Текст книги "Князь Барбашин (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Родин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 56 страниц)
Глава 9
Было раннее утро, по безоблачному небу не спеша поднималось северное солнце. Слабый ветерок лениво шевелился в листве и отказывался надувать холщовый парус, отчего ватажники на большом острогрудом карбасе вынуждены были приналечь на вёсла, хотя тот и без того ходко бежал себе по течению. Но хозяину карбаса хотелось быстрее оказаться дома, так что пришлось мужичкам изрядно попотеть, прежде чем судёнышко не ткнулось бортом к деревянному вымолу.
Первым на берег, едва установили дощатые сходни, сошёл владелец карбаса, а уж следом потянулись немногочисленные пассажиры, среди которых был и бывший студент Данило. В мягких бахилах, высокой войлочной шляпе и коротком кафтане из серого сукна, подпоясанном малиновым кушаком, за которым торчал длинный поморский нож с костяной ручкой, он ничем не отличался от местных жителей. А ведь давненько он не бывал в этих местах, хотя когда-то живал тут месяцами, от покрута до покрута.
Поднявшись на возвышенность, он окинул взглядом знакомый до боли вид. Все было по-прежнему, так же, как когда-то, словно и не уезжал отсюда никуда. Темные невысокие бревенчатые стены окружали двор некогда двинских посадников, а ныне московских наместников. Говорят, когда-то на этом месте была настоящая крепость, но её то ли снесли после того, как новгородская республика пала, то ли река смыла. Вот только сам Данило в это не верил: для чего сносить хорошую крепость и строить на её месте угрёбищный острожек, который не выдюжит ни одной нормальной осады? А коли крепость смыло, так отчего дворы остались? Зато всё так же блестели на солнце золочёными крестами церкви, и отгораживались от улиц остроконечными тынами высокие дома. А у самого берега темнели обширные амбары и курились дымком баньки по-чёрному…
Хотя нет, были и изменения. Там на пустыре, на который у него имелись виды, ныне блестят свежим тёсом чьи-то хоромы, а вон там отгрохали новый вымол, возле которого уже чалились крутобокие ватажные кочи. Растёт городок, не чахнет!
Ну, здравствуйте, родимые Холмогоры! Городок, приютивший его в дни несчастья.
А ведь место под него было выбрано очень и очень удачно. Здесь протекала глубокая протока Северной Двины Курополка, позволяющая зимовать промысловым судам и защищающая их от весеннего ледохода, ведь льды из Северной Двины в протоку не заходили. Ещё одним преимуществом было удобное место для возможной обороны: с востока был водный рукав Северной Двины Курополка и Быстрокурка, а полукругом Холмогоры огибала Онгара. Вот и пробуй подступиться к Холмогорам в летнее время, если кругом Холмогор была вода.
А ещё Холмогоры были центром церковной епархии. Правда, в новгородские времена Холмогорские посады не были богатым торговым городом, да и сами заволоцкие купцы мало жили тут. Однако постепенно городок превращался в торговый и административный центр Заволочья, где производился главный сбор пошлин с судов. А после присоединения к Московскому княжеству именно отсюда отплыли тяжёлые лодии, везущие в закатные страны русское посольство и зерно на продажу. Отсюда же уходили и редкие пока ещё ватажки на Канин Нос и на далёкий Грумант, к которому вдруг проявил неподдельный интерес новый данилов работодатель. Нет, немало помыкавшийся Данило нисколько не сожалел о той встрече с Сильвестром. Ведь сколь многое из того, о чём мечталось в молодости, он уже успел воплотить в жизнь. Даже сам помолодел, вон и жена ныне мальчонку родила, очередного. Вот с ними расставаться было жаль, но он знал, что как только обживётся в этих местах, так сразу вывезет всю семью, ну за исключением старшого, который ныне прилежно учился в школе, что организовал его же работодатель.
Вдохнув прохладный, наполненный влагой воздух, Данило решительно пошагал по мощёной плахами улице. Ему предстояло ещё много работы, но для начала нужно было купить место под большой двор и склады, на что дадено было полтыщи рублей. Что греха таить, мелькнула предательская мысль сбежать с такими-то деньжищами, но справился с наваждением, унял грешные мысли. А потом ещё и пожалел князя. Представил, каково ему будет, когда узнает, что целовальник, который соль из Княжгородка в Нижний Новгород возил, ныне сбежал, прихватив с собой чуть не треть выручки. Случай хоть и редкий, но не вопиющий. Испортились нравы на Руси: сколько управляющих пока хозяева имений на войне кровь проливают, собрав доход в бега подаётся. Ловят некоторых, но не всех: затеряться на Руси с деньгами можно, но и жить придётся оглядываясь. Особливо целовальнику: князь не тот человек, что прощает обиды. К тому же и парсуна целовальника у него есть.
Что за парсуна? Так выписал князь из германских земель умельца, что лики пишет, только не святые, а простых людей. Для начала тот портрет князя намалевал, а потом по княжеской указке всех, кто большими делами ведает, на бумагу и нанёс. Да хитро так, в профиль и анфас – так сам князь обозвал рисунки эти. И Данило тоже на такой парсуне есть. Увидал – как в воду посмотрелся. А ведь когда учился в германских землях, хотел иметь свой лик на холсте написанный, даже ходил к тамошним малярам, да вот денег как-то всё не хватало.
Ну да поиск целовальника не его ума дело, а он шагал ныне к старому знакомцу, который в Холмогорах, казалось, знал всё. Дом этого знакомца был приметным, так как был одним из самых богатых в посаде. Купец жил на широкую ногу, заключал сделки с другими купцами, покупал и продавал меха, нанимал в ватаги судовщиков и грузчиков, хранил в амбарах привезенные из разных мест товары. Сам ходил и на Грумант и к норвегам. Хотел и дальше, в датскую землю податься, благо кормщики, что государев караван водили, а на обратном пути ещё и от разбойников отбились, ещё живы были, и даже в море хаживали, но как-то не сложилось. Хотя, возможно за последние-то годы, что он, Данило, вне нынешних мест провёл, уже и схаживал.
Ворота во двор, как и дверь в дом холмогорского купца Олфима Кузьмина, как и двери всех поморских домов, была не на запоре. Постучав для порядку, Данило смело вошёл во двор и привычно направился в дом. Они были давно знакомы, когда-то Данило, уже дослужившийся до ватажного вожа, спас купца от смерти, найдя стоянку Олфима на Груманте, где тот бедовал после кораблекрушения. Да и после его отъезда письмами несколько раз обменивались. Князь ведь не вчера о Студёном море задумался.
Когда он вошёл, семья Кузьмина как раз завтракала. Семейство у купца было большое – шесть сыновей и три дочери. Старшая дочь, когда он уезжал, на выданье была, и раз её ныне дома не видно, то, знать, замужем уже, а самый младший сынишка родился, надо понимать, когда Данило уже уехал. Семья дружно насыщались, только ложки мелькали в руках.
– Хлеб да соль, Олфим Тимофеевич!
Кузьмин удивлённо глянул на гостя, признал и, поднявшись из-за стола, подошёл и, по русскому обычаю, обнял и расцеловал. Хозяин дома был высок ростом, хотя весу за прошедшие годы поднабрал изрядно. А в усах и бороде уже засеребрился седой волос.
Хозяйка, тоже знавшая Данилу, поприветствовала гостя поклоном и поспешила поставить на стол ещё одну деревянную миску жидкой пшённой каши с кусками свинины.
– Садись, Данило, с нами, поснедать чем бог послал, – кивнул хозяин на лавку и цыкнул на детей. – А ну, мелкота, подвиньтесь.
Что ж, позавтракал Данило скудно, так что отказываться от приглашения даже не подумал. Закончив насыщаться и сытно отрыгнув, хозяин позвал гостя в маленькую горницу наверху, под крышей. Здесь у него было что-то вроде кабинета, середину которого занимал стол с ворохом документов писанных как на бумаге, так и по старинке на пергаментах и бересте.
– Да, Данило, хоть письмо твоё и получил, но не ждал тебя так быстро.
– Уж больно хозяин карбаса домой спешил, – усмехнулся гость, присаживаясь на лавку.
– Значит, надумал вернуться?
– Есть такое, Олфим Тимофеевич. Думал место на пустыре купить, да смотрю, занято уже. Вот и зашёл по старой-то памяти узнать, есть ли где хорошее местеко под продажу. Уж кто-кто, а ты об том знаешь лучше всех.
– Ох и чую, темнишь ты, старшой. Уезжал почитай без деньги, а вернулся, дворы покупаешь. Небось, и для сбора ватажки денежки найдутся?
– Не без этого. Чай людишек для покрута в Холмогорах хватает. Да и Грумант – он же большой, мешаться там друг другу не будем. Али зачастил туда люд поморский?
– Да нет, знаешь ли. Сам ведь ведаешь, на Грумант много желающих хаживать нету. Далека та земля и путь туда не лёгок. Большинство всё так же, предпочитают вдоль бережка промышлять. Мол, зачем далеко в море мыкаться, коли столь богатства под рукой есть.
– Ну, тем более, – усмехнулся Данило, и тут же с видимым сожалением добавил: – Хотя всё одно скоро набегут чужаки.
– Это ты про что?
– Про Таракановых слыхал?
– Из Новгорода? Слыхал.
– Вот, надумали они и здесь лавки ставить да дела вершить.
– Эко не было печали, купила баба порося.
– Ну ладно тебе, Олфим Тимофеевич, сам ведь говорил, что рано или поздно будет так. Уж больно места тут богатые.
– Ну, говорил. Только думать одно, а как понаедут… Не с нашей мошной с ними тягаться.
– Ой, не прибедняйся, Олфим Тимофеевич. Ты тоже не из последних будешь. Скажи лучше, есть доброе место в округе, или мне самому пойти искать.
– Есть, как ему не быть. Только от наместничьих хором далековато, зато подворье большое. И место под амбары у реки заодно имеется. Новый вымол видывал? Вот аккурат за ним и будет.
– Это не Луки ли Кузьмича подворье?
– Оно самое. Погиб Лука, да не один, а с сыном-наследником.
– Точно ли? Тебя вон, тоже два лета оплакивали.
– Точно, – хмуро кивнул Олфим. – Прошлого года нашли их становище. Схоронили останки там же, на Груманте. Жена-то Луки, пока надежда была, все дела мужние вела, а ныне в монастырь собирается. Только после собора-то землицу вкладом не положишь, вот и норовит продать. Так что поспешай, чай желающих много.
– А чего сам не берёшь?
– А я уже обустроился. Аль думаешь чей двор на пустыре стоит? Вот то-то.
– Ну, спасибо тебе Олфим Тимофеевич. Пойду, счастья попытаю. А когда обустроюсь, милости прошу в гости. Былое повспоминаем, о делах поговорим.
– Это само собой. Да и ты в гости захаживай.
– Всенепременно, Олфим Тимофеевич, – поспешил откланяться Данило.
Двор Луки он знал. Справный был хозяин, да и место было пригожее. Ну и что, что на другом конце от храма городского да воеводы. Князю на то всё едино. Зато сколь сэкономить можно, коли не на пустом месте да не с нуля строиться. Этак ещё и на зимнюю можно успеть ватажку собрать. Тогда по весне и первый хабар появится.
От открывавшихся перспектив у бывшего студента аж дух перехватило. И тело энергией переполнилось, словно сбросились годики, и он опять стал тем самым молодым мужиком, что сбежал в эти места от долюшки лютой. Только тогда всё было ему внове, а ныне был он и с делом знаком и люди его помнили…
* * *
О побеге целовальника с деньгами Андрей узнал уже в Новгороде, куда приехал по делам служебным. И новость эта вызвала у князя вспышку холодной ярости. Нет, он не был идеалистом и прекрасно понимал, что его приказчики себя не забывают. И немало его денег прилипло к их рукам. Но это было то зло, с которым вынужденно мирились все управленцы всех времён. Тут главное было, чтобы польза делу была, да особо ретивых вовремя бить по рукам, дабы не зарывались.
Но чтобы вот так, собрав часть выручки просто в бега податься, такого у него ещё не было. Хотя рассказы о том, как хитрые управляющие обирали помещиков, да и купцов, слыхал. Бывали и в боярских вотчинах такие вот ухари, но Андрей считал, что положенное жалование, да и место в общественном положении уберегут его от таких вот несмышлёнышей. Не уберегло. Что же, впредь наука будет. Хотя и без доверия в делах никак. Чай большинство дело ведает, а паршивая овца в любом стаде заведётся. Но искать гада нужно. Этим он Лукяна сразу озадачил. А как найдут, показательно обрубить руки-ноги и бросить на паперть, вырвав язык, дабы не жалобился. Ну и другие сравнят, что к чему.
А то, что сыскать получится, Андрей верил. С такими деньгами долго на дне не лежат. Ежели только в Литву или Рязань не сбежит. Это у местных одни описания, а у него полноценные портреты есть. Блин, так выходит, словно знал о чём-то подобном, вот и подстраховался. Хотя художника совсем по другой причине выписывал.
Не, ну а как же. Он же о живописи да скульптуре тогда подумал, когда ему про мост на Москве рассказали, что купец поставил. А мост тот скульптурами был украшен. Ныне-то он сгорел на пожаре, но сам факт заставил Андрея обратить свой взор на эту сторону русского искусства. Он ведь специально у церковников спрашивал, думая, что запреты какие-то есть. Однако ничего подобного не было. Все ограничения касались только икон. Вот тут да, тут строго требовали следовать канону. А светский портрет был просто в загоне. Ну не нужно это было церковникам, да и князьям с боярами. А нет спроса, нет и предложения.
Между тем в русском искусстве уже начали развиваться светские темы, что частично было обусловлено возросшим интересом к быту и природе. В то время как христианское культовое искусство было призвано изображать духовные сущности мироздания, новое искусство светской направленности обратилось к земной жизни, понимая её как отражение божественной мудрости. Увы, но любой русский заказчик мог довольствоваться лишь доморощенными художниками, которые имели только опыт иконописания и самостоятельно (без иностранных учителей) осваивали светские жанры, в том числе и портрет. Эти художники бережнее относились к средневековой традиции, что соответствовало вкусам их заказчиков с развитой религиозностью. Только это и сдерживало развитие портретного жанра на Руси. Не имея конкретного заказа, мечущиеся души людей искусства нашли свой выход и появились художники, что стали наносить светские мотивы на святые иконы. Но это тут же вызвало бурление в церковной среде и отразилось даже на Стоглавом соборе. Но и там все запреты коснулись лишь иконописания. Однако, поскольку русским живописцам негде было учиться, то и русский портрет – прасуна (примеры которых можно найти в любом учебнике истории) – ещё долгое время больше походил на иконопись, хотя и нёс в себе уже хорошо уловимые черты конкретного человека. Но стоило только заказчикам восхотеть, и вот уже появились на Руси первые портретисты, оставившие нам лица тех же купцов Репниных, живших задолго до реформ великого Петра.
То есть, Андрей уяснил для себя главное: церковь прямо запрещать подобное не будет. И людей, готовых принять новое, на Руси тоже уже хватало, а значит, всё, как всегда, упиралось лишь в отсутствие учителей.
Ведь в основу обучения рисованию на Руси был положен копировальный метод, перерисовывание образцов. Учились рисовать на буковых дощечках, покрытых воском (так же, как и художники Возрождения). Правда потом сложность приготовления буковых дощечек для учебных работ заставила заменить их берестой. Сначала на берестяных листах ученики рисовали острой палочкой, а позже стали применять гусиное перо и чернила, а также кисть и краски.
Обучались в основном в монастырских школах (мужских и женских). Но специальных занятий рисунком не было.
Более серьёзно обучение проходило у русских иконописцев. Но и они больше учили копировать старое, чем изображать увиденное.
И так из века в век, даже тогда, когда на Западе уже начали формироваться зачатки реалистического подхода к рисунку, в основе которого лежало изучение натуры. Всё это и привело к тому, что русские художники лишь в семнадцатом столетии начали постигать то, что европейцы прошли в пятнадцатом. Это Андрей, неплохо знавший историю, понял, когда на глаза ему попалась книга Леон Баттиста Альбе́рти "О живописи".
Этот трактат был в основном о рисунке и основных положениях построения изображения на плоскости. Рисование Альберти рассматривал как серьёзную научную дисциплину, как математику. Не как механическое упражнение, а как упражнение ума.
Весь процесс обучения Альберти предлагал строить на рисовании с натуры. И материал в трактате был дан в методической последовательности, где автор изложил строгую систему обучения.
Знакомство должно было начинаться с точки и прямых линий, затем углы, плоскости и объёмные тела. Соблюдая последовательность, Альберти знакомил ученика с основными положениями линейной и воздушной перспективы. Большое значение Альберти придавал личному показу учителя.
Конечно, были у него и недостатки, но он первый стал разрабатывать теорию рисунка, положив в основу её законы науки и природы. Он дал правильное методическое направление обучение рисунку. Он понял необходимость приблизить науку к практическим задачам искусства.
Читая латинское издание, Андрей восхищался мастерством изложения. Нет, сам он имел за спиной лишь год художественной школы (куда ходил больше ради одной девчонки) и уроки рисования в школе обычной, но и он мог оценить, сколь нужным было это пособие, особенно тут, на Руси.
Правда, нужно признаться, что целенаправленно трактат о живописи он не заказывал, а его люди искали вовсе другую книгу этого же автора. Не менее известный "Трактат о шифрах". Его, кстати, тоже нашли, но значительно позже и с куда большим трудом. Ну да вернёмся к живописи.
Самообучение вещь, конечно, хорошая, но зачем изобретать велосипед, если он уже изобретён? Поэтому Андрей решил пойти по уже проторенной дорожке. То есть, принялся искать обучителей за границей.
Тут, правда, было уже из чего выбирать, ведь школ портрета к этому времени сложилось целых три: итальянская, фламандская и немецкая. Вот только наиболее доступна для него была последняя. Впрочем, кто сказал, что у Дюрера или Гольбейна получались плохие портреты! Так что сильно заморачиваться этим Андрей не стал. А вот претендентов выбирали самым простейшим образом: они рисовали портрет князя, а Андрей потом отбирал наиболее получившиеся работы. Ведь ему не нужны были парадные, причёсанные и прилизанные изображения. Ему нужны были жизненно правдивые.
Набрав нескольких умельцев, он привычно уже прикрепил к ним мальчишек, показавших неплохие зачатки. А заодно велел изобразить весь высший управленческий эшелон, а так же часть среднего, куда на горе себе вошёл и сбежавший целовальник. Почему на горе? Так не вовремя оказался под рукой. Теперь его портреты спешно множили, после чего Лукяну предстояло прогуляться по всему дну российского общества, ведь никто так не знает местных, как полиция и воры (вот только ныне существовали лишь вторые).
В общем, побуянив денёк, Андрей успокоился и решительно вернулся к делам. Поиски поисками, а дни утекали, словно вода в песок и чтобы успеть сделать всё, что запланировано на этот год, сильно отвлекаться на побочные задачи не стоило.
* * *
Между тем, пока Андрей геройствовал в дикой Финляндии, на юге происходили куда более драматические события.
Начнём с того, что появившееся лишь недавно на московском дипломатическом горизонте Казахское ханство решительно сменило вектор своей экспансии, и теперь врагом номер один для него стала Ногайская Орда, занимавшая территорию современного Западного Казахстана.
Хан Касым – потомок тринадцатого сына Джучи-хана – был осторожен и умел, как дальновидный политик, терпеливо выжидать там, где, казалось бы, положение позволяет ускорить решение вопроса. Возможно, именно поэтому ему удалось включить в состав своих владений основные районы Семиречья, а само ханство усилилось настолько, что предприняло успешный поход на шейбанидский Ташкент. И только решив дела на востоке, он позволил своему взору обратиться на запад, где Ногайская Орда переживала к тому времени тяжёлый кризис. Там два претендента на ханский престол Алчагир и Шейх-Мухаммед увлечённо резались за власть.
Войска Касыма стремительным ударом ворвались на ногайские земли и довольно легко разгромили ослабленных междоусобицей ногайцев, многие из которых в страхе бежали на правый берег Волги. Среди них был и Алчагир, который привычно уже запросил защиты у крымского хана, но теперь ещё и против казахов. Его победитель в междоусобной войне Шейх-Мухаммед, наоборот, до конца сражался с агрессором, прикрывая переправы через Волгу и тем самым давая возможность своим людям уйти. Но в битве под Астраханью был убит Пулад, племянник Касима и, видимо, поэтому опасавшиеся за свои жизни, астраханцы или золотоордынские царевичи, осевшие в Астрахани и наживавшиеся на переправах или банальном грабеже бегущих, и убили Шейх-Мухаммеда прямо в городе. Что ж, Касым Астрахань не тронул, зато успешно захватил ногайскую столицу Сарайшык.
Успех в этой войне привёл к тому, что уже крымский хан в переписке с турецкими властями начал высказывать беспокойство по поводу расширения владений Казахского ханства в западном направлении. Ведь Гиреи сами желали править в этих местах, и появление сильного и опасного соседа было им совершенно не нужно. Зато эти события заставили крымских ханов слегка отвлечься от того, что происходило на их северных рубежах.
А там продолжалось многолетнее выяснение отношений между двумя великими княжествами Литовским и Московским.
В мае месяце начался сбор войск. Полки собирались сразу в нескольких крепостях, заодно выставляя ратный дозор по окскому рубежу. Однако, благодаря вторжению казахов, татарам было не до грабежей, а потому в двадцатых числах мая 1520 года из Новгород-Северского первым выступил под Киев князь Василий Шемячич. Не заморачиваясь сильно, он просто повторил маршрут своего же похода 1512 года.
Следом за ним выступила и лёгкая рать князя Ивана Михайловича Воротынского. Переправившись через Днепр, она занялась любимым делом – разорением огромных территорий вплоть до Бобруйска и Мозыря.
Кампания 1520 года была задумана с большим размахом и не имела одной конечной цели, как смоленский поход, а подразумевала несколько одновременных ударов и одну главную и несколько второстепенных целей, достижение которых отдавало под руку Василия все земли по правому берегу Днепра и опорные пункты на его левобережье. Такое планирование было внове для молодой державы, и даже сами воеводы, составлявшие план, ныне пребывали в большом напряжении, зарабатывая новый опыт.
Полки князей Василия Микулинского, Михаила Барбашина и Андрея Великого с малым нарядом выступили к Речице, Быхову и Рогачеву, чтобы либо взять, либо блокировать эти городки. И хотя наличных сил у них было не много, но выяснилось, что для поставленной задачи их вполне хватало. Да и кто там мог оказать сильное сопротивление?
Сотни князя Андрея Петровича Великого быстро вышли к окраинам Рогачёва.
Городок занимал край мыса на правом, возвышенном берегу реки Днепр, при впадении в него реки Друть. С трех сторон его охраняли высокие крутые склоны, а со стороны поля – ров. Вот только его укрепления могли вызвать у нападавших либо смех, либо плач. А всё потому, что городок принадлежал пинскому князь Федору Ивановичу, который, будучи бездетным, уже завещал его королю Сигизмунду. В результате нормальный замок в нём должна была выстроить лишь жена будущего владельца – королева Бона – а пока что тот острожек, что окружал городок, легко разрушался даже теми малыми пушками, что были у князя Великого.
В результате русским не пришлось даже штурмовать город. Едва раскалённые в печи ядра зажгли часть деревянных домов и обрушили небольшой участок стены, рогачёвцы предпочли сдаться на милость победителя.
Михаилу Барбашину достался Быхов.
Городок вырос на месте стоянки проплывающих по Днепру торговых караванов. Расположенный на важнейшем торговом пути древности, известном как "путь из варяг в греки", Быхов имел стратегическое значение, и, казалось, это должно было привести к его небывалому расцвету. Вот только на деле всё было совсем не так. С 1495 года Быхов перешёл во владение князей Гаштольдов. Причем город стал принадлежать не какому-то рядовому князю, а самому Альбрехту Гаштольду. Однако владельцу долго было не до своего владения. То он сидел в тюрьме по наветам своего недруга Радзивилла, то оказался в плену. В результате Быхов хирел на глазах. Ныне в нём проживало едва четыре сотни человек, а из всего хозяйства имелось лишь несколько лавок и постоялый двор. А крепость и вовсе словно застыла в прошлом и выглядела всё так же, как в мемуарах генуэзца позапрошлого века, всё такой же старой и полусожжённой, с высоким земляным валом, вот только в ней уже не было сотни всадников.
А ещё горожанам для раздумья подкинули подмётные письма, в которых от имени владельца городка Гаштольда предлагалось сдаться на милость московским воеводам, ведь Быхов де был пожалован ему московским князем в вотчину. Это вызвало горячие споры в рядах горожан, доходивших до драк, а в результате эта пропагандистская диверсия привела к тому, что город просто открыл ворота, едва на горизонте показались русские сотни.
А вот князю Микулинскому не повезло.
В начале XVI века Речице, которую ему предстояло осаждать, начали досаждать крымские татары. И поэтому городские укрепления, построенные ещё Витовтом, были давно уже отремонтированы и приведены в порядок. Городской замок стоял на крутом берегу Днепра, имел земляной вал и глубокий ров, над стенами возвышались пять башен, а с городом он соединялся подъёмным мостом. Торговая площадь города размещалась у подножия детинца, рядом с устьем речки Речица. Рядом была устроена пристань, на которой швартовались торговые суда. Сюда же вела дорога с противоположного, левого берега Днепра.
Ко всему речицкий замок был расположен так, что полукольцом окружал посад, который в свою очередь так же имел и собственную линию укреплений.
А чтобы поддерживать всё это в порядке, по указу Сигизмунда Старого доходы с Речицкой мытни, медовой, пивной и винной корчмы должны были идти на ремонт и строительство замка. В пользу местного правителя шел так же каждый десятый осетр и "со всяких рыб десятая рыба", а от каждого посаженного в тюрьму – по четыре гроша. Мещане и жители волости обязаны были давать на охрану замка по шесть сторожей. Они же должны были поставлять дрова в замок и осуществлять "будованье замковое".
В общем, из всех днепровских городков Речица оказалась самым крепким орешком.
Князь Микулинский, попытавшись с налёта взять её, только лишь понёс потери и вынужденно сел в осаду. Впрочем, этот вариант так же был предусмотрен, а потому первую часть плана кампании можно было считать выполненной.
И наступало время второй части.
Из Смоленска выступила большая рать князя Андрея Курбского и Андрея Бутурлина, которой предстояло обустроить главный лагерь у Киева.
Одновременно с ней выступила и рать князя Василия Васильевича Шуйского и окольничего Андрея Васильевича Сабурова с небольшим осадным нарядом, включавшим, впрочем, и три крупнокалиберных пушки. Им предстояло осадить городок с весёлым именем Пропойск.
Вот только несмотря на своё имя, городок этот был куда как крепок.
Расположен он был на мысу, образованном впадением реки Проня в реку Сож. Город был портовый, а потому водные торговые пути имели для него важное значение. Ежегодно пристань Пропойска принимала десятки торговых судов, вывозивших вглубь княжества богатые дары окрестных земель.
Речка Проня в те времена была довольно быстрой, и потому в месте слияния образовывался сильный водоворот, служа дополнительной защитой от атак с реки. Впрочем, город и без того славился своей хорошо укрепленной деревянной крепостью на Замковой горе, а совсем недавно, в 1518 году, он был ещё и капитально перестроен. Можно сказать, срублен заново с учётом требований времени. Теперь он представлял из себя мощную крепость, чьи деревянные стены и башни были дополнительно обмазаны глиной. С трех сторон он был окружён десятиметровыми рвами, а с четвертой – 30-метровым обрывом. Имелись в Пропойском замке и пушки. Пушкари, которые обслуживали их, назначались великим князем и, в основном, были местными жителями. За свою службу они получали дополнительные земельные наделы и определенную сумму денег за год. В мирное время они должны были изготавливать порох и поддерживать в исправном состоянии пушки.
Гарнизон крепости был небольшой, 30 казаков во главе с ротмистром. Содержались они за счет староства и служили, как правило, три года. Оплата была более-менее постоянной: казакам за квартал службы платили 15 грошей, по полбочки жита и овса, а ротмистр получал до 40 грошей. Также ему для пошива формы выдавали 4 локтя (около 2.6 метра) люнской шерсти.
В 1511 году город получил королевскую грамоту и налоговые послабления, а так же стал центром нового староства, а сам Пропойск – королевским городом. Ныне в нём великокняжеским старостой сидел не кто иной, а внук Дмитрия Шемяки, рюрикович и гедеминович, Семён Александрович, князь Чарторыйский и Логожский, наместник каменецкий, староста чечерский и пропойский. К сожалению, он слишком хорошо помнил судьбу деда и винил в его смерти отца нынешнего московского князя, ведь слухи об отравлении разошлись не только по Руси. Честолюбивый, он сильно сожалел, что не является внуком действующего великого князя, а потому вовсе не собирался отдаваться на милость "Васьки Московского", незаконно, по его мнению, занявшего дедов трон. Ополчив всех, кого смог, он решительно сел в осаду.
Подошедшим полкам Шуйского и Сабурова пришлось располагаться вокруг города лагерем, и начинать неторопливо разносить его стены огнём артиллерии, попутно отбивая дерзкие вылазки пропойчан. Однако город держался, а все проломы тут же заделывались, благо строительного материала староста накопил в достатке.
Но главное действие началось уже в июне, на день Фёдора Летнего, который на Руси считался рубежом весны и лета. Как позже записал монах-летописец: «Тово же году князь великий Василей Иванович всеа Русии пошол с Москвы ко граду Киеву с ратными людьми и болшим нарядом, в пятницу, июня в 8 день». В самой же Москве для решения нетерпящих отлагательств дел был уже привычно оставлен государев брат князь Андрей Старицкий, а вот зять – царевич Пётр – ныне выступил в поход вместе с Василием.
Большим полком командовать был поставлен князь Александр Ростовский, а пока его не было, делами управлял второй воевода Михайло Юрьевич Захарьин, который в феврале дорос до того, чтобы быть включённым в состав Боярской Думы вместо почившего окольничьего Иван Андреевича Жулебина. Сам Ростовский догнал полк уже на полдороге, после чего его часто стали видеть вблизи государя, с которым тот подолгу о чём-то беседовал наедине.
По пути государя догнал посланник магистра Ежи Клингенберг с устным предложением Альбрехта послать войска великого князя на литовские города и с заверением что переговоры, начатые магистром в Торуне, нужны были лишь для затягивания времени, потому как польская армия стояла уже в полумиле от Кенигсберга. Посланцу были вновь повторены условия для выдачи очередного кредита, ну а то, что армия и так двинулась в поход, он увидел своими глазами.
