Текст книги "Без названия"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
VII.
Окоемов переживал двойное чувство. С одной стороны, он относился к Настасье Яковлевне, как к сестре, а с другой – видел в ней любимую девушку. Последнее чувство как-то странно расхолаживалось именно ея близостью. Ежедневныя встречи и разговоры производили обратное действие, и та девушка, о которой он так долго мечтал, точно уходила вдаль, покрываясь туманом. На этой почве вырастало новое чувство, которое вернее всего было назвать дружбой. Окоемову все нравилось в Настасье Яковлевне: голос, задумчивый взгляд немного исподлобья, улыбка и даже походка, легкая, неторопливая, изящная. Вообще, в ея присутствии он чувствовал себя как-то особенно хорошо и спокойно, точно тревожныя мысли бежали от этого чистаго девичьяго образа. Предстоящий отезд Настасьи Яковлевны в Москву поднял снова все то, что было пережито, улеглось и казалось позабытым. Он даже не мог сказать, как она относится к нему – хорошо, и только. Просыпаясь рано утром, чтобы итти на прииск, Окоемов теперь думал о том, как вернется к чаю домой и увидит ее, свежую, милую, спокойную. Он любил, чтобы она наливала ему чай или просто сидела за столом вместе с другими. Мысль о том, что скоро ея не будет, вперед образовала какую-то мучительную пустоту, и Окоемов старался об этом не думать, как отгоняют мысль о смерти. Работы на прииске пока носили подготовительный характер. Устраивали плотину, машину для промывки песков, проводили канавы и т. д. Самая добыча золота ограничивалась случайными промывками, которыя в общей сложности дали около полфунта. Сережа с особенной торжественностью занес в один из своих гроссбухов этот первый "приз". – Эти полфунта стоят больше восьми тысяч,– обяснил Окоемов. – Что же, потом все окупится...– уверенно отвечал Сережа, сам начинавший верить в свою миссию главнаго управляющаго. – Только вот что, Сережа, пожалуйста, поменьше этой канцелярской работы. Ты уже сейчас всех одолел: и фельдшер, и студент, и Потемкин, и княжна – все тебе помогают. А что будет дальше? Просто страшно за человека делается... Ты разведешь здесь настоящий департамент. – Иначе я не могу... Это уж как вам будет угодно. Я вообще люблю порядок в делах... В Сереже, при видимой безпорядочности и легкомыслии, жил какой-то чиновник, щепетильный до придирчивости. Для него не было выше оскорбления, как неразборчиво написанное письмо, вообще дурной почерк. Если уж делать, так хорошо... Особенно доставалось от него студенту Крестникову, который имел невозможный почерк. – Всякий порядочный человек должен писать красиво и разборчиво,– авторитетно говорил Сережа, с ненавистью глядя на кривыя строки и невозможные иероглифы своего помощника.– Я убежден, что половина несчастий и неприятностей в жизни происходит именно благодаря дурному почерку... Студент был иного мнения, и раз дело дошло до крупной размолвки, потребовавшей вмешательства Окоемова. – Я еще допускаю, что женщина имеет некоторое право писать скверно,– доказывал Сережа.– Ей и писать редко приходится, и притом пишет она только в возбужденном состоянии... – Это ваша барская замашка вышучивать женщин,– сказал Крестников.– Вы забываете только одно, что она такой же человек, как и мы с вами. Виноват, гораздо лучше нас с вами... Говоря о почерке, Сережа косвенно мстил княжне, которая тоже писала неразборчиво. Он доводил ее этими разговорами до слез. – Я уже благословляю вперед тот день, когда не буду видеть вас,– уверяла княжна с азартом.– Кроме всех своих пороков, вы еще ворчун и придира... Эти маленькия размолвки оживляли существование маленькой колонии, потому что заканчивались каким-нибудь комическим эпизодом. Глухая распря Сережи с княжной всех забавляла. Даже маленькая Таня, и та принимала некоторое участие в этих недоразумениях и отлично понимала, что тетя Варя не любит дядю Сережу. Девочка в новой обстановке, кажется, чувствовала себя лучше всех и в течение какого-нибудь месяца загорела, как галчонок. У нея достаточно было своих маленьких хлопот. Ведь нужно десять раз сбегать на прииск, побывать у лошадей, заглянуть двадцать раз в кухню, ко всем приставать с разспросами и всем мешать. Сережа буквально страдал от этого неугомоннаго человечка, интересовавшагося даже его гроссбухами. На дверях его конторы даже появилось обявление: "Вход в контору девице Татьяне строго воспрещен". Этот драконовский закон был обойден тем, что Таня начала влезать в контору через окно и дразнила Сережу неистощимой пытливостью своего духа. Калерия Михайловна редко показывалась. Она вся была поглощена своей кухней, огородом и вообще хозяйством. Верхом ея торжества была покупка первой коровы. Она ее даже мыла через день, потешая деревенских мужиков и баб. – Не корова, а барыня,– галдели мужики.– Этак, пожалуй, шарф на корову надевать придется и калоши... – Вы вот сами-то почаще мойтесь,– советовала Калерия Михайловна. Под ея руководством был распланирован громадный огород, строились тепличка и парники, маленькая овчарня, коровник, маленький птичий двор – одним словом, полное хозяйство. Хохлушка Анна Ѳедоровна была занята другой стороной этого хозяйства – ея специальность были разные консервы. Сохранять молоко, приготовлять домашние сыры, домашния колбасы, консервировать мясо в прок, покупать зимой рыбу и солить ее, устроить огненную сушку овощей, запасать грибы и ягоды во всевозможных видах. Все это было нужно, потому что приходилось заботиться о прокормлении трехсот человек. Окоемов опасался, чтобы не вышли какия-нибудь недоразумения хозяйственнаго характера, но обе женщины совершенно были поглощены каждая своей собственной работой. Просматривая счета и сметы, Окоемов убеждался в одном, что эта бабья работа даст чистой прибыли около шестидесяти процентов, сравнительно с тем, если бы все эти хозяйственные продукты покупать со стороны. В виду этого он назначал хозяйкам пять процентов награды из чистой прибыли. – Вот только как быть со свиньями...– говорила хохлушка.– Калерия Михайловна против того, чтобы заводить свиней, а без свиней какое же хозяйство. Калерия Михайловна боялась, что эти будущия свиньи будут портить ея огород, будут есть цыплят и вообще безчинствовать, хотя в принципе и признавала их, как выгодную хозяйственную статью. В сущности, ей претила свинячья нечистоплотность и прожорливость, да и местныя породы свиней были плохи, а выписывать далеко и дорого. Свиной вопрос пока был отложен, хотя это и не помешало вскоре появиться целым двум поросятам. Окоемов был чрезвычайно доволен своими хозяйками,– это был первый успех, первая оправдавшаяся надежда. И, главное, надежда, оправданная женским трудом, нашедшим свое приложение. Это было не выжигание по дереву и не расписывание фарфоровых тарелочек, а настоящий, полезный, здоровый и производительный труд. В результате получались здоровая пища для рабочих, полная независимость от рынка и половинная стоимость содержания. Конечно, с перваго раза не могли быть осуществлены все статьи этого хозяйства, но, при ближайшем знакомстве с местными условиями, в их осуществлении не могло быть сомнения. Да и пример о. Аркадия был налицо, так что всегда было можно проверить всякое предположение на живом деле. У Окоемова рядом с этим успехом получилось маленькое недоразумение с Утлых. Этот сибиряк сейчас уже являлся лишним и не хотел этого замечать. Отказать ему прямо Окоемов стеснялся и своей нерешительностью только затягивал дело. Вступить в компанию равноправным членом он не изявлял желания, а делать ему на прииске было нечего. Он попрежнему относился ко всем, кроме Окоемова, подозрительно и сомневался даже в самых очевидных вещах. Это была какая-то органическая сибирская подозрительность, воспитанная тяжелым опытом невольных сношений с ссыльными, бродягами и вообще с подозрительными людьми, которых Европейская Россия так охотно отдает Сибири в течение нескольких сот лет. – Мы сездимте в Башкирию, Илья Ѳедорыч,– предлагал Окоемов, чтобы воспользоваться его опытностью.– Мне необходимо осмотреть земли для аренды, потом озера... – Что же, можно и сездить,– охотно согласился Утлых.– Всего-то податься верст на пятьдесят – вот вам и Башкирия. Он остался недоволен только тем, что вместе с ними отправился студент Крестников. Окоемов сделал вид, что ничего не замечает, а студенту решительно было все равно. Окоемову хотелось немного встряхнуться, да и погода стояла такая чудная. Просто было грешно сидеть у себя дома. Поездки для Окоемова являлись лучшим отдыхом и в то же время лекарством. Башкирия – цветущая страна, которая свободно могла бы прокормить несколько миллионов населения, а сейчас в ней быстро вымирали последние остатки когда-то громаднаго и сильнаго племени. Нет ничего печальнее вида башкирской деревни: избы без крыш, окна без стекол, около избы в редком случае ворота. Поля пустовали, сенокосныя угодья оставались некошенными, и т. д. и т. д. Утлых смотрел с своей точки зрения на башкир, как на существа низшия, и нисколько не сочувствовал этой башкирской нужде. – Что же их жалеть, когда они сами кругом виноваты,– повторял он.– Было бы кого жалеть. Не хотят работать, и конец тому делу. Для Окоемова эти несчастные башкиры не являлись чужими. В них только ярче, чем в русских, выразились полное невежество и заматорелая лень. До известной степени в каждом русском человеке сидит такой башкир,– то же неуменье взяться за какое-нибудь дело, отсутствие энергии, косность и какой-то безсмысленный фанатизм. Сколько таких людей пропадает по городам, а особенно в столицах. Обидно то, что все они могли бы жить припеваючи, если бы только стряхнули с себя башкирския качества. Между прочим, они заехали к тому старшине, который выпросил заварку чая. Старик был дома и принял гостей очень радушно. Обстановка дома говорила о некоторой зажиточности, а по-башкирски – о целом богатстве. – Гостя Бог посылает...– повторял приветливо хозяин. Большая деревянная изба внутри делилась ситцевой занавеской на две половины. В первой около стен шли широкия деревянныя нары, прикрытыя дешевыми коврами и ситцевыми одеялами. Хозяин ходил в одних чулках, оставляя туфли у порога. И все другие башкиры делали то же, а поэтому в избе было чисто. Гости напились чаю и за чаем вели деловые разговоры относительно аренды земли. – Много земли, ой-ой, много!– закрывая глаза, говорил башкир.– Плати деньги, получай земля... Арендная плата составляла смешную цифру, именно рубль за десятину. Окоемову сделалось даже совестно за такую нищенскую сумму, а башкир хитро щурил глаза – он заломил неслыханную цену, потому что соседние крестьяне арендовали по полтиннику, и Утлых хотел торговаться неистово. Окоемов только пожал плечами. – Ты нам покажи свою землю,– закончил Окоемов эти переговоры. Летом башкирския деревни пустеют, потому что все разбродятся по окрестностям, а богатые живут в кошах – род степной кибитки. Дома остаются только самые бедные, которым некуда уехать. Окоемов был рад, когда они наконец выехали в поле и когда пред ними ровнем-гладнем развернулась степная равнина. Лучшия места были захвачены соседними крестьянами, но оставалось еще много "пустой" земли. Окоемов с какой-то тоской посмотрел на эту благодатную землю, которая напрасно ждала рабочих рук. Вдали блестело озеро. – Вот, Иван Николаич, грустный пример,– говорил Окоемов Крестникову,– вдвойне грустный... Башкиры исторически ленивы и не хотят работать, и земля не находит настоящих рук. Ведь это громадное богатство пропадает совершенно даром... Разве такое явление мыслимо где-нибудь в Америке? Ах, как мы все виноваты и кругом виноваты... Они осмотрели площадь в несколько верст, и Окоемов выбрал участок в триста десятин. Ему было несколько совестно, что за эти три квадратных версты великолепнаго степного чернозема он будет платить всего каких-то триста рублей в год. Все дело заключалось только в том, чтобы заключить долгосрочную аренду, именно на двенадцать лет. Башкир был рад этой сделке, как празднику. Главное, задаток можно получить под эту "пустую" землю... Вечером в волости собрались башкиры, и дело было решено, и опять Окоемову было совестно, точно он сознательно грабил их. А между тем не мог же он назначить им тройную цену,– вообще получалась нелепость. – У нас теперь будет свое сено, свой овес и свой хлеб,– говорил Крестников.
VIII.
Ночь они провели на берегу большого степного озера, разливавшагося в низких, округленных берегах. Привал был выбран в двух шагах от стараго башкирскаго кладбища, осененнаго столетними березами. Это была чудная летняя ночь с чутко дремавшим воздухом. Время от времени со стороны степи доносился какой-то неясный шопот и сейчас же затихал, точно кто-то хотел сказать какухо-то великую тайну, начинал и останавливался на полслове. Озеро покрылось туманом; окаймлявшие берега камыши походили на зеленую бархатную оправу, в которой глухо замирал степной шопот, точно он прятался в этой живой зеленой стене. Как-то особенно приветливо горел разложенный на берегу костер, а через озера красным глазом смотрел другой огонек,– вероятно, стоянка каких-нибудь запоздавших рыбаков. Хотелось без конца сидеть около костра и мечтать с открытыми глазами. Это была та мать-природа, которая баюкала с ласковым шопотом. – А все-таки скверно...– думал вслух Окоемов. Утлых понимал, к чему относится эта фраза, и только встряхивал головой. – Что скверно-то, Василий Тимофеич? И без того лишних сто рублей заплатили аренды... Ведь им сколько ни дай, все равно толку никакого не будет. Другие-то вдвое меньше платят... – Если другие безсовестно эксплоатируют башкир, это еще не значит, что и мы должны делать то же самое. Вообще нехорошо... – Нехорошо не это, а вот то, что нельзя у них снять в аренду озера. Вот это настоящий харч, а не то, что какая-нибудь земля. Тони-то зимой вот на этом самом озере бывают тысячи по три пудов. А какой за ней уход, за рыбой? Посадил трех сторожей, и все тут. Снасть, конечно, не дешева, так она не на один год заводится... Ну, да еще озера от нас не уйдут. А ведь тут дельце миллионом пахнет. Озерами больше всего интересовался студент Крестников, но сейчас отмалчивался: ему не нравился самый тон, которым говорил Утлых. Да, каждый труд должен оплачиваться, но до наживы еще далеко, а у сибиряка только и мыслей, что о наживе. Наконец это просто обидно, потому что ставило на одну доску с кулаками, обиравшими башкир самым безсовестным образом. А между тем какое прекрасное дело эти рыбныя ловли на озерах. Если купцы-арендаторы, умевшие только стеречь озера, могут наживать миллионы, то писцикультура, устроенная на основании научных данных и уже установившейся практики, должна давать еще больше. Вообще, получалась какая-то невероятная картина всевозможных богатств, и Крестников невольно сравнивал этот благодатный край с той бедной Россией, которая оставалась там, за горами. Да, нужны только руки, энергия и знание... Все эти мысли отравлялись только проклятым словом: нажива. Неужели можно оставаться честным только при условии евангельской бедности, а деньги уже сами в себе несут известное рабство, желание закабалить и неистощимую жажду все новых и новых приобретений? На Крестникова все чаще и чаще находили сомнения, и он часто не понимал, что за человек Окоемов: или уж очень хороший человек, или рафинированный эксплоататор, который так ловко пользуется разными хорошими словами для своих целей. Неужели и у него одна цель: нажива? Чуткая молодая совесть требовала ответа, а его приходилось ждать. Крестников сидел у огня и в тысячу первый раз передумывал одно и то же. – Вы о чем задумались, Иван Николаич?– спросил Окоемов, когда Утлых ушел спать в тарантас. – Да о многом, Василий Тимофеич... – Вас коробит слово: нажива? Крестников только посмотрел на Окоемова широко раскрытыми глазами, точно он подслушал его мысли. Окоемов сидел у огня, скорчившись, и казался таким маленьким и худеньким. Его типичное худощавое лицо ярко освещалось всполохами пламени. Не дожидаясь ответа, Окоемев заговорил: – Вы и ко мне все время присматриваетесь... Оно так и должно быть. Мы еще слишком мало знаем друг друга... да. Взять хотя сегодняшний случай... Я купил за триста рублей аренду, которая мне даст при правильном хозяйстве больше трех тысяч. Это несправедливо... Что бы вы сделали на моем месте? – Я? Я назначил бы башкирам пятьдесят процентов из чистой прибыли... – Но ведь это гадательная цифра, особенно если принять во внимание такия условия, как затраты на постановку дела, а затем возможность засух. Будут, несомненно, года, когда башкиры получили бы за свою землю нуль... – Посевы можно застраховать, а что касается обзаведения, то его можно разверстать по числу лет аренды. – Совершенно верно, но вы забываете одно: я сейчас назначил башкирам двойную цену, и если прогорю, то им от этого не будет пользы. Следовательно сначала необходимо поставить дело на твердую почву, а потом уже говорить о другом. – Я знаю, Василий Тимофеич, ваше слабое место: вы боитесь благотворительности. – Да, да, боюсь... Что даром получено, то даром и уйдет. Необходимо, чтобы человек заработал свое благосостояние. Возьмите данный случай: я мог сегодня дать башкирам, вместо трехсот – три тысячи. Это меня не разорило бы... Но к чему бы это повело? Во-первых, я провел бы им мысль о легкой наживе, которая гарантировала бы их от всякой необходимой работы; во-вторых, в своем лице я создал бы опаснаго конкурента тем крестьянам, которые сейчас арендуют у башкир землю. Что для меня, при интенсивной культуре и обезпеченных средствах, выгодно, то же самое их разорить. Экономическия явления слишком неразрывно связаны между собой, и нельзя их изолировать. – Но ведь то же самое могут сказать и другие, которые руководствуются одной наживой. Путь в достаточной мере скользкий... А главное, он создает для каждаго свою собственную мораль, другими словами – полнейший произвол. Все будет зависеть от того, какой человек... – На совесть, как говорят мужики? – А так как большинство людей обладает очень маленькой совестью, то результат получится самый плачевный... – Но ведь совесть поднимается, т.-е. уровень совести. Живой пример – ваши собственныя слова: вы уже не можете успокоиться на одной наживе, как Илья Ѳедорыч. Вот я и верю в этот подем общественной совести, верю в то, что таких совестливых людей сотни тысяч и что их будет все больше и больше. Золотой век, конечно, мечта, но это не мешает нам итти к нему... Они проговорили до самой зари, хорошо и откровенно, как еще никогда не случалось. Окоемову очень нравился сдержанный и серьезный юноша, и он возлагал на него большия надежды. – Представьте себе такой случай,– заговорил Окоемов после длинной паузы:– и я и вы умираем... Наше дело пошло, оно поставлено, а мы возьмем да и умрем. Если бы мы не надеялись, что на наше место сейчас же явятся сотни и тысячи других людей, которые поведут это дело, тогда не стоило бы ни о чем хлопотать. Башкирская деревня, около которой была арендована земля, называлась Оалга. От нея до Краснаго-Куста считали пятьдесят верст, а зимой разстояние сокращалось почти на половину, потому что не нужно было делать обезд озер. Окоемов был очень доволен этой арендой и только думал о том, откуда и как брать рабочих для сельской работы. – Да башкиры же и будут работать,– обяснял Утлых.– Они всегда так делают: сдадут землю в аренду, а потом сами же и нанимаются ее обрабатывать. Своя земля пустует, а чужую обрабатывают. Самый несообразный народ... – Значит, они могут работать? – В лучшем виде... Здоровый народ на работу. Только вот на себя не хотят ничего делать. Смешно на них смотреть. Все лето лежит на боку, а раз еду осенью, только-что первый снежок пал, а они траву косят... Сушить, говорят, не нужно. Крестников остался в Салге. Страда уже наступала, и нужно было заготовлять сено, а потом распланировать будущия пашни. Знания, вынесенныя из академии, теперь находили свое приложение. Приисковая работа Крестникову не нравилась, и он был совершенно счастлив, что останется при настоящем деде, для котораго стоит потрудиться. Затем молодого человека много интересовала выпадавшая на его долю ответственная самостоятельность. Он начинал себя чувствовать вполне большим человеком. – Я вам оставлю деньги, и вы сами ужо распоряжайтесь сенокосом,– говорил Окоемов при отезде.– Помните, что будете иметь дело с новыми людьми, которых совсем не знаете... Крестников поселился у башкирскаго старосты, который заломил с него цену, как в дорогом ресторане. Кое-как сговорились. Время стояло горячее, так что некогда было даже поставить полевую избушку. Но все это было пустяки по сравнению с открывавшейся широкой деятельностью, о какой Крестников не смел мечтать. Он чувствовал, что Окоемов вполне доверяет ему, и сознавал, что это возлагает на него двойную ответственность. Башкиры и русские крестьяне отнеслись к молодому хозяину с большим недоверием, как к барину-белоручке, ничего не смыслившему в их крестьянских делах. Это сказывалось во всем, а особенно при первых наймах рабочих. Сибирский мужик оказывался большим хитрецом и не желал продавать свой труд дешево. Башкиры готовы были работать за безценок, но одолевали вымогательством задатков. Они просили себе все, что только видели, и не огорчались отказом. Для разезда по сенокосам Крестников купил себе крепкую башкирскую лошадку и ездил на ней верхом. Можно себе представить его огорчение, когда через три дня эта лошадь была украдена. – Ах, какой скверный народ, какой скверный народ,– жалел хитрый старшина.– Дрянной народ... Это был первый печальный опыт, огорчивший Крестникова до глубины души. Он успокоился только тогда, когда из Краснаго-Куста приехал фельдшер Потапов и разсказал, что на прииске украли целых пять лошадей. Оказалось, что воровали лошадей башкиры, угощавшиеся на празднике. – Проклятая сторонка,– ворчал фельдшер.– Этак, пожалуй, не услышишь, как самому башку отвернут. Потапов был командирован на розыски пчеловодов из башкир. Когда-то башкирские меды были в большой славе, но сейчас это дело совершенно упало, и только оставалось несколько стариков, помнивших из пятаго в десятое, как водить степную пчелу. Пчеловодство еще сохранилось только в южном Урале, и Потапов думал пробраться туда. – Ну, как у нас дела там, в Красном-Кусту?– спрашивал Крестников. – Ничего, все идет помаленьку... Василий Тимофеич какой-то скучный ходит. Нездоровится, должно-быть... Потемкин насосы свои ставит, да едва ли толк какой выйдет. – А барышня что поделывает? – Которая? Ах, да, Настасья Яковлевна... Не видать ея что-то. Все больше дома сидит... Мы с княжной больничку строим. Теперь сруб ставят, ну, я освободился малость и укатил... А барышня скоро уезжает в Москву. – Знаю... Потапов заметил, что Крестников, разспрашивая про Настасью Яковлевну, как будто немного смутился... Что же, дело молодое – все может быть. – А каких я двух поповен видел, Иван Николаич,– заговорил он, свертывая крученую папиросу.– Не девицы, а мак на гряде... Рукой подать от вашей Салги. Оне меня и про вас спрашивали... Андреевку знаете? – Ѣздил как-то нанимать рабочих. – Ну, там, в Андреевке, живет Поп отец Марк, а у него две дочери Марковны. На лето приехали гостить. Кончают курс в гимназии. Отменныя девицы. Что вам тут одному-то сидеть? Взяли как-нибудь праздничным делом да к попу и завернули. Он будет рад. Потом у земскаго доктора видел своячиницу... Тоже вполне правильная девица и может себя оправдать. – Хочется вам говорит глупости... – Не глупости, сударь, а настоящее дело говорю. Хе-хе... Кабы мои годы не ушли, так я бы и сам того... гм... Только вот угорел немного, и седой волос в голове пробивается. А в ваши-то года, Иван Николаич, ух! какой бедовый был... Ей-Богу!.. Была одна кастелянша, а у кастелянши была дочь... Ну, да что об этом говорить. Было да сплыло и быиьем поросло... Фельдшер только вздохнул и махнул рукой. Это ведь богатые люди могут влюбляться и прочее такое, а бедному человеку не до того...
IX.
Лето в работе промелькнуло незаметно. В начале августа был первый утренник, побивший летние цветы, разведенные Анной Ѳедоровной в новом садике. Это ничтожное обстоятельство всех огорчило, напомнив о суровом климате. Короткое северное лето уже кончалось. – Это чорт знает, что такое,– ворчал Сережа.– Так жить нельзя, точно в каком-нибудь погребе... Но еще хуже было осенпее ненастье, которое наводило на всех озлобленную тоску. Хохлушка даже плакала втихомолку, припоминая свою благословенную Малороссию, где осень так хороша. Княжна и Настасья Яковлевна давно уж были готовы к отезду, но откладывали день за днем,– им точно было совестно покинуть товарищей. Большое оживление внесло в жизнь колонии знакомство с земским врачом Поповым, который теперь часто завертывал в Красный-Куст, Это был плотный, толстый, всегда улыбавшийся господин лет тридцати. Он всегда чувствовал себя прекрасно и любил побалагурить. Особенно были рады его приезду приисковыя дамы, потому что у каждой находилась к этому времени какая-нибудь серьезная болезнь, требовавшая немедленной помощи. – Дайте мне самому-то умереть спокойно,– упрашивал доктор с комической серьезностью.– Я уверен, что именно я развожу болезни... Без меня здоровы, а стоит мне приехать, и пошла писать губерния. Помилосердуйте, господа хорошие, пожалейте живого человека. Иногда с доктором приезжала его свояченица, молодая девушка из "бестужевок". Сережа как-то сразу не взлюбил ученую девицу, которая знала все ученыя слова. По наружности это была типичная сибирячка с приподнятыми скулами, мягким татарским носом и чуть заметно поставленными косо глазами. Девица была решительная, как все сибирячки, и сама правила тройкой, как хороший ямщик. Звали ее Прасковьей Антоновной. К числу ея достоинств, между прочим, принадлежало то, что она недурно пела малороссийския песни, чем сразу купила хохлушку Анну Ѳедоровпу, слушавшую ее со слезами на глазах. Доктор занимался немножко археологией, и эта страстишка служила источником вышучивания. Вообще, эти новые люди как-то сразу сделались своими и чувствовали себя на прииске дома. – Егор Егорыч, поступайте в нашу компанию членом,– предлагал доктору Окоемов.– Не пожалеете... – А позвольте узнать, что я буду у вас делать? – Лечить... – Я это и так обязан делать... А впрочем, отчего же и не быть членом. Я могу сделать взнос... – У нас взносы зарабатываются, и вы должны заработать свои сто рублей практикой на прииске. – Вот это мило... Что же, я нарочно должен создавать разныя болезни? А впрочем, как знаете.. Доктор соглашался обыкновенно на все и даже спрашивал своих пациейток, какое им лекарство прописать. Вот свояченица, та другое дело. На предложение Окоемова поступить в члены компании она отрицательно покачала головой. – Сначала нужно посмотреть, что у вас выйдет,– обяснила она.– Ад вымощен добрыми намерениями... Мне кажется, что в вашем предприятии больше поэзии, чем действительности, а мы, сибиряки, страдаем недоверчивостью. – А вы боитесь поэзии?– иронически спрашивал Сережа. – А вы из запоздалых эстетиков?.. – Это не ответ... Впрочем, у всякаго барона своя фантазия. Эти маленькия пикировки оживляли все общество, и все были рады, когда на прииске появлялась бойкая сибирячка. Скоро завязалось и другое знакомство. Окоемов ездил в Салгу проведать Крестникова и на дороге познакомился с о. Марком и его дочерьми. Гимназистки, видимо, много наслышались о Красном-Кусте и засыпали вопросами. – Если вас интересует, приезжайте и посмотрите,– пригласил Окоемов. Любопытныя молодыя особы были очень рады и приехали через несколько дней в сопровождении брата, сельскаго учителя. Еще раньше оне познакомились с Крестниковым и разсказывали про него какия-то смешныя истории. Он теперь спал не иначе, как привязав к ноге аркан от своей лошади, потом башкиры украли у него шляпу и он должен был ходить с непокрытой головой, и т. д. Одну поповну звали Капочкой, другую Лидочкой. Оне не блестели красотой, но были такия веселыя, свеженькия, говорливыя. – Пожалуйста, ты их займи,– просил Окоемов, Сережу. – Этого еще недоставало: filles de pope... – Это предразсудок. Девушки очень хорошенькия и умненькия... От скуки Сережа был рад заняться и поповнами и ломался совершенно по необяснимой причине. Потом явился еще знакомый, сельский учитель из Челкана. Он приехал с о. Аркадием по делу. Именно, на прииске устраивалась кузница, а хороших кузнецов не было. О. Аркадий когда-то сам работал в кузнице, когда был сельским учителем, а потом передал все своему преемнику. Нанятые на прииск кузнецы заковали сразу двух лошадей, и Окоемов обратился за советом к о. Аркадию, который и явился вместе с учителем. Он снял свою ряску, надел татарский азям, спрятал волосы за воротник и сам принялся за работу. Хромавшия лошади были поставлены в станок и раскованы. – Эх, вы, кузнецы...– пенял о. Аркадий неумелым кузнецам.– Вам безногих щенков ковать, а не лошадей. Ну-ка, Ваня, поворачивайся... Учитель "Ваня" именно не умел поворачиваться. Это был довольно мрачный субект и совсем не охотник до разговоров. Вот кузнечная работа – другое дело. У Вани летели из-под молота искры дождем, и он точно разговаривал своим молотом. Летом он обыкновенно работал в кузнице и порядочно знал свое дело, а кузнец в деревне – лицо большое. "Ваня" давно интересовался, что делается в Красном-Кусту, но не решался приехать посмотреть. А тут все вышло как-то само собой, и знакомство завязалось. Серьезный и молчаливый "Ваня" как-то сразу прирос, как вырастает новый зуб, и его все полюбили. Казалось даже странным, что Вани не было, точно он куда-то уезжал и только-что вернулся из поездки. Все так и звали его Ваней, даже княжна, отличавшаяся некоторой щепетильностью. А Ваня молчал и только улыбался. Все эти новые люди вносили с собой что-то новое, и, вместе с тем, Окоемов не мог не чувствовать, что все они в большей или меньшей мере не доверяют ему, т.-е. его предприятиям. Может-быть, сказывалась сибирская недоверчивость, а может-быть, и присущая каждому русскому человеку косность. Окоемова радовало одно уже то, что все они интересовались его делом и внимательно к нему присматривались. Во всяком случае, завязывались живыя сношения с местными людьми, что Окоемов особенно ценил. Ведь придется все-таки жить с ними. Дело требовало все новых и новых людей. Было еще одно обстоятельство, которое говорило за эти новыя знакомства. Раньше Окоемова очень смущал отезд княжны и Настасьи Яковлевны, тем более, что впереди предстояла тяжелая сибирская осень,– он уже вперед переживал томящее ощущение пустоты. Сейчал это чувство сменилось спокойным сознанием, что эта пустота заместится другими элементами. Да, эти другие люди придут, они должны прийти. Княжна заметно приуныла и сама откладывала отезд день за днем. Положим, она ехала не навсегда, но все-таки ей уже вперед делалось жаль оставлять Красный-Куст. Настасья Яковлевна молчала, ничем не выдавая своего настроения. – Вы, конечно, сюда больше не вернетесь?– спрашивал ее Окоемов накануне отезда. – Зачем?.. Она сделала вопрос так просто, что Окоемову сделалось совестно за свою безтактность. Конечно, она не приедет – смешно об этом спрашивать. – Мне сейчас как-то даже странно возвращаться к родным в Москву,– заговорила Настасья Яковлевна, прерывая паузу.– Я приеду туда почти чужой... – Что же вам мешает оставаться здесь, т.-е. вернуться? Все мы будем этому рады. – Я сказала не к этому, Василий Тимофеич... И без того я считаю себя слишком много обязанной вам... Я встретила такой сердечный, братский прием. – Об этом даже не стоит говорить, Настасья Яковлевна. Разве вы сами могли бы поступить иначе?.. Все к вам так привыкли, полюбили... Этим разговор и кончился. Окоемов волновался и старался всеми силами не выдать себя. Что же тут можно было говорить? Оставалась одна надежда на княжну, которая в Москве будет видеться с Настасьей Яковлевной. – Мне уже не хочется уезжать,– говорила она ее слезами на глазах.– Я уже не знаю сама, что делаю... – Ничего, ничего, поезжайте, а по первому пути я сам приеду за вами,– успокаивал ее Окоемов.– Мама так будет рада вас видеть, вы ей все разскажете... У меня тоже есть кой-какия дела в Москве. Утром в день отезда Окоемов отправился на прииск посмотреть на работы. На дороге он встретил Настасью Яковлевну. Ему показалось, что она ждала его. – Вам что-нибудь нужно сказать мне, Настасья Яковлевна? – Нет, ничего... – У вас такое бледное лицо... Вы плохо спали? Она ничего не ответила, а только опустила голову. Они пошли рядом, – Вы получили какое-нибудь неприятное известие?– спрашивал Окоемов с участием. – Нет... Она остановилась и посмотрела на него умоляющими глазами. Окоемов почувствовал, что у него не стало воздуха в груди и голова начинает кружиться. – Послушайте, Настасья Яковлевна... Это было совсем не то, что он хотел сказать. Продолжением этой фразы было то, что он взял ее за руку. – Настасья Яковлевна, может-быть, я ошибаюсь.... И это было не то, и вдобавок глупо. Она шла рядом с ним, не поднимая головы, а Окоемов чувствовал, как бьется у него сердце в груди. – Вы вернетесь... вы должны вернуться,– заговорил он сдавленным голосом.– Ах, совсем не то... Я сам приеду в Москву... да... Скажите мне одно: могу я вас видеть там? Ответом был взгляд, полный укора. Опять безтактно... Они сделали несколько шагов молча. – Я не знаю, что со мной делается...– прошептала она.– Но мне так хорошо... хорошо и грустно... и хочется смеяться и плакать... Я не знаю даже, зачем я еду в Москву... Он посмотрел ей в лицо и прошептал: – Милая, милая... Она взяла свою руку и замедлила шаги, точно хотела что-то остановить, удержать. Он испугался собственной смелости и чувствовал только, как кровь стучит в голове. – Может-быть, мне показалось...– заговорил он, с трудом набирая воздуху.– Я могу ошибаться... Она сама взяла его руку и молча ее пожала. Путешественницы уехали сейчас после завтрака. Все вышли "на улицу" провожать их. Накрапывал назойливый мелкий дождь. Княжна несколько раз оборачивалась и махала белым платком. Окоемов стоял без шляпы и чувствовал непреодолимую потребность догнать быстро катившийся экипаж, что-то сказать, пожать руку в последний раз. – О, милая, милая...– шептали его губы без звука.
