Текст книги "Без названия"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
I.
Прошло пять лет. Много воды утекло за это время, много явилось новых людей, а Красный-Куст сделался неузнаваемым. От прежняго прииска почти но осталось и следа, за исключением большого пруда на месте выработанной розсыпи и больших свалок, тянувшихся вниз по логу. Специально-приисковыя постройки тоже были давно снесены, а частью переделаны под новыя помещения – амбары, рыбныя сушильни, кладовыя и мастерския. Паровая машина дымила попрежнему, но теперь она вертела не бутару и не откачивала воду, а заставляла работать разные станки, валы и молота. Новенький кирпичный корпус был занят громадной мастерской, где ковали, плющили, тянули и резали горячее железо, делали гвозди, подковы и все необходимое для хозяйства. Особое отделение было отведено под постройку усовершенствованных сельскохозяйственных машин. Рабочих в одной механической было до ста человек. Дело было верное и давало хороший дивиденд. Рабочие, кроме своей заработной платы, получали известный процент с чистаго дохода. Эти мастерския представляли собой самый живой и бойкий пункт, работавший почти круглый год, за исключением полуторых летних месяцев, когда больше половины рабочих расходилось по домам на страду. Работы было много, она разрасталась, и не хватало рабочих рук. Раньше каждый гвоздь приходилось везти из Нижняго, а теперь все готовилось у себя дома. Особенно хорошо пошли сельскохозяйственныя машины. Сначала, конечно, оне, как всякое новое дело, были встречены глухим недоверием, как дурашливая барская затея, но сибирский народ сметливый, особенно, когда все эти усовершенствованные плуги и плужки, сеялки, веялки и молотилки стали оправдывать себя на деле. В Красном-Кусту было отведено особое опытное поле, где, на глазах у покупателей, производились пробы всех машин. Покупателями явились: сельское духовенство, писаря, народные учителя, богатые мужики и целыя артели. Возник даже целый промысел: двое-трое устраивали складчину, покупали машины и ездили с ними с одного места на другое, работая где исполу, где из трети. Не шли только сложныя жатвенныя машины, недоступныя по цене и быстро портившияся в неумелых руках. Одним словом, работа в мастерских кипела, и чугунныя отливки приходилось заказывать на ближайших заводах. Окоемов задумывал поставить собственную печь-вагранку, но не было топлива, а каменный уголь добывался еще только в виде опыта и стоил дорого. Впрочем, это было делом недалекаго будущаго, в чем никто не сомневался, начиная с Сережи и кончая последним рабочим. Впрочем, был и недовольный, именно сам управляющий мастерскими, он же изобретатель, Потемкин. Он относился с презрением к этому маленькому делу, когда одни его насосы могли без малаго перевернуть весь мир. Окоемов взял с него слово, что пока он забудет о своих насосах – великое это слово пока, родной брат авосю. – У вас есть свободные месяцы летом, тогда и занимайтесь своими изобретениями,– советовал Окоемов. Потемкину ничего не оставалось, как только соглашаться. Он оставил за собой право ходить по мастерским с обиженным видом непризнаннаго гения и смотреть на происходившую работу свысока, как большие люди смотрят на игры детей. Зато он отводил душу детом, когда все деньги, сколоченныя зимой, затрачивал на реализацию своих идей. Так, он два лета под-ряд устраивал подводную лодку и даже производил с ней опыты на пруду. Лодка, конечно, не пошла – недоставало каких-то пустяков, и Потемкин перешел к самодвижущемуся экипажу, чем навсегда упразднялась живая движущая сила в лице лошадей, волов и ослов. В конце концов последнее выходило даже гуманно. Когда на Потемкина находили минуты раздумья, он приходил к печальному заключению, что вся предшествующая работа была одной сплошной ошибкой, но что это-то именно и гарантировало его на будущее время от возможности новых ошибок в этом роде. Бедняга забывал, что новых ошибок нет, а только повторяются старыя, уже кем-то проделанныя раньше и хорошо позабытыя. – Нет, теперь, брат, меня не надуешь,– по секрету сообщал Потемкин о. Аркадию, с которым сошелся очень близко.– Шалишь, брат... Я начал прямо с большого, тогда как следовало начинать как раз наоборот, именно с маленькаго. – Конечно, с маленькаго лучше,– соглашался о. Аркадий.– Только я одного не понимаю... Машина, конечно, дело хорошее и полезное, т.-е. выгодное. Только ведь каждое новое изобретение пускает по миру тысячи людей. Взять хоть эти сельскохозяйственныя машины – хорошо, нет слова. И рабочих при них нужно втрое меньше. А куда пойдут вот эти две трети? Возьмем хоть ту же жатвенную машину – если ее пустить, что же бабы будут делать? Выйди и смотри, как она тебя упраздняет. – Бабам другую работу можно найти... – А для другой бабьей работы опять новая машина, и опять сиди да поглядывай. Я часто об этом думаю и никак не могу в толк взять... Очень уж много машин развелось, а простому рабочему человеку все труднее да труднее жить. А ты тут еще лошадей хочешь устранить совсем... Ну, лошади-то куда денутся? Оне чем провинились? – Это называется борьбой за существование,– обяснял авторитетно Потемкин.– Уж тут, брат, кто кого слопает... – Слыхал, слыхал... А тоже и другое сказано: блажен, иже и скоты милует. Это как, по-твоему? Потемкин только разводил руками. Куда, в самом деле, денутся бедные скоты, когда он изобретет свой самокат? Сделаются лошадки и ослики достоянием музеев да зоологических садов – вот и все. О. Аркадий про себя надеялся только на одно: авось Потемкин не изобретет своего проклятаго самоката и все останется попрежнему. Маленькая Таня за эти пять лет выросла почти большая. Ее учила сама Настасья Яковлевна. Девочка была способная и оказывала быстрые успехи. Потемкин смотрел на ея занятия равнодушно и серьезно предлагал Настасье Яковлевне бросить эти пустяки. – Что же она будет делать у вас? – Как что? А я ее слесарному делу обучу... Отличный слесарь будет. Сами же вы толкуете про равноправность и прочее, ну, я и хочу ее слесарем сделать. Привыкнет и будет работать в механической вместе с другими... Это было бы смешно, если бы Потемкин не делал опытов над дочерью в этом именно направлении. Раз, когда Настасья Яковлевна уехала по делам в Екатеринбург на две недели, он серьезно начал учить Таню слесарному делу и заставлял точить какие-то болты для своего самоката. Только энергичное вмешательство хохлушки и Калерии Михайловны, насильно утащивших Таню из мастерской, прекратило этот интересный опыт. Дело ограничилось пока исцарапанными о железо до крови руками и замазанной сажей физиономией. Калерия Михайловна сама вымыла Таню, переодела в новое платье и сказала: – Твой отец сумасшедший... Разве это женское дело, глупенькая? По этому экстренному случаю даже был собран военный совет из княжны, Сережи и фельдшера Потапова. Совет обсудил вопрос со всех сторон и пришел к неожиданному для всех заключению, что Потемкин тронувшийся человек, который не сегодня – завтра окончательно свихнется. За ним устроили негласный надзор и убедились, что в этом заключении было много правды. У Потемкина в последнее время, действительно, частенько проявлялись ненормальные поступки. Вернувшийся из Екатеринбурга Окоемов едва разубедил членов совета. – Тронутый-то он тронутый, как и мы все,– обяснял он,– только не настолько, чтобы нуждался в опеке. Есть так называемые маниаки – вот и он из таких... Кроме своего пунктика, во всем остальном нормальные люди. Все дело в том, до какой степени разовьется эта мания... С этими доводами не согласился один фельдшер Потапов и остался при особом мнении. Как оказалось впоследствии, он был прав – у Потемкина начали быстро развиваться другие «пунктики», так что на время его пришлось отставить от мастерских. – Что же, пусть его отдохнет...– решил Окоемов.– Лучше всего, если мы его отправим в Салгу к Крестникову. Он там придет в себя... Так и сделали, отправив Потемкина в Салгу с каким-то чрезвычайным поручением. Бедняга ничего не подозревал и отправился на новое место с большой охотой. Он даже забыл, что оставляет свою любимицу Таню в Красном-Кусту. Больше всех этим событием был огорчен фельдшер Потапов, живший с Потемкиным душа в душу. Они почти все вечера проводили вместе в оригинальных разговорах: каждый говорил про свое и не слушал другого. – Только бы мне уловить разницу в трении задних и передних колес,– говорил Потемкин.– Вся сила именно в передних... – А у меня появились воры-пчелы... Только бы мне отучить их, проклятых,– отвечал фельдшер.– И ульи переставлял и подкуривал воровок... – К прошлый раз у меня совсем-было пошла самокатка, а тут как лопнет кривошип... – У попа Аркадия хорошо перезимовали пчелы и роятся хорошо. А все отчего: рука у него на пчелу легкая... Потом, у него на пчельник бабы ни ногой. А у нас разве убережешься... – Видишь ли, если сделать заднее колесо вдвое выше передняго и переднюю ось короче задней, по крайней мере, на одну тридцать вторую, тогда... – У меня, брат, в двух ульях матки пропали... И с чего бы, подумаешь?.. И т. д., и т. д., и т. д. Пчельник фельдшера работал хорошо, и через пять лет у него было уже больше трехсот ульев. Это было яркое опровержение установившагося мнения, будто бы пчелы на западном склоне Урала не могут вестись. Фельдшер торжествовал, хотя дело и не обходилось без неудач. Зиму переносили пчелы прекрасно, но их губила обманчивая зауральская весна, холода в конце мая и в начале июня. В один из таких холодов замерзло до ста ульев. Впрочем, эти неудачи не доказывали невозможности дела,– оно развивалось и приносило возраставший доход. Пчелиный промысел был не просто промысел, как всякий другой, а дело Божье, к которому нельзя было подходить с нечистой совестью. Божья тварь пчелка не терпела нечистых рук, как был уверен фельдшер Потапов, и, ухаживая за своими пчелками, он принимал торжественный вид, точно служил обедню. – Ведь это не репа: посадил на гряду и выросла,– обяснял он с гордостью.– Совсем особенная статья... Ну-ка, не вымой рук да подойди к пчеле – она так и загудит. Только вот не скажет, что ты-де сбесился, мил человек. Не знаешь порядку... Вот это какое дело. Когда осенью «ломали мед» – это было целое торжество. Добыча теперь достигла уже почтенной цифры в десять пудов. Для перваго опыта этого было достаточно.
II.
Когда летним утрем Окоемов выходил на террасу (позднейшая приделка к главному дому) и осматривал с этой высоты владения сторублевой компании, он испытывал особенное чувство, которое можно было назвать счастьем. Он любовался мастерскими, огородами, громадным скотным двором, сыроварней, целым рядом хозяйственных пристроек – все это было живой иллюстрацией затраченнаго интеллигентнаго труда и тех знаний, которых недоставало простому мужику, жившему с запасом тех же хозяйственных знаний, с какими он жил, вероятно, еще в XVII столетии. С каким трудом в этой области прививалась каждая новая мысль – Окоемов видел на собственном опыте. Сколько глухого недоверия и затаеннаго недоброжелательства пришлось вынести прежде, чем цель была достигнута. Именно это последнее давало сейчас тон всей жизни новой колонии, уверенность в себе и ту полноту, которая не оставляла места страху за завтрашний день. Первый год был сравнительно легким, потому что целиком ушел на первые шаги по постановке разных дел. А затем наступило точно раздумье. Хозяйственныя операции требовали больших затрат, а результаты получались через год и больше. Приходилось ждать, и каждая малейшая неудача здесь отзывалась на общем настроении. Окоемов хорошо запомнил это время и теперь думал о нем даже с удовольствием, как мы иногда думаем об опасностях, которых избавились более или менее счастливо. Такая неудача была, например, с постановкой сыроварни. Дело было новое и как-то сразу не ношло. Затраченныя на него деньги являлись в общей смете большим дефицитом. Целых два года тянулась эта история с сыроварней, пока все наладилось. До сих пор сыр везли на Урал и в Сибирь из Москвы, а теперь он был свои и составлял важную статью дохода. Между прочим, практика показала, что самый выгодный молочный скот – не дорогия заграничныя коровы, а свои тощия "крестьянки" – коровенки, обладавшия замечательной скромностью потребностей и еще более замечательной выносливостью, дешевизной, в общем давали на тридцать процентов барыша больше, чем какой-нибудь дорогой альгауский скот. То же самое повторилось с курицей: самая выгодная оказалась опять-таки курица-крестьянка, она же русская. Замечательно, что все самое скверное по наружному виду носило название: русский. Но наружность обманчива, и Окоемов убедился на опыте, что и эта русская коровенка, и русская курчонка, и русская лошаденка – все это разрешало самую большую сельскохозяйственную задачу, именно при минимуме затраченных средств давало максимум результатов, что и требовалось доказать. Окоемов даже полюбил это слово: русский, которое служило гарантией успеха. Ошибки здесь могли происходить в очень небольших размерах. По вечерам, когда с поля возвращалось стадо мелких русских коров, Окоемов невольно ими любовался, как любовался каждой хохлаткой-курчонкой, представлявшей собой вполне определенную экономическую величину. У Окоемова часто происходили серьезныя препирательства и недоразумения по этому поводу с компанейскими хозяйками, непременно желавшими развести дорогой племенной скот и выставочную дорогую птицу. – Ведь это невыгодно,– доказывал Окоемов.– И вы сами отлично это понимаете. Дорогая корова требует дорогого ухода, потом она будет хворать, потому что подвержена больше заболеваниям, наконец, в случае эпидемии, мы теряем в ней целый капитал. Хозяйки не могли с этим не согласиться и все-таки оставались при своем. Это было какое-то непобедимое упрямство, которое злило и раздражало Окоемова. – Как же можно сравнить, Василий Тимофеич,– говорила Калерия Михайловна:– конечно, русская корова выгоднее... А все-таки, когда идет стадо, так любо посмотреть на настоящую-то большую корову. Она и идет иначе. Это уже была область сельскохозяйственной эстетики, и Окоемоз только разводил руками. – Послушайте, Калерия Михайловна, ведь у нас простой скотный двор, а не картинная галлерея... Своих хозяек Окоемов очень любил, потому что оне прекрасно поставили свое дело. Все компанейские питались сейчас своими овощами, своим молоком, маслом, яйцами, цыплятами, бараниной, телятиной и т. д. Это было громадным подспорьем. Кроме того, заготовлялась масса консервов в форме всевозможных солений, маринадов, сушений и заготовок «в прок». Варенье приготовлялось десятками пудов и уже шло на продажу. Громадный успех имела «уральская ягодная пастила». Дальше следовали домашния наливки, настойки и ликеры,– по этой части великим специалистом оказался Сережа, изобревший новый уральский ликер из зеленых ягод черной смородины. Каждый новый человек, приезжавший в Красный-Куст, подвергался настоящей инквизиторской пытке. Сережа терпеливо выжидал конца обеда, а потом принимал торжественный вид великаго инквизитора, добывал из заветнаго шкапика бутылку своего ликера и, повертывая ее под носом гостя, торжественно говорил: – Вы, может-быть, думаете, батенька, что это бенедиктин или желтый шартрез? Хе-хе... Да вы посмотрите хорошенько к свету, как он переливает золотом. Гость таращил глаза и из вежливости что-нибудь мычал. Дальше Сережа наливал драгоценную жидкость в рюмку и еще раз заставлял просматривать ее к свету, потом нюхать, еще раз смотреть к свету и потом уже пить. Угнетенный этими церемониями гость выпивал наконец знаменитый ликер и в благодарность должен был льстить самым безсовестным образом,– Сережа смотрел на него такими глазами, что не льстить было невозможно. – Мне секрет этого ликера сообщил поп Аркадий,– сообщал Сережа в заключение пытки, точно благодетельствовал гостя на всю остальную жизнь.– Стоит он буквально грош, т.-е. сколько стоит спирт и сахар. И никакой фальсификации, батенька... – Да... действительно...– изумлялся гость.– Оно, вообще, конечно... да. Благодаря этому ликеру Сережа окончательно примирился с «господином попом» и даже скучал, когда долго его не видел. За эти пять лет Сережа сильно пополнел и заметно начал лысеть. Он, вообще, остепенился окончательно и искренно удивлялся тому Сереже, который остался там, в Москве. В течение шести лет он только один раз сездил в Москву, выбрав самое вредное время, именно зимой, когда был разгар столичнаго зимняго сезона. По пути ему приходилось получать какое-то наследство – это было главным предлогом для поездки. Окоемов сильно опасался за своего друга, но, против ожидания, все сошло более чем благополучно, и Сережа вернулся на Урал раньше назначеннаго срока. Он ездил вместе с княжной, и Окоемов приписал благочестие Сережи ея влиянию. – Нет, брат Вася, время ушло...– обяснил Сережа с грустью.– Везде побывал, все кабаки обездил. Пробовал даже напиваться со старыми благоприятелями – нет, ничего не выходит. Одним словом, скучно... Кончено!.. И сюда тянет. Дела по конторе запусти только раз... На память о Москве Сережа вывез обезьяну «уистити», но она не перенесла зимней поездки и околела дорогой. И тут не повезло... Княжна попрежнему считала себя лишней и работала за десятерых. Она главным образом занималась медициной и ездила по деревням с разными домашними средствами. Деревенския бабы молились на «княжиху», которая пользовала их безконечныя бабьи и детския болести. А сколько было этой крестьянской бедности, сирот, престарелых, просто несчастных – о всех нужно было позаботиться, пригреть, иногда просто утешить. Кроме того, княжна помогала Настасье Яковлевне заниматься в школе, а в последний год совершенно была поглощена маленьким Васей Окоемовым – это был второй ребенок у Окоемовых, родившийся уже в Красном-Кусту и принадлежавший, так сказать, компании. К старшей девочке княжна относилась с какой-то странной ревностью, точно этот первый ребенок что-то отнял у нея. Зато ко второму она привязалась с перваго дня его появления на свет всей душой и, в качестве крестной матери, заявила на него свои права. – У вас уже есть девочка,– обясняла она довольно строго Настасье Яковлевне.–Я уже ничего не говорю... Любуйтесь ею. А этот мой... да. Она дошла до того, что даже не пустила раз Настасью Яковлевну в детскую. Окоемову пришлось мирить родную мать и мать крестную. – Она, кажется, с ума сошла...– обижалась Настасья Яковлевна.– Ведь ребенок мой... Конечно, княжна безумно его любит, но все-таки... – Выход один: выдать княжну замуж,– пошутил Окоемов.– Она родилась быть матерью... У них, кажется, что-то такое есть с Сережей. Впрочем, я это так... – Вы говорите глупости, Василий Тимофеич... Ничего нет и ничего не может быть. Княжна – девушка серьезная... – Да, по почему же серьезным девушкам не выходить замуж? Ей сейчас за тридцать, Сереже за сорок – комбинация самая подходящая. Впрочем, я это так, к слову. Матримониальный вопрос, так сказать, висел в воздухе. Поднимала его чаще других сама княжна, конечно, не о себе, а относительно других. Для нея было высшим наслаждением устраивать крестьянския свадьбы, и княжна радовалась, как ребенок, когда ее приглашали в посажёныя матери. Эти свадьбы обходились ей дорого, но приходилось мириться с этими расходами. – Уже только у нас никто не женится,– роптала иногда княжна. – Как никто: Крестников женился, Окоемов женился,– спорил Сережа.– Каких еще вам свадеб нужно? – Ничего вы не понимаете, Сергей Ипполитыч... – Ну, уж я-то не понимаю, Варвара Петровна? В чем другом, а в этом – извините... – А как по-вашему, если вы понимаете все, наши хозяйки совсем не у дела? – Хохлушка и Калерия Михайловна? Сереже как-то совсем не приходило даже в голову, что оне тоже женщины – просто хохлушка и просто Калерия Михайловна. Очень хорошия женщины, и только. – Чего оне горюшами живут... Женщины еще не старыя и могли бы иметь семьи. Я часто о них думаю. Вот, например, наш фельдшер... Человек он совсем одинокий, степенный – какого же еще жениха нужно? – В самом деле, Варвара Петровна, это идея... Какую бы мы свадьбу справили!.. Конечно, женить фельдшера на хохлушке... – Ну, уж извините... Никогда! Ему самая подходящая пара – Калерия Михайловна. Этот вопрос вызвал даже ссору, пока княжна не обяснила, в нем дело. – Фельдшер человек тихий, спокойный, и Калерия Михайловна тоже, ну, им и век вековать. Как на заказ выйдет парочка... – Да, пожалуй... А как же тогда с хохлушкой быть? – А уже Потемкин есть... Ему такую и нужно жену, чтобы была строгая и держала его в руках. Хохлушки умеют это делать... – Позвольте, да ведь Потемкин того... У него в башке заяц. – Пустяки!.. Женится, вот вам и зайца никакого не будет. Оттого и заяц, что уже один... Сережа то соглашался на эту комбинацию, то начинал спорить, что нужно сделать «совершенно наоборот». Княжна горячилась, спорила и сердилась в свою очередь.
III.
Деятельность сторублевой компании шла бы тихо и мирно, развиваясь естественным путем, и скоро достигла бы своей цели, если бы в жизни приходилось иметь дело только с теориями и цифрами, а не с живыми людьми. Сравнительно первый "набор" компаньонов был произведен удачно и сохранялся в своем первоначальном составе. К сожалению, нельзя было сказать того же о членах, вступивших позже. Большею частью они явились из "местных элементов", как говорил о. Аркадий. Некончившие гимназисты и реалисты, бывшие студенты, учителя народных училищ и просто интеллигенты шли в колонию со всех сторон. Они занимали известныя места, предварительно согласившись на все условия, а потом уходили. Целый ряд таких фактов заставил Окоемова задуматься серьезно. В самом деле, что их заставляло бросать работу в компании? Окоемов проверял себя и всю свою деятельность и решительно не мог найти никакого подходящаго обяснения, кроме того, что компания, как всякое новое дело, еще не заручилась достаточным доверием. – Это бывает, Василий Тимофеич,– старался успокоить о. Аркадий.– Много званых да мало избранных:.. Тоже вот на рынке случается: какую первую цену дали, по той и отдавай. Больше не дадут. Все торговцы это знают... Так и тут: первый набор удался, а других надо подождать. – Обидно то, отец Аркадий, что ведь я не о себе хлопочу. Мне дорого самое дело, принцип... Как этого не понять? Будут работать на кулака, а живому делу не хотят служить. – Ничего, перемелется – мука будет. Все эти утешения ни на волос не обясняли дела. Оно так и оставалось загадочным. Приходилось прибегать к наемным людям, что, в сущности, было гораздо легче. Только впоследствии Окоемов узнал, что лично против него существует целая партия. Чем были недовольны эти недовольные, он не знал, а только мог смутно догадываться. Очевидно, дело сводилось на личности, что было менее всего желательно. Потом выяснилось, что во главе недовольных стоит студент Крестников, а около него уже группируются остальные. Это открытие еще сильнее озадачило Окоемова. Перебирая свои отношения к Крестникову, он не мог найти решительно ничего такого, что могло бы служить поводом к недоразумению. Напротив, он так ценил и уважал его, как полезнаго члена компании и серьезнаго труженика. Просто было обидно, что именно такой человек производит смуту и раскол. Дальше сделалось известным, что в Салге часто бывает Утлых – это опять усложняло дело. Сам Крестников никому и ничего не говорил, бывая в Краеном-Кусту. Правда, он каждый раз приезжал с какими-нибудь отчетами и почти все время проводил в конторе и, кончив работу, сейчас же уезжал домой. Нужно сказать, что Салга составляла больное место в жизни компании. Хозяйство расширялось и крепло, но смысл его оставался до сих пор неясным, как экономической статьи. Два первых года дали крупный убыток, потом был урожайный год, потом вышло ни то ни се. В урожай хлеб был дешев и работа не окупалась, а в недороды хлеба было мало. В общем, все начинали приходить к тому заключению, что это хозяйство лучше всего бросить, несмотря на сделанныя крупныя затраты. Для Крестникова последнее было всего обиднее. Во всяком случае, это дело нужно было разрешить так или иначе. Окоемов отправился в Салгу сам. Он раньше по какому-то инстинкту не ездил туда и сейчас был этим доволен. Могли подумать, что он не доверяет Крестпикову и ревизует его, а молодые люди в таких случаях почему-то обижаются. Вообще, Окоемов всеми силами старался устранить самого себя, свое личное влияние, и старался выдвинуть на первый план деятельность совета компании. Он являлся только пайщиком, не больше, и, когда компания покроет произведенныя затраты, он решил про себя выйти из нея, т.-е. на год или на два уехать опять в Москву. Его роль кончалась, и для себя лично он оставлял только излюбленное им рыбное дело. Подезжая к Салге, Окоемов узнал на станции, что Утлых проехал туда же. Что же, тем лучше. За пять лет хутор на Салге мало изменил свою наружность, кроме прибавленных двух-трех хозяйственных пристроек да большой дачи. Чем-то недосказанным веяло от всего, особенно по сравнению с процветавшим Красным-Кустом. Отсюда, может-быть, происходила затаенная ревность и глухое недовольство. Мало ли чего ни бывает на свете... Крестников был дома. За пять лет он сделался неузнаваем даже по наружности. Из зеленаго, жиденькаго молодого человека сформировался плотный и коренастый мужчина с окладистой русой бородкой. Вообще, он выглядел настоящим русским молодцом. Он встретил Окоемова довольно сдержанно и прибавил: – Вам, может-быть, неприятно будет встретиться с Утлых? Он здесь... – Отчего же... Даже наоборот, я рад его видеть. Ведь у нас с ним все счеты кончены давно... Однако Окоемов чувствовал себя все-таки неприятно, здороваясь со старой сибирской лисой. Жена Крестникова отнеслась к гостю тоже сдержанно, очевидно, подражая мужу. На хуторе было несколько новых людей, которых Окоемов видел в первый раз: каких-то двое молодых людей, высокая девушка с сердитым лицом, бритый седой старик. Они переглянулись, услышав фамилию Окоемова. Очевидно, о нем шли здесь свои разговоры, и он являлся известной величиной. Может-быть, его даже ненавидели, не видав ни разу в глаза. Все эти мысли промелькнули в голове Окоемова, оставив неприятный осадок. Тяжело быть в доме, где на вас почему-нибудь косятся, особенно, если косятся совершенно несправедливо. – Мы посмотрим сначала поля...– предложил Крестников. – С удовольствием,– согласился Окоемов.– Только я в данном случае буду простым любопытным, и даже не членом нашей компании. – Почему так? – Потому что я не имею на это полномочий, раз, а второе – я приехал по личному делу... Утлых тоже отправился в поле и несколько раз замечал точно про себя: – Ну, какая тут земля... Так, одна видимость. А вот в Барабинской степи, там так действительно... Там чернозем-то, что перина, а пшеница – во... Сравнения никакого нет. Это маленькое замечание для Окоемова сделало ясным все. Наступил критический момент, когда компания должна была разделиться. Это неизбежный процесс. То же самое, что происходит в зельях, когда вылетает новый рой. Вся разница заключалась только в том, что старая компания еще не устоялась вполне, и желание отделиться выросло и сформировалось под влиянием Утлых, действовавшаго из своих личных расчетов. Все это было очень печально, потому что сложное, дорогое и неопределившееся дело в Салге хотели бросить на полдороге. Вернувшись на хутор, Окоемов без предисловий приступил к делу. – Мне хочется серьезно обясниться с вами, Крестников,– заговорил он, прислушиваясь к собственному голосу.– Я очень рад, что при нашем обяснении будут присутствовать люди совершенно посторонние... (Последнее слово Окоемов подчеркнул). Дело в том, что до меня уже давно доходили слухи о каких-то недовольных людях, и я не мог добиться, чем они недовольны. Я не обращал на эти слухи никакого внимания, пока мне прямо не указали на вас. Я не люблю никакой игры и поэтому решился обясниться с вами начистоту. Между нами не должно быть недоразумений... Еще одно слово: имеете ли вы что-нибудь лично против меня или против самого дела? – И против вас и против дела...– откровенно заявил Крестников.– Вы являетесь во главе компании, от вас все зависит, какая же это компания? – Вы забываете только одно, именно, что компания основана по моей личной инициативе, и что у компаньонов решительно не было никаких средств, когда дело начиналось. Очень естественно, что мне пришлось стать во главе дела.. Думаю, что это ни для кого не обидно, тем более, что я имел в виду, когда компания устоится, сделаться простым ея членом, как все другие. Одним словом, все это не страшно, и я понимаю вас... – Что касается компании, то вся ея деятельность сводится пока на одну наживу, Василий Тимофеич... Для этого, право, не стоило огород городить. Это самое простое купеческое дело, только под вашей фирмой... – Об этом я предупреждал вас при самом начале. Да, я смотрю на дело, как купец, вернее – как промышленник. Ведь нельзя же выходить с пустыми руками. Хороших мыслей и чувств у нас, русских, достаточно, а настоящия дела делают какие-то неизвестные, без всяких мыслей и чувств. Моя цель была очень скромная: создать такое дело, которое дало бы работу, здоровую и хорошую, интеллигентным людям. – А потом? – Потом, когда будет работа и хлеб, дело уже ваше, как вы распорядитесь со своим временем и средствами. Я не хотел вперед намечать слишком широкую программу,– ведь это так легко сделать!– чтобы не вышло неустойки, как говорят мужики. Вы сами видите, как трудно выполнять даже маленькую, сравнительно, задачу, несмотря даже на самыя лучшия намерения. – И потом, самое главное и самое дорогое...– заговорил Окоемов, прерывая паузу.– Ведь наша сторублевая компания не разрешение какого социальнаго вопроса в широком смысле этого слова, а только маленький опыт кучки людей, пожелавших устроиться не по общему шаблону. Для меня лично самым дорогим было бы то, если бы наша компания послужила примером для образования других. Программа может быть иная, более целесообразная – все зависит от людей, из каких сложатся эти компании. Я верю в них... да. И мне тем печальнее, что в нашей собственной компании начинается раскол. Я не скрываю ничего... И скажу больше: главный виновник этого раскола Илья Ѳедотыч. Он вам сулит золотыя горы где-то там, в Барабинской степи, а дело сводится в сущности только на то, чтобы разстроить наше дело в самый критический момент. – Что же я-то? Мое дело сторона...– возражал Утлых, делая равнодушное лицо.– А всегда скажу только, что из вашего дела ровно ничего не выйдет... да-с. Кто в лес, кто по дрова... – А в Барабинской степи все в лес пойдут? – Там другое, там особь статья... – А я вам скажу, что все это пустяки... т.-е. оно может быть когда-нибудь впоследствии, но не сейчас. Удивительная эта черта русскаго человека: все разрушать и везде заводить самыя безсмысленныя недоразумения. Например, что вам нужно, Илья Ѳедотыч? В вас говорит только одно личное раздражение и желание устроить мне какую-нибудь пакость. Я очень рад, что могу высказать все это вам прямо в глаза. – Что же я-то? Мое дело сторона... Это обяснение стоило Окоемову жестокаго сердечнаго припадка. В такой форме у него уже давно ничего не было. Дело дошло до обморока. Когда Окоемов очнулся, он несколько времени не мог сообразить, что с ним и где он. – Где Настасья Яковлевна?– тихо спросил он. – Она дома... Не волнуйтесь. Над больным сидел Крестников и смотрел на него такими добрыми, хорошими глазами, в которых точно светилась детская фраза: "я, Василий Тимофеич, больше не буду"... Окоемов невольно улыбнулся и молча пожал ему руку.
