Текст книги "Банк страха"

Автор книги: Дэвид Игнатиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Часть вторая
Дурной глаз

Глава 10

Кафе «Энвил» начало заполняться в половине шестого, когда конторские здания, стоящие вдоль Найтсбридж, стали выпускать своих ежедневных узников. Сэм Хофман сел у окна, чтобы наблюдать за фирмой Хаммуда, находившейся на другой стороне улицы. Он отсчитал шестой этаж и пробежал взглядом по окнам. В большинстве кабинетов еще работали, свет не горел только в большом угловом кабинете; но шторы были закрыты, и что делается внутри – видно не было. При вечернем освещении фасад дома казался розоватым. Огромная отвратительная свинья-копилка, подумал Хофман: набита деньгами, но недоступна для людей. Он ждал, когда выйдет Лина Алвен.

Рядом с Хофманом села молодая женщина в короткой юбке; на голове у нее была бейсбольная кепка, повернутая козырьком набок. С ушей в качестве сережек свешивались два презерватива. Она попросила у Хофмана огонька, причем произношение у нее было чисто американское. Хофман зажег ей сигарету и продолжал наблюдать за домом. Тогда она встала и ушла, а через несколько минут на ее место сел молодой парень, судя по его речи, с севера Англии, в глянцевом двубортном костюме и с портативным телефоном. Держа в одной руке пиво, а в другой – телефон, он стал названивать друзьям домой – в Виган или Сканторп или куда-то еще – и хвастаться тем, как много денег он зашибает в большом городе. Торговал он то ли наркотиками, то ли средствами самозащиты – понять было трудно. Потом он заметил американку, теперь сидевшую за стойкой бара, и отправился договариваться с ней. Хофман почувствовал себя старым: такие манеры были ему не по душе.

На улице возник шум: полицейская патрульная машина внезапно сорвалась со своего места и с сиреной, ревущей, как огромная гармоника, помчалась по Найтсбридж в направлении «Хэрродса». Сначала Хофман подумал, что там опять получили предупреждение о взрыве, однако вой сирены постепенно затих где-то в ущельях Белгравии.

Сразу после пяти часов на шестом этаже, где работала Лина, стали тушить свет по очереди во всех кабинетах, и из дверей потянулся поток людей. Чтобы не пропустить ее, Хофман подошел к дверям кафе. У тротуара стоял посыльный с мотоциклом – блондин с соломенными волосами, похожий на моторизованного викинга, и, вертя в руках шлем, ловил последние лучи заходящего солнца. Встретившись взглядом с Хофманом, посыльный отвернулся, сел на свою огромную «хонду», завел мотор и умчался.

Все-таки Хофман чуть не пропустил Лину – так быстро она выскользнула из двери и проворно затесалась в толпу. Он заметил лишь плотную темную копну ее прически и резкий профиль, удаляющиеся в потоке понурых пешеходов, тут же потерял ее из виду и снова обнаружил уже на углу, где она остановилась, чтобы перейти улицу. Хофман подумал, что сейчас не стоит показываться ей на глаза – они были еще очень близко от офиса, и прошел за ней еще ярдов тридцать. Лишь когда они оказались в парке, по горбатому мостику перешли Делл – небольшую лужайку, покрытую цветами и папоротниками, – после чего Лина направилась вверх в сторону Мраморной арки, Хофман ускорил шаг и почти догнал ее. Услышав шаги, она обернулась, а когда узнала Хофмана, на ее лице отразились одновременно страх и облегчение.

– Привет, – сказал Хофман. – Какая встреча!

– Уходите, – ответила она и быстро оглянулась вокруг – не видит ли их кто-нибудь. Если не считать женщины, сидевшей на скамейке и слушавшей свой «Сони Уолкмэн», да школьника-пакистанца, игравшего с футбольным мячом, они были одни. Ее взгляд снова остановился на Хофмане; теперь в нем сверкал скорее гнев, чем страх. – Вам нельзя было этого делать. Я не могу разговаривать с вами. – Она резко повернулась и быстро пошла дальше по направлению к Парк-Лейн.

– Эй, погодите же минутку. – Хофману пришлось бежать, чтобы догнать ее. – Мне нужно вам кое-что сказать. – Он попытался взять ее за руку, но она отдернула ее.

– Я не могу, – сердито сказала она. – Здесь опасно, могут увидеть.

Хофман обвел взглядом склон холма и показал на его вершину, где в закрытом от глаз малолюдном уголке находилась сторожка смотрителя парка.

– Там нас не увидят, – сказал он. – Всего на несколько минут, правда. Нам надо поговорить.

Лина внимательно посмотрела в том направлении. Кажется, там никого не было, но знать наверняка было нельзя. Хофману удалось взять ее за руку, и они молча пошли в сторону узкой ложбинки, через каждые несколько шагов оборачиваясь, чтобы убедиться, что никто не идет следом. Войдя в густой кустарник, Хофман остановился и повернулся к ней.

– Мне необходимо было вас увидеть, – начал он, – чтобы предупредить о вашем боссе, Хаммуде. Он опасен.

Она скептически посмотрела на него.

– Да что вы говорите! Хаммуд опасен? Какая интересная мысль! – Она встряхнула головой.

– Я серьезно, – сказал Хофман. – Вы помните филиппинца, приходившего ко мне по поводу жены? Он исчез. Мне позвонили из посольства и сказали, что он уехал домой и больше не нуждается в моей помощи, но это ложь. Я думаю, Хаммуд велел убить его только за то, что он пришел ко мне. Теперь я волнуюсь, что они пойдут за вами.

– Они уже шли, – ответила Лина ледяным голосом. – Как вы не понимаете? – Она двинулась дальше, к островку деревьев и кустарников, образующих естественное укрытие. Хофман последовал за ней.

– Когда? – спросил он.

– После вечеринки у Дарвишей. Начальник службы безопасности предупредил меня насчет контактов с иностранцами. Кажется, он вас знает.

– Что вы ему сказали?

– Правду. Я сказала, что не виделась с вами раньше и не имею намерения видеться вновь. Так теперь вы оставите меня в покое?

– Простите меня, – сказал Хофман. – Я не знал. Но здесь безопасно. Я уверен, что за мной никто не шел. И я очень рад вас видеть. – Он попробовал улыбнуться.

Лина не ответила. Здесь, в укрытии, под пологом деревьев стоял запах влажного мха, стелившегося под ногами. Она вдруг вспомнила, что в такой же рощице она в первый раз позволила одному мальчику положить руку себе на грудь. Потом, когда он полез другой рукой в ее трусы, она вырвалась и убежала.

– Мне надо идти, – сказала она.

Хофман понял, что должен отпустить ее. Он передал ей предостережение, и каждую минуту, проведенную с ним, она рисковала. Но он еще не все ей сказал. Наклонившись к ней так, что его губы почти касались ее уха, он тихо сказал:

– Мне нужна помощь.

– Какая?

– Информация о Хаммуде, с которой можно было бы пойти в полицию. Этот человек опасен. Если кто-нибудь что-нибудь не предпримет, он так и будет терроризировать людей.

– Это меня не касается, – так же тихо ответила она. – Я черкнула Пинте пару строк по поводу жены, и все. Это была обычная вежливость.

Хофман умоляюще посмотрел на нее, как тогда, на вечеринке. Они уже подошли к концу лесистого укрытия. Метрах в пятидесяти от них гулял по тропинке мужчина с собакой. Времени было мало. Но Хофман знал, что он занят не милосердием, а работой. У него был клиент, пусть даже уже мертвый, и ему по-прежнему нужна была информация.

– Кто на самом деле хозяин «Койот»? – спросил он шепотом. – Вы знаете?

– Перестаньте! – ответила она.

– Прошу вас. Мне нужна помощь. Я обещал Пинте, что сделаю что-нибудь, но я не могу пойти в полицию без информации. Что делает Хаммуд в Ираке?

– Перестаньте! – повторила она и ускорила шаг, почти перейдя на бег. Длинноногая, со стрижеными волосами, она была похожа на цирковую лошадь.

Хофман бросил последнюю карту. Больше у него не было ничего.

– Что такое «Оскар трейдинг»?

Лина обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Ее лицо внезапно побледнело.

– Я не знаю, – отрезала она. – Оставьте меня в покое!

Они уже вышли из своего укрытия и снова были на открытой лужайке, на тропинке, шедшей по диагонали к Уголку ораторов. На ней через каждые несколько десятков метров стояли скамейки, и отдельные стойкие гуляющие отдыхали на них в одиночестве в сгущающихся сумерках. Хофман быстро обвел их взглядом и вдруг остановился на одном человеке, сидевшем метрах в тридцати от них и задумчиво читавшем газету. Он уже видел его раньше. Теперь этот человек был без шлема и в сером френче поверх другой одежды, но это был тот же соломенный блондин – посыльный с мотоциклом, полчаса назад загоравший перед «Энвилом». Хофман оглядел лужайку, не зная, что делать. Лина заметила, как изменилось его лицо.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего, – сказал Хофман, но медлить было нельзя. Подумав секунду, он заговорил шепотом: – Слушайте меня, Лина. Пожалуйста, сделайте в точности то, что я скажу, и все будет нормально. Поняли меня? Во-первых, дайте мне пощечину. А потом крикните мне как можно громче, чтобы я прекратил вас преследовать. И убегайте. Ясно?

По ее глазам было видно, что она поняла, но ее сковал ужас от мысли, что за ними следили.

– Делайте же это, черт возьми! – прошептал Хофман. – Ну!

Очнувшись от его голоса, она сильно размахнулась и с громким треском влепила ему ладонью по щеке.

– Перестань за мной ходить! – крикнула она. Ее ярость была настоящей, глаза сверкали. – Ублюдок! Говорила я тебе после того вечера, что видеть тебя не хочу, и еще раз повторяю. Проваливай! – Она ударила его снова, еще сильнее, и пустилась бежать через лужайку к Парк-Лейн.

Сидящие на скамейках, в том числе мотоциклист, уставились на них. Хофман проводил Лину взглядом, чувствуя жжение на щеке и ругая себя за глупость. Но по крайней мере, он устроил ей алиби.

Глава 11

Убежав от Хофмана, Лина бродила как во сне. Она пересекла Парк-Лейн и пошла в южном направлении, потом налево в Мэйфер, потом опять на юг к Пикадилли. Она шла бесцельно, почти наугад, словно пытаясь убежать не от какого-то человека или из какого-то места, а от чего-то, гнездившегося внутри нее. Она старалась придумать, что теперь сказать профессору Саркису, но тревога не оставляла места для мыслей. Она чувствовала, что буквально заболевает, хотя всего несколько часов назад была совершенно здорова. И единственное лечение состояло в непрестанном движении. Она вошла в метро на Грин-парк и проехала одну остановку до вокзала Виктория, где несколько минут шла в потоке пригородных пассажиров. Она думала, что люди Хаммуда, наверно, следят за ней даже здесь – словно надоедливая лампочка, которую не выключишь, потому что не знаешь, где она. Затем она вернулась в подземку и по кольцевой линии проехала одну остановку до Слоан-сквер. Она все еще боялась ехать домой, поэтому вышла и решила подождать следующего поезда.

Лина села на деревянную скамью посреди грязной станции и стала рассматривать рекламы с женщинами, сбросившими одежды в приливе энтузиазма по поводу тоника и конфет. У выхода бродячий музыкант с расстроенной гитарой пел песню Боба Дилана. Вдоль скамеек бродила цыганка в лохмотьях, выпрашивая деньги на непонятном языке. Духовное опустошение вокруг вполне соответствовало смятению, царившему в ее душе. Внезапно Лина ощутила потребность прочитать молитву, но кажется, она не помнила ни одной. В этом была еще одна ее проблема: отчуждение от своей религии! Она по-прежнему пекла печенье на праздник «Эйд аль фиттир» и просила Господа ниспослать здоровье всякому, входящему через переднюю дверь, но молиться она не умела. Ее вера была чем-то вроде смутного арабского унитаризма – ощущение Аллаха, скрывающегося где-то там, далеко, являющего себя в восходах солнца, цветах, рождении детей, но недостижимого в трудные минуты. Подошел следующий поезд, его двери зазывно распахнулись. Лина вошла, села и закрыла глаза, чтобы не видеть грязь и суматоху кольцевой линии. В качающемся вагоне она повторяла про себя по-арабски молитву, которую когда-то слышала от отца: «Господь – свет небес и земли. Свет Его, словно…» Она старалась вспомнить дальше, но не могла. Единственное, что она смогла вспомнить, – это самую простую молитву: «Ла илаха илла-Ллах. Мохаммед расул Аллах» – «Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Его пророк». Молиться было странно. Ее молодые арабские друзья очень удивились бы: молитвы – это для иранцев и ненормальных с ватными бородами. «Ла илаха илла-Ллах. Мохаммед расул Аллах». Она повторяла ее снова и снова, и эти слова успокаивали ее, словно звуки воды, журчащей по камням. Поезд подъехал к ее остановке в Ноттинг-Хилл-Гейт, но Лина проехала до Бейсуотера, и оттуда пошла пешком домой.

«Харам». Все это было так похоже на игру – молитва, пересадки, пропущенные остановки. Она вовсе не старалась обмануть людей Хаммуда: они уже видели все самое худшее и знали все, что можно было знать. Она старалась обмануть более серьезного врага, настоящую причину ее несчастий, всемогущую, но невидимую силу, которую арабы называют «Аль Айн» – «Дурной глаз».

При всех ее запутанных отношениях с Богом Лина верила в Дурной глаз. Это была природная сила, вездесущая и совершенно непредсказуемая. О Дурном глазе люди говорили очень неопределенно – как о воплощении злой судьбы или рока, но он был чем-то более определенным и зловещим. Дурной глаз был воплощением той темной стороны человеческой натуры, которая желает страданий другим людям, – злобы, наслаждения чужими мучениями, жажды мести. Дурной глаз был вашим злейшим врагом: он отнимал у вас то, чем вы больше всего дорожили. Если у вас были красивые ноги, и Дурной глаз видел, что люди восхищаются ими, он устраивал ужасную катастрофу, и ваши ноги ломались или искривлялись. Если вы любили читать книги, Дурной глаз делал так, что вы слепли. Если вы родились музыкантом, он делал вас глухим. Чтобы уберечься от этой коварной силы, вы должны были ее перехитрить. В этом была единственная надежда. Когда в Ираке у кого-то рождался ребенок, простые женщины-соседки говорили: «Фу, какой некрасивый ребенок». Это и значило обмануть Дурной глаз, чтобы он думал, что завидовать нечему, поэтому нечего и портить и можно оставить ребенка в покое.

Но что, если Дурной глаз так настойчив в стремлении все испортить, что все ваши уловки и пересадки с поезда на поезд не помогают? Тогда вы должны прибегнуть к крайней мере. Добравшись наконец до своей квартиры на Лэнсдаун-Уок, она прошла прямо в комнату и открыла коробочку с украшениями. В детстве ей, как и всем восточным женщинам, говорили, что есть специальный способ защититься от Дурного глаза – носить бирюзу, которая для Дурного глаза была то же, что крест для вампира. По-арабски этот камень назывался «фейруз», и не случайно то же имя носила самая любимая в арабском мире певица, которая пела о жизни предков, о потерянной невинности и о несчастной любви. Лина очень часто смеялась над этим предрассудком. Но сейчас она вынула бирюзовую брошку из коробочки и нацепила ее на свою шелковую блузку. Она почувствовала большое облегчение.

Лина включила телевизор, надеясь, что он развлечет ее, но вместо этого почувствовала себя еще более одинокой. Она натыкалась на сплошные комедийные шоу с заранее записанным ненатуральным смехом, на фоне которого герои говорили совершенно не смешные вещи. Она открыла баночку с супом, но поняв, что совершенно не хочет есть, вылила его в туалет. Потом она набрала номер своей университетской подруги Элен Копакен, жившей в Блэкхите, но телефон не отвечал. Она стала ходить из угла в угол своей маленькой комнаты. Ворота Иштар на плакате в сумерках казались входом в тюрьму.

Забредя в спальню, она извлекла из шкафчика фотографию своего единственного серьезного парня; в последнее время она доставала ее лишь когда ей становилось очень грустно. Ее отцу этот парень, наверно, понравился бы. Он тоже был иракским эмигрантом, семья его была еще более аристократичная, чем их, но они порвали со своими корнями настолько, что он уже не умел ни читать, ни писать по-арабски. Нрава он был мятежного и водил Лину в экзотические бары и на вечеринки, где баловались кокаином. В течение года он уговаривал ее переспать с ним, и наконец Лина уступила, надеясь, что эта награда смягчит его холодное сердце. Но после недолгой страстной любви он быстро потерял к ней интерес. Оказалось, что он такой же, как и все другие арабы. Он желал, чтобы его жена была девственницей. Положив снимок обратно в шкафчик, Лина прилегла на постель. Полежав так, она все же разделась, но тут же снова оделась и решила позвонить своей подруге Ранде Азиз.

– Шаку маку. – Лина старалась, чтобы голос ее звучал весело. На иракском сленге это означало примерно: «как поживаешь?»

– Что с тобой случилось после работы, хабибти? Я думала, мы встретимся на Нью-Бонд-стрит и пройдемся по магазинам.

Лина тихо простонала. У нее это совершенно вылетело из головы.

– Я виновата. Я была занята. Совершенно потеряла представление о времени. – У нее вдруг снова заколотилось сердце, и слова давались ей с трудом.

– Занята? С кем?

– Ни с кем. Даже не хочу об этом разговаривать.

– Ого. А он кто?

– Никто. Забудем об этом. Тяжелый случай. Я уже забыла.

– Слушай, у тебя все в порядке? Ты как-то странно разговариваешь.

– Все в порядке. Я просто устала.

– Ну ладно, возьми себя в руки, девушка.

– Слушай, Ранда, что ты сегодня делаешь? Что, если я приду к тебе?

– Конечно, приходи. Здесь Тони. Мы как раз собирались пообедать.

– А, конечно, я и забыла. Давай тогда в следующий раз. – Тони Хашем был новым богатым дружком Ранды. Лина по-прежнему старалась говорить весело, но, видимо, огорчения скрыть не смогла.

– Да перестань! Вот что. Приходи-ка ты через часок, о’кей? Я собиралась после обеда предсказывать Тони судьбу. Так я и тебе погадаю. Отдохнем немножко.

– Нет, ты занята. Вам с Тони лучше побыть вдвоем. Как-нибудь в другой раз.

– Да ну, приходи! Обязательно! Мне нужна публика. И тебе тоже, кажется, нужна компания.

– Да я могу еще куда-нибудь сходить. Просто я как-то странно себя чувствую.

– Значит, увидимся в десять, – сказала Ранда. – Принеси бутылку вина – и я твоя подруга навеки.

Лина быстро доехала до дома Ранды в Челси и нажала кнопку звонка ее квартиры, держа в руке бутылку вина. На улице стоял туман; подрагивая от холода, она прождала полминуты, пока хихикающая Ранда не открыла дверь. За ней стоял Тони Хашем – высокий, темноволосый, излишне красивый, даже во вред самому себе – и улыбался, как кот, только что проглотивший канарейку. Видимо, он всего секунду назад застегнул свой зиппер.

– Может быть, я пойду? – спросила Лина.

– Нет, нет, – ответила Ранда, оправляя платье. – Входи. Мы как раз готовили еду. Ты ведь знакома с Тони?

Лина кивнула. Тони был старшим сыном иракского бизнесмена-эмигранта, который, как и Марвен Дарвиш, в один прекрасный день вдруг стал богатым. Порядочные иракцы, говоря о таких людях, выразительно закатывают глаза. Тони абсолютно не интересовался политикой, и это спасло его от того, чтобы стать еще одним большим пройдохой. Его идеология начиналась и кончалась приятным времяпрепровождением, поэтому они с Рандой очень подходили друг другу.

Ранда открыла вино и наполнила стаканы. Протягивая один из них Лине, она заметила бирюзовую брошь.

– Фейруз! – воскликнула она. – У тебя что-то случилось?

– Нет, – быстро ответила Лина. – Во всяком случае, по-моему, нет. Мне просто показалось, что он хорошо смотрится.

– У-гу. Очень хорошо. – Ранда кивнула, но на лице ее осталось выражение сомнения.

– А у меня сегодня праздник, – весело заявил Тони, которому чужды были чьи-либо заботы, кроме своих.

– Что такое?

– Завтра мне исполняется тридцать, и меня уже не призовут.

– Значит, вы уже можете вернуться домой? – спросила Лина. Тони, как и многие молодые люди, оставался за границей для того, чтобы не попасть в армию.

– Почему бы и нет? В следующий раз им придется воевать без Тони Хашема. Так же, как и в прошлый раз, и перед этим.

Уже больше десяти лет война была в Ираке таким же явлением природы, как ветер и дождь. Во всех войнах основная тяжесть падала на плечи бедных людей, не имевших средств от нее увернуться. Для них одно страдание накладывалось на другое. А для людей типа Хашемов, Дарвишей и Хаммудов это было десятилетие новых возможностей. Правитель выходил невредимым из всех войн. Даже международные санкции становились возможностью делать деньги – для людей, которые имели хорошие связи, позволявшие переправлять вещи через границу.

– А может быть, больше не будет войны? – сказала Лина. – Может, он все-таки чему-то научился.

– Кто? Правитель?

Она кивнула.

– Ни за что! – заявил молодой Хашем, взбодренный стаканом вина. – Правителю война нужна, как младенцу молоко.

– Тони! – Ранда предостерегающе подняла руку. Иракцы не произносили таких речей даже дома, даже в Лондоне.

– Извини. – Он чмокнул ее в щечку. – Но Правитель уже мало что значит. Он уж не тот.

– Что-то ты больно смелый сегодня, – проговорила Ранда. – Но что ты имеешь в виду?

– Правитель нездоров, – тихо сказал Тони. – Я это слышал вчера вечером от одного из знакомых отца. Он сказал, что в Багдаде что-то случилось, и мой отец согласился. Я слышал, как они разговаривали.

– И что они говорили?

– Что в Багдаде могут возникнуть сложности, потому что родственники Правителя передрались. Братья борются друг с другом, а особенно – с их двоюродным братом Османом. Похоже, когда старика не станет, они устроят потасовку. Во всяком случае, так говорит отец. Я знаю, что он беспокоится, потому что только что перевел приличную сумму денег в Швейцарию, а он не стал бы этого делать, если б не было реальной угрозы.

– Ерунда какая-то, – сказала Ранда. – А ты как думаешь, Лина?

– Я ничего не думаю. – Лина нахмурилась; разговоры о Правителе напомнили ей о том, что случилось на работе.

Ранда сменила тему разговора.

– Я сделаю кофе, – сказала она. – Вам какой?

– Умеренно сладкий, – одновременно откликнулись Тони и Лина.

Ранда ушла на кухню и поставила на огонь латунную турку. Она дождалась кипения раз, потом второй, потом третий, а затем разлила черный кофе с гущей в три маленькие чашечки. Поставив их на подносик вместе со сладким арабским печеньем, она отнесла его в гостиную.

– Пейте кофе, дорогие мои, – сказала она, – а потом я прочитаю ваши судьбы.

Все трое принялись за свои чашечки, потягивая сверху густую черную жидкость и оставляя тяжелый осадок на дне. Тони закурил, зажег сигарету для Ранды и предложил Лине.

– Нет, спасибо, – отказалась Лина. – Я бросила.

– Давно? – спросила Ранда. – Ты, кажется, действительно чем-то обеспокоена. Поверь, Дурному глазу все равно, куришь ты или нет. Покури, это успокаивает.

– Ну, хорошо, – согласилась Лина и взяла из пачки сигарету.

Тони первым допил кофе, оставив на дне темный слой осадка. Он поставил чашечку на блюдце вверх дном и стал ждать, когда осадок застынет и превратится в узор, который и определит его судьбу.

– Ты тоже, – сказала Ранда, кивнув Лине.

– Давай не сегодня, – попросила Лина. – Я что-то не в настроении.

– Давай-давай, – не отставала Ранда. – Ты должна услышать что-нибудь приятное, а я чувствую, что сегодня судьбы будут только хорошие. Дурной глаз где-то далеко. – Подзуживаемая подругой, Лина тоже перевернула свою чашку.

Когда гуща в чашке Тони подсохла, Ранда подняла ее и поднесла к свету. Она медленно поворачивала ее в руке, рассматривая все стенки, и наконец улыбнулась. Простой смертный не увидит в такой чашке ничего, кроме кофейного осадка, застывшего случайным узором, но для Ранды в ней содержалась вся вселенная.

– Я вижу петуха, – объявила она, указывая на пятно неопределенной формы. – Большого петуха. Это очень хорошо. Это означает, что ты человек гордый – гордишься собой, своей статью. – Она подмигнула ему и продолжала: – Потом я вижу рыбу. Это тоже очень хорошо. Это означает удачу. Посмотри, видишь этот маленький зигзаг? Это и есть рыба. Ты счастливчик, с тобой происходят всякие приятные события. И ты гордишься этим, но не чересчур.

Потом я вижу большое открытое пространство. – Она указала место, куда не распространился черный поток. – Это очень хорошо. Проблем у тебя нет. Ты живешь беспечно, ни о чем не беспокоясь.

– Это я освободился от армии! – воскликнул Тони.

– Да, возможно, именно это.

– Отлично!

– Теперь, после большого открытого пространства я вижу башню славы! Это очень важно. – Она указала на длинный след стекавшего осадка, доходящий до края чашки. – Ты видишь башню славы? Значит, вскоре тебя ожидает какое-то большое свершение. Может быть, ты получишь много денег. Да, скорее всего. Много денег.

– Йа салам! – воскликнул Тони. – Почему бы и нет?

– А теперь, – она вся аж засияла, – может, ты мне не поверишь, но я это ясно здесь вижу. Я вижу невесту! Что же это еще может означать? – Она указала на последний черный комочек застывшего осадка. – Да, это невеста. Посмотри – вот лицо, а вот фата. Вот здесь нос и подбородок. Видишь? Значит, ты скоро женишься.

– А кто она? Она красивая?

– О да, – ответила Ранда, – очень красивая. И очень сексуальная.

Тони нежно поцеловал ее в губы. Лина даже подумала, не отправятся ли они опять вдвоем на кушетку, но Ранда высвободилась и повернулась к подруге. У нее еще были дела.

– Теперь твоя очередь, – сказала она, поднимая чашку Лины. Она поднесла ее к свету и нахмурилась. Потом повернула ее на 180 градусов, вгляделась повнимательней и опять нахмурилась. – Наверно, это моя чашка, – сказала она.

– Нет, – ответила Лина, – это моя. А в чем дело?

– Ничего особенного. Просто странно, вот и все.

– Так читай.

– Может, потом. Давайте выпьем еще вина.

– Нет, ты прочитай! – повторила Лина.

– О’кей. – Она вдохнула поглубже. – Во-первых, видишь все эти пятнышки? – Она указала на место, покрытое маленькими круглыми пятнышками застывшего кофе.

Лина кивнула.

– Это глаза. На тебя смотрит множество людей. Это означает зависть – люди завидуют тому, что ты имеешь, и хотят этим завладеть.

Лина взялась за бирюзовую брошь, ища защиты. Дурной глаз забрался и в эту чашку.

– О’кей. Значит, эти люди на тебя смотрят. Почему – не знаю. А потом начинается какая-то суматоха. Вот здесь, смотри. – Она указала на изогнутую, прерывистую полоску застывшего кофейного осадка, похожую на полосу серого тумана. – Это означает неразбериху. Вокруг тебя все вертится, а ты не знаешь, что делать.

– А что потом?

– Очень забавная форма. Смотри-ка, вот здесь. Видишь? По-моему, это верблюд. Да, это верблюд. Видишь четыре ноги?

– А что означает верблюд?

– Это хорошо. Это значит, что ты поедешь за границу. Да, это хорошо.

Лина похолодела.

– А эта страна, куда я поеду, – это может быть Ирак?

– Может. Хотя я не знаю. Наверно, нет. Зачем тебе ехать в Ирак? Нет. Это, наверно, что-нибудь приятное. Франция. Или Таити.

– А что дальше?

– Дальше что-то непонятное. Здесь сплошная чернота. Правда, все черно. Никакого узора не видно.

– Дай, я посмотрю, – попросила Лина. Она взглянула на то место, куда указывала Ранда, и увидела широкую полосу засохшего осадка, темную и непроницаемую. Она покачала головой. – Я знаю, что это означает. Чернота означает несчастье.

– Иногда да. Она может означать несчастный случай или горе. Но может быть и так, что она заслоняет настоящий узор. Поэтому не беспокойся. Я не думаю, что здесь несчастный случай. Может быть, и хороший.

– Ты слишком стараешься говорить приятное. А что после черноты?

– Это тоже в общем-то странно. Потом все чисто. Никогда не видала такого рисунка. Такая чернота – а потом ничего. – Она показала чашку Лине. После темной полосы стенка чашки – примерно на половину всей ее окружности – была совершенно чистой, словно кофе по этой стороне вообще не стекал.

– О Господи. Что же это значит?

– Не знаю. Но думаю, что это хорошо. Это долгий, долгий период без всяких проблем после всей этой черноты. Видишь? Ты как будто прорвалась сквозь тучи в чистое небо. Вот что это, видимо, означает.

– Продолжай. Скажи мне правду, Ранда. Что еще это может означать?

– Я точно не знаю. Разные люди разбирают узоры по-разному.

– Что это означает? – Голос Лины повысился почти до крика.

– Кое-кто может прочитать это по-другому, но я бы не стала им верить. Ты все же хочешь, чтобы я сказала?

– Да.

– О’кей. Иногда такое большое чистое пространство после такой черноты означает, что какой-то человек попадает на небеса. В рай. В абсолютную чистоту.

– То есть умирает.

– Да, умирает.

– Кто этот человек? Это я?

– Может быть, ты. Или кто-то, кого ты любишь. Но говорю тебе, Лина, я не считаю, что здесь говорится именно так. Я думаю, что здесь, после трудного времени, когда люди смотрели на тебя, а потом произошла неразбериха, ты будешь счастлива долго-долго. Абсолютное счастье.

– Don’t worry, be happy! [11]11
  «Не волнуйся, будь счастлив!» – припев из модного шлягера.


[Закрыть]– беспечно пропел Тони. Ему стало скучно. Ему хотелось вернуться на кушетку и позабавиться с подружкой.

– Правильно. Be happy! – повторила Ранда.

– Ну, ладно, – проговорила Лина, – мне пора.

– Я провожу тебя до двери, – сказала Ранда, беря подругу за руку. Лина шла медленно и неуверенно, приостанавливаясь на каждом шагу. Когда они вышли в холл, Ранда прикрыла дверь, чтобы Тони ничего не слышал.

– А теперь послушай меня, – тихо сказала она. – Забудь про всю эту историю с гаданием. Это все чушь и предрассудки. Я не знаю, чем ты расстроена, но могу сказать одно: ты слишком волнуешься по поводу работы. В последние дни ты выглядишь ужасно. Ты понимаешь? Ужасно. Говорят, профессор Саркис на днях ругал тебя за что-то. Это правда?

Лина кивнула.

– Пусть профессор Саркис поцелует меня в задницу. Слышишь? В задницу!

Лина постаралась засмеяться, но у нее получился лишь громкий выдох.

– Серьезно, голубушка, если ты позволишь Хаммуду и его ребятам за тебя взяться, они тебя с ума сведут. Они абсолютные психи. Так что не бери в голову. Что они могут тебе сделать самого плохого? Выгнать, правильно? Здесь же не Багдад, у них нет армии, и единственное, что они делают, – это всех пугают. У тебя же нет родственников в Ираке?

– Есть, – сказала Лина. – Один человек. Тетка.

– Ой, извини. Ты мне никогда не говорила. Но поверь мне, они ей ничего не сделают. У них есть гораздо более серьезные заботы. Так что черт с ними, говорю тебе. Пусть сами играют в свои игры. Конечно, надо брать у них деньги, но не давать им тебя изводить. Я права?

– Я молилась сегодня, – сказала Лина.

– Ты – что делала? – Как и большинство других молодых знакомых Лины, как христиан, так и мусульман, Ранда была откровенно светским человеком. Религия мешала бы им приятно проводить время. Только фанатики могут распевать «Маки вали илла Али» («Нет правителя кроме Али») и отрубать людям руки за воровство.

– Я молилась, – повторила Лина.

Ранда тряхнула головой. Ее подруге было еще хуже, чем она думала.

– Тебе дать валиум? У меня есть лишний.

– Нет, – ответила Лина, – я в порядке.

– Не давай им тебя изводить, – повторила Ранда. – Помни: страх – вот и все, на чем они играют. А теперь иди и выспись хорошенько.