Текст книги "Пернатый змей"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Продолговатое, тонкое лицо было бы красиво, если бы не эти остекленевшие свирепые глаза и длинные белые зубы под жидкими усами.

Жизнь последними каплями утекала из него, каплями мутной и смертельной ярости.

Рамон выпустил волосы жертвы, и тело упало, откинув голову с зияющим алым перерезанным горлом. Потом низко пригнулся. Второй бандит сумел подняться на колени и уже сжимал в руке нож. Оба застыли неподвижно.

Тусклые свирепые глаза бандита хитро блеснули. Он начал подниматься, намереваясь вскочить и нанести неожиданный удар ножом.

Но в этот миг Рамон метнул свой нож, алый, как птица кардинал. Он летел алой птицей, и капли крови Рамона летели с ним, попав даже на Кэт, которая, держа револьвер наготове, стояла возле лестницы.

Бандит вновь рухнул на колени и мгновение стоял так, словно молясь; окровавленная рукоятка Рамонова ножа торчала из его живота. Потом он медленно сложился пополам и повалился вперед, ударившись лицом о бетон крыши, и снова его зад торчал вверх.

Рамон по-прежнему стоял пригнувшись, вся его фигура выражала настороженность почти нечеловеческую, в глазах блеск напряженного внимания, как у дикаря. Потом выпрямился, легко и спокойно, подошел по забрызганной кровью крыше к поверженному врагу, подобрал чистый нож, выпавший из руки бандита, поднял его капающий кровью подбородок и вонзил нож ему в горло. Бандит поник, даже не дернувшись.

Затем оглянулся на первого бандита и секунду внимательно смотрел на него. Но в черном ужасном лице не было признаков жизни.

Только теперь Рамон взглянул на Кэт, стоявшую с револьвером в руках возле лестницы. Лицо у него было как у мальчишки, ясное и простодушное, блестящий взгляд первобытно безгрешен. Такими, верно, были мужчины в ужасные древние времена, красивые той странной красотой, что присуща девственной душе.

Он долго смотрел на нее, не узнавая. Наконец, в его глазах мелькнул проблеск узнавания.

– Они оба мертвы? – спросила она с благоговейным страхом.

– Creo que si![129]129
  Думаю, да! (исп.)


[Закрыть] – ответил он по-испански.

Он оглянулся посмотреть на бандитов еще раз и поднял револьвер, валявшийся на бетоне. Тут он заметил, что его правая рука в крови, еще продолжавшей сочиться. Он отер ее о рубаху мертвого бандита. Белые штаны его тоже были мокры от крови и прилипли к бедрам. Но он не обратил на это внимания.

Он был как первобытный человек, не осознающий себя и еще менее – своей сексуальной привлекательности.

От второго бандита продолжали исходить странные хриплые, булькающие звуки. Первый же лежал в грозной позе, уткнувшись свирепым лицом в лужу чернеющей крови.

– Смотрите за лестницей! – сказал ей Рамон по-испански, его farouche[130]130
  Дикарские (фр.).


[Закрыть] глаза смотрели на нее из доисторических джунглей. И все же из тьмы времен блестела искра осторожного узнавания.

Он подкрался к башенке и незаметно выглянул во двор. Потом, так же пригибаясь, вернулся к ближнему бандиту, подтащил его к парапету и поднял труп так, чтобы голова была видна снизу. Тишина. Тогда он встал и, перегнувшись через парапет, глянул во двор. Никого не видно, не слышно.

Он сбросил труп вниз и смотрел, как он падает. Потом подошел к Кэт и заглянул в лестничный пролет.

– Думаю, вы только слегка задели его первым выстрелом, оглушили его, – сказал он.

– Есть еще другие? – спросила она с содроганием.

– Кажется, они все ушли.

Лицо его бледное, почти белое, со все таким же по-мальчишески безгрешно-ясным лбом, напоминало застывшие сумерки.

– Вы серьезно ранены? – спросила она.

– Я? Нет! – и он дотронулся окровавленными пальцами до продолжавшей кровоточить раны на спине.

День клонился к желтому жаркому вечеру.

Он снова подошел к первому бандиту, чтобы рассмотреть его ужасное лицо.

– Вы знаете его? – спросила она.

Он отрицательно покачал головой.

– Не то чтобы знаю, – ответил он. – Но хорошо, что он мертв. Хорошо. Хорошо, что мы с вами убили его.

Он взглянул на нее, и в его глазах блеснуло свирепое одобрение дикаря.

– Брр! Нет! Это ужасно! – воскликнула она, передернувшись.

– Мне повезло, что вы оказались здесь! Нам повезло, что мы их убили! Хорошо, что они мертвы.

Густой, роскошный желтый свет из-под туч позолотил вечерние горы. Послышался сигнал автомобиля.

Рамон молча подошел к парапету; пятно крови на его штанах стало еще больше, когда он перегнулся вниз. Золотистый свет заливал забрызганную кровью крышу. Жуткий запах крови перебивал другие запахи.

– Сюда едет машина, – сказал он.

Испуганная, она подошла к нему.

Ей открылись холмы и ближние склоны, плывущие в золотом свете, как в лаке. Черные пятна хижин пеонов и пылающая листва банановых пальм, зелено-золотые тенистые деревья. И вдалеке, на дороге – движущееся облако пыли, потом вспышка лобового стекла, когда машина повернула к дому.

– Оставайтесь тут, – сказал Рамон, – а я спущусь вниз.

– Почему ваши пеоны не пришли вам на помощь? – спросила она.

– Они никогда этого не делают! – ответил он. – Если только их специально для этого не вооружишь.

Рамон поднял рубаху и надел ее. Мгновенно на белом полотне проступила кровь.

Он спустился вниз. Она прислушивалась к его шагам на лестнице. Весь двор был в тени и пуст, только лежали два мертвых тела в белой одежде, одно у загуана, другое у столба навеса.

Машина, бешено сигналя, мчалась по аллее к дому. Накренясь на повороте, въехала в загуан. На подножках стояли солдаты.

– Дон Рамон! Дон Рамон! – закричал, выпрыгивая из машины, офицер. – Дон Рамон! – Он забарабанил в ворота внутреннего загуана.

Почему Рамон не открывает? Где он?

Она перегнулась через парапет и пронзительно закричала, как дикая птица.

– Viene! Viene Don Ramón! Ėl viene![131]131
  Идет! Дон Рамон идет! Он идет! (исп.)


[Закрыть]

Солдаты подняли головы на крик. Она в ужасе отшатнулась. Потом в панике бросилась вниз по лестнице на террасу. На каменных ступеньках была кровь, а внизу – лужа крови. На террасе, возле кресел-качалок, лежали в луже крови два мертвых человека.

Один из них был Рамон! На мгновение чувства покинули ее. Потом она медленно шагнула вперед. Рамон лежал, залитый дымящейся кровью, сочившейся из раны на спине, и обхватив другого человека, тоже окровавленного. Второй человек открыл дикие глаза и, ничего не видящий, умирающий, прохрипел:

– Господин!

Это был Мартин, личный слуга Рамона. Он умирал на руках Рамона. А Рамон ослабел и лишился сознания от потери крови, когда поднимал Мартина. Но Кэт увидела, что жилка на его шее слабо пульсирует.

Она слепо бросилась вниз и стала трясти огромные железные перекладины засова на двери, безостановочно крича:

– Сюда! Кто-нибудь! Дон Рамон здесь! Он умирает!

Из кухни показались перепуганные мальчишка и женщина. Дверь открыли как раз в тот момент, когда во двор галопом ворвались шестеро солдат на лошадях. Офицер соскочил с коня и, как заяц, бросился через двор, потом по лестнице – в руке пистолет, шпоры сверкают, вид безумный. Когда Кэт вернулась назад, офицер с пистолетом в руке стоял над Рамоном и смотрел на него.

– Он умер? – потрясенно спросил он, взглянув на Кэт.

– Нет! – ответила она. – Просто потерял много крови.

Офицеры подняли Рамона и положили его на террасе. Быстро сняли с него рубаху. Из раны на спине лилась кровь.

– Надо остановить кровь, – сказал лейтенант. – Где Пабло?

Бросились искать Пабло.

Кэт побежала в спальню за водой, сдернула с кровати старую льняную простыню. Пабло, молодой врач, находился с солдатами. Кэт вручила ему кувшин с водой и полотенце и принялась рвать простыню на бинты. Рамон лежал голый на полу, весь в крови. Темнело.

– Свет! – распорядился врач.

Он быстро промыл и внимательно осмотрел рану, чуть ли не касаясь ее носом. И сделал заключение:

– Ничего серьезного!

Кэт приготовила бинты для перевязки и, опустившись рядом с врачом, передала их ему. Служанка поставила возле врача лампу с белым отражателем. Он поднял ее, еще раз внимательно осмотрел рану.

– Нет! – снова сказал он. – Рана не слишком серьезная.

Потом поднял глаза на солдат, молча толпившихся кругом, на чьи смуглые лица падал свет лампы.

– Tu![132]132
  Ты! (исп.)


[Закрыть] – сказал он, сделав жест.

Лейтенант, быстро схватив лампу, держал ее над неподвижным телом, а врач с помощью Кэт стянул и забинтовал рану. И Кэт, касаясь податливого, вялого тела Рамона, думала про себя: «Это тоже он, это неподвижное тело! И то его лицо, когда он вонзал нож в горло бандита, тоже был он! И тот сумеречный лоб, и те отчужденные глаза непорочного убийцы – тоже он. Даже сумеречный дикарь! Но где человек, который знает меня, где он? Один из множества этих людей, не более того! О Боже! верни этому человеку душу, верни ее в это окровавленное тело. Дай ему вновь обрести душу или вселенная станет ледяной пустыней для меня и для многих людей».

Врач закончил накладывать временную повязку, осмотрел рану на руке, быстро отер кровь с бедер, ягодиц и ног и сказал:

– Нужно положить его на кровать. Поднимите ему голову.

Кэт торопливо подняла тяжелую безвольную голову Рамона. Глаза его были полуоткрыты. Врач нажал на сжатые губы под редкими усами. Но зубы Рамона были крепко стиснуты.

Врач покачал головой.

– Принесите матрац, – сказал он.

Неожиданно поднялся сильный ветер, длинный коптящий язык пламени заметался в колбе лампы. По террасе, шурша, неслись листья и пыль, мелькнула молния. Голое, неподвижное тело Рамона с повязкой, уже пропитавшейся кровью, лежало на террасе, освещаемой тусклым пляшущим светом лампы.

И снова Кэт ясно увидела, насколько тело – это пламя души, разгорающееся и угасающее на невидимом ее фитиле. И сейчас, казалось, душа догорает, как фитиль, а тело – гаснущее, меркнущее пламя.

«Боже, дай его душе вновь разгореться!» – крикнула она про себя.

Единственное, что она видела в нагом теле перед собой, это что живая душа покинула его. Единственное, чего хотела, это чтобы душа вернулась в него, чтобы глаза открылись.

Его положили на кровать и укрыли одеялом, закрыли двери, чтобы не задувал ветер и не залетал дождь. Врач растер ему лоб и руки коньяком. Наконец глаза открылись; душа вернулась, но еще стояла в отдалении.

Несколько мгновений Рамон лежал с открытыми глазами, незряче глядя перед собой и не двигаясь. Затем слабо пошевелился.

– Что случилось? – спросил он.

– Лежите спокойно, дон Рамон, – сказал врач; прикосновение его тонких смуглых рук было даже легче женских. – Вы потеряли много крови. Лежите спокойно.

– Где Мартин?

– Он снаружи.

– Что с ним?

– Он мертв.

Взгляд темных глаз из-под черных ресниц оставался твердым и спокойным. Затем послышался голос:

– Жаль, мы не убили их всех. Жаль, мы не убили их всех. Надо было убить всех… Где Señora Inglesa?

– Она здесь.

Его черные глаза посмотрели на Кэт. Взгляд его стал осмысленней.

– Спасибо, что спасли мне жизнь, – сказал он, закрывая глаза. Потом: – Уберите лампу.

Солдаты снаружи застучали в стекло, зовя лейтенанта. Вошел черный маленький человек, утирая мокрое от дождя черное лицо, откинул назад густые черные волосы и доложил офицеру:

– Там, на крыше, еще два трупа.

Лейтенант встал и ушел с ним. Кэт тоже вышла на террасу. В ранней темноте хлестал дождь. С крыши спускался огонь фонаря: проплыл по террасе к лестнице, за ним двое солдат несли под дождем труп, следом другая пара со вторым трупом. Сандалии солдат хлюпали на мокрой террасе. Мрачный кортеж проследовал вниз, во двор.

Кэт стояла на террасе, глядя во тьму дождя. Она чувствовала себя неуютно здесь, среди мужчин, солдат. Она спустилась в кухню, где мальчишка раздувал угли в плите, а женщина давила в ступке помидоры для соуса.

– Ох, сеньора! – закричала, увидев ее, женщина. – Пять человек убито, и господина ранили до смерти! Ох! Ох!

– Семь человек убито! – поправил ее мальчишка. – Двое на крыше.

– Семь человек! Семь человек!

Кэт села на стул, потрясенная, неспособная ничего чувствовать, ничего слышать, кроме шума дождя. Вошли двое или трое пеонов и еще две женщины. Мужчины в наброшенных на головы одеялах. Женщины принесли тесто и принялись раскатывать его, лепить тортильи. Они быстро и негромко переговаривались на местном диалекте, которого Кэт не понимала.

Наконец дождь начал ослабевать. Она знала, что он прекратится внезапно. Слышен был громкий плеск воды, хлещущей в баки. И она подумала про себя: «Дождь смоет кровь с крыши, и вода по водостокам попадет в бак. И в ней будет кровь».

Она взглянула на свое перепачканное кровью белое платье. Почувствовала, что замерзла. Встала, собираясь вернуться обратно в темный, пустой без хозяина дом.

– Сеньора! Вы идете наверх? Даниель, посвети сеньоре!

Мальчишка зажег свечу в фонаре, и Кэт вернулась на верхнюю террасу. В комнате, где лежал Рамон, горел свет. В гостиной она надела шляпу и укутала плечи коричневой шалью. Лейтенант услышал, что она в гостиной, быстро вошел и очень любезно и почтительно обратился к ней, приоткрыв дверь к Рамону, лежавшему в комнате для гостей:

– Не могли бы вы зайти, сеньора?

Кэт вошла. Рамон лежал на боку, уткнувшись черными редкими усиками в подушку. Он уже пришел в себя.

– Вы, конечно, испытываете крайнее неудобство, находясь здесь, сеньора Катерина, – сказал он. – Не желаете вернуться домой? Лейтенант отправит вас на машине.

– Может, я могу быть чем-то полезна?

– Ах, нет! Ни к чему вам оставаться здесь! Слишком это неприятно для вас. Я скоро встану и приеду поблагодарить вас за то, что вы спасли мне жизнь.

Он посмотрел ей в глаза. И она увидела, что душа вернулась к нему и это он смотрит на нее, узнает ее, хотя и из своего странного далека, где пребывает постоянно.

Она спустилась вниз в сопровождении молодого лейтенанта.

– Ужасный случай! Это были не просто бандиты, сеньора! – пылко сказал молодой человек. – Они пришли не грабить. Они пришли убить дона Рамона. И если бы не вы, им бы это удалось! Только подумайте, сеньора! Дон Рамон лучший человек в Мексике. Возможно, во всем мире на найдется человека, подобного ему. И у него нет личных врагов. У него нет врагов среди людей. Нет, сеньора. Ни одного! Но знаете, кто будет его врагами? Священники, а еще Рыцари Кортеса.

– Вы уверены? – спросила Кэт.

– Уверен, сеньора! – в гневе воскликнул лейтенант. – Смотрите! Семеро убито. Двое – это вооруженные слуги, охранявшие загуан. Мартин, личный слуга дона Рамона! – ах, как он был предан ему, как отважен! Дон Рамон никогда не простит его смерти. Кроме того, двое людей было убито на крыше и двое во дворе, их застрелил дон Рамон. Еще один – человек, которого ранил Мартин, упал и сломал ногу, так что мы поймали его. Пойдемте, посмотрим на них, сеньора.

Они спустились во двор, сырой после дождя. Под навесами горели небольшие костры, вокруг которых с беспечным видом сидели на корточках маленькие смуглые солдаты и стояла горстка пеонов в наброшенных на плечи одеялах. На другой стороне двора переступали копытами и позвякивали сбруей кони солдат. Прибежал мальчишка с тортильями, завернутыми в полотенце. Смуглолицые солдатики посыпали тортильи солью и принялись есть, впиваясь в них мелкими, белыми, сильными зубами.

Кэт увидела огромных быков, лежавших под навесом, и неподвижные повозки. В углу жевали люцерну несколько ослов.

Офицер шагал рядом с Кэт, отблеск костров сверкал на его шпорах. Он подошел к машине, забрызганной грязью, которая стояла посреди двора, потом к своему коню. Достал из-под седла электрический фонарик и повел Кэт в конец навеса.

Там он внезапно включил фонарь и направил луч света на семь мертвых тел, лежавших в ряд. Двое с крыши были мокрые от дождя. Тот, которого убил Рамон, лежал, отвернув темное, толстое дьявольское лицо; здоровенный тип. Тот, что напал на нее, уже закостенел. Мартина ударили ножом в шею возле ключицы; казалось, он смотрит на крышу навеса. Остальные были два пеона в белом и два человека в черных башмаках, серых штанах и синих рабочих куртках. Все неподвижные, вытянувшиеся, мертвые и почему-то немного нелепые. Возможно, такими ужасными и абсурдными делает мертвецов их одежда. Но всегда еще и тот гротескный факт, что их тела – пустые оболочки.

– Вот, смотрите! – сказал лейтенант, касаясь тела носком сапога. – Это шофер из Сайюлы; этот – лодочник, тоже из Сайюлы. Эти двое – пеоны из Сан-Пабло. Этого, – лейтенант пнул труп, – мы не знаем. – Его слова относились к человеку, убитому Рамоном. – Этот же, – он пнул другого, с вытянутым черепом, с которым сражалась она, – из Ауахихика, он был женат на женщине, которая сейчас живет здесь, с пеоном. Видите, сеньора! Шофер и лодочник из Сайюлы – люди Рыцарей Кортеса; а те два пеона из Сан-Пабло – люди священников. Они не бандиты. Это была попытка политического убийства. Но, конечно, они все бы разграбили, все, сумей они убить дона Рамона.

Кэт смотрела на мертвых. Трое были видные мужчины: один из них, лодочник, с правильными чертами лица, окаймленного узкой бородкой, был просто красив. Но смерть превратила его красоту в пародию. Все они были в расцвете лет. Однако мертвым им даже до этого не было дела. Они были ужасны, но им было все равно, потому что они были мертвы. Они были пусты. Возможно, даже при жизни их тела были в определенной степени лишь красивой оболочкой, внутри же – пустота, пшик.

В какой-то миг у нее промелькнуло желание, чтобы нападавшие не были бы так красивы, как эти смуглые индейцы. Даже их красота неожиданно вызвала у нее чувство гадливости, темная красота полуодушевленных, полуразвитых существ, след которой остался в их первобытном, как бы рептильном, спокойствии. Ее передернуло от отвращения.

Душа! Если бы только души мужчины, женщины говорили с ней, а не вечно эта их нелепая, извращенная материалистическая или порочная животная природа. Если бы люди были бы души, а их тела – выражением их души! Если бы только человек мог забыть о телах и фактах и общаться с сильными, живыми душами!

Она направилась через двор, который уже весь был в конском навозе, к машине. Лейтенант решал, кто из солдат должен остаться охранять дом. Выбор пал на кавалеристов. Во двор въехал пеон на стройной чалой лошадке. Он ездил в Сайюлу за медикаментами и чтобы сообщить о случившемся мэру.

Наконец машина, облепленная маленькими солдатами, медленно покинула двор. Лейтенант сел рядом с Кэт. Он снова остановил машину у большого белого амбара под деревьями, чтобы переговорить с дозором из двух солдат.

Потом они медленно двинулись дальше по аллее под мокрыми деревьями, по чавкающей грязи, к шоссе, где стояли маленькие черные хижины пеонов. Перед одной-двумя хижинами трепетал на ветру огонь маленьких костров: женщины пекли тортильи на плоских блюдах из обожженной глины. Шла к своей хижине женщина с горящей головней, словно с факелом, чтобы разжечь костер и у себя. Несколько пеонов в грязной белой одежде молча сидели на корточках у стен своих хижин. Когда машина сворачивала на шоссе, яркий свет ее фар пробежал по маленьким свиньям с короткой волнистой щетиной, с визгом разбегавшимся в разные стороны, по лицам и фигурам людей, слепо щурившихся, как от света прожектора.

У одной из хижин в черной стене было широкое окно, в котором виднелся седой старик. Лейтенант снова остановил машину и позвал пеонов, сидевших под стенами своих домов. Они подошли к машине, в поблескивающих глазах – опасливая настороженность. На расспросы лейтенанта отвечали очень сконфуженно и робко.

Тем временем Кэт наблюдала, как мальчишка покупает у седого старика в окне, – оказалось, это лавка, – на одно сентаво фруктовой воды и на три – веревку.

Они продолжили путь, навстречу плыли неестественные в ярком свете фар кактусы живых изгородей, мескитовые деревья, и деревья palo blanco, и огромные лужи на дороге. Ехали очень медленно.

Глава XX
Благословение Кецалькоатля

Кэт уединилась дома, переживая приступ немоты. Ей было невмоготу разговаривать с людьми. Невмоготу было даже слышать болтовню Хуаны. Казалось, обычные связи, связывавшие ее с человечеством, оборвались. Мелочи человеческого быта больше не интересовали ее. Казалось, глаза заволокла тьма и они не различали отдельных людей. Люди были просто отдельными людьми, как листья на деревьях, производящими шум. И она была одна под деревьями.

Торговка яйцами просила по шесть сентаво за яйцо.

– А я сказала ей – я сказала ей – мы заплатим по пять сентаво! – продолжала Хуана.

– Хорошо! – ответила Кэт. Ей было все равно, купят они их по пять сентаво или по пятьдесят или вообще не купят.

Ей было все равно, все равно, все равно. Даже собственная жизнь ее больше не волновала. Она не могла справиться с чувством полного безразличия. Она была равнодушна ко всему в мире, даже к смерти.

– Нинья! Нинья! Тут человек принес сандалии! Смотри! Смотри, какие хорошие сандалии он сделал для тебя, нинья! Смотри, в каких huaraches будет ходить нинья!

Она примерила. Человек заломил несусветную цену. Она отчужденно, равнодушно посмотрела на него. Но она понимала, что человеку нужно жить в этом мире, и заплатила – меньше, чем он просил, но больше, чем он действительно рассчитывал получить.

Она вернулась в качалку в затененной комнате. Только бы оставаться одной! Только бы никто с ней не заговаривал. Только бы никто не приближался! Потому что в действительности душа и дух в ней умерли, ушли в глубь некой пустыни, и ей невмоготу было возвращаться через разделяющую их даль ради конкретных встречи или дела.

Никогда не была она столь одинока, и столь апатична, и столь безучастна; не пребывала в тусклом забытьи, подобном смерти. Никогда не жила так машинально, так бессознательно, в такой бесконечной пустоте.

Иногда, чтобы не видеть и прислуги, она уходила на озеро и сидела там под деревом. И не заметила, как обгорели на солнце ее нога и лицо. Хуана накричала на нее. Нога пошла волдырями и распухла, лицо было красным и горело. Но это все случилось просто с ее оболочкой. И она отнеслась к этому с усталым, тоскливым равнодушием.

Только где-то глубоко в ней иногда вспыхивал слабый огонек, и она понимала, что хочет одного – чтобы жива была ее душа. Внешняя жизнь, обстоятельства и события никак не затрагивали ее, она была как труп. Но глубоко внутри нее теплился крохотный огонек, огонек ее тайной души. Иногда он мерк и, казалось, окончательно гаснул. Но потом вспыхивал вновь.

Его зажег Рамон. И как только это случилось, мир стал для нее пустым и мертвым, а происходящее в нем бессмысленно утомительным. Ее душа! Едва теплящаяся в сокровенной глубине ее существа! Она хотела жить ее жизнью, не своей.

Вновь настанет время, когда она увидит Рамона и Сиприано, и ее душа, оплывающая, как свечка, разгорится и засияет ярким пламенем. Пока же она чувствовала только слабость, слабость, слабость, как при смерти. Она чувствовала: тот день кровопролития погрузил души всех их в сумерки смерти. Но они вернутся. Они еще вернутся к жизни. Пока же ничего не остается, как смириться с этим – и ждать. Ждать с ощущением, что душа полумертва, а руки и сердце скованы глубокой апатией, безразличием.

Рамон потерял много крови. И из ее тела тоже, в каком-то смысле, утекла вся кровь. Она чувствовала себя обескровленной и обессиленной.

Но придет, придет, придет время, и новая кровь наполнит жилы.

Однажды появился Сиприано. Она сидела в «салоне», покачиваясь в качалке, в хлопчатом домашнем платье, лицо красное и распухшее. Она увидела, как он, одетый в военную форму, прошел мимо окна. Он остановился в дверях, выходящих на террасу, – смуглый, мрачный, невысокий красивый мужчина.

– Входите же, – сказала она, сделав усилие.

Веки у нее горели. Он посмотрел на нее большими черными глазами, всегда выражавшими такое многообразие чувств, что она даже терялась. Ей было трудно смотреть на него.

– Всех ваших бунтовщиков поймали? – спросила она.

– На этот раз да, – ответил он.

Он как будто чего-то выжидал.

– Вас не ранили?

– Нет, обошлось.

Она посмотрела в открытую дверь, совершенно не зная, о чем с ним говорить.

– Вчера вечером я был в Хамильтепеке, – сказал он.

– Как себя чувствует дон Рамон?

– Ему лучше.

– Намного?

– Нет. Не намного. Но он уже встает.

– Удивительно, как быстро выздоравливают люди.

– Да. Мы умираем очень легко. Но и к жизни возвращаемся очень быстро.

– А вы? Вам пришлось вступать с мятежниками в бой или они не желали сражаться?

– Желали. Раза два или три мы с ними сражались, не очень часто.

– Много людей убили?

– Скольких-то убили! Не много, да? Может, сто человек. Никогда нельзя сказать точно, да? Может, двести.

Он неопределенно махнул рукой.

– Но всего опасней было в Хамильтепеке, да? – неожиданно сказал он с тяжеловесной индейской серьезностью и помрачнел.

– Все произошло быстро, но в тот момент было ужасно.

– Действительно ужасно, да? Если бы знал! Я говорил Рамону: хочешь, пришлю солдат? Для охраны, да? Он ответил, что нет, мол, необходимости. И вот… никогда не знаешь наперед, да?

– Нинья! – крикнула Хуана с террасы. – Нинья! Дон Антонио говорит, что он хочет тебя видеть.

– Пусть приходит завтра.

– Он уже идет! – крикнула Хуана беспомощно. Дон Антонио был жирный хозяин дома, в котором жила Кэт, и, естественно, постоянный работодатель Хуаны, более важный в ее глазах, чем даже Кэт.

– Вот он! – крикнула она и исчезла.

Кэт подалась вперед в кресле и увидела в окно тучную фигуру домохозяина, стоявшего на дорожке; тот снял с головы фуражку и низко поклонился ей. Фуражка! Она знала, что он был закоренелый фашист и пользовался большим уважением у реакционеров Рыцарей Кортеса.

Кэт холодно кивнула в ответ.

Он еще раз поклонился, держа фуражку в руке.

Кэт не сказала ни слова.

Он переступил с ноги на ногу, постоял и зашагал дальше по гравийной дорожке, направляясь к кухне, словно не видел ни Кэт, ни генерала Вьедму. Минуту спустя он прошел обратно и снова словно не видя в открытую дверь Кэт и генерала.

Сиприано смотрел на грузного дона Антонио в фуражке, как на пустое место.

– Это мой домохозяин! – сказала Кэт. – Полагаю, он желает знать, останусь ли я в доме еще на три месяца.

– Рамон хотел, чтобы я навестил вас – узнать, как вы, да? – и пригласить вас в Хамильтепек. Поедете со мной прямо сейчас? Я на машине.

– Я должна ехать? – смутилась Кэт.

– Нет, не должны. Только если хотите. Рамон предупредил: только в том случае, если вы пожелаете. Он сказал, что вам, возможно, будет больно, да?.. снова увидеть Хамильтепек… так скоро после…

Какой все же Сиприано странный! Он говорил о таких вещах, словно это были простые факты, не вызывающие вообще никаких чувств. Словно его никак не трогало, что Кэт будет больно увидеть Хамильтепек.

– Большая удача, что вы были там в тот день, да? – сказал он. – Они могли убить его. Очень вероятно, что могли! Очень вероятно! Ужасно, да?

– Они могли убить и меня, – сказала она.

– Да! Да! Могли! – согласился он.

Странный человек! С виду ничем не примечательный, внутри же – черный вулкан, в котором кипит дьявол знает какая лава. И говорит полуобщими фразами, слова выскакивают мелкие, быстрые, вечно колеблется, к тому же добавляет это свое «да?». Не похож на себя, когда говорит.

– Что бы вы делали, если бы Рамона убили? – испытующе спросила она.

– Я? – В глазах его вспыхнул темный огонь понимания. Вулкан пробуждался. – Если бы его убили? – Взгляд его свирепо сверкнул, заставив ее опустить глаза.

– Вы бы очень переживали? – уточнила она.

– Я? Переживал бы я? – повторил он, и в его индейских глазах появилось темное подозрение.

– Для вас его гибель много бы значила?

Он сверлил ее свирепым и подозрительным взглядом.

– Для меня! – воскликнул он, прижав руку к пуговицам кителя. – Мне Рамон дороже жизни. Дороже жизни. – Глаза его как-то незряче заблестели: свирепость растворилась в странном слепом, доверительном блеске, незряче обращенном то ли внутрь себя, то ли в безграничную, безвидную пустоту космоса.

– Дороже всего? – спросила она.

– Да! – ответил он отрешенно, кивнув неопределенно.

Потом внезапно посмотрел на нее и сказал:

– Вы спасли ему жизнь.

Он имел в виду – потому, что… Но она не могла понять недосказанных слов.

Она пошла переодеться, и они поехали в Хамильтепек. Сиприано сидел рядом с ней, что немного смущало ее. Он заставлял физически ощущать его, его небольшое, но сильное и уверенное тело, полное темных потоков и бурь желания. По правде говоря, он был очень ограничен. Это была натура в основном бесстрастная и мрачная, невосприимчивая, ограниченная, как ограничены змея или ящерица. Но на своем мрачном, темном уровне он обладал удивительной силой. Она почти видела черное излучение этой силы, исходящее от него, темную, тяжелую дрожь его крови, и это завораживало.

Они бок о бок молча сидели в машине, подпрыгивавшей на ухабах дороги, и она чувствовала загадочный жар его крови, насыщенной мрачной силой воли. Снова буквально видела, как темнело небо и фаллическая тайна вздымалась, подобно крутящемуся столбу смерча, к зениту, темному, сумеречному зениту, пока не пронзила его; древняя, высшая фаллическая тайна. И себя в вековечном сумраке: над головой – небо с дымящимся солнцем, под ногами – земля, где возникли в темноте деревья и существа, и широко шагал мужчина, нагой, полувидимый, и внезапно закрутился в смерче высшей силы, высясь, как темная колонна урагана, крутящаяся, пропарывающая самый зенит.

Тайна первобытного мира! Она чувствовала его сейчас во всем его темном, яростном великолепии. Теперь она знала, что означает черный сверкающий блеск в глазах Сиприано. Могла представить себя его женой – теперь. В сумрачном мире, где мужчины были слепы и с земли взмывали ветры ярости, Сиприано до сих пор был силой. Стоило проникнуть в его тайну, как масштаб вещей менялся и он становился живой мужской силой, безликой и беспредельной. Малый рост, ограниченность переставали существовать. В его черных сверкающих глазах была безмерная сила, и, казалось, из него, из его плоти и крови мог вырасти тот облачный столб, который раскачивался и крутился, как змей, вставший на хвост, или дерево, пока не поражал зенит и вся земля внизу становилась тьма, и повиновение, и покорность. Эти маленькие руки, эта черная козлиная бородка, покатость лба и легкая раскосость глаз, вытянутая вверх индейская голова с густыми черными волосами, – все это было для нее как символы иной тайны, тайны сумеречного, первобытного мира, где вещи, незначительные по себе, вдруг принимают угрожающие размеры, отбрасывая гигантскую тень, и лицо, подобное лицу Сиприано, – это лицо бога и вместе дьявола, лицо бессмертного Пана. Прошлая тайна, действительно ушедшая в прошлое, но не умершая. Которая никогда не умрет.

Он молча сидел рядом, подавляя ее своей древней, сумеречной силой Пана, и она чувствовала, что покоряется, уступает ей. Он вновь, как в древние времена, был мужчиной-повелителем, загадочным, непостижимым, неожиданно вырастающим до громадных размеров, заслоняющим небо, накрывающим тьмой, которая есть он сам и только он сам, Пан-повелитель. И она в экстазе пала ниц перед ним, бесповоротно покорная.