Текст книги "МИР ТЕСЕН"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Чулки! – простонал он. – Откуда ты знала, что я тащусь от чулок с подвязками?

– Я этого не зна-а-а-а-ла! – задыхаясь, ответила Глория. – О! А! О! – Она почувствовала, что стопка коробок под ней зашаталась и стала разваливаться, по мере того как Феликс ускорял движения. – Осторожнее! – крикнула она.

– Что? – спросил Феликс, закрыв глаза и готовясь к последнему рывку.

– Я падаю!

– А я кончаю!

– Ох!

– Ах!

Они синхронно кончили и повалились на пол, на груду смятого картона и рассыпавшихся книг. В воздух взметнулось облако пыли. Феликс перевернулся на спину и испустил удовлетворенный вздох.

– Это было дьявольски здорово, Глория. Как говорят, земля качнулась у них под ногами.

Глория чихнула.

– Не земля, а картонные коробки. – Она потерла колено, – У меня на чулке спустилась петля! – пожаловалась она. – Как теперь людям показаться?

Ожидая ответа, она взглянула на Феликса, но он отвлекся на им павшие из коробок книги. Стоя на четвереньках в спущенных штанах, он изумленно вглядывался в обложки – они были одинаковые, ярко-голубого цвета. Феликс раскрыл одну из книг и вытащил оттуда маленький листок бумаги.

– Боже мой, – сказал он. – Теперь понятно, почему бедняга Лоу не увидел ни одной рецензии на своего Хэзлитта.

За день до отъезда в Ванкувер Редьярд Паркинсон получил от Феликса Скиннера письмо и экземпляр книги «Хэзлитт и Просто читатель». «Уважаемый Редьярд, – говорилось в письме, – мы опубликовали эту книгу в прошлом году, но пресса оставила ее без внимания – на мой взгляд, незаслуженно. Поэтому на этой неделе мы заново решили разослать экземпляры для рецензий. Я был бы признателен Вам, если бы Вы нашли возможность поместить где-либо свой отзыв на эту книгу. Я знаю, что Вы очень заняты, но у меня есть предчувствие, что она может показаться Вам любопытной. Всегда к Вашим услугам. Феликс».

Прочитав письмо, Редьярд Паркинсон скривил рот и без особого интереса взглянул на книгу. Он никогда не слышал о Филиппе Лоу, и первая книга профессора провинциального Университета многого не обещала. Листая ее, он наткнулся на цитату из очерка Хэзлитта под названием «О критике»: «Сегодняшний критик считает своим долгом извлечь из всякой неосмысленной фразы тысячи значений… Его настоящая цель – отнюдь не воздать должное автору, которого он третирует без всяких церемоний, но расхвалить самого себя и продемонстрировать, насколько хорошо он овладел всем арсеналом литературной критики». Хм-м-м, подумал Паркинсон, ведь отсюда можно кое-что позаимствовать для атаки на Мориса Цаппа. И он опустил книгу в портфель, где уже лежал его паспорт, а также авиабилет в красно-бело-синей обложке. Перелет из Англии в Ванкувер был утомителен. Приглающая сторона оплачивала билет первого класса, но Редьярд Паринсон, поскаредничав, поменял класс на экономический.

И понял, что совершил ошибку. Все началось в Хитроу с препирательств с дерзкой девицей при регистрации, которая не позволила ему взять в кабину чемодан. Затем, взойдя на борт самолета, Редьярд Паркинсон обнаружил, что соседнее кресло занимает мать с младенцем, который всю дорогу верещал, вертелся у нее на коленях и к тому же заплевал его детским питанием. Он уже горько корил себя за тщеславие, которое потащило его за пятнадцать тысяч километров ради совершенно бесполезной степени и сомнительного удовольствия, обрядившись в странные одежды, выслушать посвященный ему полный ошибок панегирик, а затем обменяться пустыми фразами с канадской шушерой на отвратительном банкете, на котором все подряд будут хлестать ржаное виски.

Между тем за обедом после торжественной церемонии подали отличное белое французское вино к рыбе и красное к бифштексу из вырезки. Разговор, как и следовало ожидать, был банален, однако на приеме перед обедом Редьярд Паркинсон обменялся парой слов с другим получателем почетной степени, швейцарским антропологом и чиновником из ЮНЕСКО Жаком Текстелем, который поднял в его честь бокал сухого мартини.

– Мои поздравления, – приветливо сказал он. – Я знаю, что меня пригласили, потому что университет надеется выжать деньжат из ЮНЕСКО, а вас оценили за ваши труды.

Другой бы на месте Редьярда Паркинсона ответствовал: «Да что вы, я не сомневаюсь, что вы заслуживаете самой высокой награды», однако он, будучи Редьярдом Паркинсоном, лишь самодовольно ухмыльнулся и распушил бакенбарды.

– Вы не представляете, сколько почетных званий я получил, с тех пор как стал референтом генерального директора, – сказал Текстель.

– И вы находите эту работу интересной?

– Как антрополог – да. Штаб-квартира в Париже – это своего рода клан. Со своими ритуалами, табу, порядком соблюдения старшинства… Удивительно. Но от административной работы голова идет кругом. – Текстель одной рукой ловко поставил на поднос проходящего официанта пустой бокал, а другой – взял с него полный. – Вот, например, эта должность профессора-литературоведа…

– Что это за должность?

– Вы ничего не знаете? Странно. А Зигфрид фон Турпиц уже прослышал о ней – позвонил мне в полвосьмого утра. Я как раз с трудом заснул после возвращения из Токио…

– Так что это за должность? – настойчиво повторил Редьярд Паркинсон.

Текстель ввел его в курс.

– Заинтересовались? – спросил он в заключение. – Отнюдь нет, – сказал Редьярд Паркинсон, с улыбкой покачав головой. – Я вполне доволен тем, что имею.

– Приятно слышать, – сказал Жак Текстель. – Однако, как Показывает мой опыт, высокопоставленные ученые – самые Недовольные люди в мире. Им всегда кажется, что на чужом Поле трава зеленее.

– Не думаю, что где-то трава зеленее, чем в профессорском садике Колледжа Всех Святых, – самодовольно заявил Редьярд I Паркинсон.

– Готов в это поверить, – сказал Жак Текстель. – Однако томy, кто получит эту должность при ЮНЕСКО, не обязательно двигаться с места. – В самом деле?

– Поскольку должность чисто номинальная. Чего нельзя сказать о зарплате, которая составит около ста тысяч долларов. В эту минуту распорядитель пригласил всех к столу. Редьярда Паркинсона посадили поодаль от Жака Текстеля, который сразу по завершении обеда заспешил на самолет, чтобы успеть на конференцию по историческим памятникам инков в Перу. Столь быстрая разлука обеспокоила Редьярда Паркинсона, который теперь не отказался бы от возможности изменить оставленное им впечатление, будто его совершенно не интересует профессорская должность при ЮНЕСКО, на противоположное. Чем больше он думал о ней – а думал он на протяжении всего полета в Лондон, – тем заманчивей она ему казалась. Он

И понял, что совершил ошибку. Все началось в Хитроу с препирательств с дерзкой девицей при регистрации, которая не позволила ему взять в кабину чемодан. Затем, взойдя на борт самолета, Редьярд Паркинсон обнаружил, что соседнее кресло занимает мать с младенцем, который всю дорогу верещал, вертелся у нее на коленях и к тому же заплевал его детским питанием. Он уже горько корил себя за тщеславие, которое потащило его за пятнадцать тысяч километров ради совершенно бесполезной степени и сомнительного удовольствия, обрядившись в странные одежды, выслушать посвященный ему полный ошибок панегирик, а затем обменяться пустыми фразами с канадской шушерой на отвратительном банкете, на котором все подряд будут хлестать ржаное виски.

Между тем за обедом после торжественной церемонии подали отличное белое французское вино к рыбе и красное к бифштексу из вырезки. Разговор, как и следовало ожидать, был банален, однако на приеме перед обедом Редьярд Паркинсон обменялся парой слов с другим получателем почетной степени, швейцарским антропологом и чиновником из ЮНЕСКО Жаком Текстелем, который поднял в его честь бокал сухого мартини.

– Мои поздравления, – приветливо сказал он. – Я знаю, что меня пригласили, потому что университет надеется выжать деньжат из ЮНЕСКО, а вас оценили за ваши труды.

Другой бы на месте Редьярда Паркинсона ответствовал: «Да что вы, я не сомневаюсь, что вы заслуживаете самой высокой награды», однако он, будучи Редьярдом Паркинсоном, лишь самодовольно ухмыльнулся и распушил бакенбарды.

– Вы не представляете, сколько почетных званий я получил, с тех пор как стал референтом генерального директора, – сказал Текстель.

– И вы находите эту работу интересной?

– Как антрополог – да. Штаб-квартира в Париже – это своего рода клан. Со своими ритуалами, табу, порядком соблюдения старшинства… Удивительно. Но от административной работы голова идет кругом. – Текстель одной рукой ловко

поставил на поднос проходящего официанта пустой бокал, а другой – взял с него полный. – Вот, например, эта должность профессора-литературоведа… – Что это за должность?

– Вы ничего не знаете? Странно. А Зигфрид фон Турпиц уже прослышал о ней – позвонил мне в полвосьмого утра. Я как раз с трудом заснул после возвращения из Токио…

– Так что это за должность? – настойчиво повторил Редьярд Паркинсон.

Текстель ввел его в курс.

– Заинтересовались? – спросил он в заключение.

– Отнюдь нет, – сказал Редьярд Паркинсон, с улыбкой покачав головой. – Я вполне доволен тем, что имею.

– Приятно слышать, – сказал Жак Текстель. – Однако, как показывает мой опыт, высокопоставленные ученые – самые недовольные люди в мире. Им всегда кажется, что на чужом поле трава зеленее.

– Не думаю, что где-то трава зеленее, чем в профессорском садике Колледжа Всех Святых, – самодовольно заявил Редьярд Паркинсон.

– Готов в это поверить, – сказал Жак Текстель. – Однако тому, кто получит эту должность при ЮНЕСКО, не обязательно двигаться с места.

– В самом деле?

– Поскольку должность чисто номинальная. Чего нельзя сказать о зарплате, которая составит около ста тысяч долларов.

В эту минуту распорядитель пригласил всех к столу. Редьярда Паркинсона посадили поодаль от Жака Текстеля, который сразу по завершении обеда заспешил на самолет, чтобы успеть на конференцию по историческим памятникам инков в Перу. Столь быстрая разлука обеспокоила Редьярда Паркинсона, который теперь не отказался бы от возможности изменить оставленное им впечатление, будто его совершенно не интересует профессорская должность при ЮНЕСКО, на противоположное. Чем больше он думал о ней – а думал он на протяжении всего полета в Лондон, – тем заманчивей она ему казалась. Он

порций джина с тоником, а потом большого графина итальянского вина за обедом. В такси по дороге из ресторана Феликс распустил руки и не встретил сопротивления со стороны Глории – напротив, она была женщина пылкая, а ее муж, инженер лондонской электросети, работал в ночную смену. Поэтому в издательском лифте Феликс нажал кнопку «вниз», а не «вверх». Книжный склад, как догадалась Глория, и раньше использовался им для подобных целей, однако она оставила свое наблюдение без комментариев. Место для романтических свиданий было не самое подходящее – бетонный пол был грязный и холодный, – поэтому выбранная поза устроила обоих: Глории не были видны страшные клыки Феликса и не было слышно, как от него разит чесноком, в то время как он мог любоваться ее пухлыми белыми ягодицами, торчащими из-под пояса с резинками для чулок.

– Чулки! – простонал он. – Откуда ты знала, что я тащусь от чулок с подвязками?

– Я этого не зна-а-а-а-ла! – задыхаясь, ответила Глория. – О! А! О! – Она почувствовала, что стопка коробок под ней зашаталась и стала разваливаться, по мере того как Феликс ускорял движения. – Осторожнее! – крикнула она.

– Что? – спросил Феликс, закрыв глаза и готовясь к последнему рывку.

– Я падаю!

– А я кончаю!

– Ох!

– Ах!

Они синхронно кончили и повалились на пол, на груду смятого картона и рассыпавшихся книг. В воздух взметнулось облако пыли. Феликс перевернулся на спину и испустил удовлетворенный вздох.

– Это было дьявольски здорово, Глория. Как говорят, земля качнулась у них под ногами.

Глория чихнула.

– Не земля, а картонные коробки. – Она потерла колено. – У меня на чулке спустилась петля! – пожаловалась она. – Как теперь людям показаться?

Ожидая ответа, она взглянула на Феликса, но он отвлекся на выпавшие из коробок книги. Стоя на четвереньках в спущенных штанах, он изумленно вглядывался в обложки – они были одинаковые, ярко-голубого цвета. Феликс раскрыл одну из книг и вытащил оттуда маленький листок бумаги.

– Боже мой, – сказал он. – Теперь понятно, почему бедняга Лоу не увидел ни одной рецензии на своего Хэзлитта.

За день до отъезда в Ванкувер Редьярд Паркинсон получил от Феликса Скиннера письмо и экземпляр книги «Хэзлитт и просто читатель». «Уважаемый Редьярд, – говорилось в письме, – мы опубликовали эту книгу в прошлом году, но пресса оставила ее без внимания – на мой взгляд, незаслуженно. Поэтому на этой неделе мы заново решили разослать экземпляры для рецензий. Я был бы признателен Вам, если бы Вы нашли возможность поместить где-либо свой отзыв на эту книгу. Я знаю, что Вы очень заняты, но у меня есть предчувствие, что она может показаться Вам любопытной. Всегда к Вашим услугам. Феликс».

Прочитав письмо, Редьярд Паркинсон скривил рот и без особого интереса взглянул на книгу. Он никогда не слышал о Филиппе Лоу, и первая книга профессора провинциального университета многого не обещала. Листая ее, он наткнулся на цитату из очерка Хэзлитта под названием «О критике»: «Сегодняшний критик считает своим долгом извлечь из всякой недвусмысленной фразы тысячи значений… Его настоящая цель – отнюдь не воздать должное автору, которого он третирует без всяких церемоний, но расхвалить самого себя и продемонстрировать, насколько хорошо он овладел всем арсеналом литературной критики». Хм-м-м, подумал Паркинсон, а ведь отсюда можно кое-что позаимствовать для атаки на Морриса Цаппа. И он опустил книгу в портфель, где уже лежал его паспорт, а также авиабилет в красно-бело-синей обложке.

Перелет из Англии в Ванкувер был утомителен. Приглашающая сторона оплачивала билет первого класса, но Редьярд Паркинсон, поскаредничав, поменял класс на экономический.

И понял, что совершил ошибку. Все началось в Хитроу с препирательств с дерзкой девицей при регистрации, которая не позволила ему взять в кабину чемодан. Затем, взойдя на борт самолета, Редьярд Паркинсон обнаружил, что соседнее кресло занимает мать с младенцем, который всю дорогу верещал, вертелся у нее на коленях и к тому же заплевал его детским питанием. Он уже горько корил себя за тщеславие, которое потащило его за пятнадцать тысяч километров ради совершенно бесполезной степени и сомнительного удовольствия, обрядившись в странные одежды, выслушать посвященный ему полный ошибок панегирик, а затем обменяться пустыми фразами с канадской шушерой на отвратительном банкете, на котором все подряд будут хлестать ржаное виски.

Между тем за обедом после торжественной церемонии подали отличное белое французское вино к рыбе и красное к бифштексу из вырезки. Разговор, как и следовало ожидать, был банален, однако на приеме перед обедом Редьярд Паркинсон обменялся парой слов с другим получателем почетной степени, швейцарским антропологом и чиновником из ЮНЕСКО Жаком Текстелем, который поднял в его честь бокал сухого мартини.

– Мои поздравления, – приветливо сказал он. – Я знаю, что меня пригласили, потому что университет надеется выжать деньжат из ЮНЕСКО, а вас оценили за ваши труды.

Другой бы на месте Редьярда Паркинсона ответствовал: «Да что вы, я не сомневаюсь, что вы заслуживаете самой высокой награды», однако он, будучи Редьярдом Паркинсоном, лишь самодовольно ухмыльнулся и распушил бакенбарды.

– Вы не представляете, сколько почетных званий я получил, с тех пор как стал референтом генерального директора, – сказал Текстель.

– И вы находите эту работу интересной?

– Как антрополог – да. Штаб-квартира в Париже – это своего рода клан. Со своими ритуалами, табу, порядком соблюдения старшинства… Удивительно. Но от административной работы голова идет кругом. – Текстель одной рукой ловко

поставил на поднос проходящего официанта пустой бокал, а другой – взял с него полный. – Вот, например, эта должность профессора-литературоведа… – Что это за должность?

– Вы ничего не знаете? Странно. А Зигфрид фон Турпиц уже прослышал о ней – позвонил мне в полвосьмого утра. Я как раз с трудом заснул после возвращения из Токио…

– Так что это за должность? – настойчиво повторил Редьярд Паркинсон.

Текстель ввел его в курс.

– Заинтересовались? – спросил он в заключение.

– Отнюдь нет, – сказал Редьярд Паркинсон, с улыбкой покачав головой. – Я вполне доволен тем, что имею.

– Приятно слышать, – сказал Жак Текстель. – Однако, как показывает мой опыт, высокопоставленные ученые – самые недовольные люди в. мире. Им всегда кажется, что на чужом поле трава зеленее.

– Не думаю, что где-то трава зеленее, чем в профессорском садике Колледжа Всех Святых, – самодовольно заявил Редьярд Паркинсон.

– Готов в это поверить, – сказал Жак Текстель. – Однако тому, кто получит эту должность при ЮНЕСКО, не обязательно двигаться с места.

– В самом деле?

– Поскольку должность чисто номинальная. Чего нельзя сказать о зарплате, которая составит около ста тысяч долларов.

В эту минуту распорядитель пригласил всех к столу. Редьярда Паркинсона посадили поодаль от Жака Текстеля, который сразу по завершении обеда заспешил на самолет, чтобы успеть на конференцию по историческим памятникам инков в Перу. Столь быстрая разлука обеспокоила Редьярда Паркинсона, который теперь не отказался бы от возможности изменить оставленное им впечатление, будто его совершенно не интересует профессорская должность при ЮНЕСКО, на противоположное. Чем больше он думал о ней—а думал он на протяжении всего полета в Лондон,—тем заманчивей она ему казалась.

Он настолько привык получать приглашения на щедро оплачиваемые профессорские должности в Америке, что отказ от них стал для него делом чисто механическим. Его пытались соблазнить, обещая предоставить команды научных сотрудников, в которых он совершенно не нуждался (не будут же они писать за него рецензии!), а также неограниченные гранты для поездок в Европу («Но я и так в Европе»-замечал он в ответном письме, если вообще удосуживался дать ответ). Эта же должность совсем другое дело.

Возможно, он слишком быстро от нее отказался, хотя такую организацию, как ЮНЕСКО, в профессорских кругах Оксфорда всерьез не принимают. Однако сто тысяч долларов в год, да еще без налога, которые можно получать, даже не перемещая со своих мест книги, – это уже серьезно. Теперь проблема в том как аккуратно сообщить Текстелю об изменившихся намерениях без откровенного заискивания перед ним. Вакансия, несомненно, будет в свой черед объявлена, но Редьярду Паркинсону по опыту было хорошо известно, что люди, назначаемые на высокооплачиваемые посты, не подают на них заявления, если им не намекнут заранее. Именно так и поступил Текстель – сейчас это было ясно как день, а он этот шанс проворонил. Редьярд Паркинсон в досаде сжал ручки кресла. Что ж, наверное, дипломатически сдержанное письмецо Текстелю могло бы поправить дело. Но требовалось что-то еще: некая кампания, демонстрация позиции, только без шума и не в лоб. Что бы такое предпринять?

Открыв портфель, чтобы достать блокнот и набросать письмо Текстелю, Редьярд Паркинсон наткнулся на книгу Филиппа Лоу. Он вынул ее, начал перелистывать. И вскоре погрузился в чтение. В его голове стал зреть план. Большой разворот в литературном приложении к «Тайме». Английская литературоведческая школа. Какую испытываешь радость, встретив в унылой пустыне современной критики здравомыслящего продолжателя благородных академических традиций, получающего непосредственное удовольствие от чтения великих книг… Актуальный и содержательный труд профессора Лоу…„

В противовес заумным и псевдонаучным писаниям Морриса Цаппа, в которых надуманные парадоксы, предлагаемые модными европейскими мудрецами, трактуются еще более претенциозно и бесплодно… Для тех, кто видит в литературе хранилище вечных человеческих ценностей, пришло наконец время встать и возвысить свой голос… Со страниц книги профессора Лоу прозвучал страстный призыв к действию. Кто на него ответит?

Что-то в этом роде, наверное, подействует, – бормочет в раздумье Редьярд Паркинсон, глядя в иллюминатор на солнце, которое то ли всходит, то ли заходит, переваливая через гряду облаков. Ванкувер, где он, впрочем, почти ничего не видел за исключением мокрых от дождя улиц по дороге из аэропорта в университет и обратно, уже вычеркнут из памяти.

Филипп Лоу отправился в турецкий лекционный вояж в более нервном, чем обычно, состоянии. Он до последней минуты трудился над лекцией о литературе и ее связях с историей, социологией, психологией и философией и пренебрег более земными приготовлениями вроде упаковки дорожных сумок. Поздно вечером он бросился разыскивать чистое белье и носки, но Хилари была в дурном настроении и ничем не помогла.

– Надо было заранее об этом позаботиться, – сказала она. – Ты ведь знал, что завтра у меня большая стирка.

– Но и ты знала, что завтра я уезжаю, – с обидой сказал он, – и могла бы догадаться, что мне потребуется чистая одежда.

– С чего это я должна думать о твоих потребностях? Ты о моих думаешь?

– А какие у тебя потребности? – спросил Филипп.

– Похоже, ты даже и допустить не можешь, что у меня могут быть какие-то потребности, – огрызнулась Хилари.

– Давай не будем сейчас выяснять отношений, – устало сказал Филипп. – Мне всего-то и нужно что несколько пар чистых носков, трусов и маек. Многого я у тебя не прошу.

Перебраниваясь с Хилари, Филипп стоял на пороге гостиной с охапкой грязного исподнего, которое он извлек из

бельевой корзины. Хилари захлопнула книжку, выхватила у него белье и направилась в кухню, оставляя по пути дорожку разрозненных носков.

– Потом все это надо будет переложить в сушилку, – бросила она через плечо.

Филипп отправился к себе в кабинет, чтобы собрать нужные книги и бумаги. Как всегда, масса времени у него ушла на то, чтобы решить, какие книги взять с собой в дорогу. Он вечно боялся, что вдруг в иностранной гостинице или на вокзале ему нечего будет читать, и в результате таскал с собой слишком много книг, иные из которых привозил обратно, даже не успев открыть. Не решив, какой из двух романов Троллопа предпочесть, он упаковал оба, рядом положив поэтический сборник Симуса Хини, новую биографию Китса и английский перевод «Божественной Комедии», который в последние тридцать лет он всякий раз брал с собой в поездку, но далеко в чтении не продвинулся. К тому времени, когда он справился со своей задачей, Хилари легла спать. Филипп лег рядом, время от времени погружаясь в тревожный сон и слыша, как в кухне, будто двигатель теплохода, шумит барабан сушильной машины. Перед глазами у него стоял список вещей, которые никак нельзя забыть: паспорт, деньги, дорожные чеки, конспекты лекций, солнечные очки, турецкий разговорник. Все это уже лежало в его портфеле, но ему казалось, что чего-то не хватает. Летит он тем же самым ранним рейсом, что и Моррис Цапп, так что утром на сборы времени уже не будет.

Филипп всегда плохо спал перед заграничными поездками, но в эту ночь сон и вовсе покинул его. Обычно в таких случаях он с молчаливого согласия Хилари занимался с ней любовью, стремясь уладить в прощальном объятье возникшие накануне размолвки, что даже при отсутствии искренности имело успокаивающий эффект и обеспечивало несколько часов сна. Филипп и в этот раз попробовал погладить Хилари по крутому боку, но она, недовольно пробормотав что-то во сне, отбросила его руку. Так он и крутился в постели без сна, обижаясь на Хилари и жалея себя. Допустив, что по дороге в Турцию он

погибнет в авиакатастрофе, он с мрачным удовлетворением вообразил себе, как Хилари, узнав об этом, будет терзаться виной. Единственным недостатком этого сценария было его собственное исчезновение с лица земли – пожалуй, слишком высокая плата за не выстиранные вовремя носки. Затем Филипп попытался вообразить себе любовное приключение в Турции, но далеко дело не пошло, поскольку было совершенно неясно, чего ждать и от Турции, и от турецких женщин. Наконец, он остановился на варианте случайной встречи с Анжеликой Пабст, которая – никто так и не понял, откуда она приехала и куда уехала, – могла повстречаться ему где угодно, хоть в Турции. Его сильно разочаровала неудачная попытка подружиться с привлекательной молодой женщиной в первый вечер конференции. Поэтому, дав волю фантазии, он выхватил Анжелику из лап террористов в турецком поезде и был вознагражден ночью любви, полной благодарности и восторгов (девушка в момент спасения очень кстати была лишь в прозрачной ночной рубашке), и наконец задремал, хотя в течение ночи еще не раз просыпался, а когда в половине шестого раздался звонок будильника, он почувствовал себя скорее уставшим, чем отдохнувшим.

Половина шестого утра не такой уж ранний час, учитывая, что такси заказано на шесть, – это сразу становится понятно Филиппу, пока он моется, одевается и неловко бреется, а потом роется в шкафу и в ящиках комода в поисках дорожной одежды и возится с замками на сумках. Хилари даже не пошевелилась, чтобы встать и помочь ему или хоть приготовить чашку кофе. Филипп в принципе не может поставить это ей в укор» И все-таки он ею недоволен. Без трех минут шесть он в некотором роде уже готов: плохо выбрит, непричесан, в нечищеных ботинках, но все-таки готов. И тут он вспоминает, чего не хватало в его вчерашнем мысленном списке – туалетной бумаги. Он пытается найти непочатый рулон в кладовой возле кухни и в панике выбрасывает из нее коробки стирального порошка, бутылки с моющими средствами, щетки, мочалки, но поиски его безуспешны. Он стремительно взлетает по лестнице,

врывается в спальню, включает свет и грозно спрашивает в спину Хилари:

– Где туалетная бумага?

Хилари приподнимает голову и спросонья ничего не может понять. – Что?

– Туалетная бумага. Мне нужно взять с собой.

– У нас она кончилась.

– Что?!

– Я сегодня собиралась купить ее.

Филипп разводит руками:

– Замечательно! Просто замечательно!

– Возьми да купи.

– В шесть утра?

– Ну, в аэропорту, может быть… – А может и не быть! Или у меня не будет времени. – Если хочешь, можешь взять ту, что осталась в нижнем туалете.

– Большое спасибо, – с сарказмом говорит Филипп прыгая через две ступеньки, сбегает вниз по лестнице. В туалете на первом этаже осталась половина рулона, который закреплен пружиной в висящем на стене керамическом держателе. Филипп лихорадочно дергает рулон во все стороны, пытаясь высвободить его из держателя. В это время раздается пронзительный дверной звонок. Филипп вздрагивает, рулон выскакивает из держателя, падает на пол и с невероятной скоростью разматывается во всю длину туалетной комнаты. Чертыхаясь, Филипп пытается смотать его, бросает это дело, бежит к себе в кабинет, засовывает в портфель пачку писчей бумаги формата А4, бегом возвращается в переднюю, сердито кричит: «Ну, пока!», затем снова взлетает по лестнице, хватает с вешалки плащ и выбегает из дома, с грохотом захлопнув дверь.

– Все в порядке, сэр? – спрашивает водитель, видя, как Филипп без сил падает на сиденье.

Филипп кивает. Водитель отпускает сцепление и включает заднюю скорость. Такси трогается с места и тут же

останавливается, повинуясь раздавшемуся из дома крику. В поле зрения появляется Хилари: в наброшенном поверх ночной рубашки пальто она трусит по дорожке, прижимая к груди разваливающийся ком нижнего белья. Филипп открывает окно.

– Ты забыл это в сушилке, – переведя дух, выпаливает Хилари и бросает охапку маек, трусов и носков Филиппу на колени. Водитель такси с интересом наблюдает за ними.

– Спасибо, – недовольно бурчит Филипп, подхватывая свое исподнее.

Хилари усмехается:

– Ну что ж, до свиданья. Счастливого пути.

Она наклоняется и, закрыв глаза и поджав губы, подставляет лицо для поцелуя. Филипп, не в силах отказать ей, высовывает из машины голову, чтобы клюнуть Хилари в щечку.

И вдруг происходит странная вещь. Пальто на Хилари распахивается, ворот ночной рубашки раскрывается, и Филипп упирается взглядом в ее правую грудь. Этот объект ему хорошо знаком. Впервые он познакомился с ним двадцать пять лет назад, нерешительно дотронувшись до него сквозь толстый вязаный свитер и прочно сработанный девичий бюстгальтер, – одновременно целуя на прощанье его обладательницу у крыльца ее дома после просмотра фильма «Броненосец Потемкин». Во плоти он увидел этот объект в первую брачную ночь. С тех пор он видел и трогал его (а также его брата-близнеца), наверное, несколько тысяч раз: ласкал и мял его, облизывал и зарывался носом, смотрел, как его сосут дети, и сам иногда прикладывался к соску. Со временем объект этот потерял изначальную упругость и шелковистость, пополнел, потяжелел и стал не менее привычным, чем старая подушка привычная, но ничем не примечательная. Но истоки и мотивы вожделения непредсказуемы и переменчивы, а природа его такова, что случайно брошенный взгляд на грудь в вырезе ночной рубашки, из потаенных глубин которойдо ноздрей Филиппа доходит приятный запах теплого тела и постели, чуть не до потери сознания вызывает в нем желание снова трогать, лизать, ласкать эту грудь и зарываться в нее носом. Филипп уже не хочет ехать в Турцию. Он вообще сейчас ничего не хочет кроме одного – лечь в постель с Хилари. Но, разумеется, это невозможно. А, может быть, его желание столь сильно оттого, что это невозможно? И все, что ему остается, это поцеловать Хилари в губы крепче, чем он собирался – или чем она ожидала, поскольку она бросает вслед удаляющемуся такси удивленный, ласковый и даже нежный взгляд. Филипп продолжает смотреть на нее в заднее стекло. Хилари наклоняется, поднимает с земли одинокий носок и грустно машет им, как подаренным на прощанье шелковым платком.

Через несколько часов после того как Филипп Лоу вылетел из Хитроу самолетом турецкой авиакомпании, выполняющим рейс на Анкару, Перс МакГарригл вылетел из Шеннона на «Боинге» компании «Эйр Лингус», выполняющем рейс на Лондон: подошел день вручения литературных премий в Королевской академии.

«Аннабель Ли» оказалась старым прогулочным пароходом, который когда-то исправно бороздил воды Темзы, а теперь с неподвижными гребными колесами и незапятнанной трубой стоял на мертвом якоре у пристани «Чаринг Кросс». На его борту находились ресторан, бары и сдаваемые внаем помещения для приемов. Лондонский ученый люд, выгружаясь из такси, выходя из станции метро и шествуя по набережной, бурно выражал удовольствие по поводу столь необычного места проведения торжества. На город опустился чудный майский % вечер, вода в реке стояла высоко, и свежий ветерок играл флажками и вымпелами на такелаже «Аннабель Ли». Впрочем, взойдя на борт, иные усомнились в правильности выбора места встречи: пол под ногами ощутимо подрагивал, а если поблизости случалось пройти крупному речному судну, то «Аннабель Ли» начинала раскачиваться на волнах, так что гости с трудом удерживали равновесие на красном плюшевом ковре в главном салоне парохода. Однако вскоре уже трудно было понять, отчего от пароходной качки или возлияния – едва стоят на ногах участники торжественной церемонии. Перс впервые