Текст книги "Убийство в долине Нейпы (сборник)"

Автор книги: Дэвид Осборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Глава 4

Старая Коптильня представляет собой двухэтажное кирпичное строение, приютившееся под сенью густых деревьев, метрах в ста от конюшни. Я шла по вымощенной плитняком тропинке, вьющейся среди буйных зарослей люпинов, дельфиниумов, шток-роз и наперстянки.

В гостевом доме было всего шесть номеров, три на первом этаже и три – на втором. Мне был отведен первый номер внизу.

Судя по всему, он предназначался для супругов-миллионеров и состоял из двух спален, гостиной и кухоньки. В его убранстве сочетался изысканный стиль английской виллы и французского шале; прелестные шторы из глянцевого ситца в цветочек гармонировали с обоями от Уильяма Морриса. Пол и стены в ванной были выложены итальянским мрамором. Помимо огромной ванны с особым приспособлением для различной циркуляции воды в ней, здесь имелось биде, два душа и умывальник с двойной раковиной. Кухня с резной дубовой мебелью была оснащена электрической плитой, микроволновой печью и большим холодильником, заполненным всевозможными напитками и снедью. Помимо всего прочего здесь имелся аппарат для приготовления кофе, рядом с которым моя домашняя кофеварка выглядела бы совсем жалкой. Моя умеет варить обыкновенный кофе, и, уверяю вас, очень вкусный. В этом же аппарате можно приготовить не только обычный кофе, но еще и «эспрессо» и «каппучино».

К моему приходу девочки успели водрузить мой чемодан на изящную багажную полку, раздвинуть шторы и открыть окна, а также откинуть покрывало на кровати в одной из спален. Показав мне все, чем я могла пожелать воспользоваться, – телевизор, видеомагнитофон, набор кассет, стереосистему, телефон и прочее, – они собрались уходить. И тут я не удержалась; должно быть, любопытство взяло во мне верх над благоразумием. Я остановила их в дверях и спросила о трагической гибели Мэри Хьюз, чем поставила себя в довольно-таки неловкое положение. Вопреки моим ожиданиям, они не просто проявили сдержанность, а вообще уклонились от ответа.

Девушки сразу же насторожились, особенно Сисси Браун. На мой вопрос ответила Констанс Берджесс:

– Извините, миссис Барлоу, но мисс Морни просила ни с кем не обсуждать эту тему. Я уверена, что она сама ответит на все интересующие Вас вопросы.

Вот и все. Улыбка. Ни тени смущения или неловкости. Безукоризненная любезность. И никакой информации.

Мне ничего не оставалось, кроме как пробормотать что-то невнятное, мол, я понимаю. Судорожно соображая, что бы еще сказать, дабы заполнить неловкую паузу, последовавшую за этим кратким диалогом, я вспомнила о приближающемся родительском уик-энде. Со светской непринужденностью я высказала предположение, что девочки, несомненно, полны радостных ожиданий, на что последовал ответ: «да». Затем, зная, что к родительскому уик-энду приурочены ежегодные двадцатичетырехчасовые состязания между «Королевой Мэриленда» и «Чесапиком» – копией другого почтового парусника, принадлежащего школе Святого Хьюберта, я сделала реверанс в сторону Сисси Браун, выразив надежду, что кубок завоюет ее команда.

Девушки ушли. Я сменила дорожную одежду на костюм, надела замшевые туфли на низком каблуке и направилась в Главный Корпус.

Проходя мимо церкви, я покосилась на распахнутую дверь в надежде увидеть того самого незнакомца, но его там не оказалось, и я пошла дальше.

Кабинет Эллен Морни, как и все остальные помещения, занимаемые школьной администрацией, находился на первом этаже, за залом для занятий. Оттуда хорошо просматривались учебные корпуса, гимнастический зал, дортуары, равно как и старинная церковь. Он был именно таким, каким и подобает быть кабинету директрисы привилегированного учебного заведения – достаточно строгий, однако не оставляющий сомнений, что его хозяйка – женщина. Красивый письменный стол, с отделанной кожей крышкой; изящные кресла и диван с низким столиком на медных ножках, дорогие шторы на окнах и множество фотографий, запечатлевших наши с Эллен школьные годы, а также триумфы «Королевы Мэриленда».

Однако, переступив порог кабинета, я попросту не заметила всего этого великолепия; мои мысли были сосредоточены на Нэнси, которая, едва завидев меня, вскочила с места и бросилась мне на шею, шепча: «Маргарет…»

Я была потрясена, увидев бледное, осунувшееся лицо Нэнси, но не подала вида; все, что меня беспокоит, я выясню позже, когда мы останемся одни.

Именно находясь здесь, в начальственном кабинете, вместе с напряженно-молчаливой Нэнси и Эллен, державшейся с несвойственными ей непринужденностью и дружелюбием, я неожиданно для себя поняла, что прекрасно разбираюсь в хитросплетениях школьного бытия, что помню издавна укоренившиеся здесь традиции и правила, знаю, что дозволено, а что – нет.

Для начала мы поговорили о Нэнси, о предстоящих в субботу соревнованиях по планеризму, о намечаемой летом поездке с внуками в Эдгартаун; я поздравила Эллен с выступлением на съезде НАШП, она в свою очередь похвалила попавшуюся ей на глаза одну из журнальных статей о планерном спорте, где упоминалось мое имя. Я заметила, как передергивалось ее лицо всякий раз, когда Нэнси называла меня «Маргарет», но я не собиралась ей объяснять, что обращение «бабушка» претит моей решимости держаться до последнего и не позволять себе превратиться в старуху. Нэнси и ее брат твердо усвоили, что обязаны обращаться ко мне не иначе, как «Маргарет».

Когда все эти пустопорожние темы были исчерпаны, мы наконец заговорили о главном – о гибели Мэри Хьюз.

Удушение нельзя назвать легкой смертью. Ни Эллен, ни я не касались подробностей гибели Мэри, но в конце концов она все-таки кое-что рассказала. По ее словам получалось, будто Мэри пошла в церковь звонить к вечерне. Поднялась на колокольню, размотала веревки и, держась за них, почему-то полезла на перила. Но, видимо, потеряла равновесие и упала. При этом веревка каким-то образом захлестнулась у нее вокруг шеи. Одна из старшеклассниц, в обязанности которой входит открывать центральную дверь и считать воспитанниц, явившихся на вечернюю молитву, первая обнаружила труп Мэри и от страха лишилась чувств, так что пришлось вызывать к ней «скорую помощь».

Я узнала, что Мэри из бедной семьи, живущей в Норфолке (штат Виргиния). Ее отец – морской офицер невысокого ранга.

– У нее не все ладилось, – поспешила добавить Эллен, – как с учебой, так и во взаимоотношениях с соученицами.

Я почувствовала, как снова напряглась сидевшая рядом Нэнси, хотя и не видела ее лица. Кажется, Эллен ничего не заметила.

– Но ситуация начинала меняться к лучшему, – сказала она, сопроводив свои слова красноречивым жестом, долженствовавшим означать, что так распорядилась судьба, которую никто не в силах изменить. Так уж устроена жизнь, и с этим надо смириться.

К чести Нэнси надо сказать, что она продолжала сидеть неподвижно, словно каменное изваяние, уставившись на сплетенные пальцы своих рук.

Наша беседа грозила принять неприятный оборот. Эллен, конечно же, мысленно сравнивала Мэри Хьюз со мною в те далекие школьные годы – это отчетливо читалось в ее глазах. В первые два года у меня тоже были трудности с учебой. В частных начальных школах обучение поставлено значительно лучше, чем в муниципальных, поэтому на первых порах почти все мои соученицы существенно превосходили меня в знаниях.

Кроме того, видит Бог, у меня были трудности в общении с другими воспитанницами. А как же может быть иначе, если тебя постоянно унижают и осмеивают, называют «отщепенкой» только потому, что твои родители не принадлежат к сливкам общества? Да ни один взрослый этого не выдержит, о подростках же и говорить не приходится.

Однако я сидела с непроницаемым видом, и Эллен, главная моя мучительница, приободрилась.

К счастью, вскоре ей нужно было уходить на какое-то совещание, и она откланялась, заручившись моим согласием отобедать вечером за ее столом. Нэнси по случаю моего приезда освободили от спортивных занятий – игры в лакросс, и оставшуюся до обеда часть дня мы провели с ней вдвоем. Мы вышли из Главного Корпуса, не решив заранее, что будем делать дальше. Нэнси была непривычно молчалива и подавлена. Я решила ни о чем ее не спрашивать, а подождать, когда она сама расскажет, что ее беспокоит, прекрасно понимая, что дело не только в смерти Мэри. Мы побрели мимо теннисных кортов к пристани, туда, где находились школьные эллинги и где была пришвартована «Королева Мэриленда».

Воспитанницы школы уже спешили на спортивные занятия, все как одна переодевшись в спортивную форму: голубые юбочки в складку, голубые гольфы и белые блузки. Были среди них и девицы с вполне оформившейся фигурой, и совсем еще дети. Их задорные голоса и азартные крики, звонкие удары ракеток и клюшек, отбивающих мячи, пробудили во мне воспоминания, которые я старалась прогнать прочь.

Мы уже почти дошли до пристани, когда Нэнси наконец нарушила молчание, тихо окликнув меня. Она замерла как вкопанная, уставившись в мутные, слегка колышащиеся воды Бернхемской бухты. Лицо искажено болью, в глазах слезы.

Больше она не могла сдерживаться. Я притянула ее к себе.

– Что с тобой, милая?

– Маргарет, никакого несчастного случая не было. Мэри покончила с собой. Это знают все. В том числе и старая ведьма Морни.

Глава 5

– И всему виной Мертвая Обезьяна, – с горечью продолжала Нэнси. – Это тоже все знают. Когда Вики Олкотт была назначена наставницей Мэри, она сразу же поручила Обезьяну заботам своей подопечной. В субботу Вики вздумалось взглянуть на Обезьяну, и Мэри должна была ее принести, но ее не оказалось на месте.

Я заглянула в бледное, заплаканное лицо Нэнси, пытаясь уяснить смысл ее слов.

– Принести Обезьяну откуда, дорогая?

– Из своей комнаты. Она хранила ее на верхней полке стенного шкафа, за чемоданом, – сказала Нэнси. – Мэри страшно боялась, как бы чего не случилось с Обезьяной, поэтому как спрятала ее туда, так всегда там и держала. Вики немедленно заявила, что Мэри потеряла Обезьяну, и старшеклассницы устроили Инквизицию. Все это было так ужасно!

Тем временем мы поднялись на борт «Королевы Мэриленда», я усадила Нэнси на крышку люка, обняла и дала выплакаться.

На противоположной стороне Берхемской бухты подступающий вплотную к воде лес уже оделся свежей листвой, и только словно заблудившееся в его густых зарослях одинокое кизиловое дерево в цвету – впрочем, это могла быть и дикая вишня – напоминало о еще не ушедшей весне. А над головой простиралась бескрайняя голубизна неба и ярко светило солнце. Время от времени судно чуть заметно покачивалось на волнах, то ли образующихся в самой бухте, то ли нагоняемых ветерком с реки Литтл-Чоптэнк или даже из Чесапикского залива. А вдалеке, где-то на болотах, слышалось дружное кряканье утиной стаи.

Вот он, реальный мир, думала я, а не то, о чем говорит Нэнси. То, о чем говорит Нэнси, – всего лишь кошмарный сон, который я стараюсь вытравить из своей памяти. Но память неумолимо влекла меня в теперь уже далекое прошлое. Перед моим мысленным взором предстала растерянная, скованная страхом четырнадцатилетняя девочка в окружении старшеклассниц, вершащих Инквизицию. Стоя на коленях, бедняжка обязана была поведать этой безжалостной, глумливой толпе самые сокровенные тайны. И тогда тоже виной всему была Мертвая Обезьяна.

Каждая школа блюдет какие-то дорогие ей традиции. В «Брайдз Холле», на мой взгляд, блюли слишком много традиций. Одни представляются мне устаревшими и полностью изжившими себя, даже если они призваны олицетворять связь прошлого с настоящим и способствуют воспитанию самодисциплины. Другие я считаю порочными и вредными.

Взять, к примеру, традицию, связанную с Мертвой Обезьяной – тряпичной игрушкой величиной с восьмилетнего ребенка, со временем совершенно «облысевшую» и являвшую собой весьма неприглядное зрелище. Никто не знает, каким образом Обезьяна попала в школу и почему за ней укрепилась эта отвратительная кличка. Просто в один прекрасный день 1889 года она оказалась там, и ее хозяйка-старшеклассница – имя девочки не сохранилось в анналах школы – на Рождество подарила Обезьяну своей подопечной из числа новичков вместе с поздравлениями и добрыми пожеланиями, запечатленными на обычной багажной бирке, приколотой на груди Обезьяны. С того далекого дня 1889 года Мертвая Обезьяна не покидала стен школы. Спустя три года тогдашняя первоклассница сама стала наставницей и передала Обезьяну «по наследству» уже своей подопечной. С тех пор так и повелось, что каждые три года «наследство» в виде этого безобразного чудовища обретало новую хранительницу.

Со временем, тоже на Рождество, традиция получила дальнейшее развитие. Отныне всем воспитанницам школы полагалось посылать Мертвой Обезьяне рождественские открытки с какиминибудь короткими, незамысловатыми пожеланиями или же более длинными юмористическими стишками. Староста школы выбирала лучшее, по ее мнению, стихотворение, и его вывешивали для всеобщего обозрения на доске объявлений в Главном Корпусе, а по прошествии месяца убирали в «хранилище» – огромный металлический ящик, стоящий в школьной библиотеке на втором этаже Главного Корпуса. Ключ от ящика находился в кармане на спине у Мертвой Обезьяны, по всей видимости предназначавшемся для ночной пижамы ее обладательницы. На протяжении всех этих долгих лет одежда Мертвой Обезьяны претерпевала изменения в соответствии с требованиями моды, причем исключительно мужской. Сейчас, по словам Нэнси, Обезьяна была одета в джинсы, бело-голубую – цвета школьной спортивной формы – рубашку и изрядно потрепанную желтую шляпу.

Итак, внешне все это выглядит вполне невинно, но! Опять же в соответствии с традицией, хранение Мертвой Обезьяны считается священной обязанностью, а потому малейшая оплошность, допущенная хранительницей, расценивается чуть ли не как посягательство на честь школы. Потеря Обезьяны или какие-либо причиненные ей повреждения влекут за собой бесчестье и суровое наказание виновной. Провинившаяся хранительница Мертвой Обезьяны должна неизбежно предстать перед тайным сборищем старшеклассниц, где ей придется раздеться до трусов, а то и догола и отвечать на самые невероятные вопросы, вплоть до сугубо интимных. Но это еще не все. Бедняжку заставляют бегать на четвереньках, лаять по-собачьи и молить о сомнительном удовольствии отведать кусочек сырой печени.

Для чувствительной четырнадцатилетней девочки, возможно, никогда прежде не покидавшей родительский дом и, вероятно, побаивающейся старшеклассниц, которые в ее глазах выглядят взрослыми тетями, подобная Инквизиция оборачивается тяжелым психологическим испытанием, но это, видимо, никого не волнует. Мне довелось присутствовать на одной такой Инквизиции, и я была просто потрясена. Я не стала скрывать, чему была свидетельницей на этом безобразном действе, и открыто выступила за отмену жестокой традиции, но меня никто не поддержал, и половина учащихся школы сделались моими врагами.

– Мэри не виновата в исчезновении Мертвой Обезьяны, Маргарет, но ей никто не поверил. – Теперь вместо горестной тоски ее лицо выражало гневную решимость. – Кто-то вошел в комнату Мэри, когда ее не было, и украл Мертвую Обезьяну. Это же все знали, но продолжали злорадствовать. Ты не можешь себе представить, как все это было отвратительно!

Я прекрасно понимала, что должна была чувствовать Мэри, потому что когда-то сама прошла через это. Я знала и то, что старшеклассницы скорее всего не опасались гневной реакции родителей Мэри. Отцам же пансионерок, обучающихся здесь за плату, вряд ли пришлось бы жаловаться на дурное обращение с их дочерьми, поэтому Инквизиция над Мэри могла продолжаться гораздо дольше, чем обычно.

– Больше всех зверствовала Сисси Браун, – сказала Нэнси. – Потому что однажды Сисси забыла в гимнастическом зале сумку, а Мэри нашла ее и отнесла в канцелярию. Она же не знала, чья это сумка, а заглядывать внутрь не хотела. Я на ее месте поступила бы точно так же. Но в канцелярии открыли сумку и обнаружили в ней наркотик. Самую малость, но этого оказалось достаточно, чтобы Сисси на два месяца исключили из школы.

По-видимому, капитан «Королевы Мэриленда» воспользовалась случаем, чтобы отомстить Мэри.

– После Инквизиции, – продолжала Нэнси, – Мэри все время плакала, а от сырой печени ее постоянно тошнило. На следующий день она сказала мне, что не останется здесь и, может быть, даже покончит с собой. Наверно, я была ее единственной подругой, ну, и еще Герти.

Я спросила у Нэнси, кто такая эта Герти. Оказалось – Гертруда Эйбрамз, кастелянша. В последний год моего пребывания в пансионе она состояла горничной при новичках. Некрасивая, угрюмая девица, отчаянно завидовавшая девочкам, за которыми ей приходилось убирать.

– По-моему, Герти жалела ее, – пояснила Нэнси. – Она часто приглашала Мэри и угощала какао с печеньем.

Считала ее такой же несчастной, как и она сама, – подумала я, когда мы, сойдя на берег, шли мимо постепенно пустеющих кортов. Последние стайки девочек спешили в раздевалки, чтобы переодеться и вовремя успеть в зал для занятий.

– Держу пари, Маргарет, Мертвую Обезьяну украла Сисси. И только для того, чтобы досадить Мэри.

Я согласилась с Нэнси – возможно, так и было на самом деле, однако, сказала я, ей никогда не удалось бы это доказать, и добавила:

– Одна из страшных сторон жизни состоит в том, Нэнси, что порой человек не в силах что-либо изменить и потому вынужден смириться.

– Ты ведь никому не скажешь о том, что я тебе рассказала, Маргарет?

– Нет, конечно, дорогая.

– Если старшеклассницы догадаются, что я рассказала тебе все это, страшно подумать, что они со мной сделают.

Я проводила Нэнси до Главного Корпуса и вернулась к себе в номер. Выпила соку, посмотрела телевизионную сводку новостей, потом переоделась и снова отправилась в Главный Корпус. Меня не покидало какое-то недоброе предчувствие.

Столовая вместе с кухней располагалась в невысокой одноэтажной пристройке к Главному Корпусу, обращенной фасадом к парадным воротам школы. Пристройка была возведена в 1904 году и предназначалась для размещения учебных классов, которые впоследствии были перенесены в бывшие конюшни по другую сторону газона. Ответвляющаяся от парадной подъездной аллеи дорога, используемая для хозяйственных нужд и почти на всем протяжении скрытая густыми зарослями боярышника, не нарушала величественной красоты Главного Корпуса.

Школьная столовая действовала по принципу самообслуживания. За каждым из приблизительно тридцати столов сидели десять-двенадцать учениц во главе с преподавательницей. За столом Эллен ко мне все относились подчеркнуто вежливо, как к «родительнице, приехавшей навестить свое чадо».

По-видимому, специально ради меня Эллен пригласила за свой стол главным образом преподавателей и только нескольких лучших учениц, в том числе школьную старосту Констанс Берджесс, а также Гейл Сандерс, на редкость красивую, с приятным голосом кареглазую брюнетку из Филадельфии, которая к тому же является первым помощником капитана и главным штурманом «Королевы Мэриленда», и, как я позже узнала, именно она обнаружила повисшее на балконе церкви тело Мэри Хьюз.

Мое место оказалось рядом с Онзлоу Уикесом, директором спортивного комплекса, и Артуром Перселлом, главным бухгалтером школы, худощавым мужчиной лет пятидесяти, с жестким, суровым взглядом, – именно такое выражение придавали его лицу плотно сжатые губы и бесцветные прищуренные глаза, которые бесстрастно глядели из-за очков без оправы, почти никогда не останавливаясь на собеседнике.

Уикес – молодой человек, которого я охарактеризовала бы как красавчика с непомерным самомнением, особенно по части бицепсов и грудных мышц, старательно наращиваемых путем постоянных тренировок со штангой, дабы произвести впечатление на девиц. Он сравнительно невысок и явно из числа тех тренеров, которые больше красуются, чем занимаются делом. Я слышала, что у него молодая жена и двое маленьких детей, что не мешало ему, однако, бросать откровенно похотливые взгляды в сторону Гейл Сандерс и Констанс Берджесс. Я не могла понять, зачем Эллен пригласила его за наш стол. Разве что затем, чтобы он просветил меня относительно шансов «Королевы Мэриленда» на победу в предстоящих состязаниях с командой школы Святого Хьюберта. В этом году Уикес исполняет обязанности главного тренера и контролирующего капитана в последний раз. Дело в том, что команда «Чесапика» заявила решительный протест по поводу.«смешанной команды» на «Королеве Мэриленда» и потребовала, чтобы в команде девушек не было мужчин. Однако потом пошла на уступку, и, таким образом, в этом году команда «Брайдз Холла» будет выступать в прежнем составе.

Большую часть времени я проговорила с сидевшей по другую сторону от Уикеса Терезой Карр, бескомпромиссной феминисткой и заместительницей Эллен, которую вся школа нежно называла Тэрри. Позже я узнала, что она приложила немало усилий, чтобы участвовать в предстоящих состязаниях в качестве второго тренера команды, рассчитывая на будущий год полностью заменить Уикеса, за что он страшно обиделся на нее.

Тэрри была серьезной миловидной женщиной лет двадцати восьми и, как сказала мне Эллен, досконально знала всех воспитанниц до единой. Те, в свою очередь, просто обожали ее. Я познакомилась с Тэрри еще осенью, когда привезла Нэнси, и она мне тоже сразу понравилась.

Тэрри родилась в семье среднего достатка и нынешнего высокого положения достигла исключительно благодаря собственному трудолюбию и высокому профессионализму. В отличие от Эллен, она не делала вид, будто ничего особенного не случилось, а с предельной откровенностью рассказала, что в связи с «несчастным случаем» у них возникла уйма проблем. Девочки были страшно напуганы, и порой дело доходило до истерики. А одна девочка даже распустила слух, будто Мэри убил сбежавший из клиники сумасшедший.

– Но мы приняли все необходимые меры, миссис Барлоу, – заверила она меня, – и держим ситуацию под контролем. – При этих словах в глазах у нее заплясали веселые смешинки, и я подумала о том, как, должно быть, близки и понятны ей мысли и чувства подростков, чего никак нельзя сказать об Эллен.

В столовой стояла сдержанная тишина, не было того характерного размеренного шума, когда одновременно говорят триста пятьдесят человек. Несомненно, приказ Эллен Морни «никаких разговоров о несчастном случае» возымел действие. Я знала, что необходимость подобного приказа диктовалась не только заботой о спокойствии воспитанниц. Через полмесяца – родительский уик-энд, и Морни опасалась возможного всплеска эмоций, даже истерик, с неизбежной для подростков в таких случаях драматизацией событий. Аналогичный приказ, в котором должное внимание уделялось прессе, был отдан обслуживающему персоналу и тоже неукоснительно выполнялся. Кертисс, начальник службы безопасности, бесцеремонно выставил за ворота некоего излишне любознательного местного репортера и его настырного коллегу из Вашингтона.

Надо сказать, что в продолжение всего обеда я пребывала в подавленном состоянии. Я говорила, улыбалась, старалась быть со всеми любезной. С показным восторгом выслушала сообщение Эллен о предстоящем строительстве спортивно-зрелищного комплекса стоимостью в двадцать шесть миллионов долларов, который будет функционировать круглый год. Всю эту сумму пожертвовал школе Хайрам Берджесс и, кроме того, обещал за свой счет расчистить территорию под постройку. Комплекс будет включать гимнастический зал, плавательный бассейн, хоккейное поле, корты для игры в сквош, три крытых теннисных корта, а также зал на 800 мест со сценой и киноэкраном. Проект поистине грандиозный и, несомненно, послужит во благо многим поколениям воспитанниц «Брайдз Холла».

Однако мои мысли то и дело возвращались к Нэнси и к тому, что она мне рассказала. Если только выяснится, что именно учиненная старшеклассницами Инквизиция толкнула Мэри на самоубийство, то по закону должно состояться коронерское расследование. И, конечно, будут допрошены девочки, в том числе Нэнси. Думаю, Эллен не осмелится просить их, и особенно Нэнси, тем более когда я нахожусь здесь, держать язык за зубами, и если коронер придет к выводу, что Мэри покончила с собой, школа окажется в весьма трудном положении. Родители пансионерок будут до крайности взбудоражены случившимся и, несомненно, зададутся вопросом: какие же порядки существуют в школе, если четырнадцатилетний ребенок решился на самоубийство. А если, паче чаяния, школа будет признана невиновной, то у них вполне резонно возникнет другой вопрос: почему никто не заметил, что девочка находится в крайне угнетенном состоянии, и не обеспечил ей квалифицированную помощь.

Я ушла с обеда встревоженная и подавленная. Мне было больно видеть, как расстроена моя дорогая Нэнси. Я пошла пожелать ей спокойной ночи и снова выслушала рассказ о том, как ужасно страдала Мэри, какой жестокой была Инквизиция и как она, Нэнси, ненавидела Сисси Браун.

Я провела с ней около часа, и вдруг погас свет. На мое предложение переночевать у меня в номере Нэнси ответила отказом.

– Я не боюсь привидений, Маргарет. И не испугаюсь, если Мэри ночью придет сюда, в спальню.

Я уезжала рано утром на следующий день, поэтому попрощалась с Нэнси, расцеловав ее и пообещав позвонить, как только вернусь в Нью-Йорк.

Если Нэнси не боялась привидений, то я и подавно, и все же, проходя мимо церкви по пути к себе, в гостевой корпус, я невольно содрогнулась. Смутный силуэт церкви, темные школьные здания, длинные тени, отбрасываемые старинными уличными фонарями на газон и тропинку, ведущую к старой Коптильне, шелест ветерка в ветвях гигантских, обрамляющих газон вязов – все это вместе взятое, как говорили в старину, повергло меня в дрожь.

Однако еще больший страх я испытала, войдя в свой номер. Я отчетливо слышала, как кто-то ходит у меня в спальне, а потом этот кто-то выключил там свет и появился в проеме двери, ведущей в холл.

– Добрый вечер, миссис Барлоу.

Я сразу же узнала ее, хотя мы не виделись с тех пор, как я покинула «Брайдз Холл». Те же худые плечи, те же некрасивые, грубые руки, впалая грудь, редкие волосы, – изрядно поседевшие, гладко зачесанные назад и затянутые тугим узлом на жилистой шее, все тот же унылый, враждебный взгляд, тонкие, плотно сжатые, без намека на женственность, губы. Это была Гертруда Эйбрамз, кастелянша. Я выдавила из себя любезную улыбку и бодро воскликнула:

– Гертруда, рада вас видеть! Как поживаете?

Она не ответила на мое приветствие, по-видимому, уловив в нем фальшивые нотки. Ее лицо оставалось, как всегда, неприязненным.

– Я пришла проверить, не упустила ли горничная чего из вида, – сказала она холодным тоном.

Я заверила ее, что номер в идеальном порядке. И в самом деле, постель была разобрана, ночная рубашка вынута из моего чемодана и аккуратно разложена на кровати, а дорожный швейцарский будильник поставлен на ночной столик. Мне вдруг пришло в голову, что она находилась здесь по какой-то другой причине, но по какой именно – я не могла себе представить.

И на этот раз ее ответ прозвучал сухо и не слишком любезно:

– Очень хорошо, мадам. Тогда – спокойной ночи.

Я пошла проводить ее до дверей. Я не могла избавиться от ощущения неловкости и предприняла последнюю попытку разрядить ситуацию, сказав:

– Гертруда, Нэнси говорит, вы были близки с бедняжкой Мэри. Я потрясена случившимся. Должно быть, вы очень переживаете.

Она обернулась и, глядя на меня в упор, выпалила:

– Нет, я была с ней не ближе, чем со всеми остальными ученицами. Не знаю, откуда Нэнси это взяла.

Я постояла в дверях, пока она не исчезла в темноте, а вернувшись в номер, первым делом опустила жалюзи и плотно задернула шторы на окнах, обращенных в сторону леса, скрытого за сплошной непроницаемой черной стеной ночного мрака, потом разделась и пошла в ванную.

Стоя под душем и смывая нежную, ароматную пену дорогого французского мыла, которое было приготовлено для меня в ванной, я пыталась отвлечься от мыслей, связанных с «Брайдз Холлом», и переключиться на планерные состязания, в которых мне предстояло участвовать в субботу. Но события последних дней снова и снова проносились у меня в голове, а позже, уже лежа в постели с выключенным светом, я погрузилась в воспоминания о годах моего собственного ученичества, которые всю жизнь пыталась вытравить из памяти. Потом я уснула, не преминув мысленно отчитать дочь за то, что она настояла на своем и определила Нэнси в «Брайдз Холл». Я с нетерпением ждала утра, когда смогу уехать отсюда.