Текст книги "Пернатый змей"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Комната была большая, и двери выходили в патио и залитый солнцем сад, где гладкие стволы манговых деревьев тянулись вверх, как слоновьи хоботы, где зеленела после дождя трава, копошились в пыли куры под драными кронами банановых пальм. В бассейне плескалась красная птичка, трепеща коричневыми крылышками.

Но Тереса не смотрела в сад, она оглядывала комнату. Она почувствовала запах сигарет и увидела множество окурков в агатовой пепельнице возле кровати. Увидела разбросанные книги на полу, рассыпавшиеся украшения, яркие, американские, из штата Нью-Мексико, ковры, персидскую занавеску, висящую за кроватью, красивое разноцветное покрывало на кровати, темные шелковые и светлые бархатные платья, брошенные на сундук, сложенные шали с длинной бахромой, раскиданные туфли: белые, серые, светло-коричневые, темно-коричневые, черные; высокие китайские подсвечники. Комната женщины, живущей своей жизнью, живущей для себя.

Тереса была неприятно поражена, смущена, восхищена.

– Какая прелесть! – сказала она, трогая сверкающее разноцветными красками покрывало.

– Это мне сшила приятельница, в Англии.

Тереса с восхищением смотрела на все, особенно на россыпь украшений на туалетном столике.

– Как вам те красные камешки, нравятся? – спросила Кэт, вновь опускаясь на колени, чтобы собрать книги, и глядя на смуглую шею женщины, застывшей над украшениями. Узкие плечи, нежная темная кожа, непримечательное белое платьице! И копна густых черных волос, подколотых черепаховыми булавками. Простушка и скромница, подумала Кэт про себя.

Но она знала, что Тереса не была ни простушкой, ни скромницей. В этом существе с нежной смуглой кожей и сутуловатой спиной скрывалась неведомая древняя сила, в чьей власти было зажечь мужчину, вознести его и каким-то образом удержать при себе.

На столике для шитья лежал отрез прекрасного индийского муслина, купленный Кэт в Индии и с которым она не знала, что делать. Ткань была персикового цвета, красивого, но не шедшего Кэт. Тереса потрогала пальцами золотистую кромку.

– Это ведь не органди? – спросила она.

– Нет, это муслин. Муслин ручной работы из Индии. Почему бы вам не взять его себе? Мне он не идет. А на вас будет смотреться прекрасно.

Она встала с пола и приложила ткань к смуглой шее Тересы, приглашая ее посмотреться в зеркало. Тереса увидела тепло-желтый муслин на себе, и глаза ее загорелись.

– Нет! – воскликнула она. – Не могу принять такой подарок.

– Почему? Мне эта ткань не идет. Она уже с год лежит у меня, и я было решила порезать ее на шторы. Возьмите.

Кэт могла быть настойчивой, чуть ли не грубой, делая подарок.

– Не могу.

– Разумеется, можете.

В дверях появился Рамон, оглядел комнату, посмотрел на женщин.

– Смотри! – сказала Тереса смущенно. – Сеньора хочет подарить мне этот индийский муслин. – И она робко повернулась к нему, прикладывая ткань к шее.

– Ты очень хорошо в нем смотришься, – сказал он, не сводя с нее глаз.

– Сеньоре не следовало делать мне такой подарок.

– Сеньора не сделала бы его, если бы не хотела.

– Тогда, – обернулась Тереса к Кэт, – большое спасибо! Большое, большое спасибо!

– Не стоит благодарности, – ответила Кэт.

– Но Рамон говорит, что он мне идет.

– Да, правда, этот цвет идет ей! – крикнула ему Кэт. – Эту ткань сделали в Индии для кого-то, у кого такая же смуглая кожа. Ей очень идет.

– Очень мило! – сказал Рамон.

Он оглядел комнату, задерживая внимание на приметах жизни самостоятельной женщины: любопытные вещицы из разных уголков мира, окурки в агатовой пепельнице – приевшаяся роскошь, и беспорядок, и налет неуюта.

Она не знала, о чем он думает. Но себе говорила: «Это мужчина, которого я защищала на крыше. Это он лежал под лампой с раной на спине, нагой и без сознания. Тогда он не выглядел как султан».

Тереса, должно быть, угадала какие-то из ее мыслей, потому что сказала, глядя на Рамона:

– Сеньора! Не будь вас, Рамона убили бы. Я все время думаю об этом.

– Не надо об этом думать, – ответила Кэт. – Не будь меня, было бы что-то еще. В любом случае, дело не во мне, так было угодно судьбе.

– Ах, но судьба избрала вас! – сказала Тереса.

– Теперь, когда в имении есть хозяйка, не приедете ли в Хамильтепек погостить на несколько дней? – обратился к ней Рамон.

– О, приезжайте! Приезжайте! – присоединилась к Рамону Тереса.

– Вы действительно хотите, чтобы я приехала? – недоверчиво спросила Кэт.

– Да! Да! – воскликнула Тереса.

– Ей нужна наперсница, – ласково сказал Рамон.

– Да, да! – закричала Тереса. – У меня никогда, никогда не было настоящей подруги: только когда я была в школе, но то были девчонки.

Кэт очень сомневалась, что способна быть настоящей старшей подругой Тересе. Но было интересно, что они в ней находят. Какой она видится им?

– Да, пожалуй, приеду на несколько дней, – ответила она.

– Чудесно! – обрадовалась Тереса. – Когда вы приедете?

Они договорились о дне приезда.

– А мы напишем Песнь Малинци, – сказал Рамон.

– Нет, не делайте этого! – быстро воскликнула Кэт.

Он посмотрел на нее своим медлительным, пронзительным взглядом. Порой он умел заставить ее почувствовать себя ребенком, смотрящим на призрака.

Кэт отправилась в Хамильтепек, и не успели обе женщины опомниться, как они уже шили платья Тересе, кроили муслин ананасного цвета. Бедняжка Тереса, для новобрачной у нее был слишком скудный гардероб: ничего, кроме довольно жалких черных платьев, которые смотрелись на ней как траурные, и несколько белых. Вся ее жизнь была в отце, который собрал прекрасную библиотеку книг о Мексике и всю жизнь писал историю штата Халиско, да в хозяйстве. И все, чем она могла гордиться, это то, что Лас Емас был единственной гасиендой на сто миль вокруг, которая не была разорена во все революции, случившиеся после бегства Порфирио Диаса.

В Тересе было много от монахини. Но причиной тому была глубокая страстность ее натуры, а глубокая страсть скорей склонна уходить в себя, нежели выставляться на вульгарный свет.

Итак, Кэт прихватывала булавками муслин на смуглых плечах Тересы, вновь дивясь необыкновенной, поразительной шелковистости ее темной кожи, ее тяжелым черным волосам. Тереса происходила из семьи Ромеро, известной в Мексике со времен конкисты.

Тереса хотела длинный рукав.

– У меня слишком худые руки! – пробормотала она, стеснительно пряча смуглые руки. – Не такие красивые, как у вас.

Руки у Кэт, сорокалетней зрелой женщины, были белые, сильные.

– Нет! – сказала она Тересе. – У вас не худые руки: они как раз такие, как нужно при вашей фигуре, и к тому же привлекательные, юные, смуглые.

– Все же сделайте длинные рукава, до запястий, – умоляюще сказала Тереса.

И Кэт сделала, как просила Тереса, понимая, это больше отвечает ее характеру.

– Нашим мужчинам не нравятся худенькие женщины, – сказала Тереса с сожалением.

– Не стоит обращать внимания на то, что нравится мужчинам, – сказала Кэт. – Думаете, дон Рамон хочет, чтобы вы походили на толстую клушу?

Тереса взглянула на нее с улыбкой в черных, огромных блестящих глазах, таких живых и так ослепленных любовью.

– Кто знает! – ответила она. И по ее быстрой, озорной улыбке ясно было, что иногда она не прочь быть и толстой клушей.

В этот раз Кэт поближе познакомилась с жизнью гасиенды. Когда Рамон был дома, он каждое утро вызывал к себе надсмотрщика и управляющего. Но Тереса уже брала на себя эту обязанность. Она следила за хозяйством.

Рамон часто уезжал, то в Мехико или в Гвадалахару, а то и в Сонору. Он уже стал знаменит по всей стране, имя его стало легендарным. Но за этим почти сложившимся культом героя Мексики скрывалось, как почему-то казалось Кэт, подспудное недоброжелательство. Возможно, мексиканцы получали большее удовлетворение, не вознося на какое-то время своих героев, а уничтожая их. Настоящее торжество наступало, когда героя свергали с пьедестала.

И Кэт, скептику по натуре, казалось, что, вероятней всего, они точат свои мачете, чтобы вонзить в сердце Рамона, когда он станет слишком велик для них, тем и кончится. Хотя наверняка им тогда придется иметь дело с Сиприано. А Сиприано был маленький дьявол, которого они совершенно обоснованно боялись. На этот раз Сиприано был верный союзник. В собственных глазах он был Уицилопочтли и верил в это с дьявольским упорством. Он был Уицилопочтли, Рамон – Кецалькоатль. Для Сиприано это было ясным и непреложным фактом. И он держал свою армию наготове, как наточенный нож. Даже у президента не было желания противоречить ему. А президент тоже был человек не робкого десятка.

– Когда-нибудь, – сказал он, – мы поставим Кецалькоатля в соборе в Пуэбла, Уицилопочтли – в кафедральном соборе Мехико, а Малинци – в Гваделупе. Такой день настанет, Рамон.

– Мы позаботимся, чтобы он настал, – ответил Рамон.

Но Рамон и Монтес одинаково страдали от затаенной, дьявольской враждебности, которую страна молча давала им почувствовать. Кто бы ни становился у власти, в мексиканцах, казалось, кипела незримая, завистливая ненависть, ненависть демонов, гнездящихся в их душах и единственное побуждение которых было ввергнуть все, всех в вечный ад безнадежности.

Это был дракон, терзающий Мексику, с которым приходилось сражаться Рамону. Монтесу, президенту, тоже пришлось сражаться с ним. И это подорвало его здоровье. Тот же враг стоял пред Сиприано. Но он справился с ним наилучшим образом. Со своими барабанами, танцами вокруг костра, солдатами как наостренные ножи он имел реальную поддержку своих людей. Он приобретал все большую силу и блеск.

Рамон тоже – дома, в своем районе – чувствовал, как ему сообщается сила его людей. Он был их повелителем и своими стараньями и благодаря своей энергии почти преодолел их идущее из древности сопротивление. Он почти вернул им благоговейный трепет перед доброй тайной жизни, внушал им это благоговение, пока их непокорная, злобная воля не успокоилась. Дома он чувствовал свою силу.

Но вдали от дома, и особенно в Мехико, он чувствовал, как сила оставляет, оставляет, оставляет его, подтачиваемая подспудной, скрытой злобой мексиканцев и отвратительным неприятием со стороны алчных механистических иностранцев – птицы наживы вечно гнездятся в космополитичной столице.

Пока Рамон отсутствовал, Кэт оставалась с Тересой. Между женщинами то было общее, что обе чувствовали – лучше хранить верность по-настоящему смелому мужчине и поддерживать его, нежели присоединяться к рядам женщин, потерявших чувство собственного достоинства и скромность. Безоговорочная, беспредельная верность каждой своему мужчине, нуждавшемуся в их преданности, чрезвычайно сблизила Кэт и Тересу.

Сезон дождей близился к концу, хотя в сентябре и даже в октябре еще случались сильные ливни. Но на земле, как странная, перепутавшая очередность весна, стояла дивная мексиканская осень. На пустошах цвел розовый и белый космос, призраками стояли цветущие необычные дикие деревья, горели на солнце заросли маленьких подсолнухов, небо было чистое, прозрачно-голубое, разливы приглушенного солнечного света лежали на земле, залитой кое-где водой после затяжных дождей.

Озеро, наполненное до краев, странное и неспокойное, смыло с берегов все наносы водяных лилий. С севера прилетели птицы, тучи диких уток, как пыль, неслись высоко в небе, усеивали воду, как водоросли. Неисчислимое множество диких уток, поганок, журавлей и белых чаек с внутренних морей, так что казалось, сказка севера перенеслась далеко на юг. От земли несло водой и умиротворением. Кэт твердо верила, что частично за то ужасное, что есть в мексиканцах, ответственны мучительная сухость земли и безжалостное расплющенное солнце. Если б только влага могла смягчить воздух и туман повиснуть над деревьями, молчаливая и невыразимая злоба умерла бы в людских сердцах.

Кэт часто выезжала с Тересой верхом осматривать поля. Сахарный тростник в долине был ярко зелен и рос все выше, выше. Пеоны уже начинали рубить его своими мачете, похожими на сабли, заполняя запряженные волами повозки, чтобы везти его на переработку в Сайюлу. На сухих склонах холмов разрослась, злобно топорща шипы, агава, из которой гнали текилу. Невысокие дикие кактусы покрылись похожими на розы цветами, несообразно красивыми для столь пагубного растения. Бобы уже убрали, тыквы – маленькие горлянки и крупные сквоши – еще грузно лежали в полях. Красный перец чили висел на вянущих кустиках, свисали до земли плети спелых томатов. Маис еще размахивал метелками, кое-какие початки были еще мягкие. Банановые грозди не успели набрать вес; дети приносили желтые дикие яблочки техокоте. Тереса варила из них варенье, а еще даже из позднего инжира и персиков. На огромных манговых деревьях вновь появились оранжево-желтые плоды, но основная масса тяжелых, висящих, как бычьи яйца, плодов была еще зеленовата.

Это была мексиканская осень с дикими утками на волнах озера, и охотниками с ружьями, и маленькими дикими голубями в кронах деревьев. Мексиканская осень, когда близится сухой сезон, когда небо становится все выше и выше, прозрачнее и голубее, а на закате пылает странным желтым огнем. Когда краснеют плоды на кофейных кустах под деревьями и бугенвиллия на ярком свету сияет таким густым пурпуром, что его можно потрогать. Когда висят в лучах солнца колибри, и беснуется рыба в воде, и вновь засыпают мухи, черно роившиеся после первых дождей.

Тереса за всем следила, обо всем заботилась, и Кэт помогала ей. Был ли то заболевший пеон в одном из маленьких домиков, или пчелиные рои в ульях под манго, или желтый-прежелтый пчелиный воск, который нужно было собрать в миски, или варенье, или сад, или телята, или масло и маленькие свежие сыры, или индюшки – всем они занимались вместе. И Кэт поражало, что все время требовалось проявлять волю, быть твердой, настойчивой, деятельной. Все держалось на железной воле хозяина. Стоило ему дать хоть малейшее послабление, как все рушилось и почти немедленно наступали последствия, губительные для хозяйства. Никакой настоящей передышки, никогда. Только жесткая воля, постоянно.

Однажды ноябрьским вечером Рамон вернулся из долгой поездки в Сонору. От Тепика он ехал посуху, и дважды его останавливало наводнение. Дожди такой поздней осенью были явлением необычным. Вид у него был усталый и отчужденный. У Кэт ёкнуло сердце, когда она подумала: «У него такой отчужденный вид, как у мертвого».

Снова собрались тучи, над горизонтом сверкали молнии. Но вокруг царил покой. Она рано попрощалась и пошла на свою часть веранды, в ее конец, смотревший на озеро. Была полная тьма, только время от времени бледно вспыхивала молния.

Она вздрогнула, когда при очередной вспышке увидела Тересу, сидевшую, опершись спиной о стену открытой террасы и перебирая густые черные волосы Рамона, который лежал, положив голову ей на колени. Они были молчаливы, как опустившаяся ночь.

Кэт ойкнула от неожиданности и сказала:

– Извините! Не знала, что вы здесь.

– Захотелось побыть на воздухе! – проговорил Рамон, пытаясь подняться.

– Ох, лежите, лежите! – воскликнула Кэт. – Какая я глупая, что пришла сюда. Вы устали.

– Да, – сказал он, снова опуская голову. – Устал. Из-за этих людей я чувствую себя совершенно опустошенным. Вот и вернулся к Тересе.

– Да! – сказала Кэт. – Быть Живым Кецалькоатлем непросто. Конечно, они опустошают вас. В самом деле, какой в этом толк? Отдавать себя без остатка?

– Без этого не обойтись, – сказал он. – Перемены необходимы. И кто-то должен их совершить. Порой мне хочется, чтобы это был кто другой, а не я.

– Я тоже хочу этого. И Тереса. Невольно думаешь, не лучше ли быть просто человеком, – сказала на это Кэт.

Но Тереса промолчала.

– Человек делает то, что должен делать. И в конце концов, он всегда просто человек, – сказал Рамон. – А если приходится пролить кровь, что ж – à la guerre comme à la guerre![143]143
  На войне как на войне! (фр.)


[Закрыть]

Его голос звучал во тьме, как голос призрака.

– Ах! – вздохнула Кэт. – Это заставляет задуматься, что такое человек, раз он не может не выступать против всего ужасного, что есть в людях.

На мгновение повисла тишина.

– Человек – это столб крови, обладающей голосом, – сказал он. – И когда этот голос молчит и он просто столб крови, тогда он лучше.

Грустная, она пошла к себе в комнату, слыша бесконечную усталость в его голосе. Будто он впрямь был опустошен и кровь вытекала из него. Такое было ощущение, что это происходит с ней самой.

А если это напряжение убьет его? Тогда, сказала она себе, Сиприано пойдет на попятную и все будет кончено.

Ах, зачем человеку нужно делать такие усилия от имени мерзкого, злобного народа, который не заслуживает этого?! Лучше дать миру погибнуть, если он хочет этого.

Она думала о Тересе, утешавшей его, утешавшей, не говоря ни слова. И он – как огромный беспомощный раненый зверь! Это просто ужасно, право! Ей бы надо было убеждать его, пытаться остановить. Почему мужчинам нужно страдать от бесполезной борьбы и сражений, а потом возвращаться домой к своим женщинам, набираться новых сил?

Для Кэт сражение не стоило одной-единственной раны. Пусть звериный мир мужчин гибнет, если это ему уготовано, и чем быстрей, тем лучше. И пальцем не пошевелите, чтобы предотвратить его гибель. Живите своей драгоценной жизнью, которая дается лишь однажды, и пусть остальное идет собственным адским путем.

Она должна была попытаться не дать Рамону уничтожить себя на этом пути. Пусть бы он был десятирежды Кецалькоатлем. Но не навлекал на себя дьявольскую злобу людей.

И все же он продолжал вести себя по-прежнему. Точно Джоаким. И Тереса с ее молчаливым и бесконечно нежным утешением исцеляла его лучше, чем Кэт со своими увещеваниями и осуждением.

«Ах! – сказала себе Кэт. – Хорошо, что Сиприано солдат и ему не грозят раны души».

В то же время она знала, что без Рамона Сиприано просто орудие и не слишком интересен ей.

Утром Тереса вышла к завтраку одна. Она казалась очень спокойной, пряча свои переживания, как было свойственно этой необычной, смуглой гордой маленькой женщине.

– Как Рамон? – спросила Кэт.

– Он спит, – ответила Тереса.

– Очень хорошо! Вчера вечером он показался мне совершенно измученным.

– Да. – Тереса подняла на Кэт черные глаза, полные невыплаканных слез и мужества, и в глубине – прекрасного, далекого света.

– Я не верю в подобное самопожертвование, – сказала Кэт. – Не верю.

Тереса продолжала все так же смотреть на нее.

– Ах! Он не жертвует собой, – сказала она. – Он верит, что должен делать то, что делает. А раз так, я должна помогать ему.

– Но тогда ты жертвуешь собой ради него, и в такую жертву я тоже не верю, – сказала Кэт.

– О, нет! – быстро ответила Тереса, щеки ее порозовели, темные глаза вспыхнули. – Я не жертвую собой ради Рамона. Если я могу дать ему… близость, когда он в этом нуждается… это не жертва. Это… – Она не закончила, но глаза ее загорелись темным огнем.

– Это любовь, знаю, – сказала Кэт. – Но тебя это тоже изматывает.

– Это не просто любовь, – гордо вспыхнула Тереса. – Я могла бы любить больше, чем одного мужчину: привлекательных мужчин много. Но Рамон! Моя душа с Рамоном. – Слезы подступили у нее к глазам. – Не хочу говорить об этом, – сказала она, вставая. – Но вы больше не касайтесь этого и не судите меня.

Она поспешно вышла из комнаты. Ошеломленная Кэт вздохнула и подумала, что пора, наверно, возвращаться в Сайюлу.

Но через час Тереса появилась снова и прохладной, мягкой, по-змеиному гибкой рукой дотронулась до руки Кэт.

– Извините меня за грубость.

– Нет, – сказала Кэт. – Это я не права.

– Да, думаю, вы не правы, – сказала Тереса. – Вы считаете, что существует только любовь. А любовь это такой пустяк.

– Что же тогда не пустяк?

– Как я смогу вам объяснить, если вы этого не понимаете? Неужели вы думаете, что Рамон для меня всего лишь любовник?

– Муж! – сказала Кэт.

– Ах! – Тереса нетерпеливо дернула головой. – Эти ничтожные, ничего не значащие слова! И даже не муж. В нем вся моя жизнь.

– Но все-таки человеку лучше жить своей жизнью!

– Нет! Это как семя. Его нужно посеять. Я знаю. Я долго хранила свою жизнь. Когда семя хранишь слишком долго, оно умирает. Я пыталась отдать свою жизнь Богу. Но у меня не получилось, ничего не получилось. Потом мне сказали, если выйду за Рамона и буду как-то причастна к еретическому культу Кецалькоатля, моя душа будет мучиться в аду. Но что-то подсказало мне, что это неправда. Я даже знала, что ему нужна моя душа… Ах, сеньора, – на бледном лице Тересы мелькнула едва уловимая улыбка, – я отдала душу Рамону. Что я еще могу сказать!

– А он, его душа?

– Она приходит домой, ко мне – сюда! – Она положила руку на низ живота.

Кэт помолчала, а потом сказала:

– А если он предаст тебя?

– Ах, сеньора! – ответила Тереса. – Рамон не просто возлюбленный. Он храбрый мужчина, и он не предает собственную кровь. И его душа приходит домой, ко мне… А я до последнего дыхания буду бороться за то, чтобы дарить ему близость, когда он приходит ко мне, со своей душой, и ему это нужно, – она вспыхнула. Потом пробормотала в сторону: – Нет, слава богу! Я не живу для себя! Я смогла отдать свою жизнь мужчине, который больше, чем мужчина, как они говорят на своем языке Кецалькоатля. И теперь ей не нужно умирать во мне, как птице в клетке… О да, сеньора! Когда он уезжает в Синалоа и на западный берег, моя душа летит следом и находится рядом с ним во всех его делах. Она не оставляет его одного. И он не забывает, что моя душа всегда с ним. Я знаю… Нет, сеньора! Вы не должны осуждать или жалеть меня.

– И все же! – сказала Кэт. – И все же мне кажется, что лучше каждому хранить собственную душу при себе и самому отвечать за нее.

– Если бы такое было возможно! – возразила Тереса. – Но невозможно хранить душу в себе без того, чтобы она не умерла, как невозможно хранить семя своего чрева. Пока мужчина не отдаст тебе своего семени, семя твоего чрева ничто. И семя мужчины ничто для него… И пока ни отдашь душу мужчине и он ни примет ее, твоя душа – ничто для тебя… А когда мужчина взял всю твою душу… Ах, не говорите мне о предательстве. Мужчина предает, только если ему отдают часть, а не всю себя. И женщина предает, только если берут часть, а не всю ее. Больше о предательстве нечего сказать. Я знаю… Но когда отдается все и берется все, предательства не существует. Я то, что я есть для Рамона. И Рамон то, что он есть для мена. Мне все равно, чем он занимается. Когда ему нужно, он покидает меня. Лишь бы я всегда значила для него то, что значу.

Кэт не нравилось выслушивать лекции Тересы, этой приблудной крошки. Кэт была женщиной, повидавшей мир, красивой и бывалой. Привыкла к поклонению. Другие женщины обычно слегка побаивались ее, потому что она была властной и по-своему жестокой.

Тереса тоже робела перед ней – человеком, всюду побывавшим. Но как просто женщину ничуть не боялась. Укрывшаяся, словно в окопе, в собственной яростной и гордой маленькой душе, Тереса видела в Кэт одну из тех женщин из внешнего мира, которые производят сногсшибательное впечатление, но если говорить о настоящей тайне женственности и внутренней силе, тут они чувствуют себя не слишком уверенно. Для Тересы изящная, безжалостная женская властность Кэт не шла ни в какое сравнение с собственной ее спокойной, глубокой страстностью связи с Рамоном.

Да, Кэт привыкла свысока смотреть на других женщин. Но все вдруг перевернулось с ног на голову. Точно так же, как в душе она знала, что Рамон выше Сиприано, так ей вдруг пришлось задаться вопросом, не выше ли ее Тереса как женщина.

Тереса! Как женщина выше Кэт? Какой удар! Нет, конечно, быть такого не может!

Однако было. На Тересе захотел жениться Рамон, не на Кэт. И огонь страсти она видела и в его глазах, и в глазах Тересы. В ее же глазах такого огня не было.

Союз Кэт с Сиприано был странным и непостоянным. Когда Сиприано уезжал, Кэт становилась прежней, самою собой. Только когда Сиприано был рядом, да и то не всегда, чувство переполняло ее.

Когда Кэт видела в глазах Тересы этот безошибочно узнаваемый огонь, ее охватывал страх. Может быть, впервые в жизни она чувствовала страх и растерянность – и сожаление.

Кэт даже знала, что Тереса слегка презирает ее – белую иностранку, которая говорит умно, как мужчины, но души своей никогда не отдает – не верит в это. Все эти хорошо одетые, красивые женщины из Америки, или Англии, или Европы – все они хранят свою душу для себя, держат в мошне, если можно так выразиться.

Тереса решила, что Кэт должна перестать относиться к ней как к неполноценной, хотя у нее это почти совершенно не заметно. Все иностранки так относятся к мексиканским женщинам. Потому что сами они такие самостоятельные! Даже на Рамона пытаются смотреть свысока.

Но Рамон! Он может так посмотреть на них, что они чувствуют, какое они ничтожество, несмотря на все их деньги, и опытность, и высокомерие господствующей расы. Господствующие расы! Погодите! Рамон еще покажет себя. Пусть господствует тот, кто способен на это.

– Что, не спали ночью? – спросила Тереса Кэт.

– Спала, но неважно, – ответила Кэт.

– Да, вид у вас, будто вы плохо спали. Под глазами…

Кэт раздраженно разгладила кожу под глазами.

– В Мексике всегда так выглядишь, – сказала она. – В этой стране трудно выглядеть молодо. Вы выглядите прекрасно.

– Да, я и чувствую себя прекрасно.

Смуглую кожу Тересы красил новый, мягкий румянец, женственный и нежный, и она была не против того, чтобы Кэт обратила на него внимание.

– Пожалуй, теперь, когда Рамон вернулся, я поеду домой, – сказала Кэт.

– О, почему? Неужели хотите уехать?

– Думаю, так будет лучше.

– Тогда я отправлюсь с вами в Сайюлу. На лодке, да?

Кэт собрала свои немногочисленные вещи. Она плохо спала. Ночь была черная, черная, наводящая ужас. Как тогда, когда бандиты напали на Рамона. Ей виделся шрам у него на спине, ночью. И грохочущий водопад ливня, ужасного, грозящего все затопить, длившегося, казалось, долгие часы.

Душой Кэт чувствовала презрение Тересы к ее замужней жизни.

– Я тоже была замужем, – как-то сказала она ей. – За очень незаурядным человеком, которого любила.

– А, да! – сказала Тереса. – И он умер.

– Он хотел смерти.

– Ну, да! Он хотел смерти.

– Я всячески старалась не дать ему вогнать себя в могилу.

– Ну, да, старались.

– Что я еще могла сделать? – вспылила Кэт.

– Если бы вы могли отдать ему жизнь, у него бы даже желания не возникло умирать.

– Я и так отдала ему свою жизнь. Я любила его – о, вам этого никогда не понять. Но он не захотел принять мою душу. Он считал, что я должна беречь собственную душу.

– Ну, да, мужчины такие, когда они просто мужчины. Когда мужчина горячий и отважный – тогда он хочет, чтобы женщина отдала ему свою душу, и он хранит ее в своем чреве, тогда он больше, чем просто мужчина, одинокий мужчина. Я знаю. Я знаю, где моя душа. Она в чреве Рамона, чреве мужчины, точно так же как его семя – в моем чреве, чреве женщины. Он – мужчина и столб крови. Я – женщина и долина крови. Я не буду перечить ему. Как можно? Моя душа – в нем, и я далека от того, чтобы перечить ему, когда он все силы кладет на то, чтобы делать, что он считает нужным. Он не умрет, и его не убьют. Нет! Силы текут в него из сердца мира – и из меня. Я скажу вам, потому что вы спасли ему жизнь и потому мы все одно, вы и я, и он – и Сиприано. Только вам не следует недооценивать меня. Тот другой путь, который выбирают женщины: беречь свою душу – что это, как не проявление слабости!

– А что мужчины?

– Если находятся мужчины с горячей и отважной душой, какое это блаженство для женского чрева, Катерина!

Кэт опустила голову, злясь и не желая признавать своего поражения. «Рабская мораль! – сказала она себе. – Жалкая старая отговорка женщины, живущей единственно ради мужчины. Живущей только для того, чтобы ее душа состоялась с ним, в его драгоценном теле. И носить его драгоценное семя в своей утробе! А помимо этого, самой быть ничем».

Кэт хотелось, чтобы негодованье окончательно утвердило ее в ее правоте, но это не очень получалось. Где-то внутри жила зависть к Тересе, к ее черным глазам, горящим и дикарски уверенным. Она завидовала ее змеино-изящным пальцам. А больше всего и с тоской – неизменному ощущенью ею блаженства живого мужчины в себе. И рождающейся отсюда тайной, дикарски необузданной женской гордости.

Было раннее утро после прошедшего дождя, исступленно пели лягушки. Горы за озером были иссиня-черными; низко над деревьями плыли пышные клочья белого тумана. Ровная линия облаков, пересекая горные вершины, тянулась белесым горизонтом по всему окоему. По пустынной желтовато-коричневатой водной глади скользил парус.

– Похоже на Европу… так сейчас в Тироле, – мечтательно сказала Кэт.

– Вы очень любите Европу? – спросила Тереса.

– Да, наверно, люблю.

– И хотите вернуться туда?

– Пожалуй. В ближайшее время. К матери и детям.

– Они очень вас ждут?

– Да! – ответила Кэт, но не слишком уверенно. И добавила: – По правде говоря, не очень. Но я хочу их увидеть.

– Зачем? То есть я имею в виду, – сказала Тереса, – вы скучаете по ним?

– Иногда, – сказала Кэт, и к глазам ее подступили слезы.

В тишине по озеру плыла лодка.

– А Сиприано? – несмело спросила Тереса.

– А! – коротко сказала Кэт. – Я его так мало знаю.

Тереса помолчала, потом сказала:

– Думаю, женщина никогда не знает мужчину. А как иначе?

– Ведь у тебя, – сказала Кэт, – нет детей.

– У Рамона есть. Как он говорит: «Я отпускаю хлеб мой по водам^{42}. Это касается моих детей тоже. И если они возвратятся ко мне по прошествии многих дней, я буду рад». Разве у тебя не так?

– Не совсем! – ответила Кэт. – Я женщина, не мужчина.

– Если у меня будут дети, – сказала Тереса, – я постараюсь отпустить хлеб мой по водам, поэтому мои дети возвратятся ко мне. Надеюсь, что сделаю так. Надеюсь, я не буду пытаться ловить их сетью в море жизни для себя. Я очень боюсь любви. Она такая собственница. Пусть всякая птица летит на собственных крыльях и каждая рыба плывет своим путем. Утро несет больше, чем любовь. А я хочу быть верной утру.