Текст книги "Русская сатирическая сказка "

Автор книги: Дмитрий Молдавский

Под сильным влиянием антипоповских сказок такого типа складывались произведения XVII века – «Повесть о попе Савве», «Повесть о крестьянском сыне» и др. В центре «Повести о попе Савве» – образ самого попа, который не без гордости говорит о себе: «Я-де суть поп Савва, да немалая про меня слава. Аз вашу братию в попы ставлю, что и рубашки на вас не оставлю». Заснув пьяный, он видит во сне двух ангелов, которые берут у него деньги; проснувшись, он обнаруживает себя в патриаршей хлебне на цепи и уже без денег. Изображение попа Саввы вполне совпадает с «гласом народа о духовенстве» (В. П. Адрианова-Перетц. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. Изд. АН СССР, М.—Л., 1937, стр. 233).

В дореволюционном фольклоре сатира антирелигиозная и антипоповская была зачастую связана со старообрядчеством и сектантством. В наши дни широко бытует сатира на религию как таковую. Интересно присловие колхозника из Красных Мытищ (Псковская область) Михаила Евдокимовича Евдокимова, который говорил: «Есть три обмана в религии. Первый в православной – покойник в церкви, все плачут, а поп поет. Разве это хорошо? Второй в католической – поп других венчает, а сам не может жениться. А третьим обманом все грешны: есть художники церковные, которые рисуют иконы – бога, а сами его не видели никогда» (Вл. Гельман-Бахтин. Фольклор Псковской области. В сб.: На берегах Великой, Псков, 1947, стр. 137).

Старуха отгадчица (Ончуков, № 94), Поп и дьякон (Садовников, № 43). Победителями в этих социально заостренных сатирических сказках являются нищий, обездоленный, голодный. Характерно, что в сказке «Поп и дьякон», пока оба героя бедны, «колдовство» им удается; как только они разбогатели, сказочник представляет их в виде двух наглых и неумелых жуликов.

Конфликт между героем сказки о знахаре и окружающей средой – конфликт двух мировоззрений: окружающие еще верят в чудо; для него чудо – обман, отгадка уже не послание свыше, а дело рук самого колдуна или дело случая.

Каша из топора (Афанасьев, № 503), Кузька-вор (Садовников, № 31), Дорогая кожа (Афанасьев, № 447), Барма (Ончуков, № 160). Выше (стр. 185) говорилось о социальном значении образов этих сказок и подобных им. Приведенные варианты наиболее остры социально. В многочисленных сказках такого типа обращает иа себя внимание одна общая черта. В сказке А. П. Шарашова «Вор-Яшка – менная пряжка» (Соколовы, № 3) герой выдает себя за чорта («замарал свою рожу сажей... и забрался в печку»); в сказке «Мотросилко», записанной в Вятской губернии (Смирнов, № 117), герой выдает себя за духа, посланного с неба («подделал себе большие лубочные крылья... и ночью прилез к окошку»); в сказке И. Д. Богатырева герой ворует ксендза, заявив, что он – ангел. В сборнике А. Н. Афанасьева сказки такого типа представлены №№ 383—390. В сказке № 383 вор идет воровать по совету барина – уносит у него же сапоги, прячет за глыбой земли общипанного петуха и ворует у растерявшихся при виде невиданного зрелища плугарей быка, одевшись барином, ворует жеребенка, наконец, назвавшись ангелом, уносит «керженского наставника». В сказке № 384 – вор ворует штаны у своего учителя, прикинувшись удавленником, похищает барина, всовывает в окно козла (его все принимают за чорта), одевшись барином, уводит лошадь. В сказке № 385 – прикинувшись удавленником, угоняет целый обоз. В сказке № 386 – все похищения свершает, завернувшись в солому или одевшись чортом. В сказке № 387 – подкидывает мертвеца, притворяется удавленником, вместо него топят боярина. В сказке № 388 – завертывается в солому, под видом сказочника приходит к барину. В сказке № 389 – срезает подошву у дядьки, под видом пьяного уводит жеребца. В сказке № 390 – срезает подметки, подбрасывая сапоги, ворует быка; баба, по совету вора, плачет не над телом убитого, а над разбитым кувшином, и т. д. и т. п.

Таким образом, герой этих сказок побеждает своего врага (барина, попа и т. п.) тем, что выдает себя за чорта, за удавленника, за ангела, за подводного воеводу, завертывается в солому, «творит чудеса» (подсовывает общипанного петуха, козла, мертвеца). Все это позволяет предполагать, что с самого своего появления все эти сказки были направлены против всевозможных религиозных верований.

Шут Балакирев (Соколовы, № 40; записана от Григория Ефимовича Медведева). В этой сказке образ шута, известный по многочисленным сказкам, связывается с именем Балакирева.

Иван Александрович Балакирев (1699—1763) был дворянином Костромской губернии. 16 лет был представлен Петру I, служил в Преображенском полку. Придворным стал лишь при Анне Ивановне. Видимо, этот период его жизни и был отправным для привлечения к его образу давно известных сказок о шуте, посрамляющем своего хозяина. В лубочной и книжной литературе Балакирев – герой многочисленных проказ, шуток, например в кн. К. А. Полевого «Собрание анекдотов Балакирева», вышедшей в 1830 г. В народно-поэтическом истолковании он – друг народа, смело разговаривающий об его нуждах с царем и при случае посрамляющий самого царя. У советского сказочника Ф. П. Господарева сказка «Шут Балакирев» – повесть, включающая в себя многочисленные эпизоды сказок о шуте. Особый интерес представляет вводный рассказ о царе Давиде, весьма далекий от библейского и доказывающий право мужика убить царя «с ружья», как волка (Новиков, № 29).

Чорт-заимодавец (Зеленин, Пермск. сб., № 97), Солдат и чорт (Садовников, № 80). Обе сказки примыкают к обширной группе сказок, где посрамляется чорт. Еще А. Н. Афанасьев писал: «Вообще следует заметить, что в большей части народных русских сказок, в которых выводится на сцену нечистый дух, преобладает шутливо-сатирический тон. Чорт здесь не столько страшный губитель христианских душ, сколько жалкая жертва обманов и лукавых сказочных героев: то больно достается ему от злой жены, то бьет его солдат прикладом, то попадает он под кузнечные молоты, то обмеривает его мужик на целые груды золота» (А. Н. Афанасьев. Народные русские легенды. Казань, 1914, стр. 139).

Эти сказки, как и ряд других, «свидетельствуют, что народ всегда был великим жизнелюбом, и в то же самое время они лишний раз доказывают, что сказочная фантастика основана на трезвом понимании жизни, что она имеет реалистический характер и лишена мистики» (В. Базанов. К мотиву борьбы жизни со смертью в сказках Карелии. Народная словесность Карелии. Госиздат Карело-Финской ССР, Петрозаводск, 1947, стр. 263—265).

В этих сказках отчетливо сказалась направленность народной сатиры. На первый план выступает и здесь осуждение реальных классовых врагов. В сказке «Чорт и солдат» подчеркнуто, что «тот (генерал, – Д. М.) его в зубы, а после – порку. И пороли чорта каждый день».

Во многом напоминает эту сказку «Сказка о попе и чорте», дошедшая до нас лишь в стихотворной переделке. В таком виде она печаталась на страницах подпольных изданий. В ней рассказывается, как чорт услыхал, что поп пугает прихожан ужасами ада, и, явившись к нему, доказал, что для рабочего человека и жизнь земная – тот же ад.

Чорт говорит о трудящихся:

 
Что им ад?.. Они и в жизни
Терпят тот же ад... Пойдем!..
 
 
Он принес попа к заводу.
В дымных, мрачных мастерских
Печи яркие горели;
Адский жар стоял от них.
 
 
И куда наш поп ни взглянет,
Всюду жар, огонь и смрад:
Сталь шипит, валятся искры,
Духота... – Уж чем не ад?!
 
 
У попа дыханье сперло,
Жмется, мнется, – сам не свой.
Слезно к чорту он взмолился:
– Отпусти меня домой!
 

Песня эта была известна и в устном бытовании. Пелась она на мотив: «Из-за острова на стрежень» (см. сб.: Революционная поэзия. Вступительная статья, подготовка текстов и примечания А. Л. Дымшица. Изд. «Советский писатель», Л., 1954, стр. 449).

Это же положение использовано В. В. Маяковским в его «Мистерии-Буфф» Центральный эпизод сцены в аду – это сравнение реальной жизни рабочих и крестьян при капитализме с выдуманными муками ада, которые кажутся просто детской забавой. Когда черти окружают пришельцев, батрак говорит:

 
«Да что ты кичишься какими-то вилами!
Твой глупый ад – все равно, что мед нам.
Бывало,
в атаке,
три четверти выломит
в одно дуновенье огнем пулеметным».
 

(В. В. Маяковский, Полн. собр. соч., т. 3, Гослитиздат, М., 1939, стр. 177).

Видимо, сказка «Солдат и чорт» принадлежит к группе сравнительно новых сказок, возникших в солдатской среде не позднее середины XVIII века.

Эта сказка «симбирского мещанина» П. С. Полуехтова, как и другие в его репертуаре, отличается остротой социальной направленности.

Иного рода сказка «Солдат учит чертей» (Зеленин, Пермск. сб., № 33), всей манерой изложения свидетельствующая о стремлении сказочника – бывшего солдата Е. С. Савруллина перенести все действие в условно-фантастический план. Посрамленный барин, напуганные черти – все это подано в плане бывальщины. Барин не высмеивается в этой сказке, а представлен как помощник солдата, помогающий изгнанию чертей:

Солдат с большой палкой и закричал на чертенят: «Становись во фрунт!». – Чертенята с голодухи. Хлоп солдат их по уху: «Что ты не встаешь? Исполнять службу не хочешь?». Чертенята умоляют солдата своего: «Отпусти, солдат, домой!». – «Где у вас, чертей, дом?». – «Да хоть на волю нас пусти!». Барин сидит у двери, глядит в щелку небольшую, чтобы чертенок не пролез. Солдат командует: «Шагом марш!». Он их долго тут учил; бьет их палкой по затылку: «Вы, равняйтесь хорошенько!». Приказал солдат играть музыке; бальная музыка играет, а чертенята шагом марш! Не похвалил их за это солдат: шли шеренгой неверно.

Сказки об обманутом чорте связаны со сказками о шуте, ловком пройдохе, мнимом знахаре, иногда они даже соединяются в одном развернутом повествовании (см. сказку «Кузька-вор»).

Иванушка-дурачок (Афанасьев, № 400). В центре сказок такого типа – образ Иванушки-дурачка, «иронического удачника», как называл его А. М. Горький. Центральный персонаж, несмотря на свою определенно подчеркнутую глупость, тем не менее, оказывается победителем своих противников. Представители власть имущих классов неизменно терпят поражение при столкновении с ним. Несомненно, именно эта преувеличенная глупость главного персонажа еще более оттеняет факт поражения, казалось бы, умных противников.

О ранней стадии развития образа см.: В. Я. Пропп. Мотив чудесного рождения. Ученые записки ЛГУ, серия филологических наук, 1941, вып. 12, стр. 67.

О царе и портном (записана в Сенно-Губском посаде в Заонежье; напечатана как приложение к статье В. Максимова «Заметки по поводу издания народных сказок» – Живая старина, вып. 1, 1897, стр. 112). Обман ловким рассказчиком скучающего царя с помощью развлечения его сказкой-небылицей сближает данную разновидность сказок со сказками, в которых герой рассказывает небылицы «лесному духу», чтобы получить от него огонь (см. сказки: «О старике» – В. Н. Добровольский, Смоленск. этнограф. сб., ч. 1, СПб., 1891, № 11; «Небылица – сорок братьев ездили отца крестить» – Ончуков, № 19, и др.). К числу наиболее полных сказок-небылиц относится сказка С. И. Богатырева, которую мы приводим:

НЕ ЛЮБО – НЕ СЛУШАЙ

Было три брата. Один безногий удался – наперегон с зайцами гонялся. Второй – косолапый, больно прыток удался. А третий одно и знал, что ворон считал.

Вот «собрались три брата в лес дрова резать. Пока безногий за зайцами гонялся, косолапый ноги расправлял, третий всех ворон пересчитал, глядь – и вечер настал. Надо ужин варить. А огня-то нет!

Вот срубили три брата большую сосну. Сложили костер. Вот и полез смотреть один из братьев – нет ли где огоньку. И увидели впрямь огонек. Ну, вот и пошел безногий. Он видит, около огонька сидит старичек. Он и просит:

– Дедушка, дай огоньку!

Тот говорит:

– А ты меня, старика, потешь чем-нибудь. Хоть песню спой!

Тот говорит:

– Не умею!

– Ну так спляши!

– Тоже не учился.

– Сказку скажи!

– Тоже не знаю.

– Ну и убирайся с чем пришел!

Так и второй брат пошел и тоже ни с чем. Такие же ответы были.

Тогда пошел третий:

– Здорово, дед!

– Здорово, свет!

– Дедушка, дай огоньку!

– А ты старика меня потешь, – говорит. – Песню спой!

– Не умею.

– Ну, так, – говорит, – спляши!

– Тоже не горазд.

– Ну, так сказку скажи!

– Ну, – говорит, – это мое дело. Только – уговор. Не любо – не слушай, а врать не мешай. А если перебьешь – сто рублей с тебя.

Ну вот, он согласился, старик этот. А он начал говорить сказку:

– Когда начался свет, мне было семь лет. Батька мой не родился, дед не был женат.

Вот тогда-то жили мы богато. От наготы да босоты ломились шесты. Было медной посуды – крест да пуговица. А рогатой скотины – таракан да жужжелица. А в упряжь – две кошки лысы да один кот – иноход.

Изба была большая: на земле порог и тут же потолок. Хоть сидеть нельзя, да зато посмотреть хорошо. А земли было – и глазом не окинешь! Пол да лавки – сами засевали, а печь да полати – в наймы сдавали. Вот засеяли мы на полу ячмень, а на лавку семян не хватило.

Ну, и вырос наш ячмень высок да густ. Да завязалась в нем крыса. Как пошла наша кошка лыса ловить крысу – и заблудилась. И теперь там бродит. Ну, а ячмень мы сжали, а сложить-то и некуда.

А я хоть меньшой, да разумом большой. Склал скирду на печном столбе.

А бабушка моя – куда была ре́зва – на печь три года лезла. Лезла, лезла, скирду нашу в лохань уронила, сама на двое переломилась. Дед завыл.

Я заголосил. Бабушку мы лы́чком сшили, так она еще десять лет так ходила. Ну, а ячмень мы из лохани вытащили, высушили и обмолотили. Сварили два пива – одное жидкое, другое, как вода. Выпьешь любого бурак – станешь совсем дурак. Ну, а как гостю поднесешь, да за волосы потрясешь, да сверху поленом оплетешь – и с ног долой!

Да была у нас еще кобыла сива. Поехал я в лес дрова рубить. Еду трусцой – трюх-трюх, а топор у меня за поясом сзади: тюх-тюх... И отрубил лошади весь зад! Так на передке я три года катался. Вот еду раз лесом, глядь – на опушке задок моей лошади пасется. Вот я его поймал, оборотал, березовым прутком и сшил.

Ну, и стала березка вверх расти. Росла, росла и выросла под самые облака. Надумал я по ней влезть. Влез на облака, походил, посмотрел – нет ничего!

Надумал я назад спускаться, глядь, а кобылу-то моюдедушка увел поить. И не по чему спускаться. Стал я на облаках проживать, голодом голодовать.

Завелися с той худобы у меня блохи не малые. Стал я блох ловить, да шкуры с них сдирать, да веревку вить.

Свил веревку длинную! Привязал одним концом к облакам и стал спускаться. На ту беду мне веревки не хватило. Ну, я сверху отрежу, на низ наставлю. И все-таки веревки не хватает! Я сижу – не тужу, по сторонам гляжу. Смотрю – мужик овес веет, а полова вверх летит.

Вот я [стал] полову ловить да веревку вить. Вил, вил... и мертвую крысу завил. А она ни с того, ни с другого ожила, веревку перегрызла. Ну, и полетел я в болото, по самый рот ушел.

Хотел воды напиться – шеи не нагнуть. Прибежала лисица, на моей голове гнездо свила, семерых лисенят принесла. Шел мимо волк, лисеняток уволок. Да я ему тут за хвост вцепился. Вцепился да и крикнул:

– Утю-лю-лю!..

Волк меня и вытащил из болота. Вышел я из болота голодный-переголодный.

Смотрю – в дупле жареные перепелята сидят. Хотел руку просунуть – не лезет! Влез сам, наелся, растолстел, оттуда никак не вылезти! Сбегал домой за топором, прорубил дупло пошире – выкарабкался!..

Пошел за сине море, где скот нипочем. За муху с мушонком – дают корову с теленком, за больших оводов – больших быков. Вот я наловил мух да мушат три куля. Наменял быков да коров три табуна. Пригнал к синему морю и давай горевать. Как стадо домой гнать?

Вплавь пускать? Половина перетонет. Корабли нанять? Дорого возьмут. Вот я схватил одну корову за хвост да на ту сторону и швырнул; раза два налету перевернулась! Так на ту сторону носом уткнулась. Так перешвырял я все три табуна. Остался один бык бурый, большущий. Вот окрутил я хвост вокруг руки, собрался с силой, развернулся – да как пустил! На ту сторону вместе с быком перелетел.

Ну вот, так ненароком попал я в самую преисподнюю, где черти живут. И три года у них все навоз возил... И все на твоем дедушке...

А старик и говорит:

– Не может быть, чтоб на моем дедушке!

– Может не может, а плати сто рублей. Не любо – не слушай, а врать не мешай!

Получил он сто рублей, получил огонек. Пришел к братьям. Сварили они ужин. Спать легли. И теперь еще спят...

Сатирическая сказка использовала, по-видимому, очень древнюю схему сказок, которые Д. К. Зеленин относит к сказкам-оберегам, сохранившим элементы представления о религиозно-магической функции определенных видов сказки (Д. К. Зеленин. Религиозно-магическая функция фольклорных сказок. В сб.: Сергею Федоровичу Ольденбургу, Изд. АН СССР, Л., 1938, стр. 223—228).

Хорошо, да худо (Афанасьев, № 414). Характерной чертой сказок этого типа является то, что они состоят целиком из диалога. И тема – издевательский разговор крестьянина или слуги с барином, – и форма диалога сближают эти сказки с народным театром, где сцены подобного рода были распространены («Барин и Афонька», «Барин и староста», «Голый барин» и др.).

Поэт И. Мятлев в стихотворении «Разговор барина с Афонькой» использовал подобную сказку (возможно, даже обработал). В диалоге есть, между прочим, и такие реплики. Барин говорит: «Ты жил в моей деревне. Как мужики живут?». Афонька отвечает: «Да очень зажиточно... А так зажиточно, что в семи дворах один топор; поутру дрова рубят, а вечером в кулак трубят». В. Г. Белинский объяснял успех этого стихотворения И. Мятлева именно тем, что оно списано им «со слов какого-нибудь Афоньки, – почему и отличается тем особенным юмором, который так свойственен людям этого сословия, когда они рассуждают о барах...» (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, стр. 512).

Вещий дуб (Афанасьев, № 446). Сказка на тему о семейно-бытовых отношениях. В настоящем варианте, несколько подправленном составителем «Народных русских сказок», сила сатиры направлена главным образом на обличение глупой неверной жены, однако попутно высмеиваются суеверия: в говорящее дерево верит жена, и этим пользуется для ее наказания старик-муж, уже свободный от такого суеверия.

Лгало и Подлыгало (Козырев, рукопись; публикуется впервые), [Скупой старик] (Афанасьев, № 520), Петухан Куриханыч (Смирнов, № 277), Ленивая жена (Худяков, № 31), [Неумелая жена] (Афанасьев, № 511), Упрямая жена (Худяков, № 32), Болтунья (Худяков, № 75), Вавило и Арина (Садовников, № 36), [Мужик и заяц] (Афанасьев, № 510), Фома и Хавронья (Ончуков, № 183). Едко высмеивая в сатирической сказке своих классовых противников, народ иронически изображает в ней отрицательные явления и в своем быту, противоречащие его общественной и бытовой морали. Так создаются сказки, в которых намеренно преувеличенно представлены ложь обманщиков и легковерие их собеседников, скупость и жадность, лень и неуважение к чужому труду, упрямство и болтливость, пустая мечтательность и другие недостатки, не менее остро осуждаемые и сатирическими народными пословицами.

Сказки на подобные темы входили в репертуар новгородской сказочницы М. О. Доничевой, который сложился, несомненно, в дооктябрьский период. Однако М. Серова, опубликовавшая записанные ею от М. О. Доничевой сказки, очевидно, подправляла тексты, исказив таким образом подлинный их облик. Для примера приведем две сказки М. О. Доничевой по изданию М. Серовой («Новгородские сказки», Л.—М., 1924), сюжеты которых не известны по другим записям XIX и XX веков.

НАГОВОРНАЯ ВОДИЦА

А что, желанны вы мои, в городу-то у вас на водицу-то шепчут? Слыхали про то али нет? Наговорной та водица прозывается, и во кака целебна та вода-матушка! Ото всего помогает. Да вот, постой-ка, погоди – не далеко ходить, про себя скажу, как мне-то этака-то водица помогла... Да ведь как помогла-то... Лучше не надобно. Да вот послушайте-ко, как дело-то было...

Это я со стариком-то со своим смолоду-то жизнь куда как ладно прожила... А вот под старость-ту и приключись с ним что-то неладное: такой поперешной старичишка стал – не приведи господи... Ты ему так, а он те этак... Ты ему слово, а он те – два... Ну, да уж и я-то, родны вы мои, удала была: он два, а я пять... он пять, а я десять... Так и такой-то вихорь у нас, бывало, завьется – хоть святых вон выноси... А разбираться начнем – виноватого нет! – «Да с чего бы это у нас, старуха? А?!». – «Да ведь все ты, неладной, поперешной... все ты!»... – «Да полно-ко! Я ли?!! Не ты ли?!.. С долгим-то языком...» – «Не я, да ты...». —«Ты, да не я». – Да и опять пошло-завилось, по всем углам шарахает. И до того дошодчи было, желанны вы мои, как это утречком старик с печи ноги-то спущает, и пошло... и пошло... хоть из избы вон беги.

Да спасибо – одна старушоночка надоумила... Так бобылочка, этак изобочки через три от нас жила... Слухала это она, слухала, да и говорит: «Маремьянушка, что это у тебя со стариком-то все нелады да нелады? Да сходила бы ты, матушка, к старцу-то на гору. – На водицу старец шопчет... людям-то помогает... Бывает, и тебе поможет». «А и впрямь, думаю, – пойду-ко схожу, никто, как господь»...

Пошла это я к старцу-то. Гляжу – стоит келейка однооконненька... Я это в оконышко-то постукотала, и вышел старец-то. Низенький этакой... щупленькой, седа бородушка клинушком...

– Что, – говорит, – раба, надобно?

– Да вот, говорю, батюшко, помоги... Этаки-то у нас нелады со стариком...

– А пожди, говорит, маленько...

И вынес он, матушки вы мои, водицы в ковшичке, да при мне на эту водицу-то и пошептал... Вот с места не сойтить, не лгу... Крест наложил, вылил водицу в сткляницу, да и говорит:

– Вот, раба, как домой-то придешь, да зашебаршит у тя старик-то, а ты водицы-то и хлебни, да не плюнь, не глотни, а с Иисусовой-то молитвой и держи в роту-то, покеды он не угомонится... Все ладно и будет...

Поклонилась я старцу, сткляницу-то взяла, да домой. Только эту ноженьку-то за порог занесла, а старик мой и себя не помнит... А он у меня, покойник, куды как охоч до чаю был... Уж не пропусти с самоваром ни минуточки... а я у старца-то и позапозднилась... Вот это он с печи-то...

– Уж эти мне бабы, стрекотухи проклятущие!.. Пойдут, да и провалятся...

А я, матушки вы мои, водицы-то и хлебнула, да как старец-то сказывал – не плюну, не глотну, с молитвой-то Иисусовой и держу ее в роту-то... Гляжу – замолчал мой старик-то! Это, слава тебе господи, – водица-то кака целебная. Это я сткляницу-то за божницу, а сама за самовар, да и загреми трубой... А у старика-то глазы на лоб полезли.., себя не помнит:

– Эко неладная-то... не тыим концом руки-то воткнуты...

А я опять за водицу... хлебнула... держу... замолчал ведь старик-то мой...

Да что ты скажешь, родимые вы мои, и пошла у нас тишь да гладь, да божья благодать!.. Он за ругань, а я за водицу... Да и слава те господи! Все пошло, как по писанному.

Так эво, желанные вы мои, что водица-то делает... А старик-то мой, покойник, коса сажень в плечах, росту страшенного... Вот эту притолочину лбом-то вышиб бы... И этаконький-то глоточек таку-то махинишу сдерживал... Вон оно, сила-то кака в водице-то энтой самой, наговорной...

ГОРШОК

Вот ты говоришь, у вас народ леной [ленивой]... А послухай-ка, что в нашей стороне деется. Этаких леных-то поискать, да и поискать. Так и норовят дело-то на чужи плечи столкнуть – самому бы только не делать... Уж таки лены... таки лены были изо всей округи... И дверь-то в избу николи на крюк не закладали: «Да притка его возьми! Утром-то вставай, да руки и протягивай, да опять его скидавай... Да и так живе...».

Вот этака-то баба и свари каши. А уж и каша задалась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отвалилася. Выняла это баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила, съели кашу облизаючись. Глядь, а в горшке-то эдак сбочку да на донышке и приварись каша-то, мыть горшок-то надобно.

Вот баба и говорит мужику:

– Ну, мужик, я свое дело сделала – кашу сварила, а горшок тебе мыть!

– Да полно-ка! Мужиково ли дело горшки-то мыть? И сама вымоешь.

– А и не подумаю!

– А и я не стану.

– А не станешь – дак и так стоит!

Сказала баба, сов горшок-то на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок не мытой.

– Баба, а баба! А ведь горшок-то не мытой стоит.

– А чья череда – тот мой, а я не стану.

Достоял горшок до ночи. Ладит мужик спать ложиться, лезет на печь-то, а горшок все тутотка.

– Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть.

– Взвилась баба вихорем:

– Сказано – твое дело, ты и мой!

– Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первой встанет, да перво слово скажет, – тому и горшок мыть.

– Ладно, лезь на печь-ту, там видно буде.

Улеглися. Мужик-то на печи, баба на лавке. Прошла темна ноченька.

Утром-то никто и не встае. Ни тот, ни друга и не шелохнутся – не хотят горшка-то мыть. Бабе-то надоть коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не крятается. Это соседки коровушек-то прогнали.

– Господи помилуй! Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?

– Да бывает, позапозднилась. Обратно пойдем, не встретим ли.

И обратно идут – нет Маланьи.

– Да нет уж! Видно что приключилося!

Ближняя-то соседка и сунься в избу. Хвать! И дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, перекрестилась.

– Маланья, матушка!

Ан баба-то и лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.

– Почто коровушку-то не прогоняла? Ай понездоровилось?

Молчит баба.

– Да что-то с тобой приключивши-то? Почто молчишь-то?

Молчит баба, что зарезана.

– Господи помилуй! Да где у тя мужик-то? Василий, а Василий!

Глянула на печь-то, а Василий тамотко лежит, глазы открыты, а не ворохнется.

– Что у тя с женкой-то? Ай попритчилось?

Молчит мужик, что воды в рот набрал. А это, вишь ты, никому горшка мыть неохота, не хотят перво словечушко молвить. Всполошилась соседка:

Оборони, господь, не напущено ли? Пойти сказать бабам-то.

Побежала по деревне-то.

– Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи-то с Василием. Пойди-тко, погляди – лежат пластом, одна на лавке, другой на печи. Глазыньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?

Прибежали бабы, почитай все собралися, лоскочут около Маланьи да Василия:

– Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Васильюшка! Маланьюшка! Да почто молчите-то? Что приключивши-то?

Молчат, молчат обое, что убитые.

– Да беги-тко, бабы, за попом! Отчитывать надобно. Дело-то оно совсем неладно выходит.

Сбегали. Пришел батюшка-то.

– Что тако, православные?

– Да вот, батюшко, что-то попритчивши. Лежат обое – не шелохнутся, глазыньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчено ли? Не отчитывать ли?

Батюшко бороду расправил да к печке.

– Василий, раб божий! Что приключивши-то?

Молчит мужик. Поп-то к лавке.

– Раба божия! Что с мужем-то?

Молчит баба.

– Да уж не отходну ли читать? Не за гробом ли спосылать?

Молчат, что убитые. Бабы-то это полоскотали, полоскотали, да и вон из избы-то. Дело-то оно не стоит – кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплятка, у кого поросятка.

А батюшка-то:

– Не, православные, уж этак-то оставить их и боязно. Уж посидите кто-нибудь.

Той некогда, другой некогда, этой времячка нет.

– Да вот, – говорят, – бабка-то Степанида пущай и посидит, не ребята и плачут, одна и живе.

А эта-ка бабка Степанида рученкой подперлась, поклонилась:

– Да не уж, батюшка, нонече даром-то никто работать не стане, а положь жалованье, так посижу.

– Да како же те жалованье-то положить? – спрашивает батюшка, да повел этак глазами-то по избе. А у двери-то и висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается.

– Да вот, – говорит батюшка, – возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, – а все годится хоть ноги прикрыть.

Только это, желанны вы мои, батюшка-то проговорил, а баба-то, что ошпарена, скок с лавки-то, середь избы встала, руки в боки:

– Да это что же такое, – говорит, – мое-то добро, да не помираю еще! Сама поношу, да из теплыих-то рученек кому хочу, тому отдам.

Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги-то с печи спустил, склонился да и говорит:

– Ну вот, баба, ты перво слово молвила, тебе-ка и горшок мыть.

Так батюшко-то плюнул, да и вон пошел.

Так вот, матушки вы мои, какой народ на белом свете бывает. А нигде как у нас под Устюжной.

[Шемякин суд] (Афанасьев, № 320), Сколько я горя перелез (Смирнов, № 187; записана от Ивана Багрова, как и другие сказки, записанные на Смоленщине, несет в себе элементы белорусского языка). Обе сказки принадлежат к той группе русских сказок о богатом и бедном братьях, которая сближается с литературной повестью XVII века «Шемякин суд». А. Н. Афанасьев отметил, что, «перейдя на лубки, повесть о Шемякином суде сделалась вполне народным достоянием; из уст поселян можно услышать ее с теми различными видоизменениями, образцы которых сообщены в нашем сборнике. Овладела ли народная фантазия книжным рассказом и стала его вариировать по-своему, или самая книжная редакция есть только обработка устного народного рассказа, принадлежащая перу старинного грамотника?» (А. Н. Афанасьев. Народные русские сказки, т. II. Изд. 3-е, М., 1897, стр. 278). Малое количество устных записей сказки, совпадающей в описании преступлений бедняка и суда над ним с повестью, не позволяет в настоящее время окончательно ответить на вопрос, поставленный А. Н. Афанасьевым. Исследование повести «Шемякин суд» приводит, однако, к предположению, что «более вероятным представляется переделка книжником сказочного сюжета. В противном случае трудно объяснить полное исчезновение в устных пересказах всяких следов того, что в повести связано с судебной практикой XVII века, всяких элементов книжного языка, весьма ощутительных в повести» (В. П. Адрианова-Перетц. Русская демократическая сатира XVII века. Серия «Литературные памятники», М.—Л., 1954, стр. 226).

В сохранившихся устных вариантах судит бедняка «судья праведный», тема взяточничества отсутствует, сатира направлена против жадного, «немилостивого» богатого брата и других истцов, которые на суде пытаются изобразить несчастные случайности как преступления. «Праведный судья» своим приговором создает типичный для народной сказки благополучный исход дела для бедняка.

Приводим для сопоставления со сказкой лубочный текст повести «Шемякин суд», который неоднократно издавался начиная с первой половины XVIII века до 1830-х годов (см.: Д. Ровинский. Русские народные картинки, кн. 1. СПб., 1881, стр. 189—191):

В некоторых полестинах два брата живяше, един богатый, а други убоги. Прииде убоги брат к богатому лошади просити, на чем бы ему в лес по дрова съездить. Богаты же даде ему лошадь. Убоги же нача и хомута прошать. Богаты же вознегодова на брата, не даде хомута.

Убоги же брат умысли себе, что дровни привезать лошади за хвост. И поехал в лес по дрова, и насек воз велик, елико сила может лошади вести. И приехал ко двору своему и отворил ворота, а подворотню забыл выставить. Лошадь же бросилась через подворотню и оторвала у себя хвост.

Брат же убоги к богатому приведе лошадь без хвоста. Богаты же виде лошадь без хвоста, не принял у него лошади. И поиде на убогого бити челом к Шемяке судье. Убоги, ведая, что пришла беда его, будет по него посылка, у голого давно смечена, что хоженова дать будет нечего, пойде вслед брата своего.

И приидоша оба брата к богатому мужику на наслег. Мужик же нача с богатым братом пити и ясти и веселиться. Убогого пригласить не хотяху к себе. Убоги же вниде на полати, поглядывая на них, и внезапу упал с полатей и задавил ребенка в люлке до смерти. Мужик же поиде к Шемяке судье на убогого бити челом.

Идущим же им ко граду купно, богаты брат и оной мужик, убоги же за ними идяше. Прилучися им ити высоким мостом. Убоги же иде с ними и разуме, что не быть ему живому от судьи Шемяки, и бросился с мосту, хотел ушибиться до смерти. Ажио под мостом сын отца везет хворого в баню. И он попал к нему в сани и задавил его до смерти. Сын поиде бить челом, что отца его ушиб.

Богаты брат прииде к Шемяке-судье бить челом на брата, како у лошади хвост выдернул. Убоги же подня камень и завяза в плат, и кажет позади брата, и то помышляет: аще судья не по мне станет судить, и я его ушибу до смерти. Судья же, чая – сто рублев дает от дела, и приказал богатому отдать убогому лошадь, пока у ней хвост вырастет.

Потом приде мужик, подаде челобитную в убивстве младенца и нача бить челом. Убогий же, выняв тот же камень и показа судье позади мужика. Судья же, чая – другое сто рублев дает от другого дела, и приказал мужику отдать убогому жену по тех мест, пока у ней робенка сделает:

– И ты в те поры возьми к себе жену и с ребенком назад.

Прииде сын об отце бить челом, како задавил отца его до смерти, и подаде челобитну на убогого. Убоги же, вынув тот же камень, и кажет судье. Судья же чая – сто рублев дает от дела, и приказал сыну стать на мосту:

– А ты, убоги, стань под мостом, и ты, сын, такоже скочи с мосту на убогого и задави его до смерти.

Прииде убоги брат к богатому по судейскому приказу лошадь прошать без хвоста, пока у ней вырастет хвост. Богаты же не восхоте лошади дати, даде ему денег пять рублев, да три четверти хлеба, да козу дойную, и помирися с ним вечно.

Прииде убоги брат к мужику и нача по судейскому приказу жену прошати и хотяще из нея ребенка такого же сделать. Мужик же нача с убогим миритися и даде убогому пятьдесят рублев, да корову с теленком, да кобылу с жеребенком, да четыре четверти хлеба, и помирися с ним вечно.

Прииде убогий к сыну за отцово убийство и нача ему говорить, что по судейскому приказу тебе стать на мосту а мне под мостом, и ты мне бросайся на меня и задави меня до смерти. Сын же нача помышляти себе:

– Как скочу с мосту, его не задавишь, а сам ушибуся до смерти!

И нача с убогим миритися, даде ему денег двести рублев, да лошадь, да пять четвертей хлеба.

Судья же Шемяка выслал слугу к убогому прошать денег триста рублев. Убоги же показа камень и рече:

– Аще бы судья не по мне судил, и я хотел его ушибить до смерти.

Слуга же приде к судье и сказа про убогого:

– Аще бы ты не по нем судил, и он хотел тебя этим камнем ушибить до смерти.

Судья же нача креститися:

– Слава же богу, что я по нем судил!.

Вариант, приведенный Н. А. Иваницким в его «Материалах по этнографии Вологодской губернии. Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России» (Изв. Общ. любителей естествозн., антрополог. и этнограф., М., 1890, стр. 214), и некоторые другие представляют собой пересказ этой лубочной повести.