Текст книги "Книга драконов"
Автор книги: Диана Гэблдон
Соавторы: Диана Уинн Джонс,Джонатан Страуд,Танит Ли,Тэд Уильямс,Гарт Никс,Гарри Норман Тертлдав,Питер Сойер Бигл,Джейн Йолен,Кейдж Бейкер,Наоми Новик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
– Сжечь ее! – загудела толпа. – И ее, и книгу демонскую!
– ДОВОЛЬНО!
Толпа мигом умолкла. Может, потому, что внезапный рык сэра Леонарда был как бы подкреплен завитками дыма, продолжавшего истекать у него изо рта. А может, повлияли его глаза, которые вдруг так налились краснотой, что, казалось, начали светиться сквозь неряшливые пряди.
А скорее всего, решила Армеция, оттого, что его меч вылетел из ножен и ярко вспыхнул на солнце.
– Ленни, – тихо попросила она, – только не убивай никого!
– Я из числа непомазанных, – не обратив на ее слова никакого внимания, громко продолжал рыцарь. – У меня нет земель и нет господина, а вот грехов я не лишен. – Тут он как бы встряхнулся, явив завидный рост и мускулистую стать; куда подевалась вся его мешковатость? – Если ты, дамочка, не утратишь решимости, давай вместе бросимся на этот вот меч и посмотрим, кто первый окажется на небесах!
– Ленни! – резче окликнула Армеция. – Никакого смертоубийства!
– А если вы хотите огня… – Он улыбнулся, сверкнув желтыми зубами, широко и непередаваемо жутко. – Посмотрим еще, кто будет гореть.
– ЛЕННИ!
Этот окрик вынудил сэра Леонарда умолкнуть. Он обмяк, снова сделавшись мешок мешком, глаза потухли, рука с мечом безвольно повисла. Он огляделся вокруг с таким видом, словно только сейчас вышел из-за угла.
– Чепуха какая, – проговорил он и опять моргнул. – А в чем, собственно, ее обвиняют?
– В ведовстве, – ответил капеллан голосом, которым впору было злых собак усмирять. – Закон, однако, обязывает нас перед сожжением ведьмы хотя бы выслушать свидетельства в ее защиту!
– Так вы что, сжечь ее собрались?
– Собрались. – Капеллан пожал плечами.
– А что еще нам тут делать-то? – с неторопливым кивком добавил служка.
– Твоя дама, – сказал капеллан, – воззвала к тебе как к своему заступнику и главному свидетелю ее невиновности.
– Моя кто? Дама? – Сэр Леонард рассмеялся так легкомысленно, что Армецию пробрала дрожь. – И вовсе она не моя дама.
Капеллан поднял бровь.
– Не твоя дама?
– Конечно нет! Она моя хозяюшка.
Это слово можно было толковать очень по-разному.
– Что же это за рыцарь такой, – взвыла добродетельная Эндор, и толпа поддержала ее, – который спутался с распутной полукровкой-язычницей?
– Чего-чего? Не, на самом деле все не так, – покачал головой сэр Леонард. – Она и есть хозяюшка: помыкает мною как хочет и покурить дает, понятно?
– То есть как? Ты – рыцарь, а она, говоришь, помыкает?
Армеция напряглась. Капеллан поглаживал подбородки, и ход его мыслей читался ясней ясного. Конечно, ему было известно о матриархате у хашуни. У тех самых хашуни, против которых велся крестовый поход. Впрочем, эта мысль лишь мимолетно посетила Армецию. Она успела смириться с неизбежным исходом.
– Я был рыцарем, верно, – кивнул между тем сэр Леонард. – Но я вроде как отошел немножко от дел, когда встретил Армецию. – Он поскреб заросшую челюсть. – Когда, бишь, это случилось-то? Года три назад? Или лет тридцать?.. – Его лоб собрался напряженными складками. – Погодите… что-то плохо мне двузначные числа даются… погодите, хорошо? В общем-то, я большей частью поклажу таскаю. – Тут он расхохотался так неожиданно, что многие вздрогнули. – Если не считать того случая, когда она велела мне…
– Да сожгите меня уже!.. – закричала Армеция.
– Она смирилась со своей участью! – завизжала добродетельная Эндор. – Ясное дело! Что бы ни натворил этот рыцарь, она заклятие на него наложила, чтобы он все сделал, как она велит! Сжечь ведьму!
– Не, не, так дело не пойдет, – нахмурился сэр Леонард. – Я к тому, что не дело кричать «ведьма» и потом кого-нибудь жечь! – И он оглянулся на служку. – Или у вас тут так принято?
– Она очистила лицо моей внучки от оспин! – крикнула Эндор.
– Ну и?
– Ну и… не должно быть такого!
– Но все-таки приятная была неожиданность?
Толпа молчала, и, похоже, это надо было понимать как знак согласия. Добродетельная Эндор, удрученная отсутствием поддержки, хищно оскалилась:
– Она полукровка! У нее кровь язычников и ведьм по жилам бежит!
– По мне, это еще не причина кого-то отправлять на костер, – ответил сэр Леонард. – По крайней мере, чтобы кого-то сжигать целиком. Вот взять бы вам да и сжечь ту ее половину, которая вам не нравится, но…
– Что мы тут вообще еще обсуждаем? – завизжала женщина. – Этот рыцарь, который нагло курит зелье дьявольское на глазах у Господа и Небес, который объявляет полукровку-язычницу-ведьму своей хозяюшкой… да он же над нами смеется! Изгаляется, гад, над нами и нашим образом жизни, а мы ему потакаем!
– Ну, это уж ты, дамочка, палку перегибаешь, – ответил рыцарь. – В смысле, я и не думал воздвигать на вас, добрый сэр, никакого злословия.
Последовало мгновение напряженного молчания. Армеция могла бы поклясться, что обоняла дым, с треском поваливший у Эндор из ушей.
– Я… я… – зарычала та, – я дама!
– Словесные выкрутасы мы обсудим потом, – сказал сэр Леонард и прежде, чем Эндор успела ответить, махнул рукой в сторону толпы. – Так вот, что бы мы ни думали и ни чувствовали насчет людей смешанной крови и вообще о человеческом размножении, все упрется в один и тот же тупик. – И он улыбнулся им, как родным, что плохо вязалось с клинком у него в руке. – В смысле, меч-то у меня.
Армеция к тому времени успела исчерпать и ярость, и страх. Поэтому она лишь закатила глаза. После всех обвинений – в ереси, язычестве, ведовстве, прелюбодеянии, незаконном появлении на свет и потворстве запрещенному зелью – угроза насилия выглядела не предпосылкой к сожжению, а скорее препятствием.
И толпа, кажется, была с этим согласна.
– Этак мы навсегда тут останемся! – выкрикнул кто-то из мужчин. – Будет нам костер или нет?
Капеллан лишь тер подбородки, не спеша принимать окончательное решение.
– Может, и будет, – пробормотал он погодя. Его одеяния всколыхнулись, когда он повернулся к толпе. – Сэр Леонард Саваэль привел один важный довод. – Капеллан вскинул руки, призывая к тишине, его ладони, точно два мясистых щита, перекрыли поток оскорблений, летевших в сторону помоста. – Над всеми полукровками, какие бы дикари и язычники ни были у них в родне, простерта милость Господня.
– И печать дьявола! – выкрикнул кто-то, и толпа одобрительно зашумела.
– Но как бы то ни было, – продолжал капеллан, – мы не можем отмахиваться от тяжких обвинений, выдвинутых против этой женщины. – Он подозрительно посмотрел на сэра Леонарда. – Равно как и от столь нагло явленных прискорбных грехов. Их следует признать неискупимыми…
Армеция усмотрела в его глазах злобный блеск. Куда более злобный, чем пристало святому человеку.
– …Разве что путем самого тяжкого искупления, – договорил капеллан.
Вот когда, в самый первый раз с начала этого действа, Армеция испугалась по-настоящему. Горожане задвигались, стали переминаться, сливаясь в какой-то гадостной гармонии. По лицам распространился тот же злой отсвет, желтозубые рты кривились в одинаковых жестоких улыбках, исторгая слитный шепот, хриплый, шипящий:
– Зейгфрейд…
Ленни явно не увидел того, что увиделось ей. Он лишь чуть склонил голову с видом доброжелательного любопытства и сказал:
– Так мы пришли к согласию?
– В некотором роде, – сказал капеллан. – Правда, я скорее назвал бы это ультиматумом. Если ты согласишься убить Зейгфрейда, мы рады будем предоставить тебе такую возможность. Скажу даже так: если ты разделаешься с ним, воздав ему по заслугам, мы поставим это тебе в заслугу перед Господом.
– Ну никак не получается обойтись без убийства, – рассмеялся Леонард. – Ладно, это дело нетрудное. Я в прежние времена народ тыщами убивал, знаете ли. – Он чуть помедлил, оглядываясь на Армецию. – Ну, это я округляю, конечно.
– Зейгфрейд – это тебе не язычник какой, – с определенной театральностью проговорил капеллан. – Нет, он есть сущая грязь, исторгнутая из чрева дьяволовой невесты! Он источает дым и сеет нечистые семена! – Свиные глазки превратились в две черные щелки. – Он… он… это ДРАКОН!
– Ух ты, – закашлялся Леонард. – Целый дракон. – На лице капеллана отразилось сущее потрясение, и рыцарь вскинул ладони. – Нет-нет, не то чтобы я вовсе не оробел, оробел, конечно. Я просто думал, что после такого завлекательного начала, про чрево и грязь ты скажешь что-нибудь более…
– Если ты считаешь, что это превосходит твои возможности, мы немедленно приступим к сожжению.
– Нет-нет, меня все устраивает. Ну что, пошли, всадим меч дьяволу в чрево… или куда там еще!
С этими словами сэр Леонард повернулся на каблуке и зашагал прочь с помоста, едва сообразив остановиться, когда рядом с ним кашлянула Армеция.
– Ты разве ничего не забыл? – спросила она.
– А… ну да. – Рыцарь вновь повернулся и бдительно уставился на капеллана. – А почем тебе знать, что мы просто не удерем с концами, как только ты отпустишь ее?
– Верно подмечено. – Капеллан подозвал служку и кивнул на книгу, которую держал в руках паренек. – Мы придержим книгу заклинаний и попытаемся разобраться, что там написано. Так что, даже окажись она ведьмой, ее чары не будут иметь силы!
– Эй, погодите! – запротестовала Армеция. – Это просто журнал путевых записей! Летопись! Никаких чар с помощью этой книги я творить не могу!
– Погоди, – вмешался рыцарь, – был же случай, когда ты…
– Ленни, заткнись! – И она с мольбой повернулась к капеллану. – Она ценности не имеет. Верните ее мне, а я вам предложу в залог нечто другое. – Она обвела глазами помост и посмотрела на рыцаря. – Вот его!
– Если бы эта книга не имела никакой ценности, ты так не стремилась бы вернуть ее. – Капеллан снова прищурился. – И это вселяет в меня подозрения… впрочем, недостаточные, чтобы упустить возможность очистить землю от скверны. – Он гордо выпрямился. – Логово Зейгфрейда вы найдете на севере, только поторопитесь. Скверна живет вечно, а вот книжные страницы – определенно нет.
– Во-первых и в-главных, дьявол – обманщик.
Хотя под конец этого заявления у отца Шайцена чуть покривились губы, его голос ни в коем случае нельзя было назвать мягким. Об этом позаботилась сама его церковь. Ее залы являли собой гигантскую гранитную глотку, ее двери были пастью с зубами из дерева и стали. Если он шептал, церковь требовала. Если он провозглашал, она постановляла. Если же он возвышал голос до рева – церковь сотрясала землю и небеса.
Язычники и пьяницы временами поговаривали, что священник всем своим успехом был обязан архитектурным особенностям своего храма. Естественно, такие речи велись на весьма, весьма значительном удалении от высоких, остроконечных, увенчанных шпилями церковных ушей.
– Он может принять любой облик, – продолжал священник, и край его ризы с гневным шуршанием мел по полу. – Он есть желание и искушение, таящееся во взгляде благородного человека. Он – слабость наших рук, ржавчина на лезвиях наших мечей, дыры в наших доспехах!
Отец Шайцен возвел глаза. Послеполуденное солнце, вливавшееся сквозь витраж, заливало багрянцем его лицо, даруя глазам гневную черноту.
– Он – язычник на юге, – продолжал священник. – Он – варвар на севере. Все они суть влияние дьявола, его хитрость, его обман, его ложь…
Он неудачно повернул голову, и шейные позвонки заскрипели, как несмазанное железо.
– Ибо он, во злобе своей, не способен творить, но лишь искажать творение. Кто есть язычник, если не обычный человек с неогражденным слухом, воспринявшим сладостные речи дьявола? А если так, то следует ли нам с привычной легкостью его осуждать? Отмахнемся ли мы от молений об искуплении? Нет, поступить так значило бы отрешиться от милосердия как такового.
Пурпурный свет окутывал его плечи, играл на коже выбритой головы. В этот момент трудно было рассмотреть его лицо: бесчисленные морщины делали черты сплошным скопищем теней.
– Мы… я… я – человек, не вовсе лишенный милосердия. – Он спокойно смотрел на стоявшего перед ним. – Или как?
Первой мыслью Нитца было: а ведь милосердные люди обычно не носят на кушаках здоровенных, усеянных шипами булав.
Священник вообще выглядел впечатляюще. Испещренный шрамами череп, желваки на скулах, мощные руки. Однако все это положительно терялось в присутствии столь смертоносного оружия. Кстати, его багряный цвет не объяснялся одним лишь сиянием витража. Эта булава потеряла счет проломленным черепам язычников, перебитым костям варваров, смятым лицам ложных священников.
Замучаешься, небось, кровь с нее отчищать.
– Или как? – повторил отец Шайцен.
– Ни в коем случае, святой отец, – ответил Нитц, очень постаравшись скрыть дрожь в голосе.
Кто угодно, даже взрослый мужчина, затрясся бы, как студень, коснись его даже краешком тень отца Шайцена, прославленного и знатного крестоносца. Половины этой тени хватило бы, чтобы человек вроде Нитца пропал в ней «с ручками». Ему потребовалось все его мужество, чтобы коленки не начали стучать одна о другую.
– Ни в коем случае, – кивнул отец Шайцен, и его шея вновь заскрипела. – И ты тоже. – Он глянул поверх головы Нитца, на силуэт, высившийся у него за спиной. – И она, я полагаю.
Нитц тоже оглянулся на свою спутницу. Тень отца Шайцена все же не простиралась так далеко, чтобы поглотить и Мадлен. Нитц даже задумался, жил ли на свете человек достаточно высокого роста для этого. Что до Мадлен, она вроде бы не отбрасывала тени, а сама была ею – окутанная зловещей чернотой своего монашеского облачения, почти достающая головой до факела на колонне, возле которой стояла.
– Мэдди… – начал Нитц и спохватился: – Сестра Мадлен ни в коем разе не лишена милосердия, святой отче. – Он попытался улыбнуться и тотчас представил себе, как, наверное, блеснули его зубы в церковном полумраке. – Она, между прочим, жизнью обязана милосердию других людей. Кто, кроме церкви, принял бы… такое существо, как она?
Мадлен шагнула вперед, и Нитц испытал тайное наслаждение, увидев, как содрогнулся отец Шайцен.
Факельный свет ни в коей мере не льстил ей. По-мужски широкий подбородок, рваный шрам по щеке, молочно-бесцветный шарик в правой глазнице и угрюмо-черный провал правой. Неровная желтизна обнаженных в улыбке зубов была чем-то вроде вздоха, чем-то вроде запятой на конце жестокой шутки, которую представляло собой это женское лицо.
– А-а, шрамолицая сестра. Полагаю, ты, сам не ожидая того, нашел решение проблемы, давно уже портившей жизнь нашему ордену, – приблизив губы к самому уху Нитца, пробормотал отец Шайцен. – Ходят слухи и даже жалобы на не слишком достойных мужчин, сопровождаемых не слишком достойными женщинами, однако полагающих себя и друг друга достойными слугами Божьими. На деле же слабость одного питает слабость другого, и у мужчин рождаются дети от монахинь, утративших непорочность. – Он оглянулся на стоявшую поодаль женщину и чуть заметно поморщился. – Полагаю, вас со спутницей подобные искушения не обуревают.
Прежде чем ответить, Нитц мгновение помедлил, позволив означенному искушению стать зримой картиной. О да, он видел, что таилось под слоями черных одежд. Бугры мышц, шрамы на белой, незагорелой коже. Руки, простое объятие которых с легкостью могло сокрушить ребра. Ему и в голову не пришло бы поддаться подобному «искушению» – вплоть до нынешнего момента. Да он, пожалуй, даже от предварительных ласк по косточкам рассыпался бы.
– Конечно же нет, святой отче, – сказал он, поморщившись должным образом. – Мы посвятили себя Господу и Его святой войне. Ее… неудобозримая внешность на самом деле благословение, оберегающее чистоту наших помыслов.
– Именно этого я от вас и ждал, – ответил отец Шайцен, – но я призвал вас в свою церковь не для того, чтобы обсуждать твой выбор спутницы. – Он нахмурился, лицо сделалось жестким. – Я призвал тебя по двум причинам. Это дьявол и твой отец.
При упоминании об этом последнем Нитц едва сдержал вздох.
– Я слышал, святой отче, их пути не единожды пересекались.
– Точно подмечено, – кивнул священник. – Несомненно, ты премного наслышан о бесчисленных победах, которые твой родитель одержал во славу Божию. Их подвиги – его и его возлюбленной булавы по имени Фраумвильт – стали легендой. Его оружие сокрушило языческих черепов больше, нежели любое другое, вздымаемое с именем Господа. – И он погладил рукоять своей булавы с чем-то вроде покаянного вожделения. – Моя собственная стальная невеста, Кренцвульд, в сравнении с нею всего лишь прогулочная трость.
– Не мне судить о достоинствах разных булав, святой отче, – сказал Нитц.
– И это верно.
Отец Шайцен неодобрительно покосился на секиру, пристегнутую у Нитца за плечами, и нахмурился, причем даже дважды. Первый раз – при виде варварского оружия как такового. А второй – оттого, что размеры секиры грозили молодого человека попросту опрокинуть.
– Мне рассказывали, – с нескрываемым недоверием в голосе начал священник, – что эта твоя… подружка пролила немало языческой крови. Скажи мне, как ее зовут?
Его ожидающий взгляд заставил Нитца вздрогнуть. У него округлились глаза, губы силились что-то произнести. Вот он и оказался между молотом и наковальней. Спереди хмурится отец Шайцен, затылок буравит ревнивый взгляд сзади…
– Вольфрайц, – неожиданно прогудел низкий голос из-за спины.
Нитц оглянулся, и сестра Мадлен кивнула ему.
– Моя спутница не ошиблась, – сказал Нитц. – Вольфрайц. Иной раз мне бывает трудно выговорить это имя. Оно внушает мне тот же страх, что и язычникам.
– Хорошее, боговдохновенное имя, – кивнул отец Шайцен. – Твой отец одобрил бы если не происхождение секиры, так ее титул. Он был истинным воином Божьим: происхождение значило для него куда меньше того милосердия, которое можно было привнести в мир. – Его губы чуть тронула улыбка. – Сам он немало милосердных дел совершил. И все же он не был Господом Богом. Оставался один враг, победить которого ему не было дано. – Запустив руку в недра своего одеяния, отец Шайцен вытащил свиток, обветшавший по краям, скрепленный алой печатью. – Я имею в виду самого дьявола!
– Надеюсь, – сказал Нитц, – святого отца не оскорбит мое недоумение. Мой родитель, при всем своем воинском величии, не мог надеяться победить извечного врага… – Нитц помедлил, сглотнул и продолжил: – Или у тебя, святой отче, юмор такой?
Тут ему пришлось очень тщательно следить за выражением своего лица, потому что глаза отца Шайцена сузились, а рука поползла к рукояти булавы. Впрочем, к такой реакции Нитц давным-давно привык. Крестоносцы часто так поступали, если слышали незнакомое слово.
– Да, – сказал наконец отец Шайцен, – это я так шучу.
Нитц отважился тихонько перевести дух.
– Как бы то ни было, – продолжал отец Шайцен, – сейчас я говорю о дьяволе, лишенном возможности хитрить, лгать и обманывать. – И он погладил свиток с той же любовью, с какой касался бы одного из своих шрамов. – О созданиях, напрочь лишенных какого-либо лукавства. Которые суть зло в его чистейшей, самой, так сказать, честной форме. Если только зло способно на столь откровенную честность. – Его глаза были двумя холодными камешками. – Это драконы.
– Драконы, святой отец?
Свою следующую мысль – о том, что драконы были мифическими созданиями, порождениями то ли страха, то ли беспробудного пьянства. – Нитц предпочел оставить сугубо при себе. Крестоносцы очень не любили, когда их слова подвергали сомнению.
– Я говорю об одном из них. Конкретно – о Зейгфрейде.
– О Зейгфрейде?
– Ты меня позлить решил? Каждое слово переспрашиваешь!
– Нет-нет, святой отче, я ничего такого… Прошу тебя, продолжай!
– И продолжу. – Отец Шайцен сунул Нитцу свиток. – Это существо, называемое Зейгфрейдом… – он сделал паузу и пристально посмотрел на Нитца, потом заговорил снова: – являет собой одного из множества провозвестников дьявола на земле. Видел ли ты когда-либо такого, юный вассал?
– Зейгфрейда? Именно его, святой отче?
– Я смотрю, твой так называемый юмор весьма напоминает любимое оружие твоего отца, – зарычал крестоносец. – Такое же тупое, только людей по головам бить. Нет, в вашем фамильном древе что-то определенно не так.
– А по мне, – сказал Нитц, – остроумие моего отца было отточено, как меч, носить который было прениже его чистоты.
– Я видел однажды дракона, вассал, – продолжал отец Шайцен. – Шкура цвета крови, крылья, затмевавшие солнце, адское пламя из пасти… И ему, точно самому дьяволу, было без разницы, кого поразить на поле битвы – язычника или крестоносца!
– Премерзостная картина, святой отче, – потихоньку ощупывая свиток, сказал Нитц. – Значит, ты хочешь, чтобы я передал это послание в храм, который достоин разделаться с подобной тварью?
– Таково было распоряжение, ниспосланное Советом трех нашего ордена, – изрек отец Шайцен. – Но, как я уже говорил, мне отнюдь не чуждо милосердие. А посему я передаю этот свиток тебе лично.
– Мне, святой отче?
– Именно так, вассал. Если окажется, что Зейгфрейд для тебя слишком силен, что ж, мы с ним разберемся. Однако теперь я считаю правильным предоставить тебе шанс заслужить Фраумвильт… почтив таким образом память твоего отца и сразив прислужника зла, справиться с которым у него не хватило сил.
Нитц трудно сглотнул. Он не особенно понимал, что за послание только что вручил ему отец Шайцен, и тем более – как ему следовало реагировать. Его и в вассалы-то произвели всего год назад, вместе с прочими молодыми, успевшими доказать, что годятся на нечто большее, нежели исполнение обязанностей оруженосца. Он и предполагал в дальнейшем заниматься тем, чем обычно занимались вассалы, – скакать по полям сражений, доставляя послания из одной церкви в другую. Борьбы с провозвестниками зла на этом пути не предполагалось.
Мысленно закатив глаза, он напомнил себе: «Впрочем, я и того не предвидел, что мне дадут в напарницы такую вот жуть, да еще и уродину».
Он непроизвольно покосился через плечо. Зрячий глаз Мадлен был ясен и ярок, ее улыбка, как всегда, страшновата. Шрам подергивался, заставляя всю щеку плясать. Вот ее рука скользнула под облачение, длинные пальцы подрагивали в сдерживаемом предвкушении.
– Сей свиток, – сказал отец Шайцен, вновь переключив на себя внимание Нитца, – содержит все, что нам известно о Зейгфрейде. Здесь написано, где он был последний раз замечен, куда в тот момент направлялся и каковы последние сведения о его кладе сокровищ.
Нитц услышал, как Мадлен за его спиной прямо-таки всхлипнула от волнения.
– Сокровищ, святой отче?
– А ты разве не знал, что, являясь живыми орудиями дьявола, драконы неутолимо алчут золота?
– Знал, но…
– Естественно, подразумевается, что после того, как ты сразишь чудовище, весь его клад переходит к святой церкви и будет использован для продолжения битвы против язычников.
– Конечно, святой отче. Куда же крестоносцам без золота.
– Крестоносцам никуда только без Бога, – прорычал отец Шайцен. – Однако жадные купцы и оружейники требуют золота за сталь, которой мы поражаем неверных! – Он сделал резкий вздох, справляясь со своими чувствами. – Так вот, чтобы справиться с Зейгфрейдом, тебе понадобится Господь – и добрая сталь. – С этими словами он посмотрел поверх головы Нитца на чудовищную секиру, которую тот таскал за спиной. – Полагаю, ты действительно умеешь с ней управляться?
– С ней?.. – Нитц как бы заново ощутил вес оружия за плечами. Ему приходилось определенным образом прогибать позвоночник и вообще следить за равновесием, чтобы эта штуковина его на пол не уложила. – Ну да, конечно, я непременно сумею пустить в ход… э-э-э…
– Вольфрайц, – прогудела сзади Мадлен.
– Пустить в ход Вольфрайц. Да-да, конечно. Спасибо, сестра, – прокашлялся Нитц. – Не сомневайся же, отче: я пущу ее в ход, да таким образом, что после ее размаха в гуще врагов останется чистое поле!
Отец Шайцен что-то проворчал в ответ, и Нитц заподозрил, что священник не вполне поверил ему. Может, это из-за того, что он никак не мог запомнить имя секиры? Или все дело было в том, что внешним своим обликом Нитц напоминал не могучего воина, а недоразвитую девчонку-молочницу?
– Это, конечно, не булава крестоносца, – проговорил между тем отец Шайцен, – ну да ведь и ты сам не крестоносец… пока еще. После того как ты исполнишь свой долг перед Господом Богом, многое может перемениться.
Такие слова вновь заставили Нитца сглотнуть комок в горле. Он сам подумал, насколько кстати это пришлось. По крайней мере, он больше ничего не наговорил. Это при том, что на языке у него так и кипело множество вопросов. Что конкретно имел в виду священник? Нитца собирались послать в Святую землю – продолжать дело отца? Каким образом, интересно, у него это получилось бы? Путем проламывания двадцати тысяч и еще двух черепов?
А может, спросил он себя, просто взять да и вывалить отцу Шайцену всю правду? Хватит уже таиться и лгать, хватит притворяться таким наследником, о котором мечтал его родитель! Ведь вся языческая кровь, якобы пролитая им ради славной памяти отца, на самом деле была добыта не его собственной мощью – но той, что стояла сейчас у него за спиной.
Его очень подмывало все рассказать. Но такие качества, как правдивость и честность, давно в нем выгорели. Суровая жизненная закалка оставила только два несокрушимых качества. Долг и стихи.
– Да простит Господь тот ад, который я оставляю после себя, – произнес он заученную формулу, и церковь повторила каждое слово.
– Так мы все говорим, – прозвучало в ответ.
Фраумвильт, как показалось Нитцу, с изрядным презрением покачивала ребристой каменной головой, оглядывая пейзаж, раскинувшийся внизу. Великую булаву, вероятно, до кончика рукояти тошнило от зрелища тростниковых и соломенных крыш, зеленых и бурых полей до самого горизонта, мужчин с пастушьими посохами вместо булав… и женщин, стоявших на коленях не перед алтарями, а возле дойных коров.
Обиталищем войны была Святая земля. Кровь следовало проливать там, где ее мог видеть Господь. Здесь, в королевствах, мужчины и женщины умирали нечасто, причем самым мирным образом и в основном во сне. И никто не обращал внимания на их уход, разве что сыновья и дочери, столь же незначительные, как и они сами.
– Отца бы наизнанку вывернуло, если бы он мог это увидеть, – пробормотал Нитц.
– Что? – Мэдди шагнула вперед, и ее тень укрыла его.
Вот отчего отца вывернуло бы точно, так это от вида различий в их телесных размерах. Какое счастье, что Господь оказался благосклонен к Калинцу Великому, он же Кровавый, и, метнув с небес молнию, забрал отца к Себе задолго до того, как великий рыцарь смог узреть, каким недомерком вырос его единственный сын. Более того, Калинцу не пришлось увидеть своего коротышку сына в обществе столь титанической женщины.
Увы, Нитцу не досталось особой благосклонности свыше. Забрав папеньку, Господь вернул его на землю в виде памятника. Гору каменных черепов попирали ноги в латной обувке, выше процветавшей совершенно ужасающим каменным цветком. Единственным его не то лепестком, не то колючкой и была Фраумвильт. Возрожденная в камне, она взирала на Нитца со своей вышины еще с большей ненавистью, чем на мирный пейзаж.
– Этот человек внушал робость, – вглядываясь в лицо статуи, произнесла Мэдди.
Глухой шлем статуи был изваян со всем мыслимым тщанием, повторяя облик самого первого черепа, некогда проломленного Калинцем. Нитцу померещилось, будто каменный лик под ним недовольно нахмурился.
– Поневоле задумаешься, что там, внутри, – продолжала монахиня.
Нитц прямо чувствовал, как ее зрячий глаз буравил его собственный череп, желая вскрыть его и прочесть ответ среди трепещущих бугорков внутри.
– Мне знать неоткуда, – проговорил он тихо. – Отец никогда не снимал шлема.
– Никогда?
– По крайней мере, в моем присутствии. – Нитц со вздохом повел плечами. – И в присутствии моей матери. Если, конечно, можно ей верить.
– В самом деле?
– Ну, все говорят, что мать была честная женщина.
– Вот как. – Мэдди снова уставилась на громаду монумента. – Поди разберись, как они вообще полюбили друг друга. Всем вопросам вопрос.
– А они не любили. – Горло Нитца защекотал невольный смешок. – Господь требует от своих верных лишь плодиться, ибо для святой войны необходима свежая кровь. При чем тут любовь!
– А на севере принято, чтобы мужчина добыл зверья стоимостью не менее чем на двенадцать лап, и только потом он может сделать женщине предложение. – Мэдди хмыкнула. – Женщина обязана смастерить ему превосходное оружие, и только тогда начнется ухаживание. Само изделие или добыча, то есть мясо либо сталь. Правда, довольно-таки символично? Главное – проявить преданность и стремление. И не к Богу, а между женщиной и мужчиной, и наоборот.
Нитц облизнул губы.
– Вот поэтому, – сказал он, – вы все там такие дикари.
– Что до меня, я смастерила такое оружие, которое позволило мне выбрать любого мужчину в нашей деревне.
Эти слова сопроводил тоскливый вздох, видимо соответствовавший ходу ее мыслей. Нитц беспокойно переступил с ноги на ногу. Он не привык к таким проявлениям с ее стороны. Вот когда она посмеивалась, шагая по скрипучей гальке, заваленной мертвыми телами, – это были привычные и удобные звуки. Теперь в ее голосе пробивалась ностальгия, и это его беспокоило.
– Можешь взять его обратно, – сказал он. Сунул руку под камзол и принялся расстегивать замысловатые пряжки и лямки, удерживавшие секиру у него на спине. – Мы ушли достаточно далеко, теперь церковь отца Шайцена не услышит, как она упадет.
Сказав так, он отчаянно сморщился. Секира полетела на камни, издав ужасающий звон, отчетливо похожий на погребальный.
– Камни не слышат, – проворчала Мэдди, наклоняясь и могучей рукой подбирая секиру. – А если бы слышали, они уловили бы, как ты обгаживаешь собственные штаны. Потому что если ты еще раз проявишь неуважение к моему оружию, я кишки тебе выпущу.
– Ну, не обижайся, Вольфрайц.
– Вульф, – мрачно перебила Мэдди. – Мой топор зовется Вульф! Только вы, благочестивые недоноски, называете его Вольфрайц.
– Вульф, – повторил он. – Это оружие могучее и непреклонное, с легкостью способное вытерпеть несколько мгновений земных объятий. – И он жизнерадостно подмигнул северянке. – Ведь этот топор сработали самые искусные руки на всем Севере.
– Ну-у-у… – проворчала она. Ее зрячий глаз неустанно обозревал все кругом. – Мы ведь теперь далеко?
– Да, – кивнул он. – А что? – И тотчас съежился, потому что свободной рукой она подхватила свое облачение. – Ой, господи, только не делай это прямо у меня на глазах! Может, спрячешься хоть за кустик или еще куда?
– Чешется, – бесхитростно ответила Мэдди.
Он хотел возразить еще, но все заглушил треск рвущейся ткани. В мгновение ока Мэдди сдернула одеяния и скомкала его в кулаке. Нитц пытался отвернуться, но и того не смог, по обыкновению завороженный открывшимся зрелищем.
Грубая кожаная одежда, призванная облекать ее тело, давным-давно потерпела поражение, оставшись висеть тонкими, неслыханно упрямыми полосками. Видимые части обнаженного тела – а видно было немало – сплошь испещряли шрамы, свежие синяки и сине-черные татуировки, прихотливо змеившиеся по ее бокам и от плеч до самых запястий. Это было сущее торжество мышц, равно как и зримое свидетельство того, сколько крови, языческой и не только, ей довелось пролить.
