Текст книги "Пернатый змей"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Человек возьмет вино его духа и кровь его сердца, масло живота и семя чресл и предложит их сначала Утренней Звезде, – сказал Рамон громовым голосом и повернулся к толпе.

Четверо подошли к нему. Один возложил ему на голову голубую корону с птицей на лбу, другой перепоясал его грудь красным ремнем, третий – желтым ремнем живот, а последний закрепил белый ремень на бедрах. Затем первый прижал маленький стеклянный сосуд ко лбу Рамона и сосуд наполнился прозрачной жидкостью, похожей на воду. Второй прижал такой же сосуд к груди и в нем заплескалась красная жидкость. Третий прижал сосуд к пупку, и в нем появилась желтая жидкость, последний – к чреслам, и сосуд наполнился чем-то темным. Они подняли свои сосуды к свету.

Потом поочередно слили их содержимое в серебряную чашу, которую держал Рамон.

– Ибо Неведомый Бог изливает Его Дух на мою голову и огонь в мое сердце, и Его силу, как фонтан масла, в мой живот, и Его молнию, как горячий источник, в мои чресла, – а без этого меня нет. Я – ничто. Сухая тыква-горлянка.

И не взяв вина моего духа и крови сердца, и силы моего живота, и мощи моих чресл и не смешав их, и не возжегши их жертвой Утренней Звезде, я предам мое тело, предам мою душу, предам мой дух и моего Бога, который Неведом.

Из четырех элементов состоит человек. Но звезда едина. И без единой звезды нет единого человека.

Он несколько раз медленно повернул чашу, смешивая ее содержимое.

Затем повернулся спиной к народу и поднял чашу, как бы предлагая ее статуе.

И вдруг вылил ее в огонь на алтаре.

Раздался негромкий хлопок, высоко полыхнуло голубое пламя, потом желтое, и поднялось облако красного дыма. Лица людей у престола осветились последовательно голубоватым, золотым, темно-красным. И в тот же миг Рамон повернулся к народу и вскинул вверх руку.

– Да здравствует Кецалькоатль! – прогремел голос, и мужчины начали вскидывать руки, но тут раздался другой, стонущий, голос:

– Нет! Ах, нет! Нет! – несся истерический крик.

Он звучал со стороны сидящих на полу женщин, которые в страхе оглядывались на женщину в черном, стоявшую на коленях, ее черный платок съехал, открыв поднятое лицо, белые руки были воздеты к отсутствующей Мадонне.

– Нет! Нет! Это недопустимо! – несся вопль. – Господи! Господи! Господи Иисусе! Пресвятая Дева! Останови его! Останови его!

Голос снова перешел в стон, белые руки стискивали грудь, женщина в черном поползла на коленях сквозь толпу женщин, которые отодвигались, пропуская ее, к ступеням алтаря. Она ползла на коленях, опустив голову, и тихо молилась стонущим голосом.

Кэт похолодела. Она оглянулась, сидя на полу возле ступеней алтаря. И поняла по очертанию опущенной головы в черном латке, что это Карлота ползет на коленях.

Вся церковь замерла от ужаса.

– Спаситель! Спаситель! Иисусе! Дева Пресвятая! – тихо стонала ползущая Карлота.

Казалось, вечность прошла, пока она не достигла ступеней. Рамон неподвижно стоял с воздетыми руками под огромной фигурой Кецалькоатля.

Карлота склонилась в земном поклоне у ступеней алтаря, потом в исступлении подняла белые руки и белое лицо.

– Господи! Господи! – закричала она обезумевшим голосом, заставив Кэт застыть в ужасе. – Иисус! Иисус! Иисус! Иисус! Иисус! Иисус!

Карлота давилась криком. И все это время Рамон, живой Кецалькоатль, стоял перед мерцающим алтарем с поднятой рукой и глядя темным немигающим взглядом на женщину на полу.

Карлота молча билась в судорогах, не отрывая глаз от Рамона. Потом вырвался ее голос в подобии загадочного молитвенного распева:

– Господи! Господи! Прости!

Господи любви, прости! Он не ведает, что творит.

Господи! Господи Иисусе! Положи конец. Положи конец, Владыка. Христос мук, положи конец. Смилуйся над ним, Отче. Сжалься над ним!

Лиши его жизни, сейчас, чтобы душа его не смогла погибнуть.

Ее голос набирал силу, пока не зазвенел металлически и страшно.

– Господи Всесильный, лиши его жизни и спаси его душу.

И в тишине, наступившей за этим криком, ее руки заметались в воздухе, как пламя смерти.

– Всемогущий, – раздался спокойный голос Рамона, обращенный как бы к ней, – Всемогущий со мной, и я – орудие Его Всемогущества!

Она застыла, воздев стиснутые белые руки, которые, как и ее белое лицо, выделяясь на черном фоне платка и платья, казались таинственными, будто вырезанными из оникса. Вид у нее был непреклонный. И Рамон, по-прежнему стоя с поднятой рукой, невидяще глядел на нее, чуть нахмурив черные брови.

Сильные судороги пробежали по ее телу. Она вновь вся напряглась, издавая бессвязные звуки. Потом опять приступ. И с ним она справилась и неистово вскинула стиснутые руки. Но на третий раз она со сдавленным стоном тяжело повалилась на ступени алтаря.

Кэт внезапно вскочила и подбежала к ней, чтобы поднять. Тело Карлоты было сведено судорогой, на бескровных губах показалась пена, глаза остекленели.

Кэт в ужасе поглядела на Рамона. Тот опустил руку и стоял, как статуя. Но его широко распахнутые черные глаза смотрели все также отсутствующе. Он встретился со смятенным взглядом Кэт, и его глаза быстро сверкнули, как молния, подавая знак Сиприано. Потом он снова посмотрел на Карлоту, по-прежнему как бы издалека. Ни единый мускул не дрогнул на его лице. И Кэт поняла, что его сердце умерло для Карлоты – окончательно; он смотрел на жену из мертвой пустоты. Лишь брови чуть заметно хмурились на его гладком мужественном лице. От былой близости не осталось ничего. Она словно слышала его слова: «Нет больше звезды между мной и Карлотой». И это была ужасная правда!

Быстро подошел Сиприано, скинул с плеч свое роскошное серапе, обернул им несчастную неподвижную Карлоту и, легко подняв ее на руки, прошел по проходу, освобожденному женщинами, к двери и дальше на яркое солнце; Кэт последовала за ними. И, шагая по проходу, слышала позади медленный глубокий голос Рамона:

Я – Живой Кецалькоатль.

Нагим пришел я из бездны,

Из пространства, которое я называю Отцом,

Нагим прошел я весь долгий путь

От небес, мимо спящих Бога сынов.

Из глубин неба явился я, как орел.

Из глубин земли – как змея.

Все живое, что восходит и нисходит между

землею и небом, знает меня.

Но я – внутренняя звезда невидимая.

И звезда – лампа в руке Неведомого Творца.

За мною Бог, который ужасен, и чуден,

        и таинствен для меня навсегда.

Но я был в его чреслах, прежде чем он породил

            меня, познав мою Мать.

Теперь я один на земле, и она – моя.

Корни на темной, влажной тропе змеи – мои.

И ветви на путях неба и птицы – мои,

Но искра меня, коя есть я, больше, чем я.

И ноги мужчин, и руки женщин знают меня.

И колени, и бедра, и чресла, нутро —

     источник силы и семени – я зажигаю.

Змей моей левой руки целует из тьмы ваши ноги

            устами ласкового огня

И вливает силу свою в ваши пятки и лодыжки,

     свой огонь – в ваши колени, и ноги, и

      чресла, остальное кольца своего —

                   в живот.

Ибо я – Кецалькоатль, покрытый перьями змей,

И я не с вами, покуда мой змей не свернется

            кольцом у вас в животе.

И я, Кецалькоатль, орел небес, виденьем касаюсь

                   лиц ваших.

Дыханьем своим вашу грудь обвеваю.

И устраиваю мирное гнездо в ваших костях.

Я – Кецалькоатль, Господь Двух Путей.

Кэт задержалась, чтобы услышать конец гимна. Сиприано со своей необычной ношей на руках, завернутой в его роскошное серапе, тоже задержался на крыльце. Их глаза встретились. В его черном взгляде было нечто вроде благоговения перед мистерией Двух Путей; нечто загадочное. И Кэт охватила тревога.

Они быстро прошли под деревьями к гостинице, которая была рядом, и уложили Карлоту в постель. Солдат уже побежал на поиски врача; послали также и за священником.

Кэт села у постели. Карлота лежала, тихонько, жутко постанывая. Вновь зарокотал барабан на крыше церкви, отбивая варварский, замысловатый ритм. Кэт выглянула в окно. Из церкви выходил народ, щурясь на слепящем солнце.

Немного погодя на крыше церкви зазвучало пение, сильные мужские голоса парили, как темный орел в светлом небе, мрачные, жестокие, исполненные страстной веры. Она подошла к окну, посмотреть, что происходит. Она увидела мужчин на крыше и народ, толпящийся внизу. И пение, в котором чувствовались торжествующая мощь и жизнь, наполняло воздух, как незримая темная сила.

Снова вошел Сиприано, взглянул на Карлоту и Кэт.

– Они поют Приветственную песнь Кецалькоатлю, – сказал он.

– Да? Какие же в ней слова?

– Я поищу для вас листовку со словами, – сказал он.

Он встал рядом с ней; его близость действовала на нее колдовски. Она пыталась сопротивляться, как тонущая. Когда она не тонула, ей хотелось утонуть. Но когда это действительно происходило, она отчаянно боролась, чтобы вновь почувствовать твердую почву под ногами.

Карлота застонала и очнулась. Кэт поспешила к постели.

– Где я? – спросила ужасно выглядящая, смертельно-бледная женщина.

– Вы в постели, отдыхаете, – ответила Кэт. – Успокойтесь.

– Что со мной случилось? – послышался голос Карлоты.

– Вероятно, перегрелись на солнце, – сказала Кэт.

Карлота закрыла глаза.

Потом вдруг снова снаружи оглушительно загремели барабаны. Зашумел народ на залитых солнцем улицах.

Карлота вздрогнула и открыла глаза.

– Что это за шум?

– Это фиеста, – ответила Кэт.

– Рамон, он убил меня и погубил свою душу, – проговорила Карлота. – Он убил меня и погубил свою душу. Он убийца, он обречен на вечные муки. Человек, с которым я сочеталась браком! Человек, чьей супругой я была! Убийца среди обреченных на смертные муки!

Она явно уже не слышала шум на улице.

Сиприано не выдержал. Быстро подошел к ее кровати.

– Донья Карлота! – сказал он, глядя в ее мутные карие глаза, неподвижные и невидящие. – Не умирайте, говоря несправедливые слова. Если кто вас и убил, так это вы сами. Вы никогда не сочетались с Рамоном. Вы сочетались с самой собой.

Он говорил тоном яростным, мстительным.

– О! – проговорила умирающая. – О! Я никогда не была замужем за Рамоном! Нет! Никогда! Разве такое могло быть? Он оказался не тем, за кого я его принимала. Как я могла быть его женой? О! Я только думала, что жена ему. О! Как я рада, что на деле это не так – так рада.

– Вы рады! Вы рады! – гневно сказал Сиприано, злясь на эту женщину, тень былой Карлоты, разговаривая с тенью. – Вы рады, потому что никогда не вливали вино вашего тела в чашу единения! В свое время вы пили вино его тела и были умиротворяемы маслом его души. Вы рады, что свое вы оставляли себе? Рады, что не делились вином своего тела и сокровенным маслом вашей души? Что давали лишь воду вашего милосердия? Скажу вам, вода вашего милосердия, шипучая вода вашего духа в конце концов горька на губах, и в груди, и в животе; она гасит огонь. Вы хотели погасить огонь, донья Карлота. Но не смогли. И не сможете. Вы были милосердны и не знали сострадания к мужчине, которого называли своим. И вот вы погасили огонь в самой себе.

– Кто говорит со мной? – спросила тень Карлоты.

– Я, Сиприано Вьедма, это я говорю с вами.

– Масло и вино! Масло, и вино, и хлеб! Это святые дары! Тело и благословение Бога! Где священник? Я хочу причаститься. Где священник? Я хочу исповедаться и причаститься и получить прощение Господа, – проговорила тень Карлоты.

– Священник скоро придет. Но вы не можете приобщиться святых даров, пока сами не предложите их. Масло, и вино, и хлеб! Не только священник должен совершать евхаристию. Их должно вливать в потирную чашу, которую Рамон называет чашей звезды. Если вы не вольете ни масла, ни вина в нее, то не сможете и пить из нее. Так что не получите причастия.

– Причастие! Хлеб! – проговорила тень Карлоты.

– Нет хлеба. Нет тела без крови и масла, как это понял Шейлок^{39}.

– Убийца, будь он проклят! – пробормотала Карлота. – Отец моих детей! Обладатель моей плоти! Ах, нет! Лучше мне воззвать к Святой Деве и умереть.

– Так взовите и умрите! – сказал Сиприано.

– Мои дети! – прошелестела Карлота.

– Хорошо, что вы покинете их. Вы со своей нищенской миской милосердия украли и их масло и вино. Хорошо, что вы больше ничего не украдете у них, вы – протухшая девственница, старая дева, рожденная быть вдовой, кающаяся мать, безгрешная жена, просто женщина. Вы украли самый солнечный свет у неба и сок у земли. Что вы дали? Лишь мертвую воду в чашу жизни, вы воровка. Так умрите! Умрите! Умрите! Тысячу раз умрите! Умрите навсегда!

Донья Карлота вновь потеряла сознание; даже ее тень отказывалась слушать. Сиприано с головой укутался в мрачно-огненное серапе, так, что видны были лишь его черные, сверкающие глаза, и вылетел из комнаты.

Кэт сидела у окна, сдерживая улыбку. Первобытная женщина в ней откровенно смеялась, ибо они все это время представлялись ей двумя ворами, распятыми с Иисусом: глумливым мужчиной, мародером по своей сути, и более изворотливой, черствой, хитрой, кроткой женщиной, воровкой по своей сути, вечно нудящей, как попрошайка, о Господней любви и Господнем сострадании.

Но Кэт была еще и современной женщиной, настоящей женщиной. Поэтому она осталась сидеть у постели Карлоты. И, когда пришел врач, она восприняла его угодливость как нечто естественное по отношению к женщине. И, когда пришел священник, она восприняла его угодливость также как нечто естественное по отношению к женщине. Эти двое слуг любви – чего еще ожидать от них, как не угодливости? Что до нее самой, то ее вряд ли можно назвать воровкой, вампиром, питающимся мужской силой мира, тогда как эти мужчины угодничают перед ней, скулят, чтобы она приняла на себя их силу и освободила их от обязанности быть мужественными. Нет, если женщины воровки, то лишь потому, что мужчины желают, чтобы их лишили мужественности. Если женщины крадут мужественность мира, то лишь потому, что мужчины хотят, чтобы ее крали, поскольку, похоже, последнее, в чем они нуждаются, это в обязанности быть мужественными.

Итак, Кэт продолжала сидеть у кровати умирающей Карлоты, улыбаясь несколько цинически. С улицы доносились грохот тамтамов и глухое пение людей Кецалькоатля. Дальше, под деревьями, на разровненной, расчищенной площадке перед церковью виднелись полуголые мужчины, которые, образовав круг, танцевали под барабан – круговой танец. Потом они начали танцевать обрядовый танец возвращения Кецалькоатля. Это был древний, танцевавшийся босиком и в полном отрешении индейский танец. И танец этих людей был тем же в своей сути танцем ацтеков, сапотеков, уичолей, исконным американским – странный, молчаливый, сосредоточенный, когда танцоры глухо стучат босыми ступнями, клоня тело вперед на сильных ногах, полусогнутых в коленях, топча землю, как петух топчет курицу. И вторя мужчинам, мягко движутся женщины.

Кэт, слушая грохот барабанов и звучное пение, глядя на красивые, гибкие тела танцующих, с некоторым скепсисом думала про себя: «Да! Так им проще. Но что же белые, господствующая раса, что они делают в настоящий момент?»

Весь остальной день люди танцевали нескончаемый танец, празднуя пришествие Кецалькоатля. Кэт видела лишь малую часть праздника, ту, что происходила у церкви.

Барабаны звучали, не смолкая, цепочка танцующих неожиданно потянулась к озеру. Потом Кэт слышала, как туда же проследовали женщины, которые несли на голове корзины с хлебом и фруктами, завернутыми в листья. Затем танцоры и остальной народ погрузились в лодки и каноэ и поплыли на остров.

Там они пировали и учились танцевать танец Возвращения Кецалькоатля, который теперь будут танцевать каждый год в это время. И еще они разучивали Песнь Возвращения Кецалькоатля, слова которой Сиприано позже принес Кэт, и она сидела в той сумрачной комнате возле женщины, лежавшей без сознания и все время жутковато постанывавшей.

Торопливо вошел врач, а чуть погодя появился и священник. Ни тот, ни другой не смогли ничем помочь. Позже они снова пришли, и Кэт отправилась побродить по наполовину пустому берегу, смотрела на стаю лодок, приближавшихся к острову, и испытывала такое чувство, будто жизнь ужасней даже смерти. Человек умирал и на этом все для него кончалось. Но для живого никогда ничего не кончается, и нельзя освободиться от ответственности.

Она вернулась к больной и с помощью другой женщины переодела Карлоту в ночную рубашку. Из города прибыл другой врач. Но женщина умирала. И Кэт вновь осталась одна у ее постели.

Эти мужчины, где они?

Жизнь требует? Неужели это и впрямь настолько важно, что они оставили ее здесь умирать?

Уже наступили сумерки, когда она вновь услышала барабаны. И опять их рокот сопровождал низкое, мощное, почти воинственное пение мужчин, дикое и нездешнее. Возможно, жизнь в конце концов вновь берет свое, и мужчины остаются мужчинами, чтобы женщины могли оставаться женщинами. Если мужчины не будут настоящими мужчинами, у женщин нет надежды быть женщинами. Она знает это по собственному роковому опыту.

Появился Сиприано, пропахший солнцем и потом, лицо тускло мерцает, в глазах огонь. Он посмотрел на кровать, на женщину, лежавшую без сознания, на пузырьки с лекарствами.

– Что они сказали? – спросил он.

– Врачи говорят, она может поправиться.

– Она умрет, – отрезал он.

Потом он отошел с ней к окну.

– Вот! – сказал он. – Вот, что они поют.

Это была листовка со словами «Приветственной песни Кецалькоатлю».

Приветственная песнь Кецалькоатлю

Мы не сгинули. Мы не оставлены.

Кецалькоатль явился!

Нечего больше просить нам.

Кецалькоатль явился!

Он бросил в лодку Рыбу.

Петух встрепенулся и запел над водой.

Бедняк сел в лодку.

Кецалькоатль явился!

Кецалькоатлю нравится тень деревьев.

Дайте ему тень деревьев! Позовите деревья!

Мы – как деревья высокие и шелестящие.

Кецалькоатль – среди деревьев.

Не говорите, что лицо мое светится.

Кецалькоатль явился!

Надо мною его неслышный орел

Машет огненными крылами.

Танцуйте, надев мои сандалии змеиной кожи,

Меня в пятку поцеловала змея.

Как вулкан, кипят мои бедра огнем,

Звучен мой голос.

Голубой день тонет в моих волосах.

Звезда загорается меж двумя

Чудесами, светит везде,

Говоря без слов: «Смотрите!»

Ах, Кецалькоатль!

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

       живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

Назови человеком.

Даже читая, она слышала, как люди за окном выпевают эти слова, как тростниковые дудочки вновь и вновь принимаются распутывать нить мелодии. У этого молчаливого мексиканского народа обнаружился наконец голос. Они словно сбросили камень с души, и она впервые услышала их пение, низкое, дикое, ликующее, грозное.

Бедняк сел в лодку

Кецалькоатль явился!

Она слышала странный вызов и ликование в голосах мужчин. Женский голос, ясный, почти как свет самой звезды, взлетел, выводя:

Голубой день тонет в моих волосах.

Звезда загорается меж двумя

Чудесами…

Странно! Люди, наконец, раскрыли сердце. Сбросили гнетущую тяжесть, началась новая жизнь. Кэт было страшно. Сгустились сумерки. Она потерянно положила руку на колено Сиприано. Он подался к ней и, тихо дыша, коснулся смуглой ладонью ее щеки.

– Сегодня, – мягко сказал он, – был хороший день.

Она нашла его руку. Все было так трагично. Но вместе и так глубоко, так глубоко и выше ее понимания, – это огромное, нежное, живое сердце! Такое непостижимое!

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

        живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

Она почти чувствовала, как ее душа молит об этом святом даре.

Наступила ночь, они сидели рядом в темноте, и он легко держал ее ладони в своих. На улице продолжали петь. Кое-кто танцевал вокруг барабана. На церковной колокольне на том месте, где недавно были колокола, мерцали огни, виднелись фигуры людей в белых рубахах и штанах, звучал барабан, потом опять пение. В церковном дворе горел костер и люди Уицилопочтли стояли, глядя на двоих своих товарищей, на которых были только штаны и алые перья в волосах, танцевавших танец копья, издавая воинственный клич.

Вошел Рамон, тоже в белом. Сняв шляпу, он стоял и смотрел на Карлоту. Та больше не стонала, глаза ее закатились, жутко сверкая белками. Рамон прикрыл на мгновение глаза и отвернулся, ничего не сказав. Потом подошел к окну, где в каменном, но выразительном молчании, замещающем все слова, бессильные в подобном положении, сидел Сиприано, по-прежнему легко держа ладони Кэт. Он не отпустил их и продолжал сидеть, когда Рамон встал рядом.

Рамон смотрел в окно на костры на колокольнях, костер во дворе церкви, далекие костры на берегу озера; на фигуры мужчин в белом, фигуры женщин в темных шалях, широких белых юбках, на двоих полуголых танцоров и окружавшую их толпу, на редкие алые серапе Уицилопочтли, белые с голубым – Кецалькоатля, моторную лодку, медленно отплывающую от берега, резвящихся мальчишек, мужчин, собиравшихся вокруг барабана, чтобы петь.

– Это жизнь, – произнес он, – во всей ее таинственности. Смерть по сравнению с ней далеко не так таинственна.

В дверь постучали. Снова пришел врач, и с ним сиделка для умирающей женщины. Сиделка мягко подошла к постели и склонилась над своей подопечной.

Сиприано и Кэт плыли в лодке по темному озеру, прочь от огней и шума в глубь тьмы, к Хамильтепеку. Кэт чувствовала, что ей хочется погрузиться в глубокую и живую тьму, бездну, куда Сиприано мог бы увлечь ее.

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

        живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

И Сиприано, сидя с нею в лодке, чувствовал, как поднимается в нем смутное солнце, струится сквозь него; и чувствовал, как таинственный цветок ее женственности медленно раскрывается для него, подобно тому, как под толщей воды раскрывается в своей бесконечно-нежной бесплотности морская анемона. Суровость его растаяла, и нежная анемона ее существа расцвела для него в глубинах, куда не достигают никакие бури.

Рамон остался в гостинице, замкнувшись в неприступном святилище внутренней тишины. Карлота была без сознания. Врачи совещались, но ни к чему не пришли. Она умерла на рассвете, до того как ее мальчики успели приехать из Мехико; в тот момент, когда от берега с утренним бризом отплыла лодка и над бледной водой взлетела «Приветственная песнь Кецалькоатлю», которую запели пассажиры.