Текст книги "МИР ТЕСЕН"

Автор книги: Дэвид Лодж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR ERROR

Часть V

1

Американская Ассоциация по изучению современного языка – название не вполне правильное. Эта организация в равной степени имеет отношение и к литературе, а наряду с английским– к другим европейским языкам, которые обычно определяются как «современные». Однако основной костяк ее членов составляют преподаватели английского языка и литературы американских колледжей и университетов. Ассоциация по изучению современного языка (в обиходе – АСЯ) – профессиональный союз, способный влиять на условия занятости, учебный процесс и прочие сферы высшего образования в США. Раз в квартал Ассоциация выпускает свои научные труды – толстый журнал, известный как ТАСЯ, а раз в год – авторитетный библиографический сборник, охватывающий широчайший круг тем, которые входят в ее компетенцию. Однако многие члены АСЯ знают ее (а также любят и ненавидят) прежде всего по ежегодной конференции. И в самом деле, для американского ученого аббревиатура АСЯ в первую очередь означает не Ассоциацию как таковую, не журнал и библиографический сборник, но именно большое ежегодное сборище ее членов, выпадающее на неделю между Рождеством и Новым годом и проводимое в Нью-Йорке или в другом крупном городе Соединенных Штатов. Его участники – в основном американцы, хотя и не только они: АСЯ располагает средствами, чтобы пригласить на съезд именитых заграничных ученых, а также известных писателей; менее именитым иногда удается выпросить денег на поездку в своем университете, а другие в это время находятся в Америке по программе академического обмена. В последние годы среднее число участников конференции достигает десяти тысяч человек.

АСЯ – мать всех конференций, суперконференция, большое цирковое представление с участием высокоумных филологов. В этом году АСЯ проходит в Нью-Йорке, в двух соседних гигантских отелях-«Хилтоне» и «Американе», которые, впрочем, не могут вместить всех участников, так что им приходится искать пристанища в близлежащих гостиницах или проситься на постой к друзьям и коллегам. Да, это впечатляющее зрелище: десять тысяч честолюбивых, языкастых и непримиримых в конкурентной борьбе ученых жен и мужей сходятся 27 декабря в центре Манхэттена для встреч и докладов, дискуссий и сплетен, вечеринок, интриг и амуров, а также для того, чтобы наняться на работу или нанять подходящего работника. Ибо АСЯ не только цирковая арена, но и рынок вакансий, где вчерашние выпускники высшей школы подыскивают себе первое в жизни место, а многоопытные труженики науки вынюхивают работенку повыгодней. Во время конференции номер «Хилтона» или «Американы» служит местом не только отдыха и любовных свиданий, но и жестких торгов и суровых собеседований: заведующие кафедрами всех без исключения штатов – от Техаса до Мэна, от Северной и Южной Каролин до Калифорнии – пользуясь моментом, стараются завербовать к себе на службу наиболее яркие таланты. При нынешнем дефиците вакансий предложение значительно превышает спрос, и у иных завкафедрой такие длинные списки приглашенных на собеседование, что они вообще не вылезают из гостиничных номеров. Для них, а также для кандидатов, томящихся под дверью в ожидании вызова на допрос с пристрастием, АСЯ отнюдь не развлечение. Однако для всех прочих это время большого разгула. Особенно если вы получаете удовольствие, слушая доклады или участвуя в круглых столах на мыслимые и немыслимые темы: «Характерность и достоверность английского, французского и немецкого эпистолярного романа»; «Проблемы смерти, воскресения и искупления греха в романах Пиранделло»; «Древнеанглийские загадки»; «Конкордансы к Уильяму Фолкнеру»; «Немецкий рационализм и иррационализм XVIII века»; «Новый испано-американский роман»; «Лесбийские и феминистские учения»; «Проблемы культурных несоответствий при переводе бранных слов в романах Кортасара, Сендера, Бодлера и Флобера».

В программе конференции (сама брошюра по толщине напоминает телефонный справочник) значится более шестисот различных секций; ежедневно с 8.30 до 10.15 проводится тридцать заседаний – иные из них интересны лишь горстке узких специалистов, а иные, где выступают светила науки, собирают огромные залы. Впрочем, участники конференции – народ непоседливый: они ходят по аудиториям, слушают, пока интересно, задают вопросы и могут встать и уйти посреди доклада, поскольку хотят повсюду успеть, и порою смех или аплодисменты в каком-нибудь зале могут переманить туда публику из соседнего. А если вы утомились от докладов и дискуссий, то вам предложат другие мероприятия: коктейль, организуемый фракцией лингвистов с нетрадиционной сексуальной ориентацией, или прием, устраиваемый Ассоциацией преподавателей идиша, или платный буфет по поводу заседания, посвященного методологическим проблемам одно – и двуязычной лексикографии, а также ежегодный обед Американского общества Джона Мильтона или Исполнительного совета ассоциации исследователей творчества Боккаччо, встречи литературоведов-марксистов или женщин-германисток, заседания Общества Байрона, или Общества Г. К. Честертона, или Общества Натаниела Готорна, или Общества Уильяма Хэзлитта, или Общества Д. Г. Лоренса, или Общества Джона Апдайка, и многие, многие другие. Или же вы можете просто прийти в вестибюль «Хилтона» и рано или поздно повстречать всех своих коллег по академическому поприщу.

На третий день работы конференции в вестибюле «Хилтсн на» доявляется продрогший на ледяном ветру нью-йоркских

улиц Перс МакГарригл – и сразу попадается на глаза Моррису Цаппу.

– Здорово, Персик! Как тебе АСЯ?

– Это… даже не могу подобрать слова!

Моррис Цапп расплывается в довольной улыбке. На нем спортивный пиджак в крупную яркую клетку, а в зубах толстенная сигара. АСЯ для него родная стихия. Ежесекундно к нему подходят, хлопают по плечу, пожимают руку или чмокают в щечку. «Моррис, как жизнь? Над чем сейчас работаешь? Где ты остановился? Давай как-нибудь выпьем пивка, давай пообедаем, давай позавтракаем!» Моррис что-то кричит в ответ, кому-то машет рукой, кого-то целует, кому-то подает знак бровями, делает пометки в ежедневнике и при этом ухитряется давать советы Персу по поводу заседаний – какие нельзя и какие стоит пропустить, – а также интересуется у него, не видел ли он Анжелику Пабст.

– Нет, – удрученно отвечает Перс. – Ее нет в списке участников.

– Это ничего не значит: масса народу присылает заявки после того как программа отправлена в печать.

– Но в справочной мне сказали, что ее нет даже в дополнительном списке, – говорит Перс. – Наверное, она не приехала.

– Не отчаивайся, Персик! Некоторые ловчат и не регистрируются, чтобы не платить взносов.

– Именно так я и сделал, – признается Перс. Он до сих пор не выплатил долгов после кругосветного путешествия и с большим трудом достал деньги на поездку в Америку, а как будет добираться домой, пока и не думал.

– Тебе надо походить по тем заседаниям, темы которых были бы для нее интересны. – Я так и делаю.

– А кроме того, обязательно загляни на диспут «О предназначении литературной критики», сегодня в два пятнадцать в большом зале.

– Вы там выступаете?

_Как ты догадался? Это большой сбор, Персик. Вести его будет Артур Кингфишер. Ходят слухи, что на нем он решит, какого кандидата на должность в ЮНЕСКО он поддержит. Там будет и Жак Текстель, чтобы сразу передать в Париж важную новость. Так что у нас состоится нечто похожее на телевизионные дебаты кандидатов в президенты США.

– А кто еще будет выступать?

– Мишель Тардьё, фон Турпиц, Фульвия Моргана и Филипп Лоу.

Перс удивленно спрашивает:

– Что, профессор Лоу уже в вашей лиге? – Нет, сначала пригласили Редьярда Паркинсона, но он опоздал на самолет – только что звонил нам из Лондона. Он, видишь ли, не снизошел до того, чтобы приехать на конференцию хотя бы днем раньше. Ну, так ему и надо. А Филипп Лоу был здесь на собрании Общества Хэзлитта, вот они и заменили им Паркинсона. Вообще говоря, этот Лоу – везунчик: судьба то и дело подносит ему подарки.

– Так значит, болезнь легионеров у него не подтвердили? – Не-а. Как я и думал, это был солнечный удар. А накануне] он читал об этой болезни в журнале «Тайме» и до того испугался, что спровоцировал у себя похожие симптомы. Так что зря Хилари полетела в Израиль, чтобы его выхаживать. Хотя в результате они снова вместе. Филипп решил, что достиг возраста, когда ему больше нужна мать, чем любовница. А может быть, это Джой так решила. Но ты, кажется, Джой не знаешь. – Не знаю, – говорит Перс. – Кто это?

– О, долго рассказывать, а мне нужно перед диспутом собраться с мыслями. Послушай, сегодня организаторы конференции устраивают прием в пентхаусе «Хилтона». Если хочешь туда попасть, зайди ко мне в номер часов в десять, ладно? Комната 956. Чао!

Послушать диспут «О предназначении литературной критики» в Большом зале «Хилтона» собралась несметная толпа. Более тысячи человек разместилось на плюшевых с позолотой

креслах, и сотни зрителей стоят в задних рядах и вдоль стен огромного увешенного канделябрами помещения. Их привлекли сюда не только громкие имена выступающих, но и слухи, что будет назван кандидат на новую должность профессора-литературоведа при ЮНЕСКО. Перс, сидящий в первых рядах и озирающийся в поисках Анжелики, видит позади себя море людских глаз, устремленных в президиум, где сидят пятеро ораторов и ведущий диспута: перед каждым стоит микрофон и стакан с водой. Шум возбужденных голосов отражается эхом от белого с золотом потолка. Наконец, Артур Кингфишер, поджарый, темноглазый, с орлиным носом и седой шевелюрой, постучав карандашом по микрофону, успокаивает публику. Он представляет выступающих: Филипп Лоу, который, к удивлению Перса, сбрил бороду и, похоже, жалеет об этом, поскольку нервно теребит подбородок, словно инвалид, нащупывающий утраченную конечность; Мишель Тардьё, весь в морщинах и с мешками под глазами, на нем поношенная коричневая кожаная куртка, будто выделанная из его собственной кожи; фон Турпиц, с ухмылкой на лице, обрамленном шлемом пепельных волос, он в черном деловом костюме и белой накрахмаленной рубашке;Фульвия.Моргана в эффектном черном бархатном комбинезоне поверх серебристой блузы, ее рыжие волосы удерживает над гордым лбом усыпанная жемчугом бархатная лента; Моррис Цапп в клетчатом спортивном пиджаке и водолазке, во рту у него незажженная толстая сигара.

Первым выступил Филипп Лоу. Он сказал, что предназначение литературной критики – помогать литературе выполнять свое собственное назначение, которое, согласно Сэмуэлю Джонсону, состоит в том, чтобы научить читателя или наслаждаться жизнью, или стоически терпеть ее. Все великие писатели – это люди исключительного ума и проницательности, обладающие глубоким пониманием жизни и человеческой натуры. Их романы, пьесы и стихи – неисчерпаемый источник идей, понятий и образов, которые, при верном их восприятии, позволяют человеку жить более полной, насыщенной и прекрасной жизнью. Однако с течением времени, по мере развития языка и смены литературной моды, эти сокровища уходят под спуд в библиотечные хранилища, покрываются пылью и забываются. И не кто иной, как критик, должен открыть сундуки, сдуть пыль и вынести клад на свет божий. Конечно, ему следует знать свое ремесло, то есть знать историю, филологию, законы жанра и текстологию. Но прежде всего он должен беззаветно любить книгу. Именно эта верная, деятельная любовь критика к книге наводит мосты между великим писателем и читающей публикой,

Мишель Тардьё сказал, что предназначение критики отнюдь, не в бесконечной переоценке великих произведений литературы и не в добавлении новых слов к тому, что уже было сказано и напечатано о «Гамлете», или «Мизантропе», или «Госпоже Бовари», или «Грозовом перевале», но в раскрытии глубинных законов, в соответствии с которыми подобные произведения создаются писателем и воспринимаются читателем. Если литературная критика – это некое знание, то его нельзя основывать на интерпретации, поскольку последняя субъективна, не поддается проверке и в принципе бесконечна. Когда же нам удается абстрагироваться от уводящего нас в сторону текста, открываются неизменные, достоверные, доступные для изучения глубинные структурные принципы и бинарные оппозиции, лежащие в основе всех текстов, как написанных, так и ненаписанных, а именно: парадигма и синтагма, метафора и метонимия, мимесис и диегесис, ударность и безударность, субъект и объект, культура и натура.

Зигфрид фон Турпиц сказал, что, хотя он приветствует научность подхода своего французского коллеги в определении предназначения литературной критики как в онтологическом, так и в телеологическом аспектах, он вместе с тем хочет подчеркнуть, что попытки вывести подобное определение из формальных признаков художественного объекта как такового обречены на неудачу, поскольку художественные объекты существуют как бы виртуально – до тех пор, пока не реализуются в сознании читателя (при слове «читатель» он стукнул по столу кулаком, затянутым в черную перчатку).

Фульвия Моргана сказала, что предназначение литературной критики – вести непримиримую борьбу с самим понятием «литература», которая есть не что иное, как орудие господствующей буржуазии, фетишистское овеществление так называемых художественных ценностей, которые создаются и развиваются в элитарной образовательной системе исключительно для того, чтобы скрыть отвратительные факты классового угнетения в капиталистическом индустриальном обществе.

Моррис Цапп повторил более или менее то, о чем доложил на конференции в Раммидже.

Пока все они говорили, Артур Кингфишер хмурился и мрачнел, все ниже и ниже оседал на стуле и под конец выступления Морриса задремал. Очнувшись от забытья, он спросил, есть ли у публики вопросы и замечания. В зале вдоль рядов были расставлены микрофоны, и несколько человек, которые не смогли вписаться ни в одну из секций конференции, воспользовались возможностью произнести заранее подготовленные речи, обличающие литературную критику. Кингфишер зевнул и посмотрел на часы.

– У нас осталось время только на один вопрос, – сказал он.

Перс поднялся и, с таким чувством, будто все это происходит не с ним, вышел в проход и оказался у микрофона прямо напротив президиума.

– Мой вопрос обращен ко всем выступившим, – сказал он. Фон Турпиц, бросив на Перса злобный взгляд, повернулся к Кингфишеру. – Имеет ли право говорить этот человек? – грозно спросил он. – У него нет значка участника конференции! – Артур Кингфишер жестом отмел его возражение.

– О чем вы хотели спросить, юноша? – обратился он к Персу.

– Мне бы хотелось задать этот вопрос каждому из ораторов, – сказал Перс. – Что будет, если с вами все согласятся? – Сказав это, он вернулся на место.

Артур Кингфишер окинул взглядом ораторов, приглашая к выступлению, но те отводили глаза и переглядывались, жестами и мимикой демонстрируя замешательство. «Будет революция», – пробормотала Фульвия Моргана; Филипп Лоу сказал: «Это, скорее, вопрос на публику», – а фон Турпиц добавил: «Дурацкий вопрос». Зал встревоженно загудел, и Артур Кингфишер снова призвал его к порядку, громко постучав карандашом по микрофону. Затем, подавшись вперед, он устремил на Перса пристальный взгляд:

– Участники диспута, судя по всему, не поняли вашего вопроса, сэр. Будьте любезны, сформулируйте его иначе.

Перс снова поднялся и в глубокой, выжидающей тишине прошествовал к микрофону.

– Я хотел бы знать, – сказал он, – что вы будете делать, если с вами все согласятся?

– А! – Узкое костистое лицо Артура Кингфишера озарилось улыбкой, будто сквозь тучи проглянуло солнце. Он внимательно и с уважением посмотрел на Перса. – Очень хороший вопрос! И очень ин-те-рес-ный! Я не помню, чтобы кто-нибудь когда-либо задавал подобный вопрос. – Он утвердительно кивнул головой самому себе. – Вы, как я понимаю, хотите сказать, что в литературной критике важна не истина, но наличие разных точек зрения. Если вы убедите в своей правоте абсолютно всех, то им придется делать то же самое, что делаете вы, но это никому не принесет удовлетворения. Выигрывая, мы одновременно проигрываем. Вы это хотели сказать?

– Звучит убедительно, – сказал с места Перс. – Но ответа у меня нет, только вопрос.

– И вопрос, должен сказать, замечательный, – усмехнулся Артур Кингфишер. – Благодарю вас, дамы и господа, наше время истекло.

Зал ответил бурными аплодисментами и возбужденным гулом. Люди поднялись с мест и завели оживленные споры, а сидящие в задних рядах залезли на стулья, чтобы разглядеть молодого человека, который смутил претендентов на должность в ЮНЕСКО и пробудил от спячки самого Артура Кингфишера. «Кто это был?» – звучал у всех на устах один и тот же вопрос. Перс, красный от смущения и пораженный собственной дерзостью, пробирался к выходу, низко опустив голову. В дверях толпа почтительно расступилась, пропуская Перса, и некоторые благоговейно касались его плеча, когда он проходил мимо, – не столько желая поздравить его, сколько надеясь исцелиться или обрести удачу.

Во второй половине дня погода в Нью-Йорке резко изменилась – подобное произошло впервые за всю историю метеорологических наблюдений. Ледяной ветер, залетевший в высотные джунгли Манхэттена прямо из Арктики и кусавший за щеки и пальцы пешеходов и уличных торговцев, вдруг стих и сменился теплым и ласковым бризом. Тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Температура круто пошла вверх. Сугробы вдоль тротуаров стали таять и ручейками потекли в сточные канавы. В Центральном парке по деревьям весело запрыгали белки, а влюбленные взяли друг друга за руки без всяких помех вроде толстых перчаток и варежек. В магазинах повысился спрос на солнцезащитные очки. Таксисты уступали на перекрестках дорогу частникам, на автобусных остановках пассажиры обменивались улыбками. Участники конференции АСЯ, которым предстоял переход из «Хилтона» в «Американу» и которые в ожидании стужи застегнули на все пуговицы пальто и куртки, с удивлением подставили лица нежному, влажному ветру, распахнули пальто, размотали шарфы и засунули в карманы теплые шерстяные шапки. Пятьдесят девять человек, сознательно исказив цитату из «Ист-Кокера», продекламировали: «Зачем концу декабря нужны приметы и потрясения весны?»[70]70
  ¹Поэма Т. С. Элиота.Пер. А. Сергеева.В оригинале-«ноября».


[Закрыть]чем привели в изумление швейцара из «Американы».

В номере «Хилтона», где Артур Кингфишер и Сонг Ми Ли расположились отдохнуть после диспута, на всю катушку жарит центральное отопление.

– Ну и духота! Открою-ка я окно, – говорит Артур. Сонг Ми Ли сомневается:

– Замерзнем! – говорит она.

– Нет, посмотри какой чудный денек! Люди на улице идут раздетые. – Он пытается совладать с оконными задвижками, которые от редкого употребления плохо поддаются. Наконец окно открывается, и теплый ветер залетает в комнату, раздувая кружевные шторы. – Видишь, как замечательно! От такого воздуха можно опьянеть. Иди сюда, подыши! – Сонг Ми Ли подходит к окну, и Артур Кингфишер обнимает ее за плечи. – Знаешь, что это напоминает? Дни алкиона[71]71
  ¹Выражение восходит к «Георгикам» Вергилия, где излагается легенда о превращении в зимородка Алкионы, дочери Эола, вдовы царя Кеика, погибшего в кораблекрушении.


[Закрыть].

– Что это, Артур?

– Оттепель в середине зимы. Наши предки называли ее «дни алкиона» и думали, что в это время зимородок высиживает птенцов. Вспомни Мильтона: «И птицы затишья вьют гнезда на глади морской». Эти птицы-зимородки. А «алкион», Сонг Ми Ли, по-гречески значит «зимородок». Дни алкиона – это дни зимородка. Мои дни[72]72
  ²Kingfisher-«зимородок». Если поменять местами составные части фамилии Kingfisher, то получится Fisher King, т. е. Король-Рыбак (см. прмеч. на с. 58). Бесплодие Короля-Рыбака излечивается, когда рыцарь Святого Грааля задает «правильный вопрос».


[Закрыть]. Наши дни. – Сонг Ми Ли склоняет голову ему на плечо и что-то тихонько говорит. Артура Кингфишера вдруг охватывает невыразимая нежность. Он заключает Сонг Ми Ли в объятья и, прижимая к себе ее хрупкое тело, осыпает его поцелуями.

– Скажи, – шепчет он ей, на мгновенье оторвав от нее губы, – тебе понятны мои чувства?

Сонг Ми Ли, улыбаясь сквозь слезы, кивает.

Тем временем в других помещениях, при закрытых окнах и с включенными кондиционерами, конференция АСЯ неумолимо продолжает свой ход. В поисках Анжелики Перс мечется взад и вперед по коридорам, ездит вверх и вниз на лифте. Он побывал на лекциях «Категория времени в современной американской поэзии», «Уильям Блейк: победа над собой» и «Золотой век испанской драмы»; он заглянул на семинары «Переосмысление демона у романтиков», «К теории речевых актов» и «Неоплатоническая иконография». В глубоком разочаровании покинув диспут «Проблемы постмодернизма», он проходит мимо двери, на которой кнопкой пришпилен линованный лист бумаги с написанным от руки названием: «Любовный роман: Дополнительный семинар». Толкнув дверь, он входит в аудиторию.

И видит Анжелику. Она сидит в дальнем конце комнаты и читает с листа доклад. В аудитории примерно двадцать пять слушателей, сидящих по двое-трое в ряду, и три молодых человека за столом рядом с девушкой. Перс тихонько усаживается около двери. Господи, до чего же она прекрасна, несмотря на ученый вид, который запомнился ему еще по конференции в Раммидже. На ней очки в темной тяжелой оправе, строгий пиджак и белая блузка; волосы затянуты в тугой узел. Подняв глаза от бумаги, она взглянула прямо в лицо Персу, и тот, слыша, как забилось его сердце, робко улыбнулся в ответ. Но она, никоим образом не отреагировав, невозмутимо продолжает читать. Ну конечно, вспомнил он, в этих очках она плохо видит вдаль.

Лишь спустя какое-то время до него дошло, о чем говорит Анжелика.

«Для обозначения сложного взаимоотношения между „внешним" и „внутренним" в дискурсивных практиках Жак Деррида ввел понятие „инвагинация". То, что мы считаем значением текста, или его „внутренним содержанием", на самом деле есть не что иное, как его внешняя сторона, сложенная на манер кармана. Будучи скрытым от нас„,внутреннее" становится объектом желания, и в то же время оно пустое – что делает обладание им невозможным. Я хочу позаимствовать этот термин и применить его, несколько переосмыслив, к жанру любовного романа. Если роман-эпопея относится к фаллическому жанру – и с этим трудно не согласиться, – а трагедия как жанр символизирует кастрацию (я полагаю, мы не позволим ввести себя в заблуждение тем фактом, что Эдип ослепил себя, поскольку знаем истинную причину увечья, нанесенного им самому себе, и не можем не видеть параллели между глазными яблоками и мужскими яичками), то тогда, несомненно, любовный роман следует отнести к жанру, в высшей степени подвергшемуся инвагинации. Ролан Барт доказал наличие близкого сходства между сексом и повествовательным процессом, между плотским наслаждением и тем удовольствием, которое доставляет нам чтение текста. Однако несмотря на собственную› сексуальную амбивалентность, Барт развивает эту аналогию исключительно в мужском ключе. Удовольствие, получаемое от чтения классического текста, он уподобляет предваряющему соитие эротическому стимулированию. Последнее заключается в постоянном возбуждении читателя и отсрочивании i наивысшего наслаждения, которое он получит, удовлетворив свое любопытство, или разгадав тайну, или убедившись, что добродетель вознаграждена, а порок наказан. Парадоксальность удовольствия, которое дает нам чтение текста, состоит в том, что, согласно Барту, желание „всё узнать" подталкивает нас вперед, а исполнение этого желания лишает нас наслаждения – так в реальной психосексуальной ситуации обладание объектом желания убивает желание. Роман-эпопея, как и трагедия, неуклонно ведут нас к тому, что мы неслучайно называем кульминацией, которая равносильна оргазму, и, если продолжить сексуальную метафору, то это, без сомнения, мужской оргазм, то есть однократное, взрывоподобное снятие накопившегося напряжения. Любовный роман, как я хочу показать, структурирован иначе. Его повествование многократно достигает кульминации, и читатель снова, и снова, и снова испытывает удовольствие от текста. Едва герою удастся избежать несчастья, как его уже подстерегает новое; как только он раскроет тайну, тут же возникает другая; вернувшись из странствий, он снова отправляется в путь. Сюжет любовного романа непрестанно сжимается и разжимается, как мышцы влагалища в процессе полового акта, и этот процесс в принципе бесконечен. Величайшие из любовных романов чаще всего не имеют конца – авторы завершают их, попросту исчерпав свои силы; точно так же способность женщины переживать оргазм зависит только от ее физической выносливости. Любовный роман, таким образом, это многократный оргазм».

Перс слушал эту похабщину, льющуюся из прекрасных уст Анжелики, все шире раскрывая глаза и все гуще заливаясь краской, однако публика в аудитории явно не находила в ее докладе чего-то необычного или возмутительного. Сидящий с нею рядом молодой человек глубокомысленно кивал, перебирал бумажки и делал пометки в блокноте. Еще один, в твидовом пиджаке, тепло поблагодарил Анжелику и спросил, желают ли слушатели задать вопросы.

– Чрезвычайно интересный доклад, не правда ли? – прошептал Персу в ухо женский голос. Оглянувшись, он увидел знакомую седовласую голову.

– Мисс Мейден! И вы тоже здесь!

– Вы же знаете, молодой человек, у меня к конференциям слабость. Но согласитесь, какое замечательное выступление! Если бы его могла слышать Джесси Уэстон!

– Мне в принципе понятно, почему доклад вам понравился, – сказал Перс. – Однако, на мой взгляд, он переходит границы пристойного.

Кто-то из публики в это время спросил Анжелику, не согласится ли она с тем, что роман как жанр появился на свет, после того как эпос совокупился с любовной поэмой.

Анжелика обстоятельно прокомментировала это замечание.

– Вы же знаете, кто она, правда? – прошептал Перс.

– Конечно, знаю, это мисс Пабст, ваша возлюбленная, – ответила мисс Мейден.

– Но я хочу сказать, что вы ее знали еще ребенком.

– Ребенком? – мисс Мейден странно посмотрела на Перса, и на лице ее смешались выжидание и испуг. Один из сидящих рядом с Анжеликой молодых людей спросил:

– Если эпопея – это половой член, трагедия – семенники, а любовный роман – влагалище, то как тогда определить жанр комедии? – Разумеется, как задний проход, – мгновенно

ответила Анжелика, сверкнув улыбкой. – Особенно если вспомнить Рабле…

– Помните полуторамесячных девочек-близнецов, которых в.1954 году нашли в самолете? – свистящим шепотом спросил Перс.

– Почему я должна их помнить?

– Потому что это вы нашли их, мисс Мейден. – Он вынул из бумажника сложенную ксерокопию газетной вырезки, присланную ему Германом Пабстом. – Вот: «Близнецы-найденыши на борту голландского самолета», а вот и о вас: «обнаруженные в туалете мисс Сибил Мейден, преподавателем Гертон-колледжа, Кембридж». Когда я прочел это, меня точно громом поразило.

Такой же эффект вырезка произвела и на мисс Мейден, поскольку, лишившись чувств, она начала валиться со стула. Перс поймал ее у самого пола.

– Помогите! – закричал он.

Все заспешили ему на помощь. К тому времени, когда мисс Мейден пришла в себя, Анжелика исчезла.

Перс в смятении бегал по вестибюлям «Хилтона», наугад садился то в быстрые, то в медленные лифты, обследовал этажи, гоняя по устланным коврами коридорам, прочесывал бары, рестораны и магазины. И примерно через час он нашел ее. Переодетая в свободное платье из красного шелка, с распущенными блестящими волосами, Анжелика стояла на семнадцатом этаже у лифта – того самого, из которого он только что вышел.

На этот раз он действовал без промедления. На этот раз он не был намерен упустить ее. Не говоря ни слова, он сжал ее в объятьях и впился ей в губы долгим и страстным поцелуем. После секундного сопротивления она вдруг обмякла и прижалась к нему, податливо выгибая свое нежное стройное тело. Так они и стояли, будто сросшиеся дерева. Время остановило свой бег. Где-то рядом открывались и закрывались двери лифта,

мимо них проходили люди. Улучив момент, когда вокруг никого не было, Перс отстранил от нее лицо.

– Наконец-то я нашел тебя! – задыхаясь от счастья, сказал он.

– Похоже, да! – выдохнула она. – Я люблю тебя! – крикнул он. – Я хочу тебя! – О'кей! – сказала она, рассмеявшись. – Очень хорошо! Чья комната – твоя или моя?

– У меня нет комнаты, – сказал он.

Повесив снаружи табличку «Просьба не беспокоить», Анжелика заперла дверь изнутри и набросила на нее цепочку. Дело шло к вечеру, и в комнате было темно. Она включила настольную лампу под плотным абажуром и задернула шторы. Шелковое платье с шелестом упало к ее ногам. Выступив из него, он завела руки за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер, и ее груди вылились из него, как мед. Снимая колготки, она нагнулась, и груди ее затрепетали в тусклом золотом свете, и красота их растрогала его до слез. Черный треугольник в развилке ее ног поразил и воспалил его. Он стыдливо отвернулся, чтобы сбросить одежду, но она подошла сзади и провела прохладными нежными пальцами по его торсу, слегка задев его дерзко вспрянувший член. «Ради бога, не надо, – простонал он, – или я за себя не отвечаю!» Она усмехнулась и за руку повела его к постели. И легла в нее первая, слегка согнув ноги в коленях, и улыбнулась ему агатовыми глазами. Он раскрыл ее бедра, как книгу, и заглянул в расселину, в темную щель, в бездонную глубь, чтобы увидеть заветную цель своих странствий и поисков.

Как и у всех молодых людей, первый любовный опыт Перса МакГарригла был столь же сладостен, сколь и короток. Как только он был подвергнут инвагинации, то сразу и кончил, быстро и бурно. Однако потом, с помощью и при участии Анжелики, он еще дважды достиг кульминации, и всякий раз это было по-новому, а позже, когда у него кончилось семя и осталась лишь упорная сухая эрекция, Анжелика, оседлав его амазонкой, испытала оргазм снова, и снова, и снова, и упала с него без сил. Они раскинулись на постели, тяжело дыша и обливаясь потом.

Перс почувствовал себя постаревшим лет на десять и набравшимся мудрости. И был он воскормлен медом и млеком Рая напоен[73]73
  ¹Цитата из поэмы С. Т. Колриджа «Кублахан».Пер. К. Бальмонта.


[Закрыть]. Теперь в его жизни все будет иначе. Неужели возможно снова одеться и, выйдя из комнаты, вести себя так, будто ничего между ними и не было? И тогда он подумал, что, наверное, всех влюбленных связывает тайное знание о том, что произошло между ними ночью.

– Теперь ты выйдешь за меня замуж, Анжелика, – сказал он.

– Я не Анжелика, я – Лили, – пробормотала лежащая рядом девушка. Перс, вскочив на четвереньки, навис над ней и уставился ей в лицо.

– Ты шутишь! Не шути так со мной, Анжелика!

Она покачала головой.

– Я серьезно.

– Ты – Анжелика.

– Я – Лили.

Он смотрел и смотрел на нее до рези в глазах. Но весь ужас был в том, что он и в самом деле не знал, то ли это Анжелика, которая лжет ему, то ли это Лили, которая говорит правду.