Текст книги "Без названия"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

III.

   Маленькая Таня помещалась в общей дамской кают второго класса и чувствовала себя как дома, хотя ее и смущало внимание ехавших с ней женщин,– девочка выросла с отцом и не испытала женской ласки. Дамы даже немного ревновали друг друга по отношению к ней.   – Мы ее уже избалуем,– говорила княжна, косвенно упрекая других.   – Она еще мала...– спорила Калерия Михайловна.   Анна Ѳедоровна полрежнему держалась в стороне. Даже больше, она точно избегала девочки и только вечером, когда Таня укладывалась спать, садилась около нея и долго любовалась спавшим ребенком. Ночью, чуть Таня повернется, Айна Ѳедоровна уже тут,– у нея был чуткий материнский слух.   Прошлое этих двух женщин было несложное. Калерия Михайловна Ощепкова родилась где-то в Рязанской губернии и молоденькой девушкой вышла замуж за служащаго в одном из московских банков. С мужем она прожила лет пять, а потом стряслась беда – муж произвел растрату и потерял место. Дальше последовали тяжелые дни. Муж уже не мог найти работу, и ей пришлось самой заботиться о своем существовании. Вместе с бедностью наступили семейные раздоры, несогласия и ссоры, и все это кончилось тем, что муж скрылся неизвестно куда. Анна Ѳедоровна Галушка, по рождению хохлушка, попала в Москву уже после смерти мужа и единственнаго своего ребенка. Она хотела переменой места и самостоятельной работой избыть свое горе. Обе женщины остались таким образом вне семьи, подвергаясь всем случайностям "своего хлеба". Трудно добывать этот свой хлеб, особенно, когда нет влиятельных знакомств и протекций. Княжна, конечно, сейчас же приняла под свое покровительство обеих женщин и готова была сделать для них все, даже бегать за горячей водой для чая.   – Что мы будем делать там?– спрашивали ее обе женщины.   – А я уже и сама не знаю...– откровенно признавалась княжна.– Василий Тимофеич сказал, что нужно ехать, и я уже поехала. Мне, в сущности, все равно, где ни жить...   – Ну, это совсем не все равно,– довольно мрачно заметила Анна Ѳедоровна, испытывавшая приступы глухой тоски по своей Малороссии: с каждым шагом вперед, родина все дальше и дальше уходила от нея.– У нас в Малороссии лучше...   Княжна наконец и сама заинтересовалась своей собственной судьбой. В самом деле, пуда она едет и зачем? Обяснения Окоемова ее не удовлетворяли. На второй день пароходнаго путешествия княжна, встретив Окоемова на трапе, приступила к нему с явным намерением добиться окончательнаго выяснения цели поездки.   – Вы уже говорили о какой-то девушке, Василий Тимофеич, но я плохо поняла тогда...   – Какая девушка? Ах, да... Видите ли, Варвара Петровна, это маленький миф, и я сам хорошенько еще не знаю и плохо верю в то, что слышал из третьих рук. Верно одно, что я ее полюбил и непременно разыщу... Вообще какая-то темная история. Кажется, достаточно?   – А я-то при чем?'   – Вот увидите, когда приедем на место. По крайней мере, прокатитесь по Волге – это очень полезно для вас.   Пароход как-раз подходил к Казани. С Волги вид на Казань замечательно хорош, и можно подумать, что это очень бойкий, промышленный и торговый город. Издали красиво пестрели церкви, дома, сады, а в центре поднимался татарский кремль. Окоемов долго смотрел прищуренными глазами на бывшую татарскую столицу и задумчиво проговорил:   – Да, место было выбрано недурно, пожалуй, лучше, чем для Москвы... Ваши предки, Варвара Петровна, татарские ханы, были люди неглупые. Кстати, мы плывем сейчас в пределах вашего царства, княжна Садык-Хан-Салтыкова.   – Я не люблю, когда надо мной шутят... А впрочем, я это уже так.   Княжна не умела сердиться и сейчас же начинала улыбаться. Эта детская незлобивость придавала ей особенную прелесть, и Окоемов каждый раз любовался ею, как удивительно сердечным и непосредственным человеком.   – Вы на меня не сердитесь?– говорил он.   – Уже не могу... Я себя уже ненавижу за это, потому что нужно уметь сердиться. Да... Так много дурных людей, и уже им следует показать, что они дурные. Им будет стыдно, и они уже не будут делать ничего дурного... А я уже не умею сердиться. Мне уже жаль... Я недавно бранила Сережу, и мне совестно. Он, вероятно, обиделся...   – Всего вернее, что он забыл, Варвара Петровна.   Окоемов опасался одного, как бы Потемкин не остался на берегу, потому что пароход стоял всего четыре часа. В виду такой возможности, маленькая Таня не была с ним отпущена и осталась на пароходе заложницей.   – Да я-же вернусь,– уверял Потемкин.– Мне только посмотреть...   – Смотрите, не опоздайте, Иван Гаврилыч...   На поверку оказалось совсем другое. Пароход дал первый свисток, а Потемкина не было. Окоемов с трапа наблюдал пристань, кишевшую народом, и напрасно отыскивал в толпе своего изобретателя. Второй свисток... Потемкина нет. В этот критический момент к Окоемову подошел какой-то молодой священник в полинялой ризе и, улыбаясь, спросил:   – Если не ошибаюсь, вы – господин Окоемов?   – К вашим услугам...   – Дело в следующем: я случайно познакомился с господином Потемкиным, и он просил меня передать вам, чтобы вы не безпокоились.,   – Где вы его видели?   – А там, у дамбы... Он делал какия-то измерения у насыпи. Увидел меня, остановил и попросил вам передать, что будет только к третьему свистку.   – Я так и знал!..– встревоженно проговорил Окоемов.– Сейчас третий свисток, а его нет...   – Дело в следующем, господин Окоемов: господин Потемкин сейчас будут...   Но Окоемов уже не слушал этого посла, а отправился к капитану попросить маленькой отсрочки. Капитан пожал плечами и проговорил:   – Согласитесь, что если я буду ждать каждаго пассажира, то никогда не доеду до Перми...   – Вы совершенно правы, капитан, но у этого пассажира остается здесь девочка...   – Пять минут!– лаконически ответил капитан.   Вся экспедиция взволновалась. Сережа раз десять сбегал на пристань, разыскивая пропавшаго изобретателя, и вернулся с парой казанских туфель и куском казанскаго мыла.   – Это уже нелепо!– волновалась княжна.   Третий свисток, и пароход грузно отвалил от пристани.   – Ничего, он нас догонит в Перми,– успокаивал Окоемов волновавшихся членов экспедиции.– Денег у него хватит...   – Дело в следующем,– прибавил, в свою очередь, священник, разделявший общее внимание:– господин Потемкин измерял дамбу и мог не слышать первых двух свистков...   – А, чорт...– ругался Сережа.– Это наконец просто невежливо. Так невозможно...   Все боялись за Таню, как она отнесется к отсутствию своего увлекающагося папаши.   – Он приедет,– совершенно спокойно обяснила девочка.– В Москве он часто уходил... Уйдет, а потом опять придет. Я оставалась одна иногда дня два...   Дамы удвоили свое внимание к маленькой компаньонке, стараясь ее развлечь всеми средствами. В этом принял участие и священник, постоянно улыбавшийся. Окоемову сразу поправилось его необыкновенно типичное русское лицо – немного скуластое, с мягким носом, широким ртом и какими-то детскими голубыми глазами. Длинные волосы вылезали из-под разношенной широкополой шляпы некрасивыми прядями мочальнаго цвета, нижняя часть лица заросла густой бородой такого же цвета. Это некрасивое лицо, в сущности, было очень красиво своим выражением. В глазах светился природный ум.   – Вы московский будете?– довольпо фамильярно спросил он Окоемова.   – Да. А вы почему так думаете, батюшка?   – Дело в следующем: произношение московское.   – А вы из Сибири?   – Из Зауралья.   – Ага, это очень интересно. Мы тоже едем на Урал, на промысла.   – Так-с... Мимо поедете озера Челкан, так спросите попа Аркадия – там все знают.   – Спасибо.   – Дело в следующем: у нас кругом золотые промысла. Мимо не проедете...   Зауральский поп интересовал Окоемова все больше и больше. Как-то у него все выходило необыкновенно просто, и говорил он таким тоном, точно хороший старый знакомый. Окоемов несколько раз внимательно вглядывался в него, точно стараясь припомнить, где он раньше встречал этого любопытнаго попика.   – Я-то в третьем классе еду,– обяснял о. Аркадий.– Даже весьма удобно... И воздух постоянно свежий. Не хотите ли со мной чайку напиться? У меня есть баночка с медом... Мягчит грудь. Свой мед-то, оно и приятно.   – Что же, я с большим удовольствием, отец Аркадий.   – И вобла есть: оно хорошо перед чаем пожевать солененькаго...   В третьем классе было очень удобно. У о. Аркадия место было устроено на внутренней скамейке. Белый войлок, подушка и овчиная шуба составляли все дорожныя вещи.. Провизия и покупки лежали под лавочкой в двух узлах.   – Ведь всего два рубля от Казани до Перми плачу,– обяснил о. Аркадий.– Весьма удобно... И Притом тепло.   Пароходный «человек» подал белый стакан и белый чайник с горячей водой.   – У нас свой сибирский чай,– обяснял о. Аркадий, делая заварку.– И медок тоже свой... Особенный мед, господин Окоемов.   – Скажите, пожалуйста, отец Аркадий, на восточном склоне Урала пчеловодства нет?   – Нет... Доказывают даже, что оно и не может у нас существовать благодаря климатическим условиям, а, между прочим, это мед собственный, именно из Зауралья. Дело в следующем: живу я на озере Челкан, церковь у нас старинная, каменная... хорошо. Только раз приходит трапезник и говорит: «Батюшка, а у нас в церкви завелась Божья тваринка».– «Какая тваринка?» – «А вот эта самая пчела... Так и гудет в кунполе. Значит, рой сел». И что бы вы думали, действительно, иду в церковь, смотрю, а там: у-у-у... Действительно, пчелка гудет. Ну, мы ее, конечно, не тронули: пусть себе летает на здоровье. Даже очень любопытно выходит... Год живет наша пчелка, другой живет, прилепила к карнизу сот – одним словом, все как следует. Все больше и больше сот, а мы и меду не умеем взять, потому как дело необычное. Пришлось привезти пчельника из-за двести верст. Поднялся он, осмотрел, подивился Божескому произволению и снял нам целых два пуда меду. Вот пожалуйте, попробуйте: тот самый...   – И сейчас пчела живет?   – И сейчас... Я так полагаю, что это нас Бог, дураков, учит. Мы-то думаем: нельзя, а Он нам показывает: можно. Вся премудростию сотворил еси...   Окоемову очень понравился этот разсказ о «богоданной пчелке» и толкование о. Аркадия. Пчеловодство – исконный русский промысел, упавший за последнее время по неизвестным причинам. К общей системе народнаго хозяйства он мог бы служить большим подспорьем. В ответ на разсказ о. Аркадия Окоемов сообщил некоторыя данныя о положении пчеловодства в Америке.   – А вы были в Америке?– удивился о. Аркадий.   – Да... Я там прожил довольно долго.   О. Аркадий недоверчиво посмотрел на своего собеседника, а потом улыбнулся своей добродушной улыбкой и, протягивая руку, проговорил:   – Очень рад познакомиться с господином американцем... Даже весьма поучительно-с.

IV.

   После разговора с Окоемовым о. Аркадий долго ходил по палубе, улыбался и покачивал головой. У него неотступно вертелось на языке одно слово: американец.   – Да, американец...– повторял про себя батюшка, и его некрасивое лицо озарялось самой добродушной улыбкой.– Нет, нужно его допросить основательно, а так нельзя. Другого американца не скоро поймаешь...   Как на зло, Окоемов не выходил из своей каюты, и о. Аркадий терпеливо шагал по палубе.   Они встретились только под вечер, когда пароход подходил к устью Камы. Вся публика высыпала на палубу. Громадное плесо, на котором сходятся две могучих реки, походило на морской залив, а в весеннее половодье здесь не видно берегов. На разстоянии нескольких верст желтая камская вода резко отделяется от белесоватой волжской, точно каждая хочет отстоять свою самостоятельность. Окоемов стоял у парапета и долго любовался этой стихийно-дикой, могучей картиной. Да, это был боевой пункт, на котором происходила неравная борьба двух богатырей. Кроме историческаго и экономическаго значения, эти две громадныя реки несли с собой целое народное миросозерцание, сложившееся на их берегах – оно вылилось в песне, в обрядовой стороне, в характере и во всем укладе народной жизни. В народном представления река – живое существо и таким остается до наших дней, несмотря на пароходы, телеграфы и железныя дороги. На этих струях развернулась во всю ширь народная удаль, у которой тоже берега уходили из глаз. Да и вообще в душе каждаго русскаго человека много общаго с характером этих рек: те же весенние разливы, те же мели и перекаты и та же неисчерпаемая сила, которая, как сказочный богатырь, дремлет до поры до времени. И зимний крепкий сон, и весенний разгул, и бури, и ленивое затишье... Окоемову припомнились стихи поэта:     ...Как слезу любви из ока,   Как холодный пот с чела,   Волгу-матушку глубоко   В море Каспий пролила...     – А ведь Волга-то неправильно Волгой названа,– проговорил за спиной Окоемова знакомый голос.   Это был о. Аркадий, тоже любовавшийся разливом.   – Как так неправильно?– удивился Окоемов.   – Да так... Посмотрите: Кама повернула Волгу при встрече, а не Волга Каму – значит, дальше река должна называться Камой.   – Это вы из патриотизма говорите, батюшка...   – Что же, и патриотизм дело не вредное. Да и реки разныя: Волга по-бедному течет, а Кама по-богатому – и воды больше и течение быстрее. И народ другой... Тошно смотреть на вашу волжскую бедноту. Народ какой-то пришибленный.   – У вас лучше?   – И у нас не одинаково, а все-таки сравнить нельзя, особенно у нас, в Зауралье. И земля не та и люди не те...   – Вы коренной уралец?   – Кондовый сибиряк: прапрадеды еще пришли на Урал. Как-то даже странно делается, когда приедешь в Расею, точно другое государство... Вошь переселенцы-то едут: сердце болит смотреть на них.   – По переселенцам еще нельзя судить о всей Расее... Ѣдут те, кому плохо жилось на родине или совсем не у чего было жить. Расея велика.   – Все-таки не то, господин Окоемов. Совсем другая музыка, чем у нас. Слава Богу, у нас еще можно жить, и даже очень можно. Дело в следующем: много приволья.   Потом, понизив голос, о. Аркадий прибавил:   – А мне весьма любопытно, господин Окоемов, знать относительно Америки...   – Именно, что знать?   – Да вообще...   – Идемте к нам в каюту, там поговорим...   О. Аркадий пошел за Окоемовым, но еще раз остановился, чтобы полюбоваться красавицей Камой, по которой теперь выгребал пароход.   – Кормилица наша, господин Окоемов... Красота, силища, благодать льется на тысячи верст.   – Да, хорошая лошадка, которая какой угодно воз свезет.   Экспедиция в полном составе помещалась в каюте второго класса.   Публики набралось много, и все успели перезнакомиться между собой, за исключением одного Сережи, который питал органическую ненависть к "купцу" и держался в гордом одиночестве. К нему пробовали приставать: "куда изволите ехать?", "чем изволите заниматься?", но из этого получались очень курьезныя сцены.   Впрочем, презрение Сережи к купцу подвергалось большому искушению. Ѣхавшие купцы совсем не походили на московских купцов, начиная с костюмов, привычек и манеры себя держать. Это был новый тип, неизвестный Сереже. В сущности, это были купцы-промышленники, напоминавшие свой прототип – новгородских гостей, ходивших за Камень промышлять пушнину. Даже сохранилось в выговоре новгородское горластое "о", обошедшее всю Сибирь. Но все-таки Сережа смотрел на сибирских "гостей" недоверчиво и думал про себя: "Нет, шалишь, купчишки, не надуете... Я вас знаю, голубчиков!"   Появление в каюте сибирскаго попа, котораго привел Окоемов, возмутило Сережу окончательно. Это уж чорт знает что такое... Да и поп держит себя с обидным спокойствием. Он спокойно осмотрел всех, сделал общий поклон и даже улыбнулся. Эта улыбка взорвала Сережу, и он возненавидел попа всеми силами души. Этого еще недоставало... А тут еще Окоемов рекомендует.   – Очень рад...– процедил сквозь зубы Сережа, сдерживая накипевшее бешенство.   О. Аркадий поместился к общему столу, посмотрит на Сережу улыбающимися глазами и проговорил:   – А позвольте узнать, куда изволите ехать?   – В Балаганск, получать наследство после глухонемого дяди, который недавно повесился...   – Так-с.... А чем изволите заниматься?   – Кухаркин сын и служу учителем от заикания в обществе покровительства животным, а также прививаю оспу и срезаю мозоли.   Одним словом, Сережа был великолепен, и Окоемов только покачал головой. Сибирские гости переглянулись между собой, а лежавший на своем диванчике фельдшер Потапов неожиданно фыркнул и, сконфузившись, спрятал лицо в подушке. Сережа вскочил, нахлобучил на себя свой потертый шлем и выбежал из каюты.   – Это чорт знает что такое!– ругался он, гремя ногами по лесенке, выводившей в рубку.   – Какой сердитый господин...– заметил о. Аркадий, поглядывая вопросительно на дверь.   Сибирские "гости" тоже косились на попа, потому что наполовину были раскольники. Это отношение к простому деревенскому пастырю возмутило Окоемова. Как смели эти грабители относиться так к неизвестному им священнику? О. Аркадий нравился Окоемову своей непосредственностью и простотой.   – Вы хотели слышать об Америке?– заговорил он с особенной любезностью.– Я там прожил довольно долго и могу разсказать кое-что. Об Америке у нас самое неверное представление, благодаря разным путешественникам, видевшим громадную страну из пятаго в десятое. Мы можем поучаться у американцев очень многому, не заимствуя их недостатков. Люди, конечно, все люди... То, что у нас считается богатством, там кажется смешным или приличной бедностью. А главное отличие в том, что мы не умеем работать и не разсчитываем на труд. Наши промышленники и купцы ищут только легкой наживы, и от них идет поговорка: не обманешь – не продашь. Расчет самый неверный, потому что сегодня обманул, а завтра и не продашь. Наши купцы себя обманывают, и поэтому нигде нет столько банкротств и крахов, как у нас. Ведите свое дело честно, работайте, и все пойдет хорошо...   – Это, господин, хорошо так-то вот здесь в каюте разсуждать,– обиженно вступился благообразный седой купец.– Вы нашего дела не знаете, а говорите...   – А может-быть, немножко знаю: вы, например, кожевенный заводчик.   – Почему вы так полагаете?   – По рукам... Служили раньше приказчиком у хозяина и резали кожи.   "Гости" переглянулись, удивляясь проницательности догадливаго барина.   Не велика птичка, а ноготок востер...   – Я вам скажу больше: вы не товар делаете, а портите сырье... Сравните кожу варшавской выделки или американской – мягкая, прочная, ноская, а ваша гнилая. Все зависит от того, что вы выделываете по-старинному и не хотите знать новых способов выделки. От того же сибирские меха не выделываются в Сибири, а идут в Западный край или за границу и только оттуда возвращаются готовыми совсем. Вы не умеете делать хорошее мыло, везете железо из Нижняго в Иркутск, выписываете экипажи из Москвы, да и все остальное: сукна, ситцы, стекло, бумагу, сахар. А все это могли бы приготовлять у себя дома, если бы не гнались за легкой наживой на золоте, водке и мелком торгашестве. Вот что я знаю...   Окоемов взволновался и наговорил сибирским "гостям" очень неприятных вещей, хотя и в третьем лице.   – Ловко их Василий Тимофеич разделал,– шептал фельдшер Потапов студенту Крестникову.– Это по-нашему называется: носи, не потеряй. Скушали и ложку облизали... А сибирский попик славный. Вон как умильно поглядывает.   Отца Аркадия больше всего интересовало то, как поставлено в Америке сельское хозяйство. Окоемов подробно разсказал о разных способах интенсивной культуры, смотря по местности, о фермерском хозяйстве, об американской предприимчивости вообще. О. Аркадий слушал его с восторгом и в такт разсказа только качал головой. Да, хорошо работают господа американцы...   – Я жил в Калифорнии и видел настоящее чудо,– разсказывал Окоемов.– Калифорния была пустыней, как наша Сибирь. Потом открылось золото, и сюда хлынула настоящая волна разных предпринимателей. Золото, действительно, полилось рекой... Когда истощились запасы золотой руды, Калифорния перешла к земледельческому труду и сейчас покрыта пашнями, лугами, садами, огородами, пастбищами. Получилась цветущая страна, текущая млеком и медом... Какие там города, школы, фермы, фабрики! А у нас золотопромышленник оставляет после себя пустыню, развращенное водкой население, жажду легкой наживы и полную неспособность к нормальному здоровому труду. Мы просто не привыкли к деньгам и не умеем ими пользоваться. Куда ушли добытые в Сибири миллионы? Что они оставили в стране и кому принесли пользу, кроме ничтожной кучки счастливцев?..   – Так, так...– повторял фельдшер, поглядывая на "гостей".– Ну-ка, вы, что вы скажете, ваше степенство?..   – Весьма поучительно,– соглашался о. Аркадий.– У нас тоже начинают кое-где заводить машины: веялки, молотилки, плуга. Конечно, темный народ и поучиться негде...   – Одне метеорологическия станции чего стоят,– разсказывал Окоемов.– Американский фермер за три дня знает, какая будет погода, и не сгноит напрасно сена... Показалась дождевая туча, и об ней дают знать по телеграфу во все концы, и так ее проводят по всей Америке метеорологическими бюллетенями. Наш русский хлеб мокнет, прорастает и гниет в дождливую осень в снопах на поле, а американец снимет его и сейчас же высушит на зерносушилке. И все так... А какой там молочный скот: одна корова была продана за тридцать тысяч рублей.   – Ну, уж это извините!– возмутился седой купец.– Это даже неприлично-с... Помилуйте, корова и вдруг тридцать тысяч рублей.   – А вы слыхали про лошадей, за которых платят по полтораста тысяч?   – Лошадь – это другое...   – А корова тоже другое. Она себя окупит племенем...   Когда Сережа вернулся, он в изумлении остановился в дверях: вся каюта страшно волновалась. Кипел самый ожесточенный спор, и только оставался спокойным один о. Аркадий.   – Я так полагаю,– выкрикивал седой купец, обращаясь к Окоемову: – так полагаю, что вы прямо из жидов... Не иначе.

V.

   Сережа успокоился, только познакомившись с двумя немцами и англичанином, ехавшими в первом классе. Один немец занимался поставкой каких-то машин в Сибирь, другой имел прииски, а англичанин оказался крупным владельцем каких-то рыбных промыслов на Оби. В общем, это были вполне люди порядочные и разделяли презрение Сережи к русскому купцу, прибавляя к этому еще презрение вообще ко всему русскому, кроме русских денег. Они жили чужими в России, наживали капиталы и мечтали только об одном, чтобы вернуться с свое отечество богатыми людьми. Это были цивилизованные международные хищники.   – Господа, не сыграть ли нам в винт? Время-то незаметно пройдет...   Сережа был совершенно счастлив и с величайшей радостью углубился в приятное занятие. Конечно, лучше было бы устроит штос в каюте, но аккуратные немцы предпочитали коммерческия игры. К сожалению, Сереже упорно не везло. Дело не в проигрыше, а в том, что Сережа играл лучше немцев и проигрывал. Он начал горячиться, покраснел. Что за чорт, в самом деле,– лучшия карты точно сговорились, чтобы итти к немцам, а не к Сереже. Это, во всяком случае, было возмутительно... Сережа несколько раз оглядывался кругом, точно стараясь отыскать где-то на стороне истинную причину своей неудачи. Наконец он увидел – в окне рубки виднелось улыбавшееся лицо о. Аркадия. Ах, проклятый под... Тьфу!.. Мало того, поп делал какие-то таинственные знаки Сереже.   – Что вам угодно, милостивый государь?– довольно сурово спрашивал Сережа, выскочив из рубки.   – Дело в следующем... да...– торопливо заговорил о. Аркадий.– Вы играете в карты, значит, у вас есть лишния деньги... Вот я и решился побезпокоить вас... Там на палубе лежит больная переселенка... у нея трое детей... им нечего есть. Да и все переселенцы такие бедные...   Гнев Сережи моментально упал. Он пошел с о. Аркадием в третий класс и убедился в грустной истине. Около больной стояла на коленях княжна и прикладывала компрессы. Тут же стоял понуро муж больной, а кругом него пугливо жались трое ребятишек.   – Вы уже в карты играете...– с укоризной проговорила княжна: – а вот дети, которыя не ели со вчерашняго дня. Будьте любезны, накормите их – это будет уже лучше, чем бросать деньги на карты. Мы с о. Аркадием выбились-из сил... Дежурим попеременно.   Сережа хотел отправиться в буфет, чтобы заказать обед детям, но был остановлен.   – Пришлите кстати сюда вашу бурку... Она совершенно безполезна для вас, а детям ночью холодно. Уже поскорее...   Княжна познакомилась с о. Аркадием у больной, за которой он ухаживал. Она, в сущности, не особенно любила духовных особ, но тут была тронута его участием. Княжне даже сделалось совестно, что она просидела целых два дня в каюте и не обращала внимания на переселенцев. Ее впервые охватила эта тяжелая народная нужда, пред которой сразу бледнеет всякая интеллигентная нужда. До сих пор она знала народ только по книгам или в лице московских дворников, водовозов и кухонных мужиков. А тут было совсем другое... Особенно тронули ее эти милыя деревенския дети, которыя должны были выносить все тягости и злоключения далекаго путешествия. У большинства переселенцев средств едва хватало на то, чтобы доехать до Перми.   – А как же вы дальше поедете?– изумленно спрашивала княжна.   – А Бог-то, барышня?– отвечали вопросом солидные мужики   – Ничего, помаленьку доедут,– успокаивал о. Аркадий.– Конечно; трудно, очень трудно, но свет не без добрых людей.   Окоемов видел хлопотавшую около больной княжну, но не подходил к ней, чтобы не мешать напрасно, а только прислал своего фельдшера. Маленькая экспедиция уже могла быть полезной, и это его радовало. Княжна посоветовалась с фельдшером и отпустила его, потому что оказались еще больные, главным образом дети. Да и что мог поделать фельдшер у больной женщины, которая слегла от непосильной работы, забот и плохого питания. Ее нужно было кормить, а не лечить. Вернее сказать – приучать к пище...   А пароход все выгребал вверх по Каме. Не было уже белых волжских отмелей, не было орешников, которыми запушен нагорный берег Волги, а яблочные сады и дубовыя рощи сменились сосной и елью. Чем-то торжественно-суровым веяло от этих красных глинистых берегов, едва тронутых жильем. Даже небо почему-то казалось здесь ниже, и солнце не светило с такой радостью, как там, на Волге. Одним словом, начинался суровый север. Это чувствовалось в похолодевшем воздухе.   – С Камня напахнуло холодком,– обяснил штурман, ходивший по палубе в валенках.   Народ до сих пор называет Уральския горы просто Камнем, как это было в глубокой древности. Еще древнее, у греков, Урал был известен под именем Рифейских гор, причем сложился целый ряд легенд об его обитателях, включительно до грифонов, стерегших несметныя сокровища. Эта молва перешла через тысячелетия, и русский человек в течение всей своей истории неудержимо тянулся на восток, чтобы забрать сказочныя богатства. Первыми явились сюда смелые новгородские ушкуйники. Прямой пут по Волге и Каме был загорожен сначала Булгарским царством, а впоследствии Казанью, поэтому новгородцы избрали обходное движение, севером, через Великий Устюг. Главное богатство тогда составляли меха, и новгородцы выменивали их на свои товары в верховьях Камы. Полное завоевание Урала последовало только при московских царях, когда пала Казань и благодаря этому открылся широкий путь на Урал и всю Сибирь. История дохода Ермака известна всем.   Именно об этом и думал Окоемов, сидя на палубе и любуясь развертывавшейся грациозной панорамой северной могучей руки. Сколько было затрачено неустанной энергии русским народом, чтобы свершить этот путь, сколько пролито крови, потеряно жизней – это было стихийное движение славянскаго племени на далекий восток, как стихийно движется вода в громадных северных реках. И каждый период этого движения оставлял свой отпечаток. Новгородцы ограничились меновой торговлей, а промышленность выразилась только открытием прикамских соляных промыслов; Москва собирала ясак и не шла дальше этого. Уральския сокровища остались нетронутыми и в первый раз показались на свет Божий только благодаря воле гиганта-работника, царя Петра. Он первый понял громадное значение этого громаднаго края и приступил к разработке его сокровищ. С этого момента выдвинулся целый ряд энергичных деятелей, выполнявших план гениальнаго русскаго царя. На первом плане здесь выступила фамилия простого тульскаго кузнеца Демидова, а за ним ряд других предпринимателей, поработавших в свою долю.   Восемнадцатый век является в истории Урала боевым периодом, когда главным образом происходила его колонизация и развертывалась промышленная деятельность с невиданной еще быстротой. Затем волна этого движения отхлынула в далекую Сибирь, и девятнадцатый век для Урала является периодом упадка, если сравнить его с предшествовавшим веком – новаго почти ничего не было сделано, и промышленность двигалась по проторенной дороге черепашьим шагом. По этой последней причине прикамские города имеют такой унылый вид, точно недоумевают, зачем они тут стоят. Чувствуется что-то недосказанное, не проявившее себя в полной мере... Чистополь, Елабуга, Сарапул – что они такое? Ни добывающей ни обрабатывающей промышленности, а только одна хлебная торговля, да и та с грехом пополам.   Окоемов невольно сравнивал эти города с американскими, и у него сжималось невольно сердце. Нет, решительно мы не умеем жить и будем умирать с голода среди всевозможных богатств. И обидно и больно сознавать все это, но тем не менее это так. Еще живя в Америке, Окоемов мечтал об Урале, и вот теперь плывет по уральской воде, затаив какую-то неясную обиду. Действительность не оправдывала самых скромных надежд, и уральския несметныя сокровища решительно не желали ничем проявить себя.   – По ту сторону Урала совсем другое будет,– говорил капитан парохода, глядя прищуренными глазами вверх по Каме.– Там настоящее богатство, а здесь только и ремесла, что хлеб, соль да лес... Вот переедете горы, так сами увидите.   – Все-таки грустно,– говорил Окоемов.– Я, признаться сказать, ожидал лучшаго...   Окоемову понравилась партия казанских татар, ехавших в третьем классе. Это были мелкие торгаши, пробиравшиеся куда-то в Сибирь. Они выглядели необыкновенно бодро и весело о чем-то галдели между собой. Собственно, по типу эти татары мало напоминали установившееся исторически представление о "злом татарине" – правильныя лица, большие глаза и даже совсем прямые носы. Дело в том, что казанские татары являются прямыми потомками древних волжских булгар, от которых унаследовали, вероятно, и страсть к торговле – казанскаго торгующаго татарина можно встретить по всей России, и нет такого глухого угла, куда бы он не пробрался со своим коробом.   Эти шустрые казанцы особенно развеселились, когда пароход привалил к Оханску.   – Вот так город... Хуроша город: три курицы, один петух!   – Кот плакал, а не город...   Оханск, действительно, немного опереточный город: в нем всего около пятисот жителей. Любая сибирская деревня больше, не говоря уже о семиверстных сибирских селах.   Путешествие на пароходе продолжалось около четырех суток, и все начинали испытывать дорожное утомление. Особенно волновалась маленькая Таня, пристававшая ко всем с разспросами, когда же они наконец приедут "к папе". Девочка почему-то была уверена, что едет именно к папе, и ее не старались разуверять. Она держала себя все время солидно, как большая, и только вечером, когда укладывались спать, превращалась в ребенка. Это был трогательный момент детскаго дня, и дамы наперерыв старались воспользоваться им, отбивая друг у друга очередь укладывать Таню.   Конечный пункт, путешествия – Пермь показалась только на пятыя сутки. Пароход запоздал. Все были рады выйти на берег. Издали город казался очень красивым, благодаря своему расположению на крутом левом берегу. Собственно, была красива одна Кама, разливавшаяся здесь на десять верст одним широким плесом. Город начинался мастерскими, на которых строились пароходы, а дальше потянулись безконечные склады, амбары, пристани. Картина вообще получалась очень оживленная и замыкалась громадным казенным заводом Мотовилихой.   Самым бойким местом на берегу были пароходныя пристани, расположившияся сейчас у железнодорожнаго вокзала. Пароход дал свисток. На одной из пристаней виднелась шевелившаяся масса публики.   – Нас никто уже не ждет,– заметила княжна, стоявшая на трапе рядом с Окоемовым.– Уже мне грустно...   Вышло нечто неожиданное: экспедицию встретил самым торжественным образом изобретатель Потемкин. Он отправился из Казани на легком почтовом пароходе и пришел в Пермь на целыя полсутки раньше.   – Я говорила, что папа нас ждет,– уверенно проговорила Таня, здороваясь с отцом.– А они мне не верили.   Этот маленький сюрприз избавил изобретателя от некоторых неприятных обяснений. Все были рады своему человеку.   – Пожалуйста, не делайте так в следующий раз,– говорил Окоемов.– Это не совсем удобно...   – Да я-то при чем тут?– искренно удивлялся изобретатель.– У капитана неверно ходят часы... Очень просто.   Публика так и хлынула с парохода, точно каждый боялся куда-то опоздать. Сережей овладела эта общая суматоха, и он хлопотал, как на пожаре. Окоемов стоял с о. Аркадием и смотрел, как тянулись на берег переселенцы со своими мешками. Больная переселенка, которую лечила княжна, настолько поправилась, что ушла с парохода на своих ногах.   – Сколько поденщин пропадает напрасно,– заметил о. Аркадий, указывая глазами на эту толпу.   Это было верное резюме происходившей на глазах живой картины...   – Да...– согласился Окоемов.– К этим поденщинам нужно прибавить еще тех, которыя пропадают там, на арестантской барже.   – Считайте, что ежегодно пройдет по этому пути пятнадцать тысяч арестантов, да переселенцев вдвое побольше... Ведь это целая армия!.. Дело в следующем, г. Окоемов: поедете мимо озера Челкан, не забудьте попа Аркадия...   – Хорошо, хорошо.   В этот момент на трап ворвался Сережа.   – А я тебя ищу, с ног сбился!– накинулся он на Окоемова.– Я уж думал, что ты свалился в воду...   – Напрасно безпокоился, Сережа.   Заметив о. Аркадия, Сережа сделал официальный поклон и проговорил сквозь зубы:   – До свидания, милостивый государь...