучно, так смотрите на меня,– пошутила княжна, готовая всегда пожертвовать собой. Сережа только прищурил глаза и в сущности в первый раз посмотрел на княжну, как на женщину. К своему удивлению, он нашел, что она положительно недурна, а преждевременная вялость придавала ей даже некоторую пикантность, потому что глаза смотрели совсем по-молодому и странно не гармонировали со строгим выражением рта. Сережа даже ночью думал о княжне и тяжело ворочался на своем ложе. Проведенная в работе зима изменила даже его внешний вид. Сейчас это был совсем солидный мужчина, смахивавший на английскаго джентльмена. Привезенный из Москвы костюм, поражавший всех своей необычностью, был отложен, и Сережа одевался, как все другие. Раз утром, когда Окоемов зашел в контору, Сережа сидел за своими гроесбухами и мечтательно смотрел в пространство. – Что с тобой?– удивился Окоемов. – Со мной? Ах, да...– точно проснулся Сережа и, махнув рукой, прибавил:– голубчик, Вася, я влюблен. – Можно узнать, в кого? – Дело, видишь ли, в том, что пока это еще и для меня не ясно, то-есть я еще не решил. Сначала мне казалось, что я влюблен в Настасью Яковлевну, а потом... Знаешь, мне начинает нравиться княжна. – Да, положение затруднительное, особенно в твоем возрасте и при твоей неопытности. – Нет, ты не смейся надо мной. Я сам не знаю, что со мной делается. Ты когда-нибудь любил? Нет? О, несчастный... Это такое святое чувство... Женщина – все, женщина – это жизнь, женщина – это будущее, а реализация этого чувства – дело иногда простой случайности. – Послушай, тебе нужно обратиться к доктору, Сережа... Сережа обиженно замолчал, как человек, котораго намерению не желают попинать. Оставалась одна надежда, именно, что его поймет и оценит только женщина, о нем даже была сделана заметка в одном гроссбухе. Что-то говорилось о луне, цветах, соловье и т. д. Настроение Сережи обезпокоило Окоемова, потому что он был такой человек, за завтрашний день котораго нельзя было поручиться. Да и Настасья Яковлевна чувствовала себя точно виноватой, хотя с своей стороны и не подавала никакого повода для нежных чувств Сережи. Вскоре после Пасхи Окоемов предложил девушке сездить вместе с ним на заарендованное озеро, до котораго от прииска было верст восемьдесят. Водополье спадало, и теперь можно было ехать. Настасья Яковлевна согласилась с особенной охотой. Эта поездка опять подняла в среде приисковых дам притихшия подозрения, точно Окоемов являлся какой-то общей собственностью и все имели право его ревновать. В последнее время девушка чувствовала себя нездоровой и часто запиралась в своей комнате. Она была так рада этой поездке. Когда пара своих приисковых лошадей вынесла легкий дорожный коробок за околицу Краснаго-Куста, девушка прилегла головой к плечу Окоемова и прошептала: – Милый, я больше не могу... Окоемов тихо ее обнял и поцеловал в лоб. Он догадывался, в чем дело, и чувствовал, что еще никогда так не любил, как сейчас. – Милая, я догадываюсь...– шопотом ответил он. Она спрятала свою головку у него на груди и заплакала счастливыми слезами. А коробок летел вперед по мягкому проселку, унося счастливую чету, для которой начиналась новая жизнь и еще неиспытанныя радости.
