Текст книги "Без названия"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
X.
Отезд Окоемова на Урал замедлился благодаря тому, что нужно было устроить до осени комиссионныя дела с Америкой. Осенью он надеялся побывать в Москве, чтобы проверить заказы и поручения. Самым трудным являлось устроить передоверия – Окоемов плохо верил в русскую аккуратность. В самый разгар этих хлопот он получил анонимное письмо, писанное на простой серой бумаге измененным почерком. "Милостивый государь! Вы поступаете довольно безсовестно, потому что суете свой нос в чужия дела. Но это даже безполезно, потому что найдутся люди поумнее вас в десять раз. Во всяком случае, будьте покойны, что и мы дремать тоже не будем. Лучше будет, если вы хорошенько позаботитесь о самом себе. И еще вам скажу, что своим поведением вы подвергаете себя большой опасности, потому что будете иметь дело с людьми очень сосредоточенными. Оставьте свои нелепыя затеи и знайте свои дела. А впрочем, как вам будет угодно". Письмо было без всякой подписи, с городским штемпелем. Окоемов дал его прочитать княжне. – Я уже ничего не понимаю,– заметила та, перечитывая письмо. Окоемов подробно обяснил ей, в чем дело и кто автор письма. – Страшнаго в этих угрозах ничего нет, но все-таки осторожность не лишняя,– заметил он.– Эту девушку спрятали где-то там, в Сибири, и мы должны ее разыскать во что бы то ни стало. С этой целью я и пригласил вас, Варвара Петровна, потому что только вы одна можете это устроить... – Я? – Да, вы... Подробности потом, но помните одно, именно, что дело идет о спасении беззащитной девушки. Княжна задумалась на одно мгновение, а потом с решительным видом заявила: – Что же, я уже согласна, Василий Тимофеич. Сережа тоже деятельно готовился к отезду. Во-первых, он купил непромокаемые охотничьи сапоги, потом целую тысячу гаванских сигар, лотом щегольской дорожный баул, набор всевозможных консервов, английскую шляпу с двумя козырями и кисеей, два револьвера, походную библиотеку – кажется, все было предусмотрено вполне основательно. Для пробы он одел свои сапоги, шляпу, повесил через плечо пароходный бинокль, накинул на плечи кавказскую бурку и в таком виде предстал пред Марфой Семеновной. – Ох, батюшка, напугал ты меня до-смерти!– всполошилась старушка.– Я сама в книжке читала, что был такой отчаянный разбойник Ринальдо Ринальдини... Я-то давно читала, а ты тут как снег на голову. – Нельзя, Марфа Семеновна: дело серьезное,– обяснял Сережа, любуясь своим фантастическим костюмом.– Я еще кинжал себе куплю... – Ну уж, батюшка, с кинжалом-то ко мне ты, пожалуйста, и на глаза не показывайся... Мало ли что тебе в башку взбредет, а я еще пожить хочу. Да сними ты котел-то свой – смотреть противно... Марфа Семеновна очень безпокоилась приготовлениями своего ненагляднаго Васи к отезду, долго думала о том, что его гонит из Москвы в такую даль, волновалась и наконец пришла к удивительному заключению, к какому только могло прийти любящее материнское сердце, именно, она во всем обвиняла Сережу... Конечно, это его дело! Шалберничал-шалберничал в Москве, прокутился до зла-горя, а потом и придумал. Ему-то все равно, где ни пропадать. Вон и нож собирается покупать... Как есть отчаянная голова! Вся надежда у старушки оставалась на княжну. Положим, она женщина не совсем правильная и иногда даже совсем заговаривается, а все-таки женщина и, в случае чего, отсоветует, по крайней мере. Именно с этой точки зрения старушка и смотрела теперь на Сережу, любовавшагося на себя в зеркало. Наконец старушка не выдержала и проговорила: – Не ожидала я от тебя, Сережа... Голос у нея дрогнул, и на глазах показались слезы. – Чего не ожидали, Марфа Семеновна? – А вот этого самаго... Кто всю смуту-то поднял? Жил бы себе Вася в Москве, у своего дела, кабы не твои выдумки... Ты думаешь, выжила старуха из ума, а я-то все вижу. И еще как вижу... Грешно тебе, Сережа. – Да вы о чем, Марфа Семеновна?.. – Не притворяйся, пожалуйста, по крайней мере... Без этого тошно. Привел вон как-то Вася ко мне какого-то неизвестнаго человека, назвал его Иваном Гаврилычем и говорит: "Мамаша, рекомендую – гениальный человек"... Так, приказный какой-то и, наверно, горькую пьет, а Вася-то прост. Разве такие гениальные-то люди бывают? Шекспир, Рашель, Наполеон, а это какой-то Иван Гаврилыч... Ну, я укрепилась, сделала вид, что верю, а потом этак к слову и спрашиваю: "А позвольте узнать, чем вы занимаетесь?" Ну, тут уж ему и нельзя было скрыться. Понес такую ахинею, что святых вон понеси... Какие-то насосы приготовляет. Так ведь, это по пожарной части – я тоже могу понимать, что и к чему относится. И подвел этого гениальнаго Ивана Гаврилыча опять-таки ты, Сережа... Ты, ты, ты! Лучше и не спорь, не обманывай в глаза... Все я вижу и понимаю. Ты еще не подумал соврать, а я уже вижу. Это признание заставило Сережу хохотать до слез, так что Марфа Семеновна обиделась и кончила слезами. – Смейся, безпутный, а Бог тебя все-таки накажет... – Ах, Марфа Семеновна, Марфа Семеновна... ха-ха! Вот уморили-то!.. Вы знаете, как я вас люблю... Нет, это, наконец, невозможно! Ха-ха-ха... Милая Марфа Семеновна... О, sancta simplicitas!.. Именно в таком положении застал стороны Окоемов, когда зашел в комнату к матери. Сначала он решительно ничего не мог понять, а потом улыбнулся и проговорил: – Да, это все он, мама... Ты угадала. И, наверно, Бог его накажет... – А что же я-то говорю, Вася?– обрадовалась старушка.– Посмотри на него, каким он разбойником разоделся... Еще зарежет кого-нибудь под пьяную руку. – Наверно, зарежет, мама... Я в этом убежден. Кого бы ему зарезать, в самом деле? Ах, да – княжну... Окоемов шутил, но у самого было тяжело на душе. Предстоящая разлука с матерью очень безпокоила его. Он так любил свою милую старушку, с ея дворянскими предразсудками, снами, предчувствиями, приметами и детской наивностью. В его глазах она являлась старой Москвой, которая еще сохранялась на Арбате и Пречистенке. Милая старушка, милая старая Москва... Почему-то сейчас Окоемову было особенно тяжело разставаться с родным гнездом,– сказывались и возраст и надломленныя силы. Из навербованных интеллигентных людей двое получили авансы и исчезли, двое других накануне отезда раздумали и отказались – оставалось налицо всего пятеро: фельдшер Потапов, Иван Гаврилыч, студент Крестников и двое студентов-техников. "Много званых, но мало избранных,– с невольной грустью подумал Окоемов.– Что же, пока будем довольствоваться и этим, а впоследствии можно будет сделать вторичный набор. Впрочем, и на месте, наверно, найдется достаточное количество взыскующих града..." Больше всего Окоемов был рад тому, что познакомился с Потемкиным. Это был настоящий клад... С каждым днем в этом странном человеке он открывал новыя достоинства и чувствовал, что изобретатель насосов делается ему родным, другом, товарищем, а главное – тем верным человеком, на котораго можно было положиться. Впрочем, ему нравился и фельдшер Потапов и все студенты, особенно Крестников. Такие милые молодые люди, еще не остывшие душой... Намаявшись за день со своими делами, Окоемов возвращался домой усталый и разбитый. Лучшим отдыхом для него было то, чтобы в его кабинете сидел Иван Гаврилыч и разсказывал что-нибудь. Собственно, изобретатель, кажется, совсем не умел сидеть, а вечно бродил по комнате, как тень, курил какую-то необыкновенную глиняную трубочку и говорил на-ходу, точно гонялся за отдельными фразами. За два дня до отезда Иван Гаврилыч совершенно неожиданно заявил: – А как же я буду с девочкой, Василий Тимофеич? – С какой девочкой?– мог только удивиться Окоемов. – А дочь.. – Ваша дочь? – Да... – Где же она? Сколько ей, наконец, лет? – Позвольте... пять лет, нет – четыре. Да, именно четыре... Очень милая девчурка... Мать умерла уже два года назад, а девчурка живет со мной. Она у меня ведет все хозяйство. – Гм... да... Как же быть? Не лучше ли оставить девочку здесь, как вы думаете? Я могу поговорить с мамой, наконец... Иван Гаврилыч сделал нетерпеливое движение, поправил галстук, который его почему-то начал давить, развел руками и заявил самым решительным образом: – Нет, Василий Тимофеич, я со своей девочкой не разстанусь ни за что... да. Ведь я только для нея и живу. Окоемов подумал, пожевал губами и решил: – Хорошо, мы возьмем девочку с собой... Иван Гаврилыч даже не поблагодарил за эту уступку, а только покраснел и отвернулся к окну. Он целых две недели все готовился переговорить с Окоемовым о своей девочке, составлял целыя речи и никак не мог решиться. Марфа Семеновна уже за день до отезда ходила с опухшими от слез глазами и потребовала от сына только одной уступки, чтобы он вместе с ней сездил к Иверской. – Что же, я ничего против этого не имею,– охотно согласился Окоемов.– И даже с большим удовольствием, мама... Тебе известно, что я человек религиозный. В один из последних июньских дней на Нижегородском вокзале сехались все действующия лица. Когда Окоемов приехал с матерью, все уже были в сборе. Студенты забрались раньше всех и держались отдельной кучкой, за ними приехал Иван Гаврилыч со своей маленькой дочуркой, бледной городской девочкой с таким умненьким личиком. Приехали две интеллигентных женщины,– это были особы лет под тридцать, которым некого было оставлять в Москве. Оне, видимо, стеснялись незнакомаго общества и держались в стороне. Княжна явилась в сопровождении Сережи. – Я уже не подозревала, Сергей Ипполитыч, что вы такой вежливый человек...– откровенно удивлялась она.– Вы поступили, как настоящий джентльмен. – Кажется, я всегда был джентльменом? Несмотря на жару, Сережа ни за что не хотел разставаться со своей буркой и обращал на себя внимание всей публики. Между прочим, он поднял ужасную суету с багажом и ужасно возмутился, когда дошел до багажа Ивана Гаврилыча, состоявшаго из каких-то чугунных труб и деревянных моделей. – Это чорт знает что такое...– ворчал Сережа, подозрительно оглядывая изобретательский багаж.– Точно странствующий цирк едет. Когда поезд тронулся, Марфа Семеновна, не вытирая катившихся по лицу слез, долго благословляла быстро исчезавшие из глаз вагоны. Это было последнее напутствие старой Москвы...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
I.
Путешествия сближают людей. Так было и с компанией, ехавшей на Урал. Мужчины вообще сближаются легче, и еще на вокзале в Москве студент Крестников и фельдшер Потапов почувствовали взаимное расположение. – Не желаете ли папироску-с?– предлагал фельдшер, делая первый шаг к знакомству. – С удовольствием:..– согласился студент и, раскуривая папиросу, уже тоном знакомаго человека прибавил:– Интересно, что выйдет из нашей экспедиции. – Да-с, вообще... А между прочим, Василий Тимофеич весьма практикованный человек. Я стороной навел о них справки... Весьма одобряют. Когда поезд тронулся, фельдшер снял свою шляпу-котелок, перекрестился и с какой-то жадностью смотрел на быстро убегавшую Москву. Потом он тряхнул головой и, обращаясь к Крестникову, резюмировал свои впечатления: – Скучно-с... Окоемов и Сережа остались на площадке и долго провожали глазами родную Москву. У Сережи было такое серьезное и грустное выражение лица. Окоемов тоже чувствовал себя немного не по себе. И жаль чего-то, и как будто щемит на душе, и какое-то раздумье нападает. – Ну, и отлично!..– бормотал Сережа, принимая деловой вид.– Мне давно следовало освежиться, а то я совсем закис в этой Москве. Да, необходимо встряхнуться... – Для тебя, мой друг, Москва являлась только большим трактиром, и ты смотришь на нее именно с этой похмельной точки зрения. А есть другая Москва, деловая, бойкая, работающая... Я не сказал бы, что Москва – сердце России, это было бы немножко много, но ее вернее назвать паровым котлом, в котором заряжается вся русская промышленность и вся русская торговля. Да, здесь вершится громадная работа, и сейчас трудно даже в приблизительной форме предвидеть ея результаты... Понимаешь: сила! А я поклонник силы... Москва далеко бьет, от одного океана до другого, и эта сила все растет, как ком снегу. – Кажется, это из области московскаго патриотизма, Вася? – Это уж как тебе нравится, так и называй. Факт... Приятно сознавать, что составляешь частичку этой силы. Сидевшия в вагоне дамы заметно взгрустнули, хотя и старались не выдавать своего настроения. Княжна смотрела в окно на пеструю ленту быстро летевшей мимо дорожной панорамы. Ее тоже брало раздумье: хорошо ли, что она согласилась ехать Бог знает куда? Она даже не знала хорошенько, куда и зачем едет, как не знали и другия дамы. Оне отнеслись друг к другу с большой строгостью, начиная с костюмов. Про себя княжна определила одну симпатичной, а другую так себе. Эта симпатичная дама была сильная брюнетка с характерным, почти сердитым лицом. Темное дорожное платье и черная шляпа придавали ей еще более решительный вид. Княжне не понравилось в ней только одно, а именно то, что симпатичная дама курила. Звали ее Анной Ѳедоровной. Другая, средних лет блондинка с неопределенным лицом, имела какой-то пришибленный вид. Видимо, она вся была в прошлом, там, где прошла ея молодость. Когда Москва скрылась из виду, она потихоньку перекрестилась и вытерла набежавшую на глаза слезу. – У вас остались там родные?– спросила княжна, делая головой движение в сторону Москвы. – Да, т.-е. нет... У меня никого не осталось в Москве. Княжне понравился голос этой пришибленной блондинки,– она говорила с такими мягкими нотами. – А вас как зовут?– полюбопытствовала княжна. – Калерия Михайловна... – У меня была сестра Калерия. – Да? Это очень редкое имя... На этом разговор и кончился. Дамы потихоньку оглядывали друг друга, и каждая про себя составляла особое мнение про двух других. Здесь каждое лыко шло в строку, и наблюдательный женский глаз по мелочам составлял самую строгую характеристику. Блондинка решила про себя, что княжна очень добрая, а брюнетка сердито подумала всего одним словом: неряха. Женщины заняли две лавочки, а мужчины две других, напротив. Разговор как-то не вязался, потому что над всеми тяготела разлука с Москвой. Сближение последовало благодаря дочери изобретателя Потемкина. Девочка сидела с отцом и очень скучала. Ока успела разсмотреть всех мужчин и не нашла в них ничего интереснаго. Потом она сделала попытку поиграть со студентом и потянула его за рукав. Но студент только улыбнулся,– он не умел ответить на это красноречивое предложение. Девочке сделалось скучно до тошноты. Зевнув раза два, она взобралась на скамейку и принялась разсматривать дам. – Какая маленькая девочка...– заметила Калерия Михайловна и поманила к себе шалунью.– Ну, иди сюда, коза. Я тебе покажу одну очень интересную вещицу... Девочка не заставила себя просить и мигом очутилась в дамском обществе. – А вас как зовут?– спрашивала она поочередно всех.– А меня Татьяной Ивановной... да. Мы с папой далеко-далеко едем, туда, где золото... А вы куда? – И мы туда же... Все вместе едем. – А где же ваш папа? – Наш папа дома остался... – Значит, вы его не любите?. Через пять минут Татьяна Ивановна уже взобралась на колени к Калерии Михайловне и припала своей головенкой к ея груди. Этот детский лепет точно расплавил какую-то кору, покрывавшую всех, и все сразу почувствовали себя легче. Ребенок явился живым связующим звеном. От Калерии Михайловны он перешел к княжне, которая "уже" полюбила его и приняла под свое крылышко. Оставалась в стороне одна Анна Ѳедоровна, которая даже, повидимому, старалась не смотреть на ребенка. – Разве вы уже не любите детей?– полюбопытствовала кпяжна. – А разве можно их не любить?– вопросом ответила суровая дама и посмотрела на Татьяну Ивановну такими грустными глазами.– Я боюсь их любить... потому что... потому что... – Ах, да, я понимаю: вы потеряли, вероятно, своего ребенка? – Да... И я сейчас боюсь ласкать чужих детей: ведь несчастье заразительно. Может-быть, это нелепо, но есть такие предразсудки, от которых трудно отделаться... Таня смотрела на строгую тетю большими глазами и прошептала на ухо княжне: – Я боюсь этой... черной... – Какия глупости, дурочка,– тоже шопотом ответила князкна и прибавила:– Уже нужно всех любить... всех, всех!.. Девочка расшалилась, как котенок, и тут же, как котенок, заснула, свернувшись клубочком. Потемкин все время наблюдал благодарными глазами происходившую сцену и тоже почувствовал себя как-то по-домашнему: эти три женщины уже не были чужими... Он теперь думал о том, какая страшная сила заключается в этой святой женской любви к детям,– нельзя даже представить гадательную мерку этого страшнаго двигателя, самаго тончайшаго и неуловимаго из всех остальпых двигателей. Эта мирная семейная сцена была нарушена трагикомическим эпизодом, который заставил маленькую Таню проснуться. Появился Сережа и заявил княжне: – Варвара Петровна, ваши документы у вас? – Как уже у меня?.. Я уже передала их вам еще там, когда вы заехали за мной на квартиру... – Гм... Как же это так?– удивился Сережа и обвел всех присутствующих таким взглядом, точно приглашал всех тоже удивиться.– Чорт знает что такое... Он несколько раз произвел обыск своих карманов, дорожной сумки и саквояжа, но документов не оказалось. Княжна следила за ним гневными глазами. – Уже нет документов?– спросила она. – Должны же они быть где-нибудь, чорт– возьми... Не сел же я их, в самом деле! – И как я уже могла вам поверить!– огорченно повторяла княжна.– Нас теперь по этапу вышлют из Нижняго, как безпаспортных... – Непременно вышлют,– подтвердил Окоемов, с улыбкой следивший за всей сценой.– Что же делать, придется испытать маленькую превратность судьбы... Вообще, для начала недурно, Сережа. – А, чорт возьми!..– ругался сконфуженный Сережа.– Теперь помню... Я заехал за Варварой Петровной, а она сует мне свои документы... – Почему уже: сует?– обиделась княжна.– Вы сами предложили положить их вместе со своими документами... У меня уже было предчувствие, что этого не следовало делать, по я поверила, вам... Окоемову стоило большого труда успокоить огорченную княжну. Он обещал телеграфировать из Нижняго своему поверенному. – Это уже невозможный человек!– жаловалась княжна на Сережу как-то совсем по-детски – Я уже никогда ему не поверю... никогда! Посмотрите; как он оделся: разве такому человеку можно верить? Оксемов смеялся до слез. Он очутился теперь в роли предводителя и должен был готовиться вперед к тому, чтобы разбирать все недоразумения своего маленькаго товарищества. А поезд летел и летел, пуская клубы чернаго дыма, точно гигантский сказочный змей, гремевший железными членами. Мимо него летела унылая русская равнина, только кое-где тронутая тощим лесом или перерезанная светлыми нитями безыменных речек. Этот русский ландшафт наводил тоску своим однообразием. Попадавшияся деревушки тожо не веселили глаза. Все было так бедно, убого и жалко. Оживляли картину только белыя церкви, стоявшия среди этой равнины, как маяки, да несколько фабрик. Поезд мчался в фабричной области, по московскому суглинку. И ехавшая в вагоне публика была такая же серая и убогая, как ландшафт – фабричные, кустари, разные "услужающие". Тяжелая московская лапа чувствовалась здесь на каждом шагу. – Удивительная эта наша матушка Русь,– говорил Окоемов, стараясь развлечь княжну.– В других странах большие центры сопровождаются фобургами, фабриками, пригородами, так что переход к маленьким городам идет последовательно, а у нас точно ножем обрежет: сейчас каменная Москва, красивейший город, может-быть, в целом свете, а отехали пять верст – настоящая деревянная убогая Россия. Никаких переходов и никакой последовательности... Тощее поле, тощая лошаденка, тощий мужик – одним словом, та же Русь, какая существовала еще при московских царях, если исключить ситцы, самовары и акциз. И вместе вы чувствуете страшную силу вот именно в этом убожестве. Помните, как сказал Некрасов. Ты и убогая, Ты и обильная, Матушка Русь!.. На полустанках и станциях толпилась та же серая публика, как и в вагонах. Исключение составляли бойкие фабричные пункты. Окоемов с грустью смотрел на испитыя лица подмосковных фабричных, щеголявших по-московски в сибирках,– это заготовлялся наш собственный русский пролетариат.
II.
В Нижнем экспедиция была задержана на несколько дней. У Окоемова были здесь свои дела, а затем пришлось подождать присылки документов княжны и Сережи из Москвы. Сам город имел довольно унылый вид, как всегда, и некоторое оживление чувствовалось только в ярмарочной части, где уже шли приготовления к всероссийскому торжищу. Всех внимательнее к этому знаменитому торговому пункту отнесся Потемкин. Он исходил с Таней всю "стрелку", которая образована Волгой и Окой. Результатом этих изследований явился самый блестящий план. Потемкин не спал целых две ночи, вырабатывал подробности. На третий день он заявил Окоемову: – Вы меня извините, Василий Тимофеич, но я должен остаться в Нижнем..., – В чем дело?– спокойно спросил Окоемов. – А видите ли, у меня явилась блестящая мысль... да. Волга мелеет, Ока тоже. Мыс, на котором стоят ярмарочныя здания, слишком низок, места мало и постройки скучены. Прибавьте к этому страшную опасность от пожара и дурныя гигиеническия условия, неизбежныя при такой скученности. А между тем все это можно устроить самым простым способом... Необходимо отвести фарватер Волги – только и всего. Добытую землечерпательными машинами землю я перенесу на мыс и этим увеличу его площадь вдвое, затем все суда будут иметь возможность приставать к самому берегу, а наконец в центре устрою внутренний бассейн для разгрузки судов. Конечно, работа громадная, но она окупится с лихвой в какия-нибудь десять лет. Я все высчитал самым подробным образом и составил приблизительную смету, которую и представил ярмарочному комитету и городскому управлению. – А насосы? Изобретатель немного смутился. – Вот что я вам скажу, Иван Гаврилыч,– заговорил Окоемов решительным тоном.– Ваш проект, без сомнения, очень хорош и осуществим, но необходимо подождать, когда закончим дело с насосами. Нельзя гнаться за двумя зайцами... Ведь землечерпательныя машины у вас проектированы по вашей теории? да?.. – Именно в этом и вся штука!– оживился изобретатель.– Я опускаю железную трубу прямо на дно реки, образую безвоздушное пространство и прямо выкачиваю на берег ил и песок, как теперь выкачивают воду. Девяносто три процента утилизации сравнительно с нынешними землечерпательными-машинами, которыя добывают землю ковшами. – Все это отлично, но я все-таки советую обратиться к насосам. Вы, кажется, совсем думаете остаться здесь? – Да... Я и квартиру нанял, т.-е. две комнатки – нам вдвоем с Таней совершенно достаточно. Окоемов положил руку на плечо пылкаго изобретателя и заявил самым решительным образом: – Вы забыли только одно маленькое условие, Иван Гаврилыч, именно, что вы сейчас принадлежите мне, т.-е. нашему общему делу. Писанаго контракта у меня нет, но мы ведем дело на товарищеских началах, следовательно отказа не может быть. – Послушайте, ведь это рабство... – Гораздо хуже... Одним словом, в шесть часов вы будете на пароходной пристани "Колчин и Ко". Извините, мне сейчас некогда... Окоемов повернулся, чтобы итти, по что-то сообразил и проговорил уже совсем другим тоном: – Кстати, есть другой пункт, который более Нижняго имеет прав на будущее и который в самом непродолжительном времени будет настоящей столицей всего Поволжья. Вы бывали в Казани? Нет? Это вторая Москва... Мы поговорим об этом на пароходе подробно. Во всяком случае, идея грандиозная... А Нижний – это только историческая ошибка. Казань – ключ к двум таким бассейнам, как Волга и Кама. Теперешнюю роль Нижняго можно сравнить с тем, если бы вы захотели ездить на одной пристяжной... Потемкин совершенно успокоился и в назначенный срок был уже на пароходе. На него всего сильнее действовал уверенный тон, каким говорил с ним Окоемов. Да и будущая вторая Москва его заинтересовала... Необходимо серьезно разработать эту идею. Окоемов явился на пароход после второго свистка, усталый, больной. Княжна встревожилась. – Уже вы больны?– спрашивала она.– Нужно доктора... – У меня есть свое лекарство, милая Варвара Петровна,– ответил Окоемов и, указывая на Волгу, прибавил:– вот оно... Ах, какая чудная река! Я не могу смотреть на нее без восторга. Я уже сейчас начинаю чувствовать себя здоровым. Громадный пароход отвалил от пристани с каким-то радостным гулом, точно он радовался, что освободился от сдерживавших его причалов и мог на свободе развернуть свою силу. За пароходом на длинном канате потянулась баржа с арестантами, походившая на громадную клетку. Публика перваго и второго класса высыпала на трап, чтобы отсюда полюбоваться на великолепную панораму Нижняго. Издали, как большинство приволжских городов, Нижний был гораздо красивее, чем вблизи. Крутой берег Волги венчался наверху старым кремлем и целой линией громадных домов новейшаго типа. Под горой лепились торговыя постройки, склады, лавки, пристани. Даже ярмарочный мыс казался красивым. – А все-таки жаль...– задумчиво повторял Потемкин, пристально разглядывая ярмарочный мол.– И всего-то нужно каких-нибудь двадцать миллионов – сумма ничтожная по результатам. Трудно представить себе что-нибудь красивее Волги, которая без конца льется в зеленых берегах, точно проголосная русская песня – эта песня родилась именно здесь и так же разлилась по необятной Руси из края в край. Что-то могучее, бодрое и хорошее, казалось, висело в самом воздухе. Являлось смутное ощущение нетронутой воли, шири, удали, точно и небо здесь раздавалось выше, и синевшая даль манила к себе путника. Торжественный покой волжских берегов, золотистыя отмели, могучее движение массы воды – все это производило неотразимое впечатление. Еще можно и стоит жить на свете, когда вас охватывает такая сила и такая же сила несет вас вперед. – А чорт ее возьми, действительно, хорошая река!– любовался Сережа, щуря свои близорукие глаза.– Даже хочется сделаться разбойником... – Зачем же уже чорт и зачем уже разбойником?– возмущалась княжна, в первый раз видевшая Волгу. Она боялась воды, как курица, и относилась к пароходу подозрительно. А вдруг его взорвет? а вдруг под водой «уже» громадный камень? И потом как страшно гремит эта машина,– вот-вот все разлетится в дребезги. Мало ли что может случиться... А машина делала свое дело, громадныя колеса разгребали воду, точно лапы громаднаго чудовища, и мимо величаво плыла без конца развертывавшаяся панорама волжских берегов. Нехорошо было только одно, именно то, что берега были совершенно пустынны. Изредка выглянет небольшая деревушка с Яблоновыми садами, и опять без конца зеленый простор. Тысячелетняя русская история еще не осилила могучей реки,– Волга вся еще в будущем, когда ея живописные берега покроются целой лентой городов, заводов, фабрик и богатых сел. Эта мечта невольно навевается самой рекой, которая каждой волпой говорит о жизни, о движении, о работе. Может-быть, уже недалеко то время, когда все это совершится, и нет основания сомневаться в осуществлении такой мечты. Настоящее Поволжье выражалось очень скромными формами, как старинные городки, поставленные с военными целями на боевых пунктах поступательно развивавшейся линии Московскаго государства. Все эти Васильсурски и Козмодемьянски служили только историческими памятниками. Жизнь едва теплилась в приволжских селах и деревнях, которыя все-таки ушли от убожества подмосковной селитьбы. Здесь уже чувствовался захватывающий простор необятной Руси, для которой пока Волга являлась только громадной живой дорогой, уводившей русскую историю туда, на далекий Восток, где крылись несметныя сокровища. В девять часов было еще светло, т.-е. светло по-волжски,– стояли какия-то молочныя сумерки. Это чудный момент короткаго севернаго лета, когда небо переливается какими-то шелковыми тонами, а на земле идет долгая борьба между светом и тьмой. В северных ночах чудно-хорош именно этот переходный момент, когда природа точно не может успокоиться после трудового летняго дня. Южная ночь падает быстро, а здесь стоят долгия сумерки и так медленно загораются звезды, точно фонари невидимых судов, плывущих в воздухе. Именно в такой момент Окоемов поднялся на трап, где нашел только одного Потемкина – остальная публика засела по каютам. – Что вы тут делаете, Иван Гаврилыч? – Мечтаю... – И я тоже хочу мечтать... Потом Окоемов протянул руку изобретателю и проговорил: – Оба мы с вами мечтатели, Иван Гаврилыч, а горбатаго только могила исправит. Иначе, впрочем, не стоит и жить... Не правда ли?.. – О, да... Знаете, у меня новый план. Вы не смейтесь... Нижний – это пустяки... Я с вами совершенно согласен... А как вы полагаете относительно следующаго: если бы углубить Волгу, т.-е. устранить десятка два перекатов?.. Ведь это... – Проект недурен, Иван Гаврилыч...– задумчиво ответил Окоемов и, подняв палец, проговорит тихо:– вы слышите?.. – Что такое? Ах, да, это поют переселенцы... Я видел их давеча на палубе. Масса мужиков, баб, детей... – И что же, вас это не тронуло?.. Вы не подумали о том, что вот сейчас под нашей палубой совершается историческая драма? Разве легко оставлять насиженное отцами и дедами пепелище?.. Нет, вы только подумайте... Потемкин сделал нерешительное движение: он вечно был занят только неодушевленными силами. Более противоположных людей, как сидевшие теперь на трапе, трудно было бы себе представить. Их соединяло только одно, именно, что оба были мечтателями, хотя и в разных сферах. У Окоемова всегда на первом плане стоял живой человек. – Давеча я ужасно устал,– обяснял он своему собеседнику, придвигаясь к нему ближе.– Очень устал... Даже чувствовал приближение обычнаго припадка. Но вхожу на пароход и натыкаюсь на целую толпу переселенцев... И мне вдругь сделалось совестно и за свою болезнь и за свое болезненное настроение. Есть такие моменты, когда человек делается даже сильнее своей болезни. Вы только подумайте, какая страшная драма плывет вместе с нами на одном пароходе. Пахарь, вышибленный из своего гнезда... Значит, велика та нужда, которая гонит его куда-то на восток. И таких переселенцев пройдет каждый год десятки тысяч... Я видел грустныя лица женщин, видел оборванных, отощавших детей, а мне сделалось страшно и совестно, точно и я виноват, что они мучаются. Конечно, виноват, как виноваты и все другие. Я получил образование, я считаю себя умным человеком, и моя прямая задача – дать знания этой темной массе, научить ее, как зарабатывать себе кусок хлеба, указать новые пути... Да, это наша общая задача, наш долг народу. И какая страшная ответственность... Я виноват даже в том, что они не знают сами, куда идут и что найдут в какой-нибудь Томской губернии, на Алтае, на Амуре. Сумерки уже сменились ночью, бледной северной ночью с лихорадочно горевшими серебряными звездами, молочной мглой и мягкими прозрачными тенями. Волга пестрела красными огоньками,– это горели сигнальные фонари на судовых мачтах. Навстречу медленно двигалось несколько буксирных пароходов, глядевших разноцветными глазами. Окоемов перевел дух и проговорил совсем тихо: – Иван Гаврилыч, а вы подумали о тех несчастных, которые томятся на арестантской барже?.. Ведь это страшный минус нашей русской жизни и немой укор опять-таки нам, которые должны работать прежде всего на пользу ближняго, на пользу меньшаго брата, чтобы он не крал, ее грабил, не убивал, не терял совести...
