Текст книги "Без названия"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
IV.
Из Салги Окоемов вернулся в Красный-Куст совсем больной, так что Настасья Яковлевна сильно встревожилась. С ним давно уже по было ничего подобнаго. Обидно было то, что медицина не могла ничем помочь в данном случае. Нужен был покой, моцион и свежий воздух. Настасья Яковлевна, чтобы не тревожить напрасно мужа, даже не спросила его, что было в Салге. Это уменье понимать между строк Окоемов особенно ценил в жене,– она никогда не была безтактна. – Мы поедем на озеро,– решила Настасья Яковлевна.– Вы там отдохнете... Возьмем с собой девочку. – Отлично... Я, кстати, там давненько не бывал. Мысль об этой поездке сразу оживила Окоемова. Он так любил ездить на лошадях, а с озером были неразрывно связаны самыя интимныя воспоминания. Эти поездки были последним средством, которое Настасья Яковлевна пускала в ход, когда хотела развлечь мужа. Дело со спорным озером тянулось года три, пока разрешилось в пользу Окоемова. Эта история стоила больших расходов, а главное, отняла много времени. Писцикультура, таким образом, была отложена на неопределенное время, и Окоемов этим мучился. Зато сейчас он мог отдаться любимому делу вполне, особенно выяснив свои отношения к Салге.. Вот они опять на озере. На берегу, где стояла заброшенная рыбачья избушка, теперь вырос чистенький бревенчатый домик в две комнаты; около него был дворик и разныя хозяйственныя пристройки. Пустынный берег сразу изменил свой характер, и Окоемов уже видел в воображении, как он покроется целым рядом таких домиков, с рыбной фабрикой в центре. Сейчас шли только опыты по искусственному размножению разных пород рыб. На озере сейчас всеми делами заведывал молодой человек, Иван Степанович. Он был из городских мещан, образование получил в уездном училище, но поразил Окоемова сразу своей необыкновенной сметливостью и тем простым здравым смыслом, какой не дается никаким образованием. Иване Степаныч попал сначала в Красный-Куст, на прииск, и Окоемов заметил его еще там, а потом, когда специально-приисковая работа кончилась, определил его к рыбному делу. Странно было только одно – Иван Степаныч ни за что не хотел поступать в члены компании. Он не верил в нее. Сказывался сибирский индивидуалист, привыкший всякое дело вести в свою голову. Несмотря на это, Окоемов очень любил упрямаго мещанина и вполне доверял ему. – Ну, что новенькаго, Иван Степаныч? – А вот извольте взглянуть-с, Василий Тимофеич... На аппарате лососки начинают выводиться. – А форель? – Форель тоже выходит – выйдет и подохнет-с, у ней своя комплекция... Иван Степаныч, как все самоучки, страдал маленькой слабостью к мудреным заграничным словам, которыя употреблял иногда не совсем к месту. Настасья Яковлевна ничего не понимала во всех этих "аппаратах", занимавших целую комнату, и только из женской вежливости выслушивала подробныя обяснения мужа, как на деревянных шлюзах, по которым сбегала постоянно вода, из икры выводились маленькия рыбки. Процесс совершался на глазах, и можно было шаг за шагом проследить его последовательныя стадии – как чистыя и прозрачныя икринки мутнели, как в них появлялось зародышевое пятно, как оно превращалось в крошечную рыбку, как эта рыбка наконец сбрасывала с себя эту скорлупу. Отделение консервов было немножко заброшено. Иван Степаныч производил теперь опыты с приготовлением рыбной колбасы. Он даже ввел усовершенствование, именно, для оболочки такой колбасы взял так называемый рыбий пузырь, что выходило и прочнее и лучше бараньих кишек, употребляемых на приготовление обыкновенной колбасы. Это нововведение очень интересовало Окоемова, и он был особенно рад, что до него додумался именно Иван Степаныч. – Вот попробуйте прошлогоднюю выдержанную колбасу,– предлагал Иван Степаныч.– Она немного подкопчена, и это дает ей привкус... Будем делать на чистом рыбьем жире – он консервирует лучше всякаго прованскаго масла. У меня есть рыбная колбаса и с прованским маслом... Оно, конечно, хорошо, только дорого и невыгодно. – Золото, а не человек,– хвалил жене Окоемов своего изобретательнаго мещанина.– Только я как-то не верю этим талантливым сибирякам: с ними всегда нужно иметь камень за пазухой. Девочка устала с дороги и уснула на руках у отца. Окоемов ужасно любил свою "первеницу" и так смешно-неумело, по-мужски, ухаживал за ней. Настасья Яковлевна никогда так не любила мужа, как именно в эти моменты – он был и смешон, и неловок, и чудно-хорош. Сейчас девочка спала в лаборатории, среди реторт и склянок, как маленький препарат. Иван Степаныч велел сторожу разложить костер на берегу и приготовить там уху. Он знал привычки Окоемова, хотя и не подлаживался к ним. Спускался быстрый горный вечер, когда яркое пламя осветило берег. Иван Степаныч понимал, что он лишний в данную минуту, и стушевался под каким-то благовидным предлогом. – Какой он умный...– еще раз похвалил Окоемов, усаживаясь к огоньку.– Знаете, Настасья Яковлевна, когда я вот так сижу на открытом воздухе у костра, мне начинает казаться, что я человек каменнаго века, что я ничего не знаю, кроме рыбной ловли и охоты, что мои потребности ограничиваются едой, грубой одеждой и какой-нибудь, пещерой. Я чувствую себя именно пещерным человеком... – Я не согласна быть пещерной женщиной... Окоемов тихо засмеялся и любовно посмотрел на жену. – А ведь та, пещерная женщина, так же ухаживала за больным мужем, так же любила своих детей, так же улыбалась, когда была счастлива, и так же плакала, когда ее обижали – вероятно, она чаще плакала, потому что мужчины отнимали ее друг у друга, как вещь, заставляли насильно любить себя, заставляли через силу работать, а потом, когда она старилась и не могла ни любить ни работать, выгоняли из пещеры, как негодную вещь, и она должна была опять плакать, умирая с голоду. Как странно думать, что от этой работы, короткаго счастья и слишком длиннаго горя осталось на память человечеству всего несколько скребков, каменных топоров и разной другой первобытной дряни. Еще страннее думать, что через три-четыре тысячи лет мы сделаемся тоже достоянием истории, и, может-быть, нас так же будут жалеть, как мы сейчас жалеем ветхаго пещернаго человека. Одни будут уверять, что мы жили в золотом веке, другие – что мы были глубоко несчастны... Куда же денутся и наша любовь, и наш труд, и работы, и горе? От громадной литературы останутся жалкие клочья, от наших сооружений, составляющих нашу гордость, несколько тесаных камней, многия изобретения и открытия будут позабыты, и человечество снова будет их придумывать, и останется только человек, такой же человек, как мы с тобой, каким был пещерный человек. Он будет так же работать, улыбаться, плакать, и смех и слезы хоронить в песне, и так же останется вечно неудовлетворенным. Ведь счастье только процесс достижения какой-нибудь цели, а самаго счастья, как субстанции, не существует... – Милый, у тебя сегодня разстроены нервы, и поэтому ты так мрачно настроен. Ведь в этих будущих людях мы же будем жить, как в нас живут наши пещерные предки... Жизнь неуничтожаема и уже поэтому хороша. Она обняла его и тихо-тихо поцеловала в голову, которая так много и так хорошо думала. В последнее время на нее чаще и чаще нападали минуты какого-то тяжелаго раздумья и безотчетной тоски. Да, она была счастлива и боялась за свое счастье... Впрочем, она старалась не выдавать этого настроения, чтобы не тревожить своего счастья. Окоемов, конечно, замечал эти темныя полосы и обяснял их по-своему. Теперь, после длинной паузы, он неожиданно проговорил: – Милая, мне кажется, что ты иногда скучаешь... да. Скучаешь о своих. У тебя родные в Москве, тебе хочется их видеть, поговорить, поделиться с ними своим счастьем, показать детей... Да? – О, да... Очень хочется. Я на них даже не могу сердиться за старыя неприятности, потому что все это делалось так, по глупости, а не из желания сделать зло мне. – Потом тебе хочется видеть мою мать и заставить ее полюбить тебя? Старушка будет так рада видеть внучат и в них полюбит их мать. Это верно... – Ах, как я желала бы, чтобы все вышло именно так... Именно этого недостает нам для полнаго счастья. Я часто об этом думаю... Меня так и тянет туда, к родным. – Я тоже думал об этом, моя хорошая, но все как-то не было времени привести этот план в исполнение. Если ехать, так ехать на всю зиму, от одной навигации до другой. Дети не перенесут такого далекаго зимняго пути... Уехать на лето невозможно, потому что летом здесь главная работа. Впрочем, мы еще поговорим об этом. – Да, милый... Ведь я не настаиваю особенно. Уха была седена, Иван Степаныч ушел спать, костер на берегу догорал. Летняя светлая ночь обняла все – и горы, и лес, и озеро. Как хорошо было кругом... Тихо-тихо. Вода в озере блестела, как отполированный камень. В лесу без шума бродили тени. Мертвая тишина нанушалась только каким-то шорохом, точно кто-то шептался. Хорошо!.. Огоемову не хотелось уходить в комнату, а так бы лежать у огонька на траве без конца, прислушиваясь к тем неясным мыслям, которыя проносятся в голове, как туманныя облака. – Пора спать...– нерешительно проговорила Настасья Яковлевна.– Становится сыро. Тебе вредно... – Нет, подожди. У Окоемова явилась страстная потребность разсказать жене все, что он пережил в Салге. Он так и сделал. Настасья Яковлевна понимала только одно, что он опять волнуется, и что это ему вредно. – Ведь теперь все устроилось, так зачем же волноваться?– уговаривала она, разглаживая волосы на его голове.– Нужно спокойно смотреть на вещи, милый... – Как же не волноваться? Почему непременно люди хотят видеть что-то дурное, а хорошаго упорно не хотят замечать? Ведь есть такия мелочныя недоразумения, через которыя не перелезешь... Ты думаешь, мне было легко оправдываться – именно оправдываться перед Крестниковым, что я ничего дурного не сделал? Я же для них хлопочу, работаю, вылезаю из собственной кожи – и я же должен просить извинения, что не эксплоатирую никого и всем желаю добра. Ведь до нелепости глупое положение, глупое и обидное... Самая проклятая черта русскаго характера заводить такия дрязги. Я понимаю иметь дело с чем-нибудь серьезным, а тут буквально в руки взять нечего. Скверно то, что решительно ничем нельзя предотвратить в будущем возможность подобных глупостей и нужно всегда их ждать. Меня это бесит... – Если ты знаешь, что это будет повторяться еще не раз, зачем, же волноваться вперед? Будем говорить о чем-нибудь другом... – Хорошо... Возьмем хоть мою мать. Ты знаешь, как я ее люблю, а она не может поступиться какими-то сословными бреднями. Ведь она тоже любит меня и все-таки отравляет жизнь и мне и себе. Разве это необидно? К чему люди портят жизнь, когда можно было бы прожить так хорошо и просто? Нет, нужно что-то такое придумать... Через детей, конечно, я мог бы примирить с тобой мать, но ведь это будет взятка. Взять твоих родных... – Довольно, довольно. Спать!.. К числу добродетелей, которых недостает для полнаго счастья, принадлежит также и уменье слушаться... Она сейчас обращалась с ним, как с ребенком, и он повиновался ей, как ребенок.
V.
Трудовое лето приходило к концу. Дела компании шли отлично, за исключением писцикультуры, до которой у Окоемова все как-то "руки не доходили". Впрочем, он выделил эту статью из общаго хозяйства на свой личный счет и не особенно безпокоился неудачами и медленностью. В свое время все будет... Сейчас он, даже и при желании, не мог бы отдаться этому делу, потому что его здоровье за последнее время сильно пошатнулось. Он это чувствовал, хотя по наружному виду и трудно было что-нибудь заметить. Да, там, где-то в таинственных глубинах организма, происходила разрушительная работа. Пошаливало сердце, а нервы находились в тревожном состоянии, как туго натянутыя струны. Окоемов волновался от всяких пустяков, напрасно стараясь сдержаться,– выходило еще хуже. Ему начинало казаться, что все относятся к нему подозрительно, не доверяют ему, видят в нем человека, который хочет загребать жар чужими руками,– и эти мысли неотступно преследовали его. Аппетит был плохой, сон – тоже. А сколько передумывал он в такия ночи... Кругом все тихо; все спят, и только он один думает, думает – думает без конца. Что ждет компанию, когда его не будет на свете?.. А ведь это возможно и неизбежно – все равно, вопрос времени. Кто же заменит его и станет во главе дела,– без этого пока нельзя, потому что иначе все разбредутся, куда глаза глядят. Основательнее всех Крестников, но и на него надежда плохая в виду последних инцидентов. Потом, другие не будут его слушать. Сережа не обладает достаточной твердостью характера... Одним словом, как Окоемов ни думал – выходило одинаково скверно,– и его охватывала томящая тоска. Окоемов понимал, что необходимо бросить на время всякую работу и серьезно отдохнуть. Европейский человек как-то умеет экономить свои силы и до глубокой старости сохраняет трудоспособность, а русский человек, особенно хороший, непременно зарабатывается до тла, а потом отправляется лечиться, когда уже и лечить нечего. Именно таким русским человеком был сам Окоемов,– он никогда не берег себя, и теперь наступал момент расплаты. Да, он чувствовал изнемогающее безсилие и начинал презирать себя, как ни на что негоднаго человека. Все эти безсонныя ночи, дурное настроение духа, вялость – все это только последствия всего прошлаго. – Я себя чувствую нехорошо,– говорил Окоемов жене.– Мы на зиму уедем в Москву. Мне необходимо отдохнуть серьезно... Может-быть, доктора пошлют куда-нибудь за границу. Мне вперед больно об этом думать, потому что как-то не время... Нужно бы еще поработать здесь и тогда уже уехать со спокойной совестью. – Здешней работы не переработать,– заявляла Настасья Яковлевна, обрадованная мыслью о поездке в Москву.– Тебе серьезно нужно отдохнуть... – А как здесь все останется? – Ничего, как-нибудь проживут и без тебя... Ведь это в тебе говорит известное самолюбие, что без тебя уж все рушится. Так каждый думает о своем деле, а не стало человека, смотришь, дело идет само собой... – Ты отчасти права, хотя и обидно об этом думать. – Сергей Ипполитыч тебя заменит на время... Он нынче совсем деловой человек... – Гм... да, конечно... Странно, что Настасья Яковлевна точно привыкла к усилившемуся недомоганию мужа и не придавала ему особеннаго значения. Что же, он и раньше иногда прихварывал. Ей только делалось жутко, когда он смотрел на детей таким долгим-долгим взглядом, точно хотел прочитать на этих детских личиках их будущее. А он мучился именно мыслью о детях, которая затемняла даже заботы о дальнейшей судьбе компании. Как хотите, а человек всегда останется человеком и больше всего будет заботиться именно о своих детях, выплачивая этим путем тот долг любви, который был когда-то сделан на его собственное детство. И Окоемов мучился, любуясь детьми... Что их ожидает, когда его не будет? Какие люди будут их окружать? Что они будут видеть и слышать? Какая рука будет направлять их первые шаги? Господи, сколько хорошаго он хотел бы им оказать, но они сейчас еще не могли его понимать и платили за любовь только своими детскими улыбками. Если бы они продолжали его дело, его работу, его мысли, те лучшия мысли, для которых стоит жить на свете... Они вырастут большия, и он не увидит их большими – разве это не обидно?.. У них будут свои радости, и он не порадуется вместе с ними, у них будет свое горе, и он не разделит его. Никогда еще ему не хотелось так жить, как именно сейчас; и никогда его жизнь не была так нужна, как именно сейчас,– жизнь для детей, в которых все будущее. В Красном-Кусту и в Салге как-то разузнали об отезде Окоемова, хотя сам он и не говорил об этом никому. Это открытие скрытыми путями волновало теперь всю сторублевую компанию, и все имели такой озабоченный вид, приготовляясь вперед к чему-то важному. Уже давно возникло какое-то нелепое соперничество между Красным-Кустом и Салгой, и теперь оно выплыло наружу с особенной рельефностью. Вне партий стояли одна княжна и, отчасти, Сережа. Раздували дело главным образом краснокустския хозяйки, давно косившияся на Крестникова по совершенно неизвестным причинам. Кто-то что-то и кому-то говорил, и т. д. Перед отездом Окоемов устроил общее заседание членов компании, чтобы проверить отчеты по разным статьям хозяйства. Цель собрания была самая скромная, но оно получило самый бурный характер, благодаря разрешившимся страстям. Началось с того, что Калерия Михайловна обиделась, когда Крестников попросил ее обяснить какую-то цифру в отчете по ея скотному двору. Она вся вспыхнула и ответила незаслуженной резкостью: – Вы давно уже подыскиваете удобный случай, чтобы придраться ко мне... – Помилуйте, никогда и ничего подобнаго не имел в виду,– оправдывался Крестников.– И даже готов извиниться за свой нескромный вопрос... – Почему нескромный? Вот видите, господа... Окоемов попробовал-было потушить это недоразумение в самом начале, но только еще больше подлил масла в огонь. Как-то заговорили все разом, и никто не хотел слушать. Такого азарта еще не бывало на общих собраниях. – Мы не желаем, чтобы оставался Сергей Ипполитыч!– слышались голоса салгунцев.– Не желаем... – Господа, говорите кто-нибудь один,– предлагал Окоемов, но его не слушали. Бунтовали, конечно, главным образом мужчины, а женщины угнетенно молчали, напуганныя всем случившимся. После бурных прений едва выяснилось, что кто-то пустил слух об отезде Окоемова навсегда, и что он бросает компанию на произвол судьбы, т.-е. с Сережей во главе. Бывший главный управляющий очень сконфузился таким оборотом дела и счел за лучшее оставить заседание. – Что вы имеете сказать против Сергея Ипполитыча?– поставил вопрос Окоемов. – Да он ничего, Василий Тимофеич, когда вы тут,– ответил Крестников за всех.– Но положиться на него окончательно мы не можем... – Дело ваше... Выбирайте, кого хотите. Каждый имеет право голоса, как мужчины, так и женщины... Будем голосовать вопрос. На баллотировку были поставлены два кандидата – Сережа и Крестников. Результат оказался совершенно неожиданный: большинство голосов получил Сережа, а в меньшинстве оказался Крестников. В переводе это означало, что перевесило общественное мнение Краснаго-Куста, главным образом за него были женщины. – Полагаю, что дело теперь ясно,– резюмировал Окоемов.– Это не мой личный выбор, а всей компании. Я могу только радоваться, что мое мнение совпало с желанием большинства... Обиженный всей этой историей Сережа начал отказываться от выборнаго поста, ссылаясь на то, что и ему тоже необходимо ехать в Москву. Он по-джентльменски указал собранию на Крестникова, как на самое подходящее лицо. – Я ужо тоже не останусь,– заявила княжна.– Если Сергей Ипполитыч уедет, и я тоже уже уеду... Поднялся снова шум и споры. Все принялись уговаривать Сережу, но он твердо стоял на своем. – Я лучше перееду в Салгу,– предложил он компромисс. На этом и покончили. Больше всех была возмущена княжна, которая никак не могла примириться с допущенной несправедливостью. Окоемов не ожидал встретить в ней такую энергию и мог только удивляться. – Ведь вы же его не любите, Варвара Петровна?– говорил ей Окоемов. – Это уже дело мое, а все-таки несправедливо. Вступился даже сам Сережа, чтобы успокоить княжну. – Послушайте, Варвара Петровна, это даже хорошо,– доказывал он, размахивая руками.– Нельзя, чтобы в компании заведывало делами одно лицо... Я послужил довольно, теперь пусть другие послужат. – Можно было это же сделать, только иначе... У вас нет самолюбия, Сергей Ипполитыч. Накануне самаго отезда Окоемова, Сережа пришел к нему в кабинет и долго ходил из угла в угол. – Откровенно говоря, тебе не хочется переезжать с Салгу?– спросил Окоемов, наблюдая друга. – Нет, не то... Сережа еще усиленнее зашагал, теребя свою рыжую бородку. Потом он неожиданно остановился перед самым носом Окоемова и проговорил; – Видишь ли, в чем дело, Вася... ехать одному в деревню, действительно, того... Одним словом, я хочу жениться. – В добрый час. А невеста не секрет? – Видишь ли в чем дело... да... Поговори ты с Настасьей Яковлевной, т.-е. попроси ее, чтобы она переговорила с княжной. – А ты сам не умеешь? Сережа только пожал широкими плечами, улыбнулся и проговорил: – А если она откажет? Мне она нравится, и, может-быть, я был бы недурным мужем... – Ах, ты, недоросль...– смеялся Окоемов. Настасья Яковлевна взялась за эту миссию с особенным удовольствием и отправилась к княжне для переговоров в тот же вечер. Княжна только-что хотела ложиться спать. В виду отезда Окоемовых, она чувствовала себя очень скверно. Ей не хотелось разставаться со своим любимцем Васей. – Я к вам по очень серьезному делу, Варвара Петровна...– торжественно заявила Настасья Яковлевна. Княжна почувствовала опасность и даже запахнула сбою ночную кофточку. После необходимаго приступа Настасья Яковлевна передала предложение Сережи. Княжна смотрела на нее большими глазами и отрицательно качала головой. – Вы, вероятно, ошиблись...– проговорила она наконец.– Может-быть, это уже шутка... – Что вы, разве такими вещами шутят!.. Он делает вам серьезное предложение... Ведь вы его немножко любите. Я давно это заметила. Вот взять хоть в последний раз – как вы его защищали... Княжна закрыла лицо и заплакала. – У него нет характера даже сделать самому предложение...– шептала она, улыбаясь сквозь слезы. – И все-таки он хороший. Вы его окончательно исправите... – Дайте мне подумать, Настасья Яковлевна. – Вы будете жить вместе в Салге... Одним словом, все будет отлично. – Я уже подумаю... Когда на другой день Окоемовы уезжали, княжна горько плакала, провожая своего любимца, а потом нагнулась к самому уху Настасьи Яковлевны и прошептала: – Я уже согласна... Окоемов уезжал из Краснаго-Куста в самом хорошем настроения, не предчувствуя, что уезжает навсегда.
VI.
В Москве все было по-старому: тот же Сивцев-Вражек, тот же окоемовский домик, та же Марфа Семеновна с ея дворянским музеем. Приезд Окоемова с женой сразу оживил это старинное дворянское гнездо, и Марфа Семеновна примирилась с Настасьей Яковлевной, благодаря детям. Особенно старушка полюбила старшую девочку. Повторилась история с княжной, ревновавшей Васю к матери. Теперь бабушка захватила себе девочку, которую устроила в своей комнате. Девочка уже говорила и понимала, так что Марфа Семеновна потихоньку посвящала ее в свои дворянския предания. – Это дедушка с туркой воевал...– обясняла старушка, показывая на старинный громадный палаш. – А ведь турке было больно, когда дедушка его воевал?– наивно спрашивала девочка. – Турка неверный... Девочка плохо понимала эти обяснения и пока верила бабушке на слово. Какой такой "неверный турка"? Почему дедушка должен был его воевать? Вообще, много было для нея непонятнаго, как и бабушка не понимала жизни в Красном-Кусту. – У нас там было хорошо...– разсказывала девочка, припоминая далекий прииск.– Дядя Сережа смешно кричал поросенком: сделает вот так губы и завизжит. Он смешной... – У вас там все были смешные,– ядовито замечала бабушка, ревнуя внучку к ея прошлым привязанностям.– Вот ты как смешно говоришь, точно мужичка... "Говорю", "пошла". – А ты, бабушка, тоже смешно говоришь: "писок", "помахываит", "хачу"... – В Москве все так говорят, глупенькая... Лучше московскаго говора нет. Старушку огорчало больше всего то, что девочка не получила решительно никакого воспитания. Доходило до смешного – она не могла даже понять такой простой вещи, что барин и мужик совершенно два различных существа. "Какой барин; – с удивлением спрашивала девочка.– Почему барин? И мужик тоже барин?" Марфа Семеновна обясняла по-своему, какая разница между барином и мужиком, но дело подвигалось туго вперед. Девочка отрицательно качала головкой и говорила: "У нас в Сибири нет баринов, бабушка"... Следующим поводом к огорчению служила костюмы. Да, раскольница не умела одевать детей, и Марфа Семеновна жестоко раскритиковала все детские костюмчики, особенно костюмы девочки. Она редко выезжала из дому, но на этот раз самолично отправилась на Кузнецкий-Мост и вернулась с целым детским приданым. Маленькая сибирячка была переодета на английский манер и сначала очень конфузилась слишком коротеньких юбочек и голых коленок. – Ты – барышня, а не мужичка,– обясняла Марфа Семеновна. Этот маленький маскарад сначала забавлял Окоемова, а потом привел к серьезному столкновению. – Мама, вы делаете из моей дочери какую-то французскую куму,– ваметил он не без раздражения.– Кому это нужно? – Ну, уж это не твое дело, батюшка,– горячо вступилась Марфа Сененовна.– Вы там сами живите, как знаете, а девочку я вам не дам губить... да. Вот умру, тогда уж мудрите над ней. Моя внучка дворянка... А вы хотите из нея сделать кухоннаго мужика. Я не позволю... Понимаешь: не поз-во-лю!.. Вот и весь разговор... – Мама, ты забываешь, что у твоей внучки есть мать? – Я забываю? Если бы я могла забыть... Ну, да что говорить об этом. Вон Сережа-то, небойсь, не ошибся:, на княжне женился... да. – Что же, я рад за него. Он хороший человек... А потом, мама, если бы все захотели жениться на княжнах, то не хватало бы и невест. Раскольничье происхождение невестки часто безпокоило Марфу Семеновну, как она ни старалась переломить свое предубеждение. Часто, по вечерам, вглядываясь в детское личико внучки, старушка вся вздрагивала: ей казалось, что в этом личике не останется окоемовскаго, а вырастет маленькая раскольница. Было и обидно и больно за собственное чувство... Впрочем, эти сомнения приходили все реже, покрываясь специально-бабушкиной любовью. Моя внучка, родная, милая – и все тут... Никому не отдам. Да. Прямых столкновений у Настасьи Яковлевны со свекровью не было, хотя она и старалась держаться в стороне. Все зависело от времени, и нужно было ждать. Бывшая лаборатория превратилась в детскую, и Настасьи Яковлевна проводила большую часть дня в этой комнате с маленьким Васей. Но эта изолированность не. спасала ее от встреч с Марфой Семеновной за обедами и чаями. Происходила маленькая пытка двух женщин, мучившихся каждая по-своему. Нередко случалось так, что Марфа Семеновна не выдерживала характера и ввертывала что-нибудь про "черную кость" вообще и про раскольников в частности. Раз Окоемов не выдержал и заметил матери: – Если ты хочешь знать, мама, так у нас единственно кровная аристократия русскаго происхождения – раскольники... Князья Хованские, Мышецкие, Пронские – были раскольники. Древние боярские роды, как Морозовы – тоже. Настоящая русская аристократия сложилась из немецких выходцев и прижившихся татарских мурз. – А по-твоему, Окоемовы откуда взялись? – И Окоемовы не чистой русской крови... Наш род тоже идет от каких-то татарских наездников. Честь не особенно большая... За расколом трехсотлетняя давность, а это чего-нибудь стоит. – Послушай, Вася, мама может подумать, что я тебя обращаю в раскол,– заметила Настасья Яковлевна.– Я этого не желаю... Марфа Семеновна поднялась, гордо смерила невестку с ног до головы и только улыбнулась. Она, эта раскольничья начетчица, может обратить ея Васю в раскол?.. Нет, это уже слишком! Окоемовы всегда останутся Окоемовыми. Окоемов вернулся в Москву в хорошем настроении,– дорога на него всегда действовала ободряющим образом. Но это бодрое настроение продолжалось очень недолго. Не прошло недели, как появились признаки угрожающаго характера. Сердце работало тревожно и тяжело, с глухими перебоями и остановками. Все это бывало и раньше, но сейчас выражалось рельефнее и настойчивее, как проявляют себя только неизлечимыя хроническия болезни. А главное, нехорошо было на душе. Каждое утро Окоемов просыпался с такой тяжестью на душе. Не хотелось ни о чем думать, раздражали всякие пустяки, а, там, где-то в неизвестной глубине, разрасталась больная тяжесть. По обыкновению всех больных, Окоемов старательно скрывал свое душевное состояние и был недоволен, когда его кто-нибудь спрашивал о здоровье. – О, я себя прекрасно чувствую,– отвечал он одинаково всем. – А отчего у тебя такое лицо?– спрашивала Настасья Яковлевна. – Какое лицо? Самое обыкновенное... Когда ему делалось особенно дурно, он уходил из дому,– недоставало воздуху в комнатах, а на улице делалось легче. Любимым местом для прогулок был Пречистенский бульвар, особенно утром, когда он оставался пустым. Теперь составляло большой труд дойти до бульвара. Окоемову приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух. Он иногда чувствовал на себе сочувствующие взгляды встречавшихся пешеходов,– должно-быть, хорош, если чужие люди начинают жалеть. К себе и к своему положению Окоемов относился почти индифферентно. Да, болен, серьезно болен,– что же из этого? Мало ли больных людей на свете. Поболеют, а потом и помрут. Все в порядке вещей. Мысль о смерти больше не путала его. Что же, умирать, так умирать. Все боятся смерти по малодушию, а в сущности это все равно, т.-е. умереть десятью годами раньше или позже. Окоемов сидел по целым часам на садовой скамейке и передумывал по десяти раз одно и то же. Его удивляло и раздражало, что другие куда-то торопятся, чего-то домогаются и на что-то надеются. Его раздражал треск экипажей, деловая суета, выражение озабоченных лиц. К чему все это?.. Раз, когда Окоемов сидел на своей скамейке, его окликнул знакомый голос. Он поднял голову. Перед ним стоял Марк Евсеич Барышников. – Вот неожиданная встреча, Василий Тимофеич,– суетливо повторял Барышников, испытующе глядя на Ояоемова.– Иду, смотрю на вас и глазам не верю... – Что же тут особеннаго? Я нисколько не удивляюсь, что встретил вас... – Оно, конечно, так-с... Гора с горой не сходится. Да-с... А я к тому, что ведь мы не чужие, Василий. Тимофеич. Ежели вы не желаете знать родственников, так Настя могла бы проведать... – Это ея дело. Она, кажется, собиралась к вам... Барышников присел на скамью рядом и суетливо полез в боковой карман, откуда и вытащил туго набитый бумажник. Порывшись в бумагах, он достал тщательно сложенный номер газеты и подал его Окоемову. – Вот-с, прочтите, Василий Тимочеич... Мы, хоть и учены на медныя деньги, а газеты почитываем. Газета была старая и заношеная. Очевидно, Барышников носил ее в бумажнике не один месяц. Окоемов развернул ее и отыскал отмеченное красным карандашом место,– это была корреспонденция с Урала, в которой говорилось о "консервированной компании". У Окоемова запрыгали строчки перед глазами от охватившаго его волнения. Корреспондент вышучивал их сторублевую компанию и особенно его, как основателя, причем делались совсем не прозрачные намеки на его эксплоататорския наклонности и капиталистический характер всего дела. Барышников следил за выражением лица Окоемова и улыбался. Да-с, Василий Тимофеич, получите вполне... Не один вы на свете умный человек, найдутся и лругие грамотеи. Вот как даже ловко отхватали вас... – Bu мне подарите этот номер,– проговорил Окоемов спокойно. – С большим удовольствием... – Кстати, я даже знаю, кто ее и писал: наш общий друг Илья Ѳедорыч Утлых. Может-быть, даже и вы руку приложили? – Где нам, дуракам, чай пить, Василий Тимофеич. А только написано, действительно, хлестко... Что поделаете: гласность нынче распространилась. – Что же, я ничего не имею против... Я газет мало читаю и очень нам благодарен за внимание. – Так-с, случайно на глаза попалась газетина... Удивляюсь я, как это начальство пропускает тому подобныя статьи. – Отчего же их не пропускать? Дело открытое, и бояться нечего... Если хотите, я даже рад, что дела нашей компании переданы на суд публики, хотя и не могу согласиться с корреспондентом во всем. Во всяком случае, я рад... Барышников был недоволен получившимся эффектом. Он ожидал встретить другое. – Свои здешния дела вы совсем забросили, Василий Тимофеич,– заговорил он, переводя разговор.– Совершенно напрасно-с... – Я не совсем здоров, Марк Евсеич... Нужно лечиться. Будет, поработал в свою долю... – Оно конечно, а все-таки жаль-с... Большия дела изволили делать-с. – Ну, это не совсем верно. Большое-то дело осталось там, на Урале... – Оно конечно... А промежду прочим, до свидания, Василий Тимофеич. Тороплюсь... – Завертывайте как-нибудь к нам. Настасья Яковлевна будет рада... – Подумывал, Василий Тимофеич, да все как-то смелости не хватает. Неученые мы люди, по образованному-то ступить не умеем... – Перестаньте, пожалуйста... Заходите просто. Вы знаете, что я тоже простой человек... Милый родственник удалился, а Окоемов улыбался, провожая его глазами.
