Текст книги "МИР ТЕСЕН"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Поцеловать тебя?

– Да, может быть, помнишь, это то, что идет между словами «привет» и «давай трахнемся». Я в этом смысле ужасно старомоден.

Фульвия улыбнулась и прижалась к нему всем телом. Затем, нагнув к себе его голову, впилась в него долгим и яростным поцелуем. Моррис пробежал руками по ее спине и бедрам. Оказалось, что под белым платьем на ней ничего не было. Он почувствовал, что в нем пробуждается желание. Так после весеннего дождика у старого пня оживают сухие корни.

Спальня представляла собой устланный ковром восьмиугольник, стены и потолок которого были выложены розовыми дымчатыми зеркалами, и каждое движение умножалось в них, как в калейдоскопе. Целая стая Фульвий, как боттичеллиевские Венеры, выступила из своего пенно-белого платья и устремилась к Моррису сотней распростертых рук. Целая футбольная команда Моррисов Цаппов с неловкой торопливостью разделась до трусов и сомкнула волосатые лапы на уходящих в бесконечность нежно-розовых ягодицах Фульвий.

– Тебе нравится? – промурлыкала Фульвия, сжимая в объятиях Морриса на малиновых простынях огромной круглой кровати.

– Потрясающе! – сказал Моррис, – Как будто участвуешь в оргии в постановке Басби Беркли.

– Довольно шуток, Моррис, – сказала Фульвия. – Это неэротично.

– Извини. Что я должен делать?

Ответ у Фульвий был наготове:

– Свяжи меня, заткни мне рот, а потом делай что твоей душе угодно.

Из тумбочки она вытащила пару наручников, кожаную плеть, липкую ленту и повязки.

– Куда тут нажимать? – спросил Моррис, вертя в руках наручники.

– А вот куда. – Фульвия надела ему наручники и с легким щелчком замкнула их. – Ха-ха! Теперь ты мой пленник! – она повалила Морриса на кровать.

– Эй, что ты делаешь?!

Она стягивала с него трусы.

– Я думаю, твоя жена лишь слегка преувеличила, – сказала она, садясь перед ним на колени и пуская в ход прохладные ловкие пальцы.

– Ars longa[41]41
  ¹Моррис обыгрывает слова из афоризма Гиппократа «Ars longa, vita brevis est»-«Жизнь коротка, искусство вечно».


[Закрыть], а в жизни короче, – пробормотал Моррис. И, больше не в силах противиться, закрыл глаза и отдался во власть ощущений.

Вдруг внизу раздался глухой стук закрываемой двери, и мужской голос выкликнул имя Фульвий. Моррис открыл глаза, и от дурных предчувствий все его тело мгновенно напряглось, за исключением одной его части, которая тут же обмякла.

– Кто это? – прошипел он.

– Мой муж.

– Что?– Табун Моррисов Цаппов в наручниках выскочил из кровати, в ужасе и тревоге озираясь по сторонам. – Ты же сказала, что он застрял в Риме?!

– Наверное, он все-таки решил приехать на машине, – спокойно ответила Фульвия. Она подняла голову и, повысив голос, что-то прокричала по-итальянски.

– Что ты делаешь? Что ты ему сказала? – требовательным тоном спросил Моррис, пытаясь натянуть трусы. Как выяснилось, сделать это в наручниках совсем не просто.

– Я сказала ему, чтобы он поднимался в спальню.

– Ты с ума сошла?! Как мне отсюда выбраться? – Он запрыгал по комнате в приспущенных трусах, открывая дверцы шкафов в поисках выхода или места, где он мог бы спрятаться, и в результате споткнулся о собственные ботинки. Фульвия залилась смехом. Он поднес наручники к ее гордому римскому носу.

– Будь любезна, сними с меня эти долбанные наручники, – проговорил он шепотом, более похожим на сдавленный визг. Фульвия неторопливо стала искать ключ в ящике ночной тумбочки. – Быстрее! Быстрее! – отчаянно взмолился Моррис Было слышно, как кто-то поднимается по лестнице, напевая популярную песенку.

– Расслабься, Моррис, Эрнесто трудно чем-либо удивить, – сказала Фульвия. Она вставила ключ в замок наручников и со щелчком выпустила Морриса на свободу. Однако в этот самый момент раздался щелчок открываемой двери, и в спальню вошел загорелый седовласый мужчина в элегантном светло-сером костюме. – Эрнесто, это Моррис, – сказала Фульвия, поцеловав мужа в обе щеки и подводя его к Моррису, который поспешно натягивал на себя трусы.

–Felice di conoscerla, signore[42]42
  ¹Рад с вами познакомиться, синьор (ит.).


[Закрыть], Эрнесто расплылся в улыбке и протянул руку, которую Моррис принял в слабом рукопожатии.

– Эрнесто не говорит по-английски, – пояснила Фульвия, – но многое понимает.

– Я тоже хотел бы кое-что понять, – пробормотал Моррис. Эрнесто открыл одну из зеркальных дверок шкафа, повесил туда пиджак, сбросил ботинки и пошел в ванную, стягивая через голову рубашку и что-то невнятно бормоча по-итальянски.

– Что он говорит? – изумленно спросил Моррис, когда за Эрнесто закрылась дверь.

– Он собирается принять душ, – ответила Фульвия, взбивая подушки, – а затем присоединиться к нам.

– К нам? Где?

– Здесь, разумеется, – ответила Фульвия, устраиваясь в центре круглой кровати.

Моррис уставился на нее во все глаза.

– Эй! – со злостью сказал он, – я уверен, что ты все это подстроила заранее!

Фульвия ответила ему улыбкой Моны Лизы.

В ванной комнате крошечной квартирки на Фитцрой-сквер Тельма Рингбаум с особой тщательностью совершала вечерний туалет. Прошедший день был долгий и утомительный. Сначала в агентстве, через которое они сняли квартиру, потеряли ключи, так что пришлось ждать несколько часов, пока сделают дубликат. Затем, когда они, наконец, попали в квартиру, выяснилось, что в ней каким-то непостижимым образом отключена вода, и опять пришлось обращаться в агентство, а для этого надо было выйти на улицу и обойти округу в поисках неиспорченного телефона-автомата, поскольку телефон в квартире тоже был отключен. Плита на кухне была такая грязная, что Тельма, прежде чем приготовить чашку кофе, решила ее вымыть. Морозильную камеру в холодильнике пришлось разморозить, поскольку она походила на вековой ледник в миниатюре и пользоваться ею было невозможно. Проведя прошлую ночь без сна, Тельма, к тому времени когда она справилась со всей этой работой, а также сходила в ближайший магазин за продуктами и приготовила ужин, едва держалась на ногах. Однако между ней и Говардом было условлено о рандеву, и Тельма, чья жизнь не изобиловала романтикой, решила, что не может себе позволить пренебречь им. К тому же Говард нуждался в утешении, обнаружив на коврике перед дверью письмо от Морриса Цаппа, забраковавшего его доклад для конференции в Иерусалиме.

Невзирая на усталость и убогий интерьер ванной комнаты, облезлые стены которой покрылись паутиной, Тельма, готовясь услаждать Говарда, почувствовала прилив возбуждения. Она напустила в ванну ароматной пены, потом умастила себя

душистым кремом, побрызгала за ушами и в других укромных местечках своего тела французскими духами и надела свою самую эротичную ночную рубашку из черного прозрачного нейлона. Затем она сто раз провела по волосам щеткой и слегка покусала губы, чтобы они стали поярче. Закончив, Тельма на цыпочках подошла к гостиной, распахнула дверь и в соблазнительной позе встала в проеме. – Говард! – воркующим голоском позвала она.

Говард сидел на корточках перед старомодным черно-белым телевизором и крутил ручки, глядя на экран с мерцающим серым пятном.

– Да? – отозвался он, не поворачивая головы.

Тельма хихикнула:

– Вотсейчасты можешь мною овладеть, милый.

Говард Рингбаум повернулся и взглянул на нее с холодным безразличием.

– Асейчася тебя не хочу, – сказал он и продолжил возню с телевизором.

В эту минуту Тельма Рингбаум твердо решила при первой же возможности наставить своему мужу рога.

В разных концах земного шара самые разные люди в одежде или без, в одиночку или парами бодрствуют или спят, работают или отдыхают. В то время, когда Перс МакГарригл в Ирландии бредет среди ночи по сельской дороге в треухе Морриса Цаппа, тот же самый луч солнца, который, отразившись от луны, указывает ему путь, высвечивая во тьме домики и фермы, где дремлют, похрапывая, люди и животные, несколько секунд назад разбудил спящих на тротуаре бродяг Бомбея, а также рабочих города Омска, украдкой просочившись сквозь щели в ставнях и дырки в занавесках или прямо ударив в их закрытые глаза.

А дальше к востоку утро уже в разгаре. В городе Куктаун, штат Квинсленд, в своем университетском кабинете Родни Вейнрайт трудится над докладом о будущем литературной критики. Дабы восстановить движущую силу своей мысли, он заново переписывает то, что написал раньше, – так прыгун с

шестом увеличивает разбег перед особо ответственным прыжком. Родни надеется, что, набрав скорость, он проскочит препятствие, застопорившее его доклад. Пока все идет хорошо. Его рука уверенно движется вдоль линованных строк. К написанному он добавляет легкие штрихи и небольшие поправки и запрещает себе думать о том, какой текст пойдет дальше, а также отводит глаза от рокового абзаца, который уже маячит впереди. Родни Вейнрайт пытается перехитрить свой мозг. Не смотри, не подглядывай! Давай, пиши! Сгруппируйся, приготовься к прыжку! Вперед!

Вопрос, однако, состоит в том, каким образом литературная критика может выполнять определеннуюМ.Арнольдом функцию идентификации лучшего из задуманного или сказанного, когда литературный дискурс разбалансирован из-за разрушения традиционного понятия об авторе, об «авторстве» как таковом? Очевидно,

Да, очевидно…Очевидно.… Что очевидно?

Покраснев от напряжения, прыгун зависает в воздухе: глаза у него вылезли из орбит, мышцы свело судорогой, шест под его весом прогнулся и вот-вот треснет, а до планки – считанные сантиметры. И вот крушение: шест переламывается, планка сбита, спортсмен, дрыгая конечностями, падает на землю. Родни Вейнрайт, навалившись грудью на стол, закрывает лицо руками.

В дверь кто-то робко стучит.

– Войдите! – со стоном произносит Родни Вейнрайт и взглядывает на дверь сквозь сомкнутые пальцы. В щелку просовывается белокурая девичья головка.

– Вам плохо, доктор Вейнрайт? – спрашивает Сандра Дике, широко раскрыв глаза. – А я пришла обсудить с вами тему курсовой.

На другой широте, хотя почти на той же самой долготе, Акира Саказаки, сидя по-турецки в своей обитой ковром

поднебесной ячейке, проверяет письменные работы-упражнения по английскому языку, сделанные студентами-первокурсниками: «Поезд подъехавши к вокзалу носильщик взял у дамы чемодана». Вздыхая и покачивая головой, Акира исправляет грамматику, орфографию и пунктуацию. Подобное занятие – плевое дело для переводчика книг Рональда Фробишера. «Плевое дело», – повторяет Акира вслух, широко улыбаясь самому себе. Это выражение он почерпнул из письма писателя только сегодня утром.

Утром Акира облачился в модную спортивную рубашку, а за дверью его поджидают стильные спортивные бутсы. Сегодня у него день гольфа. Направляясь домой из университета, Акира изменит привычный маршрут и на одной из городских автомобильных стоянок посвятит час занятию спортом. Он уже сейчас чувствует зуд в ладонях, мечтая о том, как возьмется за клюшку. Стоя на верхнем ярусе затянутой сеткой и залитой солнцем автостоянки, которая, как гигантская птичья клетка, втиснута в середину треугольника, образованного железнодорожными линиями, он подбросит сотню желтых мячиков и увидит, как они взмоют в небо над миллионами крыш и телеантенн, ударятся в сетку, а затем посыплются на землю, как подстреленные птицы.

В этой спортивной игре Акира видит аллегорию своих переводческих радостей и огорчений. Язык – это сеть, которая держит в плену идеи и понятия какой-либо культуры. Однако если ударить по мячу, идеально рассчитав силу, он пролетит сквозь сеть и отправится в полет по околоземной орбите.

Тем временем в Лондоне облаченный в пижаму и халат Рональд Фробишер заснул перед телевизором у себя в кабинете, вознамерившись посмотреть повтор детективного сериала, для которого он написал сценарий. Уморенный собственным диалогом, он, сидя в кресле, погрузился в сон, и последний выпуск новостей, прогноз погоды, а под занавес – проповедь священника о греховности жизни, – все это пролетело мимо его ушей. Теперь же телевизор издает резкий прерывистый писк, а экран мерцает голубоватым светом, отчего рябое и заросшее щетиной лицо писателя приобрело сатанинский вид. У его ног валяется голубая аэрограмма с аккуратно напечатанными вопросами: «Страница 152, "дерьмо на палочке". Что это такое? Страница 182, "лапшу на уши вешать". Что это значит? Страница 191, "отставной козы барабанщик". Кто это такой?»

Артур Кингфишер тоже сидит перед телевизором, правда, не спит: в Чикаго (где он остался по завершении конференции «Кризис знака», чтобы подготовиться к актовой речи в университете Иллинойса за вознаграждение в тысячу долларов) ранний вечер. Он смотрит, то и дело отвлекаясь, порнографический фильм, который был заказан по телефону и передан в его номер по гостиничному видеоканалу. Отвлекается же он на книгу по герменевтике, на которую согласился написать рецензию для научного журнала (все сроки давно уже прошли), отрывая взгляд от страницы лишь в том случае, когда сухость повествования становится чрезмерной даже для его иссушенного наукой мозга или когда шаблонный диалог на экране сменяется вздохами и стонами, давая понять, что притянутый за уши сюжет прервался ради фактической цели фильма. Сонг Ми Ли, склонившись перед Артуром Кингфишером в изящном шелковом кимоно, специальной бамбуковой палочкой, имеющей широкое применение в корейских публичных банях, выковыривает из его уха серу.

Внезапно Артур Кингфишер возбуждается – трудно сказать, что тому причиной: совокупление на экране телевизора, нежное щекотание в ухе, или же проблеск свежей мысли, на которую натолкнул его автор книги по герменевтике. Он чувствует признаки возрождающейся жизни у себя в промежности, бросает книгу и тащит Сонг Ми Ли в кровать, на ходу сбрасывая халат и побуждая ее последовать его примеру.

Она подчиняется, однако кимоно такое тонкое и дорогое, а пояс на узкой талии затянут таким хитроумным узлом, что, пока она разоблачается, проходит не менее полминуты, и возбуждение покидает Артура Кингфишера, – или же оно, как всегда, иллюзия, обман чувств, принятие желаемого за действительное? Он с мрачным видом возвращается к телевизору и берет в руки книгу. Однако свежая мысль, сулившая прорыв в теории, оставила его, а извивающиеся на экране тела теперь воспринимаются им как насмешка над его бессилием. Он с резким хлопком закрывает книгу, нервно выключает телевизор и в отчаянии закрывает глаза. Сонг Ми Ли молча возобновляет процедуру извлечения серы из его уха.

В Геликоне, штат Ньо-Хэмпшир, уже вечер. После ужина Дезире Цапп, склонившись над платным телефоном в холле писательского дома творчества, тревожным шепотом переговаривается со своим агентом в Нью-Йорке, опасаясь, что ее подслушают собратья по профессии. Потому что своему агенту она жалуется на «творческий застой», а эта фраза, как слово «рак» в больничной палате, ни в коем случае не должна произноситься вслух, хотя все об этом только и думают.

– Мне здесь не работается, Элис, – едва слышно говорит она в телефонную трубку.

– Что? Я тебя не слышу: наверное, что-то на линии, – отзывается Элис Кауфман из своей квартиры на Сорок восьмой авеню.

– С тех пор как я приехала сюда полтора месяца назад, я топчусь на одном месте, – говорит Дезире, рискнув слегка повысить голос. – Первое, что я делаю каждое утро, – рву в клочки все, что написала днем раньше. Скоро я свихнусь.

Свистящий звук, с каким из кузнечных мехов выходит воздух, долетает по телефонной трубке из Нью-Йорка в Геликон. Элис Кауфман, чей вес перевалил за сто килограмм, ведет свои дела из собственной квартиры, так как слишком тяжела, чтобы ездить даже на такси в другой район Манхэттена. Насколько Дезире знает своего агента (которая тоже прекрасно знает Дезире), Элис лежит развалившись на диване со стопкой рукописей по одну сторону массивных бедер и с коробкой швейцарских шоколадных конфет с ликером – по другую.

– Ну тогда брось, детка, – говорит Элис. – Завтра же уезжай оттуда. Сбеги куда-нибудь.

Дезире нервно оглядывается, боясь, что этот еретический совет может быть услышан.

– Но куда бежать?

– Смени обстановку, побалуй себя, – говорит Элис. – Съезди куда-нибудь. Поезжай в Европу.

– Хм-м-м, – задумчиво говорит Дезире. – А ведь действительно: сегодня утром я получила из Германии приглашение на конференцию.

– Ну и прими его, – говорит Элис. – Твои расходы будут учтены при начислении подоходного налога.

– Они предлагают оплатить мой приезд.

– У тебя будут дополнительные расходы, – говорит Элис. – Без них не обойтись. Кстати, я говорила тебе, что «Критические дни» собираются переводить на португальский? Это уже семнадцатый язык, не считая корейского, на котором книга была издана пиратским способом.

В далекой Германии Зигфрид фон Турпиц, который прислал Дезире приглашение на конференцию, спит глубоким сном в спальне собственного дома на окраине Шварцвальда. Утомленный длительным переездом, он лежит на спине по команде «смирно», выпростав из-под одеяла черную руку. Его жена Берта, спящая на соседней кровати, никогда не видела мужа без перчатки. Когда он сидит в ванне, его правая рука свисает через край, чтобы не намокнуть; когда он стоит под душем, она, как жезл постового полицейского, торчит из-за занавески. Когда муж ложится с ней в постель, она в темноте порой не может разобрать, чем – пенисом или черным кожаным пальцем – шарит он по углублениям и отверстиям ее тела. В первую брачную ночь она упрашивала его снять перчатку, но он отказался.

– Даже при выключенном свете, Зигфрид? – с мольбой в голосе говорила она.

– Моя первая жена как-то убедила меня сделать это, – загадочно сообщил Зигфрид фон Турпиц, – и я уснул, забыв надеть перчатку.

Все знают, что первая жена фон Турпица умерла от сердечного приступа и была обнаружена собственным мужем поутру без признаков дыхания. С тех пор Берта ни разу не просила Зигфрида снять с руки перчатку.

Многие теперь в Европе видят десятый сон, а Мишелю Тардьё не спится – его беспокоит тонкий аромат, которым благоухает тело спящего рядом Альбера. Это не знакомый ему запах его любимой туалетной воды «Грустные тропики», которой Альбер имеет привычку пользоваться без спроса, но что-то тошнотворное, назойливое, синтетическое, что-то (он подергивает носом, пытаясь перевести обонятельные образы в словесные), чем может пользоваться (его темные кожистые веки при этой мысли широко распахиваются от ужаса)женщина]Акбиль Борак, наоборот, не бодрствует: сидя в кровати, он вздремнул на пятидесятой от конца странице «Духа нашего времени», уронив, как подрубленную, голову и сплющив нос о развернутую на коленях книгу. Его жена Ойя, отвернувшись от света настольной лампы, уже давно спит сладким сном. И Филипп Лоу с Хилари тоже спят – спина к спине в своей супружеской кровати, которой столько же лет, сколько и их браку, и которая провисла в середине, как гамак, так что во сне они наваливаются друг на друга, но стоит лишь Филиппу коснуться своими костлявыми чреслами пышных бедер Хилари, их тела отталкиваются, как магниты с одинаковым зарядом, и раскатываются по краям кровати.

Перс МакГарригл останавливается посередине дороги, чтобы перебросить на другое плечо тяжелую сумку. Автостоп срабатывал успешно вплоть до Муллингара; там же он подсел к водителю, который возвращался со свадьбы и был пьян в стельку: он трижды проехал мимо одного и того же указателя, затем признался, что потерял дорогу, и тут же заснул за рулем

беспробудным сном. Перс теперь пожалел, что не пристроился вздремнуть на заднем сиденье, поскольку шансы встретить попутку в этот поздний час практически равны нулю.

Он снова останавливается и смотрит по сторонам. Погода теплая и сухая, так что можно спать под открытым небом. Высмотрев в поле стог сена, Перс перелезает через изгородь и решительно направляется к нему. Вспугнув ослика, который вскакивает и галопом удаляется прочь, Перс сбрасывает с плеча поклажу, снимает ботинки и растягивается на пахучем сене, вглядываясь в усыпанное миллионами звезд огромное небо у себя над головой. Звезды мерцают с блеском, какого никогда не увидеть в городе. Одна из звезд перемещается по небу, и Персу поначалу кажется, что он открыл новую комету. Однако, заметив, что ее движение неторопливо и равномерно, он догадывается, что это по заданной орбите вращается спутник связи – маленькая искусственная луна, управляемая со станции где-то в Атлантическом океане и движущаяся со скоростью вращения Земли, небесное тело, которое получает и отправляет послания, изображения и тайны находящихся внизу бесчисленных человеческих существ. «О, если б вечным быть, как ты, Звезда!»[43]43
  ¹Сонет Дж. Китса.Пер. В. Левина.


[Закрыть]-бормочет Перс. И читает весь сонет вслух, мечтая, чтобы, отразившись от небесной сферы, он проник Анжелике в мысли или сны, где бы она сейчас ни была, и чтобы она почувствовала всю силу его любовной тоски:

Нет, неизменным, вечным быть хочу, Чтобы ловить любимых губ дыханье, Щекой прижаться к милому плечу, Прекрасной груди видеть колыханье, И, в тишине, забыв покой для нег, Жить без конца – или уснуть навек.

Нет, лучше без завершающих слов насчет вечного сна. Бедняга Ките был на последнем издыхании, когда писал сонет,-

он знал, что у него нет ни малейшего шанса видеть колыханье прекрасной груди Фанни Брон[44]44
  ¹Возлюбленная Китса.


[Закрыть], поскольку в его собственной груди практически не осталось легких. Но он, Перс МакГарригл, вовсе не намерен отправляться на тот свет. «Жить без конца»-это больше ему по вкусу, особенно если отыщется Анжелика. И, размечтавшись, Перс тихо и мирно засыпает.