Текст книги "Пернатый змей"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

– Но… – пробормотала она в изумлении.

– Я вас тоже ужасаю. Что с того? Может, вы меня тоже ужасаете, ваши светлые глаза и сильные белые руки. Это и хорошо.

Кэт с удивлением смотрела на него. И единственное, чего ей хотелось, это бежать, оказаться как можно дальше от этого чудовищного континента.

– Привыкнете, – сказал он. – Привыкнете к тому, что в вашей жизни будет немного страха, немного ужаса. Выходите за меня и обнаружите много чего не ужасного. Чуточка ужаса, как щепотка кунжута в нуге, придает легкий будоражащий, первозданный привкус. Убивает приторность.

Он сидел, глядя на нее черными, блестящими глазами, и говорил со странной, жуткой убедительностью. Казалось, его желание удивительным образом направлено на нее, плотское и вместе с тем безличное. Как если бы ее звали иначе и она была иной породы. Как если бы ее звали, например, Ицпапалотль и она родилась в неведомом месте и была неведома самой себе.

Но конечно, конечно же, он лишь хотел подчинить ее волю своей?

У нее дыхание перехватило от изумления, потому что он заставил ее увидеть физическую возможность выйти за него замуж: что и на миг не приходило ей в голову. Но конечно, конечно же, это была бы не она, та, которая могла бы выйти за него. Это была бы какая-то иная, непонятная женщина внутри нее, которой она не знала и над которой была не властна.

От него веяло темной, торжествующей страстью.

– Не могу представить, – сказала она, – что способна согласиться.

– Соглашайтесь, – проговорил он. – И тогда узнаете.

Она слегка поежилась и зашла внутрь, что-нибудь накинуть на плечи. Вскоре она появилась в шелковой испанской шали, коричневой, но богато украшенной серебристой шелковой вышивкой. Она нервно перебирала пальцами длинную коричневую бахрому.

По правде говоря, он был неприятен ей, вызывал чуть ли не отвращение. Тем не менее, не хотелось и думать, что она просто боится его, что ей отказывает мужество. Она сидела с опущенной головой, свет падал на ее мягкие волосы и на густое, серебристого цвета шитье шали, в которую она запахнулась плотно, как индеанки в свои rebozos. Его черные глаза, необычно блестя, смотрели на нее и на богато расшитую шаль. Шаль тоже восхищала его.

– Ну-так! – неожиданно сказал он. – Когда?

– О чем вы? – спросила она, глянув в его черные глаза с неподдельным страхом.

– Когда мы поженимся?

Она смотрела на него, потрясенная тем, как далеко он зашел. И даже теперь у нее не было сил заставить его отступить.

– Не знаю, – ответила она.

– Скажем, в августе? Первого августа?

– Никаких сроков, – сказала она.

Он внезапно сделался по-индейски мрачен и гневен. Потом вновь принял непроницаемый вид.

– Не желаете поехать завтра в Хамильтепек повидать Рамона? – спросил он. – Рамон хочет поговорить с вами.

Кэт тоже хотелось повидать Рамона: ей постоянно этого хотелось.

– Поехать?

– Да! Поедемте со мной утром в автомобиле. Да?

– С удовольствием бы снова повидала дона Рамона, – сказала она.

– Его, значит, не боитесь? Никакого ужаса, а?

– Нет. Но дон Рамон не настоящий мексиканец, – ответила она.

– Не настоящий мексиканец?

– Нет! Он европеец.

– Вы так думаете! По мне, так он – мексиканец.

Она помолчала, чтобы взять себя в руки.

– Я отправлюсь в Хамильтепек завтра на лодке или возьму катер Алонсо. Буду там к десяти часам.

– Очень хорошо! – сказал Сиприано, вставая, чтобы распрощаться. Когда он ушел, она услышала звук барабана, донесшийся с plaza. Это было новое собрание людей Кецалькоатля. Но у нее не было желания опять выходить из дому, да и страшновато было.

Вместо этого она легла в постель и лежала, дыша темнотой. Сквозь щели в ставнях виднелась лунная белизна, за стенами едва слышно пульсировал барабан. Все это действовало угнетающе, внушало страх. Она лежала, строя планы бегства. Надо бежать отсюда. Быстро собраться и исчезнуть: может быть, добраться поездом до Мансанильо на побережье, а оттуда пароходом в Калифорнию, в Лос-Анджелес или Сан-Франциско. Бежать неожиданно, найти спасение в стране белого человека, где она снова сможет свободно дышать.

Была уже поздняя ночь; барабан стих, она услышала, как вернулся домой Эсекьель и улегся на матрац у ее двери. В тиши лунной ночи хрипло перекликались петухи. В комнате, словно кто чиркал спичкой, периодически вспыхивал зеленоватым светом светляк, то там, то тут.

Измученная тревогой и страхом, вскоре она крепко уснула.

Удивительно, но утром она проснулась с новым ощущением силы. Было шесть, солнце желтым карандашом обозначило щели в ставнях. Она распахнула окно, обращенное в проулок, и посмотрела сквозь железную решетку на густую тень под садовой стеной, на просвечивающую зелень банановой листвы над нею, на космы пальм, тянущихся к белой двойной колокольне церкви, увенчанной греческим равноконечным крестом.

Проулок уже ожил: в синеватой тени медленно шагали к озеру крупные коровы, маленький теленок, большеглазый и бойкий, семенивший сбоку, остановился у ее калитки, засмотревшись на политые траву и цветы. Молчаливый пеон, шедший позади, беззвучно взмахнул руками, и теленок помчался вперед. Слышался только легкий топоток его копыт.

Потом появились двое мальчишек, тщетно старавшихся заставить молодого бычка идти к озеру. Бычок брыкался, вскидывая острый крестец, а мальчишки уворачивались от копыт. Они тыкали его в плечо, а бычок норовил поддеть их на несуществующие рога. Они были в состоянии злой растерянности, в которое впадают индейцы, когда встречают отпор или терпят поражение. И нашли обычный выход из положения: отбежали недалеко, набрали тяжелых камней и начали злобно швырять в бычка.

– Нет! – крикнула Кэт из окна. – Не швыряйтесь камнями. Дайте ему спокойно идти самому!

Мальчишки испуганно замерли, словно небо разверзлось над ними, выронили камни и понуро поплелись за то и дело останавливавшимся бычком.

Под окном появилась древняя старуха с тарелкой нарезанных молодых кактусовых ростков, прося за них три сентаво. Кэт не любила кактусовую зелень, но она купила ее. Старик совал ей сквозь решетку окна молодого петушка.

– Идите в патио, – сказала ему Кэт.

И она захлопнула ставни, потому что началась настоящая осада.

Но она переместилась к двери.

– Нинья! Нинья! – раздался голос Хуаны. – Ты говорила старику, что покупаешь цыпленка?

– Сколько он просит? – крикнула в ответ Кэт, набрасывая на себя халат.

– Десять реалов.

– О, нет! – сказала Кэт, распахивая двери в патио и появляясь в своем новом бледно-розовом халате, расшитом крупными белыми цветами. – Не больше одного песо!

– Один песо и десять сентаво! – канючил старик, удерживая в руках косящего глазом петушка. – Добрый петух, жирный, сеньорита. Смотри!

И он стал совать петушка в руки Кэт, чтобы она сама почувствовала, какой тот тяжелый. Она жестом показала, чтобы он передал его Хуане. Красный петушок затрепыхался и неожиданно закукарекал, когда переходил из рук в руки. Хуана подержала его на весу и скривилась.

– Нет, только песо! – сказала Кэт.

Старик неожиданно махнул рукой, соглашаясь, получил песо и исчез, как тень. Конча качнулась к матери, взяла петушка и тут же насмешливо завопила:

– Está muy flaco![110]110
  Какой тощий! (исп.)


[Закрыть]

– Посади его в курятник, – сказала Кэт. – Пусть подрастет.

Патио заливали солнце и тень. Эсекьель скатал свой матрац и ушел. Огромные розовые цветы гибискуса свисали с кончиков ветвей, в воздухе стоял тонкий аромат полудиких кремовых роз. Громадные, походившие на крутые утесы, манговые деревья были особенно великолепны по утрам; их твердые зеленые плоды падали на землю, пробивая свежую бронзовую листву, сияющую от переизбытка жизненных сил.

– Está muy flaco! – продолжала насмешливо кричать юная Конча, неся петушка в курятник под банановой пальмой. – Перья да кости.

Все с интересом смотрели, как она выпускает красного петушка в загон, где бродили несколько таких же тощих кур. Старый серый петух забился в дальний угол и грозно смотрел на новичка. Красный петушок, muy flaco, сжавшись, стоял в солнечном сухом углу. Потом вдруг распрямился и пронзительно загорланил, задиристо топорща красную бородку. И серый петух засуетился, готовясь к громогласному возмездию.

Кэт засмеялась и в яркой новизне утра пошла к себе, одеваться. За окном спокойно шагали женщины с красными кувшинами для воды на плече, направляясь к озеру. Они всегда перекидывали руку через голову, поддерживая кувшин на другом плече.

Нелепое зрелище, не то что горделиво шествующие с кувшинами женщины на Сицилии.

– Нинья! Нинья! – закричала Хуана под окном.

– Подожди минутку, – сказала Кэт.

Хуана принесла новую листовку с гимном Кецалькоатля.

– Смотри, нинья, новый гимн со вчерашнего вечера.

Кэт взяла у нее листовку и, присев на кровать, начала читать.

Кецалькоатль смотрит с неба на Мексику

Иисус высоко поднялся по темному склону и оглянулся назад.

Кецалькоатль, брат мой! – сказал он. – Пошли мне

                      изображения мои

И моей матери, и моих святых.

Пусть они быстро достигнут меня, вспышке искры подобно,

Чтобы мог я их в памяти сохранить перед тем, как уснуть.

И откликнулся Кецалькоатль: Я исполню просьбу твою.

После, видя, что солнце яростно ринулось на него,

                      рассмеялся.

Поднял руку и накрыл его своей тенью.

И прошел мимо желтого, вырывавшегося, как дракон, тщетно.

И, пройдя мимо желтого, он увидел землю внизу.

И увидел Мексику, лежащую, словно темная женщина

                  с белыми сосцами грудей.

Дивясь, он шагнул ближе и взглянул на нее,

На ее поезда, и стальные пути, и автомобили,

На ее каменные города и лачуги, соломой крытые,

И сказал он: Да, это выглядит очень странно!

Он сел в углубление облака и смотрел на людей, что работали

      в поле под командой надсмотрщиков-иностранцев.

Он смотрел на мужчин, которые были пьяны и шатались

                      от aguardiente[111]111
  Водка (исп.).


[Закрыть].

Он смотрел на женщин, которые были нечисты.

Он смотрел на сердца всех их, черные и тяжкие от камня

                   злобы, лежащего на дне.

Да, – сказал он, каких странных людей я увидел!

И он наклонился вперед на своем облаке и сказал в себе:

                          Окликну их.

Holá! Holá![112]112
  Эй! (исп.)


[Закрыть] Мексиканцы! Посмотрите сюда, на меня!

Просто поднимите глаза, мексиканцы!

Они не подняли глаз, ни один не взглянул на него.

– Holalá! Мексиканцы! Holalá!

– Они совершенно глухие! – сказал он.

Тогда он дунул на них, дунул в лицо им.

Но в своем помрачении никто ничего не почувствовал.

Holalá! Ну и народ!

У всех помрачение разума!

По небу неслась падающая звезда, как белая собака по полю.

Он свистнул ей громко, дважды, и она упала ему на ладонь.

Полежала в его ладони и погасла.

Это был Камень Перемен.

Камень Перемен! – сказал он.

И стал подбрасывать его на ладони, играть им.

Потом вдруг заметил древнее озеро и швырнул камень

                          в него.

Камень упал в воду.

И два человека подняли головы.

Holalá! – сказал он. – Мексиканцы!

Вас двое, которые очнулись?

Он рассмеялся, и один из них услышал его смех.

Почему ты смеешься? – спросил первый человек

                    Кецалькоатля.

Я слышу голос моего Первого Человека,

            который спрашивает, почему я смеюсь?

Holalá, мексиканцы! Это забавно!

Видеть их, таких унылых и таких тупых!

Эй! Первый Человек имени моего! Внемли!

Вот мое повеление.

Подготовь место для меня.

Отошли Иисусу обратно изображения его и Марии,

                    и святых, и всех прочих.

Омой и умасти свое тело.

На седьмой день пусть каждый мужчина омоет и умастит себя;

                    то же и каждая женщина.

Да не позволит он никакому животному переходить ни его

      тело, ни тень волос его. Скажи то же самое женщинам.

Скажи им, что они все глупцы, что я смеюсь над ними.

Первое, что я сделал, увидав их, я засмеялся, видя таких

                            глупцов.

Таких тупиц, этих лягушек с камнем в животе.

Скажи им, они как лягушки с камнем в животе, не могущие

                            скакать!

Скажи, чтобы они избавились от этих камней,

Освободились от тяжести,

От своей тупости,

Или я истреблю их.

Сотрясу землю и поглощу их вместе с их городами.

Нашлю огонь на них и пепел и всех истреблю.

Нашлю гром, и их кровь загниет, как скисает молоко,

Будут истекать они кровью, гнилой, чумной.

Даже кости их распадутся.

Скажи это им, Первый Человек имени моего.

Ибо солнце и луна – живые и внимательно смотрят

                        ясными очами.

И земля – жива и готова стряхнуть с себя своих блох.

И звезды готовы швырнуть камни в лица людей.

И ветер, что вдувает в лице людей и животных дыхание

                            жизни,

Готов вдунуть дыхание смерти, чтобы уничтожить всех.

Звезды и земля, солнце и луна и ветры

Готовы начать танец войны вокруг вас, люди!

Они ждут только слова моего.

Ибо солнце, и звезды, и земля, и даже дожди устали

Пищу жизни давать вам.

Они говорят меж собой: «Покончим наконец

С этими зловонными племенами людей, этими лягушками,

                    не способными скакать,

Этими петухами, не способными кричать,

Этими свиньями, не способными хрюкать,

С этой плотью смердящей,

С пустыми словами,

С этими охочими до денег паразитами.

С белыми, краснокожими, желтыми, коричневыми

                      и черными людьми,

Которые ни белы, ни красны, ни желты, ни коричневы,

                           ни черны,

Но все – грязны.

Омоем же водами мир.

Ибо люди на теле земли как вши,

Которые едят поедом землю».

Так звезды, и солнце, и земля, и луна, и ветры с дождями

Говорят меж собой и готовятся выполнить сказанное.

И еще скажи людям, я тоже иду,

Пусть очистятся внутри и снаружи.

Освободят от могильного камня души свои и пещеру чрева,

Приготовятся стать людьми.

А иначе пусть готовятся к худшему.

Кэт снова и снова перечитывала длинную листовку, и словно стремительная тьма заволакивала утро, как близящийся смерч. Она выпила кофе у себя на веранде; на высоких папайях, казалось, висят огромные капли невидимо низвергающегося фонтана нечеловеческой жизни. Она будто видела мощные струи и готовность космоса исполнить угрозу. А люди – всего лишь как тля, облепившая нежные кончики веток, аномалия. Столь чудовищно затухание и извержение космической жизни, что даже железо, кажется, может расти в глубинах земли, как лишайник, и прекратить рост, и приготовиться к гибели. Железо и камень умирают, когда приходит час. А люди, покуда живут бизнесом и хлебом единым, – ничтожней тли, сосущей сок из веток куста. Паразиты на лице земли.

Она побрела к озеру. В утреннем свете вода в озере была голубой, горы на противоположном берегу – бледные, высохшие, с торчащими ребрами, как горы в пустыне. Только у их подножия, близ озера, тянулась темная полоска деревьев и белели крапинки деревенских домиков.

Неподалеку, против солнца, пять коров пили, погрузив носы в воду. На камнях стояли на коленях женщины, наполняя водой красные кувшины. Дальше, в мелкой воде, торчали раздвоенные палки, на которых сушились старые рыбацкие сети, на них – повернувшись к солнцу, маленькая птичка, красная, как капля свежей крови из артерии воздуха.

Из крытой соломой хижины под деревьями выбежал вчерашний мальчуган и помчался к ней, сжимая что-то в кулачке. Подбежав, он раскрыл ладонь, на ней лежали три крохотных горшочка, три ollitas, которые индейцы в древние времена бросали в воду, как приношение богам.

– Muy chiquitas[113]113
  Горшочки! (исп.)


[Закрыть]! – быстро сказал маленький воинственный торговец, – купишь?

– У меня нет с собой денег. Завтра! – ответила Кэт.

– Завтра! – повторил он, словно из пистолета выстрелил.

– Завтра.

Он простил ее, но она его не простила.

В свежем воздухе воскресного утра раздавалось пение, красивый голос звучал свободно, так сказать, сам по себе.

Мальчишка с рогаткой подкрадывался к маленьким птичкам. Одна из них, красная, как капля свежей крови, которая щебетала, сидя на почти невидимой рыбацкой сети, вспорхнула и улетела. Мальчишка продолжал красться под нежной зеленью ив, перешагивая через огромные корни, торчавшие из песка.

Вдоль края воды, рваным строем, пролетели четыре темные птицы, вытянув шеи и едва не касаясь поверхности озера.

Кэт были знакомы подобные утра на озере. Они гипнотизировали ее, почти как смерть. На ивах – алые птички, как капли крови. Aquador[114]114
  Водонос (исп.).


[Закрыть], рысцой направляющийся к ее дому с коромыслом на плечах, на котором висят две плоские канистры из-под бензина, наполненные горячей водой, которую он ежедневно приносит ей. Босый, с одной штаниной, закатанной выше другой, юноша мягко бежит со своим грузом, красивое лицо скрыто огромными полями сомбреро, бежит в безмолвии, безмыслии, подобным безмолвию и безмыслию смерти.

На воде группками качаются черноволосые головы, словно черные птицы. Птицы? Головы? Люди это или что-то промежуточное, чьи оранжевые мокрые, поблескивающие плечи показываются над водой, под черными головами?

Она так хорошо знала, каким будет наступающий день. Солнце над головой медленно темнеет и раскаляется. После полудня электричество незримо сгущается в воздухе. Замусоренный берег слепнет от жары, пахнет гниющими отбросами и мочой людей и животных.

В слепящем свете все приобретает смутные очертания, воздух незримо сгущается, и Кэт чувствует, как электричество горячим железом давит на затылок. Оно одурманивает, как морфий. День лежит в обмороке, а между тем над горами вырастают облака, как белые деревья, быстро появляются и простираются в небе черные ветви, с которых слетают, разя, птицы молний.

И в разгар оцепенения сиесты внезапные раскаты грома и шумный, прохладный ливень.

Время пятичасового чая и приближение вечера. Последние лодки готовятся отплыть и ждут попутного ветра.

Ветер западный; лодки, держащие путь на восток и на юг, уплыли, их паруса исчезают вдали. Но лодки, которым нужно на запад, все ждут, ждут, и волны бьют в их черные плоские днища.

Большая лодка из Тлапальтепека, привезшая много людей с запада, остается на ночь. Она стоит на якоре в нескольких ярдах от берега, и поздним вечером ее пассажиры, уставшие за день, собираются на берегу. Они стоят у края плещущей воды.

Большое, широкое, плоскодонное каноэ с деревянным навесом и прямой мачтой покачивается в нескольких ярдах от берега в ночной темноте. Под деревянной крышей горит фонарь; один человек смотрит с берега, есть ли кто-нибудь под навесом. Для пассажиров это дом на время поездки.

Появляется низенький мужчина в закатанных штанах, чтобы переправить их на лодку. Мужчины становятся спиной к нему, расставив ноги. Он внезапно ныряет вниз, просовывает голову им между ног и выпрямляется, держа мужчину на плечах. Потом идет вброд к черной лодке и оставляет там свой живой груз.

Женщин он переправляет иначе: приседает перед каждой, и она садится ему на плечо. Правой рукой он обхватывает ее ноги, а она держится за его черноволосую голову. Так он переносит ее на лодку, как вещь.

Скоро все люди оказываются в лодке. Они усаживаются на дне, постелив циновки, прислонясь спиной к бортам посудины; их корзины, свешивающиеся с односкатной крыши навеса, раскачиваются вместе с лодкой. Мужчины кутаются в серапе и готовятся ко сну. Свет фонаря падает на них, сидящих, лежащих, спящих или приглушенно разговаривающих.

Из темноты выскакивает маленькая женщина; потом неожиданно бросается назад, на берег. Что-то забыла на песке. Но лодка не отплывет без нее – ветер еще не переменился.

Высокая мачта теряется в темноте; огромный парус лежит вдоль крыши навеса, наготове. Под крышей раскачивается фонарь; люди спят, растянувшись на дне. Может быть, они не отплывут до полуночи. А потом обратно в Тлапальтепек с его зарослями тростника в конце озера, с его мертвой, мертвой plaza, с его мертвыми сухими домами из черного саманного кирпича, с его разоренными улочками и странной, могильной тишиной, как в Помпее.

Все это было знакомо Кэт. Столь чуждое и напоминающее смерть, оно пугало и озадачивало ее.

Но сегодня! Сегодня она не будет все утро бродить по берегу. Надо отправляться на катере в Хамильтепек, повидаться с Рамоном. Поговорить о многом, даже о предложении, которое ей сделал Сиприано.

Ах, как она может выйти за него и отдать свое тело этой смерти? Принять на свою грудь тяжесть этой тьмы, выдержать гнет этого странного мрака? Умереть прежде смерти, превратиться в живого мертвеца?

Ну уж нет! Лучше бежать в земли белых людей.

Но вместо этого она отправилась договариваться с Алонсо о катере.

Глава XVII
Четвертый гимн и епископ

Президент республики, как новая метла, мел, возможно, слишком чисто, по общему мнению, что вызвало «восстание». Оно не было очень широким. Но, разумеется, означало появление бандитизма, разбоев и напугало небольшие городки.

Рамон решил держаться в стороне от позорной политики. Однако Церковь, а с нею Рыцари Кортеса и некоторые политики уже ополчились на него. Церковники обрушивались на него с амвонов, клеймя – не слишком пока громко – как амбициозного антихриста. Впрочем, имея поддержку в лице Сиприано, а с ним и армии западных районов, он мог особо не бояться.

Однако существовала возможность того, что Сиприано придется вести свои войска на защиту правительства.

– Прежде всего, – сказал Рамон, – я не хочу, чтобы от меня несло политическим запашком. Не хочу, чтобы меня подталкивали к сближению с какой бы то ни было партией. Пока могу, мне лучше оставаться в этом отношении незапятнанным, лучше держаться в стороне от всех. Но Церковь будет толкать меня к социалистам – а социалисты предадут при первой возможности. Дело не во мне. Таков новый настрой. Самый верный способ убить его – а его можно убить, как всякую живую вещь, – это связать его с какой-нибудь политической партией.

– Почему бы тебе не встретиться с епископом? – сказал Сиприано. – Я тоже с ним встречусь. Не зря же я назначен командиром дивизии в западном округе?

– Да, – медленно проговорил Рамон, – я встречусь в Хименесом. Я уже думал об этом. Да, я намерен использовать все доступные средства. Монтес будет на нашей стороне, потому что ненавидит католическую церковь и не потерпит даже намека на давление со стороны. Он видит возможность создания «национальной» церкви. Хотя меня лично никакие национальные церкви не интересуют. Только одна должна говорить с народом на его языке. Ты знаешь, что священники запрещают народу читать наши Гимны?

– Какое это имеет значение? – сказал Сиприано. – Народ сегодня другой, его не остановишь. Он тем более будет читать их.

– Возможно! Для меня это будет не важно. Я буду взращивать свою легенду, как се называют, пока почва влажна. Но мы должны внимательно следить за появлением малейших «ростков» группового интереса.

– Рамон! – сказал Сиприано. – Если тебе удастся превратить Мексику в страну Кецалькоатля, что будет потом?

– Я буду Первым Человеком Кецалькоатля! Больше ничего не знаю.

– А остальной мир тебя не волнует?

Рамон улыбнулся. Он уже видел в глазах Сиприано огонь Священной войны.

– Я бы хотел, – сказал он с улыбкой, – быть одним из Посвященных земли. Одним из Инициаторов. Каждая страна, Сиприано, – сама себе Спаситель или каждый человек – сам себе Спаситель. И Первый Человек во всяком народе представляет Подлинную Аристократию мира. Аристократия необходима, это мы знаем. Но подлинная, а не искусственная. Необходимо нечто, что органически объединило бы мир: мир человека. Но что-то конкретное, не абстрактное. Ах, Сиприано! Союзы, соглашения, международные программы – это как глобальная пандемия. Листья одного громадного дерева не могут расти на ветвях другого громадного дерева. Народы земли – как деревья; в конце концов, они не перемешиваются, не соединяются. Они живут обособленно, как деревья. Или же лезут друг на друга, и тогда их корни сцепляются в смертельной борьбе. Только цветы способны на совместное существование. И цвет каждого народа – это подлинная его аристократия. И дух мира может перелетать с цветка на цветок, как колибри, и постепенно опылять громадные цветущие деревья. Лишь Подлинная Аристократия мира может быть интернациональной, или космополитичной, или вселенской. Так было всегда. Народы способны на это так же, как листья мангового дерева – прижиться на сосне. И если я хочу, чтобы мексиканцы узнали имя Кецалькоатля, то только потому, что хочу, чтобы они говорили на языке своей крови. Я хочу, чтобы германский мир вновь обрел Тора и Вотана и древо Иггдрасиль^{30}. И я хочу, чтобы друидический мир действительно понял, что их тайна – в белой омеле и что они сами – Туата де Данаан^{31}, живые, но придавленные. А в Средиземноморье должен вернуться новый Гермес^{32}; в Тунис – новая Аштарот^{33}; в Персию – Митра; в Индию – непобедимый Брахма^{34}; в Китай – древнейшие из драконов. Тогда, Сиприано, я. Первый Человек Кецалькоатля, с тобой, Первым Человеком Уицилопочтли, и, возможно, твоей женой, Первой Женщиной Ицпапалотль, разве могли бы мы не объединиться на равных, с другими великими аристократами мира: Первым человеком Вотана и Первой женщиной Фрейи^{35}, Первым лордом Гермеса и Первой леди Астарты, Светлорожденным Брахмы и Сыном Величайшего Дракона? Говорю тебе, Сиприано, возрадуется земля, когда Первые лорды Запада встретятся с Первыми лордами Востока и Юга в Долине Души. О, на земле есть Долины Души, и это не города, где процветают торговля и промышленность. Тайна одна, но люди должны видеть ее по-разному. Гибискус, чертополох и горечавка – все они цветы на Древе Жизни, но в мире они далеки друг от друга, и так должно быть. Я – гибискус, ты – цветок юкки, твоя Катерина – дикий нарцисс, а моя Карлота – белые анютины глазки. Только четверо нас, но мы составляем удивительный букет. Так вот. Мужчины и женщины земли не продукт промышленности, они не взаимозаменяемы. Древо Жизни – едино для всех, и это мы понимаем, когда наши души раскрываются в последнем цветении. Мы не можем измениться и не хотим этого. Но, когда наши души раскрываются в конечном цветении, тогда, расцветши, мы познаем единую тайну цветения вместе со всеми цветами, которая превыше знания любых листьев, стеблей и корней – нечто божественное.

Но сейчас не это важно. Сейчас мне нужно добиваться своего тут, в Мексике, а тебе – своего. Так пойдем и займемся этим.

Он отправился в мастерские, где его люди трудились над его заданиями, Сиприано же сел за письма и военные планы.

Их отвлек стук мотора катера, входящего в крохотную бухточку. Это прибыла Кэт в сопровождении Хуаны, замотанной в черный шарф.

Рамон во всем белом, перепоясанный кушаком с сине-черным узором, в большущем сомбреро с инкрустированным бирюзой Глазом Кецалькоатля, спустился на берег встретить ее. На ней было платье тоже белого цвета, зеленая шляпа и бледно-желтая шелковая шаль.

– Как я рада вновь оказаться здесь, – сказала она, протягивая ему руку. – Хамильтепек стал для меня настоящей Меккой, внутренней потребностью.

– Тогда почему не появляетесь чаще? Мне бы очень этого хотелось.

– Боюсь показаться навязчивой.

– Ну что вы! Вы могли бы помогать мне, если бы пожелали.

– О! – сказала она. – Я боюсь крупных хозяйств, отношусь к ним скептически. Думаю, причина в том, что я не переношу скопления людей – где бы это ни было, это сидит глубоко во мне. Наверно, я слишком брезглива; мне неприятно, когда они прикасаются ко мне, неприятно и самой к ним прикасаться. Я бы, например, не смогла заставить себя вступить в… в… какую-нибудь там Армию спасения! – там это является отвратительной обязанностью.

Дон Рамон засмеялся.

– Солидарен с вами. Я сам ненавижу и презираю скопища людей. Но эти люди – мои работники.

– Со мной это с самого детства, сколько помню себя. Мне рассказывали, что, когда мне было четыре года и родители устраивали обед для множества гостей, нянька приводила меня сказать «доброй ночи» гостям. Все были такие нарядные, ели, пили. И, думаю, говорили мне приятные вещи, как водится. В ответ я неизменно говорила одно: «Все вы обезьяны!» Это имело огромный успех. Но я чувствовала это даже ребенком и сейчас чувствую то же самое. Для меня все люди – обезьяны, по-разному выдрессированные.

– Даже самые близкие?

Кэт замялась. Потом с неохотой призналась:

– Да! Боюсь, что так. Оба моих мужа – даже Джоаким – почему-то были такими упрямыми в своих ничтожных глупостях – прямо как обезьяны. Когда Джоаким умер, я вдруг почувствовала страшное безразличие. Я подумала: Сущее посмешище было портить себе кровь из-за этого. Считаете, это ужасно?

– Да! Но с другой стороны, все мы чувствуем подобное – временами. Или должны почувствовать, если хватит смелости. Это лишь мгновение в нашей жизни.

– Иногда мне кажется, – сказала она, – что это мое постоянное чувство к людям. Я люблю мир, небо и землю, и великую их тайну. Но люди – нет, для меня они все – обезьяны.

Он видел, что в глубине души она искренна.

«Puros monos! – сказал он про себя по-испански. – Y lo que hacen, pras monerias».

– Настоящие обезьяны! И ведут себя абсолютно как обезьяны! – Потом добавил: – Однако у вас есть дети!

– Да! Да! – призналась она через силу. – Дети от первого мужа.

– А они? – monos y no más?[115]115
  Не такие обезьяны? (исп.)


[Закрыть]

– Нет! – сказала она, хмурясь и, видимо, недовольная собой. – Только отчасти.

– Плохо, – сказал он, качая головой. – А впрочем! – добавил он: – Кто мои дети для меня, как не маленькие обезьяны? И их мать… и их мать… Ах, нет! Сеньора Катерина! Это нехорошо. Нужно уметь отстраняться от людей, от толпы. Если я глажу розовый куст, он – отвратителен, колет меня. Нужно отстраняться от конкретных личностей и смотреть на людей, как смотрят на деревья в пейзаже. В определенном смысле люди влияют на вас. Человечество влияет на ваше сознание. Поэтому вы вынуждены ненавидеть людей и человечество и хотите бежать. Но спастись можно только одним способом: подняться над ними, жить более полной жизнью.

– Именно это я и делаю! – вскричала Кэт. – Только это. Когда я была абсолютно одна с Джоакимом в коттедже и всю работу по дому делала сама и совершенно никого не видела, просто жила и все время чувствовала полноту жизни; тогда я была свободна, была счастлива.

– А он? – спросил Рамон. – Был ли он свободен и счастлив?

– Был, по-настоящему. Но тут жизнь становится обезьяньей. Он не позволил себе быть довольным. Настоял на необходимости быть с людьми и заниматься общественным делом, чтобы просто было, чем мучить себя.

– Тогда почему вы не жили в своем коттедже совсем одна, без него? – сказал он. – Почему путешествуете и общаетесь с людьми?

Она молчала и злилась. Она знала, что не смогла бы жить в полном одиночестве. Пустота раздавила бы ее. Ей нужен был мужчина, чтобы заполнить пропасть и сохранять душевное равновесие. Но даже когда он был у нее, в самой глубине сердца она презирала его, как презирала бы собаку или кошку. С человечеством ее связывал едва уловимый, беспомощный антагонизм.