Текст книги "Без названия"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
VII.
День испытаний наступил. Окоемов попрежнему лежал у себя в кабинете. Болезнь, против ожидания, затянулась, и он не мог выйти в гостиную, где Сережа принимал посетителей. Лежа на диване, Окоемов мог только слушать, что происходило в соседней комнате. Сейчас он чувствовал себя скверно главным образом от безсонных ночей. Даже живое начало дела не радовало его, а являлось, наоборот, какое-то смутное недоверие к самому себе. Да не ошибается ли он? Ведь предприятие слишком рискованно... Сережа явился рано утром и вошел в кабинет с портфелем в руках. – Это еще для чего?– спросил Окоемов, указывая глазами на портфель.– Ах, Сережа, Сережа, никак ты не можешь обойтись без декорации... – А как же иначе?.. Там у меня еще несколько книг есть. – Каких книг? – Нельзя же без книг,– обидчиво возражал Сережа: – необходимо установить самый строгий порядок... Сережа своей собственной особой олицетворял этот будущий порядок – он имел сегодня необыкновенно строгий вид. Через несколько минут Окоемов имел удовольствие видеть целый десяток обемистых конторских гроссбухов, в самых изящных переплетах и даже с вытисненной золотом надписью: "Главная контора золотых промыслов В. Т. Окоемова". – По-моему, сейчас совершенно достаточно одной записной книжки,– обяснил Окоемов, качая головой.– Ты у меня заводишь какой-то департамент... – Я и вывеску заказал. – Это еще что такое? – Да как же иначе? У всех должны быть вывески... По черному фону золотом: Главная контора Б. Т. Окоемова. Да... – Послушай, это уж... это шутовство!.. Извини меня, но я, к сожалению, прав. Мы ведем деловой разговор, и поэтому ты не имеешь права обижаться. Сережа все-таки обиделся. – Я не подозревал, что ты такой ужасный формалист,– ворчал он, собирая свои гроссбухи.– Да... ты просто придираешься ко мне. Это замечание разсмешило Окоемова до слез. Как был мил этот Сережа, сразу превратившийся в чиновника от золотопромышленности. Впрочем, ведь здесь не Америка, и невинныя «деловыя» декорации, может-быть, даже необходимы. А Сережа даже построил себе деловой костюм и, вместо легкомысленной обычной визитки, облекся в какой-то длиннополый сюртук, несмотря на стоявший жар. Он играл в английскаго джентльмена. – Сколько разослано приглашений?– спрашивал Окоемов. – Больше ста... – Меня больше всего интересует, кто явится первым. Ведь жизнь игра, и первый номер самый главный в этой игре. Я принял бы этого перваго из принципа, как счастливаго человека... Ты не смейся, пожалуйста. Это даже не предразсудок, а житейская мудрость. Прием был назначен от десяти часов утра до трех. Сережа ужасно волновался и постоянно смотрел на часы. – Кто-то первый придет?– повторял он про себя, заглядывая в окно. Ровно в десять раздался нерешительный звонок. Сережа бросился к столу, на котором в деловом безпорядке были разложены гроссбухи, и принял озабоченно-меланхолический вид. «Скверно то, что должна отворять двери горничная,– мелькнуло у него в голове.– Необходимо было нанять какого-нибудь человека. Лучше всего артельщика... Сапоги бутылками, русская рубашка, серебряная цепочка и даже белый фартук – ну, одним словом, настоящий артельщик. Ах, какую я глупость сделал, что не подумал об этом раньше. А Вася решительно ничего не понимает в этих делах...» Позвонивший субект что-то такое спрашивал у горничной, потом прокашлялся и наконец вошел в приемную. Это был средняго роста мужчина, немного сутулый, с кривыми ногами и с каким-то обиисешюхмурым лицом. Потертый пиджак, лоснившиеся штаны и не первой молодости крахмальная рубашка говорили сами за себя. Лицо было тоже потертое и точно заношенное,– русая бородка, серые глаза, мягкий нос, редевшие на макушке волосы. – Я к вам от Варвары Петровны...– проговорил субект, подавая письмо. Это было полным разочарованием. Как его считать: первым или не первым? Но времени он был, действительно, первым, но первым не из тех, кого приглашал Сережа. – Вы фельдшер Потапов?– холодно спрашивал Сережа, пробежав письмо княжны. – Так точно-с... Этим ответом выдавал себя военный человек, и Сережа еще раз поморщился. Окоемов, лежа на своем диване, слышал такой диалог: – Варвара Петровна не предупреждала вас относительно того, какие люди нам нужны? – Никак нет-с, г. Окоемов. – Гм... Я не Окоемов, а главный управляющий золотыми промыслами г. Окоемова. Но это все равно... Дальше следовало деловое обяснение того, что потребуется от лиц, изявивших готовность поступить на службу к г. Окоемову. Сережа говорил тоном специалиста, точно настоящий главный управляющий, всю жизнь проживший на приисках. Окоемов невольно улыбнулся быстрым успехам своего друга. Когда Сережа делал паузу, фельдшер как-то виновато-почтительно повторял: «Да, это точно-с...». У него и голос был заношенный. – Кстати, один грустный, но необходимый вопрос, г. Потапов: вы пьете, конечно?.. – Т.-е. как пью-с? – Ну, водку пьете?.. Я не говорю о том, что вы будете выпивать по рюмке водки перед обедом, нет, а о том, что не пьете ли вы запоем?.. – Помилуйте, как можно-с... – Почему же вы места лишились? – По болезни-с... «Ох, пьет горькую, каналья!» – думал Сережа, глядя прищуренными глазами на своего клиента. В гостиной набралось уже человек тридцать, причем большинство составляла интеллигентная столичная голытьба. Эта толпа резко распадалась на два типа: с одной стороны, коренные неисправимые москвичи, которые не могли даже подумать, что можно еще где-нибудь жить, кроме родной Москвы, с другой – провинциалы, приехавшие в столицу искать хлеба. Было несколько человек того склада, который характеризуется фразой: «перекати-поле». Они нигде не уживутся долго и будут всю жизнь странствовать по России из конца в конец. Добродушный и наивный Сережа про себя наметил эти рубрики и по ним распределил своих клиентов. Особой кучкой выделялись подозрительные субекты, которыми кишмя кишит добродушная матушка Москва. Они держали себя с особенной развязностью и смотрели на других свысока. – Я не понимаю вашей цели,– говорил один такой подозрительный субект, особенно надоедавший Сереже.– Предприятие рискованное, во всяком случае... – Это уж наше дело,– отвечал Сережа сухо. – Наконец разстояние... Завезете незнамо куда, оттуда потом и не выберешься. – Самое лучшее, если вы не будете забираться в такую даль... – Конечно, если контрактом будет выговорена неустойка и двойные прогоны... – Контрактов не будет и прогонов тоже... – В таком случае, до свидания. – Всего хорошаго... Сереже хотелось сказать просто: «вон!», и он чувствовал, что начинает краснеть от сдержаннаго напряжения. Сережа хотел предложить еще какой-то вопрос, как в передней раздался нерешительный звонок. Через минуту в комнату вошел бледный молодой человек в очках. – Я печатал обявление в газетах... Моя фамилия: Крестников. – Садитесь, пожалуйста. Если не ошибалось, вы бывший студент? – Да... из Петровско-Разумовской академии. – Да, да, понимаю. Не кончили курса? Да, понимаю... маленькая неприятная история... да, да. Студент искоса взглянул на фельдшера и как-то весь сежился, почуяв конкурента. – Ищете уроков? Вообще места?.. Окоемову понравился самый тон голоса, каким говорил студент. Такой хороший молодой голос... Он уже вперед его принимал. Да и специальность подходящая: сельское хозяйство необходимо. И фельдшер тоже подходящий человек, хотя и замухрыжка. Что же, из таких замухрыжек выдаются хорошие работники. Дальше звонки последовали один за другим, так что скоро вся приемная наполнилась народом. Сережа уже охрип, повторяя одни и те же вопросы и давая одни и те же обяснения. Скоро он показался в кабинете, красный, с каплями пота на лбу и отчаянием во взгляде. – Что я с ними буду делать?– взмолился он, делая театральный жест.– Делая орда неверная... И кого-кого только тут нет! Жаль, что ты не можешь посмотреть на них, Вася. – Есть интеллигентные? – Всякаго жита по лопате... Собственно говоря, я не особенно доверяю этим интеллигентам: не выдержат и сбегут. Последнюю группу составляли люди, которых решительно нельзя было отнести ни к одной из вышеприведенных категорий. Всего вернее было назвать их поврежденными. – Вы чем занимались до сих пор? – Я вообще... Видите ли, я изобрел подводную лодку... Поврежденный субект торопливо доставал из кармана обемистый сверток засаленных бумаг с очевидным намерением посвятить Сережу в свою тайну, но Сережа благоразумно уклонялся от подробностей, предпочитая верить на слово. К числе этих поврежденных оказалось два воздухоплавателя, изобретатель каких-то насосов, работавших мятым паром, неизбежное perреtuum mobile, электротехник, мечтавший упразднить все паровыя машины, и т. д. Окоемов вперед предупредил Сережу, чтоб он оставил всю эту группу для личных обяснений,–он питал большую слабость ко всяким изобретателям, в чем сказывалась американская жилка. Познакомившись с общим составом своих клиентов, Сережа выпроводил под разными предлогами сначала всех сомнительных субектов, а затем москвичей. – Ведь вы не разстанетесь с Москвой ни за какия коврижки?– откровенно говорил он. Москвичи смотрели друг на друга, заминались и в конце концов должны были соглашаться, что, действительно, не могут. Нет, уж лучше голодать, да только у себя в Москве. «Перекати-поле» доставили Сереже много хлопот, потому что им особенно понравилась перспектива отправиться в Сибирь. – Да ведь вы не уживетесь на одном месте,– уверял Сережа хриплым голосом.– А нам нужны люди, которые едут не на один и не на два дня... Впрочем, зайдите денька через три для окончательных переговоров с моим доверителем. Я здесь только представитель... Оставались две группы – провинциалы и поврежденные люди. Всех набралось для перваго раза человек двенадцать, и Сережа назначил каждому особый день и час для переговоров с будущим хозяином. Пока происходила эта каша, Марфа Семеновна сидела у себя в комнате и горько плакала. Что же это такое? Старое окоемовское дворянское гнездо превратилось в какой-то трактир... Чего только ни придумает Вася! – Ты сейчас же вымой пол,– приказывала старушка горничной.– Я не знаю, чего они там ни натащили... А потом прокури хорошенько амброй. Я не выношу этого воздуха... Мне уже дурно...
VIII.
Этот "рекрутский набор", как назвала Марфа Семеновна вербовку интеллигентной голи, повторился еще раз под руководством княжны. Окоемов уже мог выходить. Он просто ужаснулся, когда увидел, что вся гостиная была занята желающими получить работу. Сколько было тут нужды, горя, молчаливаго отчаяния... Достаточно было взглянуть на эту грустную толпу, чтобы понять, какая пропасть бездонной столичной нужды раскрывалась. И о большинстве этих несчастных женщин можно было вперед сказать, что оне негодны, потому что были привязаны к своим семьям и только искали побочнаго заработка. Свободных женщин, которыя могли бы уехать из Москвы, было сравнительно очень немного. – Варвара Петровна, вы, кажется, сделали большую ошибку,– Заметил Окоемов.– В своих приглашениях вы не упомянули, что нужны женщины совершенно свободныя, т.-е. такия, которыя могут свободно уехать. – А оне уже не пишут в своих обявлениях, что не могут уехать... – Оне ищут работы в Москве, поэтому и не пишут. Мне жаль, что оне потеряют даром день и одну лишнюю надежду... Впрочем, я сам виноват, что не предупредил вас. Не до того было... Княжна очень смутилась этим замечанием, так что Окоемову пришлось ее же успокаивать. – Лучше всего будет, если я сам переговорю с ними,– предложил он, жалея свою помощницу.– Вы идите к маме, а я тут все устрою. А главное, не волнуйтесь... Сконфуженная княжна ушла в комнату Марфы Семеновны и там горько расплакалась, хотя и не встретила особеннаго сочувствия со стороны хозяйки. – По делом вору и мука,– ворчала Марфа Семеновна.– Вместе с Васей выдумки выдумываете. Вот и вышла кругом виновата... Ох, что только и будет! Согрешила я с вами... Сережа вон тоже хорош: назвал всякую рвань. – Вы добрая, Марфа Семеновна, но уже ничего не понимаете...– оправдывалась княжна, вытирая слезы. – Как же я не понимаю: ведь Вася-то мой сын, полагаю? Нет, милая, это только от гордости детки хотят умнее родной матери быть... Да. А Господь-то и смирит за гордость. – Совсем вы уже не то говорите, Марфа Семеновна... Я вас очень люблю, но вы все-таки не понимаете. Я верю в Василия Тимофеича... Он задумал большое дело, и ему нужно помогать. – Зачем же тогда плачешь?.. – Сделала ошибку.... обидно... По своей неосторожности заставила напрасно прийти человек сорок бедных женщин. – Ну, бедным-то нечего делать... Все равно, даром бы дома сидели. – Зачем вы уже так говорите? Вы это нарочно, чтобы позлить меня.... Ведь вы добрая и говорите это так, а над бедными нехорошо шутить. – Хорошо, хорошо. Надоело... Опять весь дом нужно мыть завтра да прокуривать, а то я не выношу этого воздуха... Голова у меня болит до смерти и без вас. Окоемов очень быстро покончил с толпой ожидавших решения своей участи женщин. Он в коротких словах разяснил недоразумение и попросил остаться только тех, которыя могли свободно располагать собой. Таких оказалось очень немного, всего человек десять, да и те довольно сомнительнаго характера в смысле пригодности. Это были или старыя девы, или бездетныя вдовы. Из этих оставшихся едва набралось всего три женщины, которыя хотя сколько-нибудь подходили к требованиям. Аудиенция кончилась скоро, и Окоемов пришел к матери такой усталый, разстроенный, разбитый. – Напрасно ты себя убиваешь, Вася,– говорила Марфа Семеновна.– Так нельзя... Мало ли бедных людей на белом свете: всех не обогреешь, не оденешь и не накормишь. – Это так, мама, а все-таки обидно за этих несчастных... Нужно было их видеть. Ах, сколько несправедливости на свете, сколько несчастия, и мы можем жить спокойно. И главное, то обидно, что большинство неспособно к настоящему, серьезному труду, вернее сказать – не подготовлено. Так глупо воспитывают девочек... А ведь не каждая выходит замуж, да и замужем не все бывают настолько обезпечены, чтобы не нуждаться в заработке на свою долю. Муж остался без места, муж болен – мало ли что бывает, а тут еще дети. Как мне тяжело было им отказывать, а тут еще сознание собственнаго безсилия. Ну что я могу сделать для них, если оне никуда негодны? Вот мы сидим с тобой, мама, в собственном доме, одеты, сыты, а оне пошли домой такия же голодныя, как и пришли. А дома их ждут голодные детские рты, безпомощные и больные старики... Нет, ужасно, ужасно!.. Окоемов заходил по комнате, ломая руки. Глаза у него светились лихорадочным блеском, лицо покрылось красными пятнами. Княжна потихоньку любовалась им, как выражением деятельной мужской силы. Ах, какой хороший, добрый, чудный человек, и как много он мог бы сделать, если бы не болезнь. Ведь живут же на свете тысячи негодяев, пьяниц, вообще дурных людей, а хороший человек должен умереть, потому что слишком много работал. Окоемов понял эту тайную мысль княжны, подошел к ней, взял за руку и проговорил: – Вы меня жалеете, Варвара Петровна? Спасибо... Ничего, поправимся. Кстати, в моем списке вы стоите первым номером. – В каком списке?– удивилась княжна. – А как же, ведь вы тоже едете со мной на Урал? – Я?.. Вы шутите, Василий Тимофеич. Ведь я решительно ничего не умею делать: ни готовить кушанье, ни шить, не знаю вообще никакого хозяйства. Вот переводы или уроки... – А если вы мне нужны, дорогая?.. Поверьте мне, что не пожалеете... Бедных мы везде найдем и будем им помогать – Я уже не знаю, Василий Тимофеич... – Конечно, вам тяжело будет разстаться с Москвой, но ведь мы уезжаем не навечно. Я вам буду давать каждый год небольшой отпуск... Марфа Семеновна слушала сына и с своей стороны вполне с ним соглашалась, хотя и с другой точки зрения: все же свой человек, в случае Вася захворает, так она и не отойдет. Каждый думал по-своему и руководился собственными соображениями. Сделав свое предложение княжне, Окоемов точно забыл о присутствующих а начал опять ходить но комнате. – Иногда мне начинает казаться, что я схожу с ума,– заговорил Окоемов после длинной паузы таким тоном, точно думал вслух.– Да, да... Нападает какое-то глухое отчаяние, сомнение, и я теряю веру в самого себя. Вот именно было так давеча, когда эти женщины выходили из комнаты... Мне казалось, что оне презирают меня, и что вместе с ними уходило что-то такое мучительно-хорошее, как течет кровь из открытой жилы. Да, да... Мне хотелось крикнуть им: "вернитесь!", хотелось приласкать их, утешить! Нет, я не умею этого выразить. – Почему же вы не верите в себя, Василий Тимофеич?– тихо спросила княжна, точно боялась его разбудить своим вопросом. – Почему? Ах, да... Да потому, что для меня мои планы так понятны, ясны и просты, и до сих пор все смотрят на них, как на бред сумасшедшаго. Если даже все мои планы рушатся, то останется, по крайней мере, попытка хотя что-нибудь сделать. Все зависит от того, что я верю в людей, верю в возможность деятельной борьбы со злом, а тут кругом полная апатия и круговое недоверие. Как же жить при таких условиях?.. Этот монолог был прервал появлением горничной, заявившей, что "пришли Сергей Ипполитыч". – А, уже он пришел!– с оживлением заговорила княжна.– Как же вы приглашаете меня, Василий Тимофеич, ехать с вами в Сибирь, когда и он поедет тоже? Я уже не могу. – Вот у нас всегда так...– ответил Окоемов с больной улыбкой.– На первом плане свои личные маленькие счеты, из-за которых мы готовы пожертвовать решительно всем. Впрочем, я это так... Сережа шагал по гостиной с озабоченным видом, заложив руки за спину. Он был взволнован. – Послушай, Вася, что же это такое?– без всяких предисловий накинулся он на Окоемова. – Что такое случилось? – Вчера с одним знакомым я заехал в "Яр", т.-е., вернее, он меня завез туда,– виновато поправился Сережа.– Ну, заняла столик, сидим... А за соседним столиком сидит какая-то купеческая компания. Ты знаешь, как я ненавижу это сословие! У меня это в роде какой-то болезни... Не выношу. А тут сидит в компании какой-то купчик, и этот пренахально уставился на меня глазами. Чорт знает что такое... Смотрит да еще улыбается. А потом подходит ко мне и говорит: "Мне ваша личность очень знакома..." – "Что вам угодно?" – "Да ничего-с... А вот на бильярде, это точно-с, вы орудуете в лучшем виде! Хорошая музыка... А промежду прочим, скажите Василию Тимофеичу, что, хотя они и весьма умственный человек, а только напрасно в чужой лес зашли, да и дерево не по себе выбрали. Да-с..." Я тут только сообразил, куда гнет этот нахал: это он насчет Таганки, где я играл на бильярде с Барышниковым. Он даже назвал себя, только я забыл его имя. – Марк Евсеич Барышников,– уверенно ответил Окоемов. – Вот, вот... Но все-таки согласись, что мое положение было не из красивых? – А зачем шатаешься в "Яр"? Впрочем, все это пустяки и касается только меня одного... Одним словом, не стоит волноваться, мой друг. Слова Окоемова всегда производили на Сережу самое успокаивающее действие, как капли холодной воды. Он и сейчас сразу повеселел и даже весело подмигнул Окоемову. – Знаешь, Вася, сначала я отнесся к твоим планам довольно критически,– заговорил он, закуривая папиросу.– Да... Говоря откровенно, я и сейчас не верю в них. Но это твое дело, а я в чужия дела не вмешиваюсь. Да... И, вместе с тем, у меня явился свой план. Ты, пожалуйста, не смейся надо мной... – Интересно познакомиться... – Нет, я совершенно серьезно... Я тут познакомился с одним часовых дел мастером, который пропил свой магазин. Ну что же, это его дело, а я в семейныя дела не мешаюсь... Он тогда приходил вместе с другими наниматься и, между прочим, дал мне блестящую мысль, именно, открыть производство часов в России... Не правда ли, недурно? И всего лучше это устроить там, на Урале, где и медь своя, и сталь, и серебро, и золото – одним словом, весь материал. – Мысль недурная, но, к сожалению, совершенно неосуществимая. На выдержать конкуренции с заграничными часами, да и дело требует сразу громаднаго капитала... Материал в часовом производстве самое дешевое, а ценится только работа. – Значит, мой проект не годится? – Решительно не годится никуда. – А я сегодня целую ночь не спал из-за него и даже план будущей фабрики составил, т.-е. дома квартиры основателя фирмы, т.-е. меня. Этак в русском стиле, а на крыше петух держит в клюве часы... Жаль, что неосуществимо. Да. – Я тебе вот что скажу, Сережа,– заговорил Окоемов совершенно серьезно.– Я тебя очень люблю и ценю, но должен тебя предупредить об одной маленькой вещи... Ты вот сейчас заговорил о деньгах, а до сих пор умел только их тратить. У меня для всех служащих будет одно общее правило, не исключая и тебя: каждый, поступивший ко мне на службу, обязывается в течение года накопить сто рублей, вкладывает эти деньги в дело и таким образом делается пайщиком. Деньги ничтожныя, особенно при окладе главнаго управляющаго, но все-таки нужно уметь их накопить. В этом все... не выдержавший этого экзамена должен будет уйти. – Послушай, я не понимаю тебя, Вася... Я... я по счетам ресторанов уплачивал больше. Неужели из-за таких пустяков ты можешь отказать даже мне?.. – И даже тебе... В деле все равны, голубчик, а коммерческия предприятия не могут выносить сентиментальности. Я буду поступать, как самый скверный купец... Исключений ни для кого не будет. Если бы ты знал, как мне, при нашей русской распущенности, было трудно скопить мои первые сто долларов! Но это необходимая школа... Только деньги дают самостоятельность.
IX.
Известие, принесенное Сережей, очень встревожило Окоемова, хотя он и не выдал себя ни одним движением. Необходимо было торопиться отездом на Урал. Дня через два он был совершенно здоров и мог принимать своих будущих помощников для подробных переговоров относительно будущаго. Первым номером здесь опять явился замухрыжка-фельдшер, который очень понравился Окоемову, как человек, вымуштрованный для упорнаго труда. Относительно ста рублей фельдшер охотно согласился. – Что же-с, это правильно-с, Василий Тимофеич... – Ну, и отлично. Готовьтесь к отезду... Больше возни было со студентом Крестниковым, двумя не кончившими техниками и вообще интеллигентами. Они никак не могли понять, для чего нужно было скопить в течение года непременно сто рублей. Их это условие даже как будто конфузило, как что-то неприличное. – Чтобы не было недоразумений, я вперед должен предупредить вас, господа,– говорил Окоемов:– именно, что вы будете иметь дело с купцом... Да, с самым простым купцом-промышленником, который будет разсчитывать каждую копейку, каждый грош. Вас это немного шокирует, начиная с самаго слова: купец. А между тем в этой терминологии ничего нет страшнаго... Купец – это человек, который ведет какое-нибудь торгово-промышленное дело, а подобныя дела требуют самой строгой точности. Здесь из грошей и копеек вырастают миллионы рублей. Затем, у нас, в России, никто так не работает, как только купец, и никто так не знает своего дела, как купец. Наконец у нас никто так не рискует, как купец... Интеллигентные люди обыкновенно видят только дурныя стороны в жизни купечества, но ведь никто не мешает обратить внимание на хорошее и воспользоваться именно этим хорошим. Вот именно с этой последней точки зрения я и хочу быть купцом. – Одним словом, вы хотите нажить капитал,– сумрачно спорил студент Крестников.– Стоит ли об этом так хлопотать?.. По-моему, это зависит от личнаго вкуса и совсем не нуждается в хороших словах... Вы возводите наживу в какой-то подвиг. – Вот именно с этой точки и начинается наша разница с настоящим, так сказать, общепринятым купцом. Тот нажил капитал, и в этом его цель, а для нас капитал будет только средством, как всякая другая сила. Общепринятый, купец будет жить в свое удовольствие, добиваться почетных должностей и медалей, в худшем случае будет своими капиталами давить бедных, или кончит каким-нибудь безобразием. Но ведь все это не обязательно и в большинстве случаев зависит только от недостатка образования. В последнем случае я могу привести пример купца английскаго, французскаго, американскаго... Но важно для нас то, что капитал – сила и страшная сила, следовательно весь вопрос только в том, куда направить эту силу, которая сама по себе ни дурна ни хороша, как всякая сила. Я, может-быть, потеряю в ваших глазах, господа, но говорю откровенно, что люблю деньги, как равнодействующую всяких сил. Вы только представьте себе, что у вас, вместо двух ваших собственных рук – тысячи таких рук, следовательно вы в тысячи раз сильнее, чем полагается самой природой. – Позвольте, Василий Тимофеич,– вступился один из техников, очень мрачный молодой человек.– Что вы говорили о капитале вообще, с этим еще можно согласиться с некоторыми поправками, но вы смешиваете деньги и капитал, а это не совсем одно и то же... – Да, вы правы, молодой человек... Вся разница в том, что слово "капитал" гораздо шире, как понятие. Но дело не в том... Есть более важный вопрос, который у вас на языке. Вы будете моими компаньонами, у нас будет общий капитал, но вы спросите: для чего? Не правда ли? Вы имеете на это право... Здесь, господа, мое самое слабое место, и, не входя в подробныя обяснения, на которыя я сейчас даже не могу претендовать, отвечу вам словами одного великаго поэта. Извините, если ответ будет немного длинен – хорошия вещи нужно повторять тысячи раз. Окоемов отправился к своему книжному шкапу и достал маленький компактный томик. Перелистовав его, он нашел необходимое место, перечитал его про себя и заговорил: – Это "Фауст" Гёте... да. Величайшее произведение гениальнейшаго поэта... да. Вы, конечно, читали его и знаете содержание этой поэмы. В ней есть одно, может-быть, самое неэффектное место, на которое вы, вероятно, не обратили внимания... да... Но именно здесь "гвоздь" всего, как говорят французы. Вы помните уговор между Фаустом и Мефистофелем? Окончательно Фауст отдает себя во власть Мефистофелю, когда наконец найдет полное удовлетворение и скажет: "мгновенье, остановись!". И Фауст это говорит. Но когда? Я позволю себе прочитать это место целиком, в переводе Фета: Болото тянется к горам И заражает все, что мы добыли; Спустить бы грязь гнилую только нам – Вот этим бы мы подвиг завершили. Мы б дали место многим миллионам Зажить трудом, хоть плохо огражденным! Стадам и людям по зеленым нивам На целине придется жить счастливым. Сейчас пойдут селиться по холмам, Что трудовой народ насыплет сам. Среди страны здесь будет светлый рай, А там волна бушуй хоть в самый край, И где буруны только вход прогложут, Там сообща сейчас изян заложат. Да, этот смысл мной подлинно усвоен, Вся мудрость в том, чтобы познать, Что тот свободы с жизнью лишь достоин, Кто ежедневно должен их стяжать. Так проживет здесь, побеждая страх, Ребенок, муж и старец век в трудах. При виде этой суеты Сбылись бы все мои мечты. Тогда б я мог сказать мгновенью: Остановись! Прекрасно ты! И не исчезнут без значенья Земные здесь мои следы. В предчувствии такого счастья и Достиг теперь вершины бытия... Окоемов сложил книгу и поставил ее на прежнее место в шкапу. В комнате царило несколько времени молчание. Окоемов нахмурился. Неужели нужно было цитировать Гёте, как авторитет, чтобы доказать такую простую и, кажется, для всякаго понятную мысль? Цель так ясна, и только нужна работа, чтобы она была достигнута. Благодарная хорошая работа, потому что она окрылена сознанием общаго дела, сознанием того, что тысячи, десятки тысяч работников идут дружно к ней, а между тем они, может-быть, никогда и не увидят друг друга. – Извините, господа, я устал...– проговорил Окоемов, делая вдыхание.– Только одно и последнее слово: среди вас я такой же работник, как и вы. Может-быть, я сделал ошибку, что слишком много говорюсь с вами – это не совсем коммерческий прием, так как время – деньги. Наконец просто выходит в роде того, как будто я в чем-то оправдываюсь. Все эти переговоры и обяснения волновали Окоемова, нагоняя какую-то смутную неуверенность и в себе и в других. Он инстинктивно искал чьей-то неизвестной поддержки, и каждый раз такое настроение связывалось с мыслью о ней, о той девушке, которая стояла живой пред его глазами. Где-то она теперь? Вспомнила ли про него хоть раз? Могла ли бы она понять все то, что его так волновало, заботило и делало большим? Когда он задумывался на эту тему, ему начинало казаться, что он чувствует на себе пристально-ласковый взгляд больших девичьих глаз, невысказанную мольбу... – Нет, нет, не нужно!..– говорил Окоемов самому себе.– Нет, теперь не до этого... Будем думать о деле. Большое удовольствие Окоемову доставил из всех новых знакомых, с которыми приходилось вести переговоры, один изобретатель насосов. Кто бы мог подумать, что в такой прозаической специальности скрывалось гениальное открытие. Да, именно гениальное... Когда Окоемов выслушал в первый раз обяснение этого изобретателя, то пришел в такое изумление, что даже не верил собственным ушам. Самая наружность изобретателя точно изменилась на его глазах. Это был уже пожилой господин с неулыбающимся лицом и грустными глазами. Во всей фигуре, в выражении лица и особенно в глазах чувствовалась какая-то особенная натруженность. Звали его Иваном Гаврилычем Потемкиным. Одет он был прилично и, по всем признакам, видал лучшие дни. – Вы где-нибудь служили раньше, Иван Гавридыч? – Да, в частном банке. Там в провинции... Был даже бухгалтером, но все бросил. Не мог перенести... измучила мысль о насосах, т.-е. собственно не о насосах, а общая идея применения атмосфернаго давления, как общаго двигателя. – Вы не можете сказать, как эта идея пришла вам в голову? – Как пришла? Мне кажется, что я родился вместе с ней... Еще в детстве-с, когда запускал змея. Когда заходила речь об «идее», Потемкин сразу изменялся, точно весь светлел. – Вы только представьте себе, Василий Тимофеич, всю грандиозность моего проекта,– говорил он, нескладно размахивая длинными костлявыми руками.– Над каждой точкой земного шара давление атмосферы равняется тридцати двум дюймам ртутнаго столба или водопаду в двадцать сажен высоты. И вдруг воспользоваться этой страшной силой, как двигателем! Конечно, не я один думал об этом, но мне пришла маленькая счастливая мысль, которая на практике может доказать возможность пользования этой силой. Да, можно покорить эту воздушную оболочку нашей земли и заставить ее работать... До сих пор человечество пользовалось только ветром, т.-е. силой от движения воздуха, а я хочу сделать рабочей силой самое давление этой атмосферы. И как все просто, Василий Тимофеич... Когда мне пришла мысль о насосах, я думал, что сойду с ума. Ведь это будет грандиознейшим открытием за все столетие, нет, больше – за все существование человечества. – Не сильно ли сказано, Иван Гаврилыч?– с улыбкой замечал Окоемов, любуясь загоравшимися фанатическим огоньком глазами великаго изобретателя. – Нет, это уже верно-с,– тихо спорил Потемкин.– Вы только представьте себе, что я даю человечеству страшную силу, перед которой и пар и электричество покажутся детскими игрушками. И только благодаря этой силе пустыни будут орошены и превратятся в цветущия страны; страшныя болота, заражающия воздух, осушены; там, где сейчас умирает с голоду семья какого-нибудь номада, будут благоденствовать тысячи... Мало того,– мое открытие устраняет само собой все социальныя недоразумения, нищету, порок, самое рабство, потому что сделает каждаго человека сильнее в десять раз и тем самым возвысит его производительность. Особенно характерно это по отношению к рабству: раб – только двигающая сила, и больше ничего. Это зло устранили не моралисты, а изобретатели новых двигателей, и оно было бы немыслимо при моем двигателе, как будет невозможна даже война. Трудно даже приблизительно предвидеть все последствия моего маленькаго открытия. Мне даже делается страшно, когда я начинаю думать на эту тему... – У вас были опыты с вашими насосами? – О, да... В течение десяти лет работаю. – И удачно? – Да... Конечно, была масса ошибок, просто неудач, как при всяком новом изобретении, но ведь это неизбежно... Окоемов слушал этого безумца и чувствовал, как сам заражается его гениальным бредом. А что, если все это осуществимо? – Да, мы сделаем опыт с вашим насосом там, на промыслах,– говорил он, пожимая руку изобретателя.– И увидим... Французская академия наук не признала дифференциальнаго исчисления, Наполеон считал Фультона сумасшедшим, Тьер смеялся над первой железной дорогой, как над глупостью – да, бывает, Иван Гаврилыч.
