Текст книги "Пернатый змей"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Глава XV
Гимны Кецалькоатля

Электричество в Сайюле было вещью такой же непостоянной, как все остальное. Вечером свет давали в половине седьмого, и он мог храбро гореть аж до десяти, когда городок по щелчку рубильника погружался во тьму. Но обычно было не так. Часто лампочка отказывалась загораться до семи или половины восьмого или даже до восьми. Самой неприятной шуткой было, когда он вспыхивал и гас в разгар ужина или в тот самый момент, когда вы писали письмо. И тогда внезапно обрушивалась черная мексиканская ночь. Все в доме, словно вдруг ослепшие, принимались суетиться, ища спички и свечи, перекликаясь испуганными голосами. Чего они всегда пугались? Потом электричество, как раненое, пыталось собраться с силами, и нить в колбах начинала краснеть как-то зловеще. Все замирали, затаив дыхание, – оживет или не оживет? Иногда оно вскоре испускало последний вздох, иногда оживало и лампочки вспыхивали тусклым светом, но лучше такой, чем никакого.

С наступлением сезона дождей положение становилось безнадежным. Вечер за вечером свет отключали. И Кэт сидела при тоскливой, трепещущей свече, а за окном голубая молния озаряла темные силуэты предметов в патио. И смутные фигуры людей, тайком быстро проскальзывавших в дальний конец патио, к Хуане.

В одну из таких ночей Кэт сидела у себя на веранде, уставясь в бездонную тьму. В пустой гостиной горела свеча. То и дело из кромешной тьмы появлялись освещаемые голубыми беззвучными вспышками молнии олеандры и папайя в саду патио. Вдалеке слышался гром – несколько гроз рыскали в небе над озером, как голодные ягуары.

И несколько раз стукнула калитка, скрипел гравий под ногами – на дорожке появлялся человек, здоровался с ней и проходил в дальний конец, к сарайчику Хуаны, в зарешеченном окошке которого горел тусклый свет масляной лампы. Потом оттуда послышался тихий монотонный голос, что-то декламирующий или читающий. И всякий раз, как налетал порыв ветра и мелькала, как голубая птица среди деревьев, молния, резкой дробью сыпались на земь круглые плоды куэнты.

Кэт чувствовала себя несчастной и одинокой. Она догадывалась: там у прислуги, в темноте, что-то происходит, что-то таинственное. А она на своей террасе томится одиночеством.

Но, в конце концов, это ее дом, и она имеет право знать, чем занимается ее прислуга. Она встала с качалки, прошла веранду и выступающее в патио помещение столовой. Двери в столовую, где имелся отдельный выход в патио, были уже заперты.

В дальнем углу, позади колодца, она увидела людей, сидевших у распахнутой двери в кухню Хуаны. Из двери этого сарайчика падал тусклый свет масляной лампы, и медленным речитативом звучал голос, лица собравшихся были повернуты к свету, женщины в низко надвинутых темных платках, мужчины в шляпах, плечи укутаны серапе.

Услышав шаги Кэт, все повернулись к ней и прозвучало тихое предостережение. Хуана с усилием поднялась на ноги.

– Это нинья! – сказала она. – Иди к нам, нинья, ты, бедняжка, весь вечер одна.

Мужчины тоже встали – она узнала юного Эсекьеля, который, здороваясь с ней, снял шляпу. Марию дель Кармен, новобрачную. Внутри сарайчика, где стояла на полу лампа, – Хулио, недавнего жениха. Были тут и Конча с маленькой Марией, и двое незнакомцев.

– Я слышала голос… – сказала Кэт. – Не знала, что это ты, Хулио. Как поживаешь? И мне стало интересно, что у вас происходит.

На мгновение повисла мертвая тишина. Прервала ее Хуана.

– Да, нинья! Иди к нам! Очень хорошо, что ты пришла. Конча, стул для ниньи!

Конча довольно неохотно встала и принесла маленький низкий стульчик, единственную мебель Хуаны, не считая кровати.

– Я нам не помешала? – спросила Кэт.

– Нет, нинья, ты ведь дружишь с доном Рамоном, verdad?

– Да, – ответила Кэт.

– А мы – мы читаем Гимны.

– Какие гимны? – удивилась Кэт.

– Гимны Кецалькоатля, – ломающимся баском сказал Эсекьель с неожиданной бравадой.

– Так продолжайте! Можно мне послушать?

– Ты услышишь! Нинья хочет послушать. Читай, Хулио, читай! Давай, читай!

Они снова уселись на землю, и Хулио сел возле лампы, но опустил голову, пряча лицо в тени своей большой шляпы.

– Entonces! Начинай! – сказала Хуана.

– Он боится, – пробормотала Мария дель Кармен, кладя ладонь на колено молодому человеку. – Все равно, читай, Хулио! Потому что нинья хочет послушать.

После минутной внутренней борьбы Хулио спросил сдавленным голосом:

– Читать с начала?

– Да, начни с начала! Читай! – сказала Хуана.

Юноша достал из-под наброшенного на плечи одеяла лист бумаги, похожий на рекламную листовку. Наверху был изображен символ Кецалькоатля, называвшийся Глазом: крут с силуэтом птицы посередине.

Глухим голосом он принялся читать:

«Я – Кецалькоатль с темным лицом, живший в Мексике в давние времена.

Пока не пришел чужестранец из-за морей, и его лицо было бело, и говорил он странные слова. Он показал свои руки и ноги, и в них были дыры. Он сказал: Я Иисус по прозвищу Христос. Люди распяли меня на кресте, и я умер. Но я восстал из мертвых и вознесся на небо к моему Отцу. И теперь Отец повелел мне идти в Мексику.

Кецалькоатль спросил: Ты один?

Иисус ответил: Со мной моя мать. Она пролила много слез, видя меня на кресте. Она положит себе на колени голову Сынов Мексики и утешит их в их страданиях, и, когда женщины Мексики будут плакать, она прижмет их к груди и утолит печаль их. И когда она попросит Отца за ее народ. Он исполнит ее просьбу.

Кецалькоатль сказал: Это хорошо. Но, Брат по имени Иисус, с чем ты пришел в Мексику?

Иисус сказал: Я принесу мир Мексике и одену нагого, пложу пищу в уста голодного, дары в ладонь каждому из людей, мир и любовь в их сердца.

Кецалькоатль сказал: Это очень хорошо. Я стар. Я не могу сделать так много. И теперь должен уйти. Прощай, народ Мексики. Прощай, неведомый брат по имени Иисус. Прощай, женщина по имени Мария. Пришло время мне уйти.

И Кецалькоатль посмотрел на свой народ, и обнял Иисуса, Сына Божия, и Марию обнял, Пресвятую Деву, Святую Матерь Иисуса, и удалился. И до его слуха доносилось, как рушились его храмы в Мексике. Но он медленно шел дальше, ибо был стар и утомлен долгою жизнью. Он взошел на крутую гору, к белому снегу вулкана. Он шел, а позади раздавалось стенание умирающих людей и пылало пламя пожарищ. Он сказал себе: Это, верно, стенают мексиканцы! Но я не должен их слушать, ибо Иисус сошел на землю, и он утрет слезы каждому, а его Мать одарит их радостью.

И еще он сказал: Верно, это горит Мексика. Но я не должен смотреть, ибо все мужчины станут братьями теперь, когда Иисус сошел на землю, и все женщины сядут у голубых юбок Марии, улыбаясь, полные мира и любви.

И старый бог достиг вершины горы и посмотрел в синеву небес. И в двери в синей стене он увидел великую тьму и сияющие звезды и луну. А дальше тьмы он увидел одну великую звезду, как сияющие врата.

Тогда поднялось вокруг Кецалькоатля, сверкая крыльями и перьями, пламя вулкана. И на крыльях огня и в сверкании искр взлетел Кецалькоатль, поднимаясь все выше и выше, как пламя огня, как яркая птица, в пространство, к белым ступеням небес, ведущим к синим стенам с дверью, ведущей во тьму. Он вошел в нее и скрылся.

Пала ночь, и Кецалькоатля не стало, и люди на земле увидели только звезду, возвращающуюся на небо, гаснущую под низкими ветвями тьмы.

Тогда люди Мексики сказали: „Кецалькоатля не стало. Даже его звезда пропала. Мы должны слушать этого Иисуса, говорящего на чужом языке“.

И они научились новому языку от священников, которые явились с востока, из-за великих морей. И стали христианами».

Хулио, поглощенный чтением, внезапно замолчал: листовка кончилась.

– Красивая история! – сказала Кэт.

– И правдивая! – воскликнула вечно сомневающаяся Хуана.

– Я тоже так думаю, – согласилась Кэт.

– Сеньора! – крикнула Конча. – Это правда, что небеса там, наверху, и ты сошла по ступенькам, которые как облака, к краю неба, как по ступенькам мола сходят в озеро? Это правда, что El Señor[103]103
  Господь (исп.).


[Закрыть] спускается и стоит на ступеньках, и смотрит вниз на нас, как мы смотрим в воду озера на рыбок?

Конча отбросила спутанные космы со своего злого смуглого лица и смотрела на Кэт, ожидая ответа.

– Я не знаю точно, – рассмеялась Кэт. – Но мне кажется, это правда.

– Она верит в это, – сказала Конча, глядя на мать.

– А правда, – спросила Хуана, – что El Sertor, El Christo del Mundo[104]104
  Господь, Христос Вседержитель (исп.).


[Закрыть], – гринго и что Он с Его Святой Матерью явился из твоей страны?

– Не из моей, но из страны поблизости от моей.

– Слушайте! – воскликнула Хуана. – Господь – грингито, а Богоматерь – грингита. Да это и понятно. Посмотрите! Посмотрите на ножки ниньи! Ну прямо как у Santissima[105]105
  Пресвятая Дева (исп.).


[Закрыть]! Посмотрите! – Кэт была в открытых, с одним ремешком, сандалиях на босу ногу. Хуана в восхищении коснулась белой ноги ниньи. – Ножки Santissima. И Она, Пресвятая Мария, – грингита. Она явилась из-за моря, как ты, нинья?

– Да, из-за моря!

– Ах, ты знаешь это?

– Да. Знаю.

– Подумать только! Santissima – грингита, и Она явилась из-за моря, как нинья, и из стран, где живут ниньи! – говорила Хуана с ехидным удивлением, ужасом, удовольствием, насмешкой.

– И Господь – Грингито, настоящий Грингито? – крикнула Конча.

– И, нинья, – ведь это гринго убили El Señor? Не мексиканцы? Это те, другие гринго распяли Его на кресте?

– Да! – ответила Кэт. – Они были не мексиканцы.

– Гринго?

– Да, гринго.

– И Он Сам был Гринго?

– Да! – ответила Кэт, не зная, что еще сказать.

– Вот! – сказала Хуана приглушенным голосом, ужасаясь, злорадствуя. – Он был Гринго, и гринго распяли его на кресте.

– Но это было давным-давно, – поспешно сказала Кэт.

– Нинья говорит: давным-давно, – как эхо, повторила Хуана голосом, дрожащим от ужаса.

На минуту воцарилась тишина. Темные лица сидящих на земле девушек и мужчин были обращены к Кэт, с нее не сводили глаз, ловили каждое ее слово. Где-то в отдалении бормотал гром.

– А теперь, – раздался спокойный, чистый голос Марии дель Кармен, – El Señor собирается возвратиться к Своему Отцу, а наш Кецалькоатль – возвращается к нам?

– И Santissima покидает нас? – торопливо перебила ее Хуана. – Подумать только! Santissima покидает нас, а Кецалькоатль возвращается! У него-то нет матери!

– Может быть, у него есть жена, – сказала Кэт.

– Quién sabe![106]106
  Кто знает! (исп.)


[Закрыть] – пробормотала Хуана.

– Говорят, – вставила дерзкая Кончита, – что в Раю он стал молодым.

– Кто? – спросила Хуана.

– Не знаю, как его зовут, – процедила Кончита, стесняясь назвать имя.

– Кецалькоатль! – юным баском ответил за нее Эсекьель. – Да, он молодой. Он – бог в расцвете жизни и прекрасно сложен.

– Так говорят! Так говорят! – пробормотала Хуана. – Надо же!

– Здесь это сказано! – закричал Эсекьель. – Об этом написано! Во втором гимне.

– Прочитай, Хулио.

И Хулио, теперь с энтузиазмом, извлек второй лист.

«Я – Кецалькоатль из Мексики, я проделал самый долгий из путей.

За синюю стену неба, за сияющие пределы Солнца, через равнины тьмы, где россыпь звезд, как россыпь деревьев, деревьев и кустов, далеко, к сердцу всех миров, низко, как Утренняя Звезда.

И в сердце всех миров ждали меня те, чьих лиц я не мог видеть. Там звучали их голоса, как жужжание пчел: Это Кецалькоатль, чьи волосы белы от пламени жизни. Он идет один, и медленно.

Потом мои руки никого не находили, меня взяли за руки, и я их не чувствовал, я умер наконец.

Но когда я умер и стал прах, его не развеяли, не отдали ни четырем ветрами, ни шести. Нет, даже ветру, что дует вниз в середину земли, ни тому, что дует вверх, как указующий перст, не отдали меня.

Он мертв, сказали, но не забыт.

Они взяли масло тьмы и помазали им мои лоб и глаза, влили мне в уши и в ноздри, и в рот, и помазали двойное молчание моей груди, и ввалившийся пуп, и потаенные мои места, спереди и сзади, и ладони моих рук, и холмики моих колен, и подошвы моих ступней.

Наконец, они помазали всю мою голову маслом, что течет из тьмы. И потом сказали: Он запечатан. Отнесите его.

И меня отнесли и положили в фонтан, что темно журчит в сердце миров, далеко, далеко за солнцем, и там лежу я, Кецалькоатль, в теплом забвении.

Я спал крепким сном и не видел снов.

Пока голос не воззвал: Кецалькоатль!

Я сказал: Кто зовет меня?

Никто не ответил, но голос сказал: Кецалькоатль!

Я спросил: Где ты, зовущий меня?

Сказал он: Вот! Я ни здесь, ни там. Я – это ты сам. Вставай.

И я почувствовал великую тяжесть, как тяжесть могильного камня тьмы.

Я сказал: Разве я не стар? Как отвалю я сей камень?

Как можешь ты быть стар, когда я новый человек? Я отвалю камень. Садись!

Я сел, и камень отпал и с грохотом покатился в бездну пространства.

Я сказал себе: Я новый человек. Я моложе молодого и старее старца. И вот! я расцвел на стебле времени, как цветок. Я – мужчина в расцвете. Я не мучаюсь ни желанием, как цветок, готовый вот-вот раскрыться, ни нетерпением семени, несущегося к небесам. Чашечка моего цветения раскрыта, и в ее сердцевине ходят звезд согласные хоры. Мой стебель покоится в воздухе, мои корни уходят в бескрайнюю тьму, солнце – лишь светлая чаша внутри меня.

И вот! я ни молод, ни стар, я – цветок раскрывшийся, я обновлен.

И я поднялся и расправил свои члены и оглянулся вокруг. Солнце было подо мной в цепенящем зное, как огненный колибри, зависающий в полдень над мирами. И его клюв был длинен и очень остр, и он был как дракон.

И робкая звезда ждала, боясь лететь дальше.

Я воззвал к ней: Кто ты?

 
Я Иисус, я сын Марии.
Я возвращаюсь домой.
Моя мать Луна темна.
 

 
Брат мой, Кецалькоатль,
Усмири палящее ярое солнце.
Накрой его тенью, пока я пройду.
Помоги вернуться домой.
 

Я поймал солнце и держал его, и слабая звездочка проскользнула в моей тени, медленно направляясь в темные области, куда пламя солнца не достает. Потом Иисус сел на склоне тишины, и достал сандалии, и надел их.

Хороши ли мексиканцам крылья любви, Иисус?

Души мексиканцев слишком тяжелы для крыльев любви, на них лежит камень отчаяния.

Где твоя леди Мать в своем голубом одеянии, та, чьи колени дарят утешение душе?

Одеяние моей матери поблекло от пыли мира, она изнемогла без сна, ибо люди взывают к ней день и ночь, и ножи мексиканцев оказались острей кончиков крыльев любви, и их неподатливость была сильней надежды. И вот! фонтан слез иссякает в глазах стариков, и дряхлые колени не могут утешить. Кецалькоатль, господин, моя мать еще раньше меня отправилась к своему спокойному белому лунному ложу.

Она ушла, и ты уходишь, Иисус. А как же Мексика?

В их церквах остались наши изображения, о Кецалькоатль, они не знают, что я и моя Мать покинули их. Они, Брат, Господин мой, – злые души! Они дают выход своей ярости. Они разрушили мою Церковь, они похитили мою силу, из-за них увяли уста Пресвятой Девы. Они прогнали нас от себя, и мы ушли, ковыляя, как старик и старуха, выплакавшие все слезы и согбенные от груза лет. Так что мы ушли, когда они не смотрели на нас. И мы ищем только отдыха, чтобы навечно забыта человеческих детей, на чьих душах лежит камень отчаяния.

Тогда сказал я: Хорошо, иди дальше. Я, Кецалькоатль, сойду вниз. Спи сном без сновидений. Попрощаемся на перепутье, Брат Иисус.

Он сказал: О, Кецалькоатль! Они забыли тебя. Пернатый змей! Змей – молчаливая птица! Они не зовут тебя.

Я сказал: Продолжай свой путь, ибо пыль земли в глазах твоих и на губах твоих. Змей середины земли дремлет в чреслах моих и в моем животе, птица небес сидит на моем челе и чистит свой клюв о мою грудь. Но я, я владыка двух путей. Я владыка верха и низа. Как человек, я обновленный человек, с обновленными членами и новой жизнью, и светом Утренней Звезды в глазах. И вот! Я – это я! Владыка обоих путей. Ты был владыкой одного пути. Теперь он ведет тебя к ложу сна. Прощай!

И Иисус отправился к ложу сна. И Мария, Матерь Скорбей, лежит на ложе белой луны, выплакав все слезы.

Но я, я стою на пороге. Я переступаю границу. Я – Кецалькоатль, владыка обоих путей, звезда между днем и тьмой».

Молодой человек закончил чтение, и повисла тишина.

Глава XVI
Сиприано и Кэт

В воскресенье днем появились большие черные каноэ с огромными квадратными парусами; они медленно плыли с западного берега сквозь легкую дымку над водой: из Тлапальтепека с грузом больших соломенных шляп, одеял и глиняной посуды, из Иштлауакана, и Харамайи, и Лас-Семаса с циновками, лесом, древесным углем и апельсинами, из Тулиапана, Кушкуэко и Сан-Кристобаля – наполненные доверху темно-зелеными шарами арбузов и грудами красных томатов, манго, овощей, апельсинов и кирпича и черепицы, обожженных докрасна, но очень хрупких, и снова с древесным углем и лесом с бесплодных сухих гор за озером.

Кэт почти всегда выходила в пять часов пополудни посмотреть на лодки, плоскодонные, вытащенные на мелкую воду, и как их начинают разгружать в предвечернем зное. Ей нравилось наблюдать, как мужчины бегают по доскам с темно-зелеными арбузами в руках и складывают их пирамидами на песке, темно-зеленые арбузы, похожие на живые существа с белыми животами. Как томаты ссыпают в воду у берега, и они пляшут на мелкой волне, пока женщины моют их, – пляшущий пурпур.

Длинные тяжелые кирпичи складывали вдоль развалившегося мола, потом грузили на осликов, которые, хлопая ушами, трусцой бежали с грузом, утопая в песке, перемешанном с галькой.

Cargadores[107]107
  Грузчики (исп.).


[Закрыть] суетились возле лодок с древесным углем, таская грубые мешки.

– Уголь не нужен, нинья? – кричал чумазый cargador со станции, который таскал на спине сундуки приезжих.

– Почем?

– Двадцать пять реалов за два мешка.

– Плачу двадцать.

– Идет, двадцать реалов, сеньорита. Накинете еще два реала мне за доставку?

– За доставку платит хозяин, – говорила Кэт. – Но я приплачу двадцать сентаво.

И человек шел, быстро перебирая босыми ногами по каменистой земле, с двумя мешками угля на плечах. Мужчины взваливали на себя огромный груз, будто не замечая тяжести. Они, можно сказать, любили почувствовать сокрушительное давление груза на свой железный позвоночник и что они способны выдержать его.

Корзины весенней гуайявы, корзины сладких лимонов, называющихся limas[108]108
  Лаймы (исп.).


[Закрыть], корзины крохотных, величиной с грецкий орех, зеленых и желтых лимонов; оранжево-красных и зеленоватых манго, апельсинов, моркови, плодов кактуса в огромных количествах, небольшое количество шишковатого картофеля, плоского, жемчужно-белого лука, маленьких calabazitas[109]109
  Тыквы (исп.).


[Закрыть] и зеленых крапчатых calabazitas, похожих на лягушек, camotes, печеный и сырой, – ей нравилось смотреть, как корзины рысцой несут вверх на берег мимо церкви.

Потом, как правило, довольно поздно, появлялись большие красные горшки, пузатые красные ollas для воды, глиняные горшочки и кувшины с рисунком, процарапанным по кремовой и черной глазури, блюда, большие и плоские, для приготовления тортилий – множество всяческой глиняной посуды.

На западном берегу люди взбегали наверх, водрузив на головы по дюжине громадных шляп, – словно движущиеся пагоды. Другие тащили искусно плетеные кожаные huaraches и грубые веревочные сандалии. Третьи – кипы темных серапе с кричащим розоватым рисунком, водрузив их на плечи.

Захватывающая картина. Но в то же время было во всем этом что-то тягостное, почти гнетущее. Все эти люди спешили на рынок, как на битву. Они шли не на радостный праздник торговли, но на суровую борьбу с теми, кому нужен был их товар. В воздухе всегда ощущалась странная, мрачная озлобленность.

К тому времени, как колокола на церкви били закат, торговля уже начиналась. На тротуарах вокруг plaza сидели на корточках индейцы со своими поделками, грудами зеленых арбузов, строем грубой глиняной посуды, пирамидами шляп, рядком расставленными сандалиями, фруктами, россыпью запонок и прочих безделушек, называвшихся novedades, небольшими подносами со сластями. И все время прибывали люди из глухих деревень, ведя за собой нагруженных ослов.

Но никогда никакого гама, криков, лишь изредка громкий голос. Ничего похожего на бурлящий, живой, оглушительный средиземноморский рынок. Но вечно упорная, размалывающая воля; вечно наждачное давление на душу как бы серо-черного базальтового жернова.

С наступлением темноты торговцы зажигали жестяные «молнии», и язычки огня колыхались и развевались, когда темнолицые люди в белых рубахах и штанах и в огромных шляпах опускались на корточки возле своего товара в ожидании покупателей. Они никогда не уговаривали тебя купить что-нибудь. Никогда не расхваливали свой товар. Они даже не смотрели на тебя. Было такое впечатление, что они вообще торговали, пересиливая свои неизменные злость и равнодушие.

Иногда Кэт было на рынке весело и легко. Но чаще она чувствовала неизъяснимую тяжесть, медленно, невидимо обволакивающую душу. Ей становилось не по себе, хотелось бежать. Больше всего ей хотелось утешения, которое давали дон Рамон и гимны Кецалькоатля. Они казались ей единственным спасением в этом ужасном мире.

Опять ходили разговоры о революции, так что рынок был беспокоен и молол черную тревогу, сея черную пыль на душу. Кругом были непривычного вида солдаты в шляпах с загнутыми вверх полями, с ножами и пистолетами, с варварскими лицами северян, высокие, поджарые. Они расхаживали парами, переговариваясь на непонятном северном наречии, и казались Кэт более чужаками здесь, чем она сама.

Обжорные ряды были ярко освещены. Мужчины сидели за дощатыми столами и ели руками, а суп хлебали прямо из чашек. Подъезжал молочник верхом на лошади, впереди перед ним висели два больших бидона. Он медленно пробирался сквозь толпу к длинному столу и, сидя неподвижно в седле, разливал молоко из бидона по чашкам, потом, все так же сидя, как монумент, принимал свой ужин: чашку супа и тарелку тамаля или рубленого, жгучего мяса на тортилье. Вокруг медленно прохаживались пеоны. Звучали гитары, тихо, словно украдкой. Сквозь толпу ползла машина из города, полная народу: девушек, юношей, папаш и детей.

Сама жизнь во всей своей полноте, освещаемая стоящими на земле керосиновыми лампами. Толпа мужчин в белых рубахах и штанах и в огромных сомбреро, неспешно шествующих вокруг рыночной площади, молчаливо проскальзывающие женщины в темных платках. Над головой черные кроны деревьев. Вход в отель сверкает электричеством. Девушки из города в платьях из органди, белых, вишнево-красных, голубых. Группки певцов, поющих, повернувшись друг к другу. Никакого гвалта, все звуки приглушены, сдавлены.

Непонятное тяжелое, гнетущее ощущение мертвой черной враждебности, которой полна душа пеонов, распространяется вокруг. Почти жалко было смотреть на хорошеньких, стройных девушек из Гвадалахары, прогуливающихся по площади, взявшись за руки, таких легких в своих тонких алых, белых, голубых, оранжевых платьицах с короткими рукавами, которым хотелось, чтобы на них оглядывались, обращали внимание. А от пеонов исходила лишь черная враждебность, если не ненависть. Казалось, они обладают способностью отравлять воздух своей черной, каменной враждебностью.

Кэт готова была посочувствовать этим тоненьким, ищущим девушкам, хорошеньким, как бумажные цветы, жаждущим внимания, но отвергаемым, страдающим.

Внезапно прогремел выстрел. Мгновенно вся рыночная площадь оказалась на ногах, люди бросились в разные стороны, рассеялись по боковым улочкам, попрятались в лавках. Новый выстрел! С того места, где она стояла, Кэт увидела на другом конце быстро пустевшей площади человека, который, развалясь, сидел на одной из скамей и палил в воздух из пистолета. Это был какой-то полупьяный обормот из города. Люди поняли это. Тем не менее, он в любой момент мог направить пистолет ниже и начать стрелять куда попало. Поэтому все молча торопились убраться подальше, раствориться в темноте.

Еще два выстрела, по-прежнему в воздух. И в тот же миг из темной боковой улочки, где располагался армейский пост и где сейчас на земле высились груды шляп с огромными полями, выскочила маленькая фигурка офицера в форме; он молнией ринулся прямо к пьянице, который размахивал пистолетом, и, не успел никто и глазом моргнуть, бац! бац! – ударил его по лицу. Сначала по одной щеке, потом по другой, и звук пощечин прозвучал над площадью почти как выстрел. Мгновенно он вцепился в руку с пистолетом и выхватил его.

Тут же подскочили двое из тех странных солдат и схватили человека за руки. Офицер бросил им короткое приказание, они козырнули и увели арестованного.

Народ как ни в чем не бывало снова заполнил площадь. Кэт с бьющимся сердцем опустилась на скамью. Она увидела арестованного, которого провели под фонарем, – на щеке кровавая полоса. И Хуану, которая было убежала, но теперь вернулась и, взяв Кэт за руку, сказала:

– Глянь, нинья! Это генерал!

Она вскочила на ноги. Офицер приветствовал ее.

– Дон Сиприано! – воскликнула она.

– Он самый, – ответил тот. – Напугал вас этот пьяница?

– Не слишком! Только встревожил. Я не чувствовала, что это грозит какой-то опасностью.

– Да, это всего лишь пьяница.

– Но все равно сейчас я иду домой.

– Проводить вас?

– А вы хотели бы?

Они пошли рядом и у церкви повернули к озеру. Над горой висела луна, с запада дул свежий, не слишком сильный ветер. От Тихого океана. Вдоль берега тускло рдели огоньки лодочников, одни близко, на песке, другие на самих лодках, под навесами. Это женщины готовили скромную пищу.

– Прекрасная ночь, – сказала Кэт, дыша полной грудью.

– Луна лишь чуть-чуть на ущербе, – откликнулся он.

Хуане пришлось следовать позади, за нею шли двое солдат.

– Это вас сопровождают солдаты?

– Полагаю, – ответил он.

– Все же луна здесь, – сказала она, – не такая красивая и спокойная, как в Англии или Италии.

– Это одна и та же планета, – возразил он.

– Но светит она здесь, в Америке, не так. Она не возбуждает такого восторженного чувства, как в Европе. Напротив, ощущение такое, будто ей приятно причинять тебе страдание.

Несколько секунд он молчал. Потом сказал:

– Может быть, это то, что есть в вас от Европы, причиняет страдание нашей мексиканской луне.

– Но я приехала сюда с открытой душой.

– Европейской душой. А она, наверное, не то, что мексиканская душа.

Кэт молчала, почти ошеломленная.

– Воображаю, как ваша мексиканская луна не любит меня! – с иронией рассмеялась она.

– Воображаю, как вы не любите нашу мексиканскую луну! – сказал он.

Они дошли до поворота к дому Кэт. Тут росла группа деревьев и под деревьями, за живой изгородью, стояло несколько хижин, крытых тростником. Кэт часто смеялась над ослом, который высовывал любопытную голову из-за низкой каменной стены, и над круторогим бараном, привязанным к дереву с измочаленной внизу корой, над мальчишкой, голым, не считая рубашонки, который улепетывал от него под защиту колючей изгороди.

Кэт и Сиприано расположились на веранде Дома Подсчетов. Она предложила ему вермут, но он отказался.

Было тихо. Только от маленькой электроподстанции дальше по дороге, где дежурил Хесус, доносилось слабое жужжание. Потом за банановыми пальмами хрипло проорал петух.

– Какая нелепость! – сказала Кэт. – В такой час петухи не кричат.

– Только не в Мексике, – засмеялся Сиприано.

– Да! Только здесь!

– Он принял вашу луну за солнце, да? – сказал он, поддразнивая ее.

Петух продолжал надрываться.

– У вас тут очень симпатично, и дом, и патио, – сказал Сиприано.

Но Кэт никак не отреагировала.

– Или вам тут не нравится? – спросил он.

– Понимаете, – ответила она, – прислуга не позволяет мне ничего делать! Если я начинаю подметать свою комнату, они смотрят на меня и говорят: «Qué Niña! Что за нинья!» Словно я стала на голову, чтобы их позабавить. Я шью, хотя шитьем не увлекаюсь. Что это за жизнь?

– Но вы еще читаете! – сказал он, взглянув на журналы и книги.

– Ах, в книгах и газетах все такая ерунда, далекая от жизни, – сказала она.

Они помолчали, потом он спросил:

– Но чем вы хотели бы заняться? Как вы сказали, шитье вам неинтересно. Знаете, женщины племени навахо, когда шьют одеяло, заканчивая узор, оставляют маленькое свободное местечко, выход для своей души: чтобы она не осталась в одеяле. Думаю, душа Англии остается в ее изделиях, во всем, что она произвела. Англия никогда не оставляла душе возможности уйти. Так что вся ее душа – в ее изделиях, и нигде больше.

– Но у Мексики лет души, – сказала Кэт. – Она проглотила камень отчаяния, как говорится в гимне.

– Вы так считаете? Я с вами не согласен. Душа – это то, что вы создаете, как узор на одеяле. Очень красиво, когда ткач, создавая узор, использует нити из разной шерсти, разного цвета. Но как только он заканчивает вещь, она его больше не интересует. Мексика еще не начинала создавать узор своей души. Или только начала – с помощью Рамона. Разве вы не верите в Рамона?

Кэт помолчала, прежде чем ответить.

– В Рамона верю! Верю! Но есть ли какой-то смысл осуществлять то, что он пытается осуществить, здесь, в Мексике… – медленно проговорила она.

– Он живет в Мексике. И действует здесь. Почему бы и вам не попробовать тоже?

– Мне?

– Вам! Вам! Рамон говорит, что не верит в одиноких богов, не сопровождаемых женщиной. Почему бы вам не стать женщиной в пантеоне Кецалькоатля? Вы бы стали богиней!

– Мне, богиней в мексиканском пантеоне? – со смехом воскликнула изумленная Кэт.

– А что? – спросил он.

– Но я же не мексиканка, – ответила она.

– Вы легко можете стать богиней, – сказал он, – заняв место в одном пантеоне с доном Рамоном и мной.

Лицо Сиприано озарилось странным, таинственным огнем, глаза сверкали. Кэт не могла избавиться от ощущения, что его пожирает своего рода безумное, слепое честолюбие, которое отчасти распространяется и на нее, и к тому же она предмет его страсти, испепеляющей у индейца.

– Но я не хочу быть богиней в мексиканском пантеоне, – сказала она. – Мексика ужасает меня. Дон Рамон замечательный человек, но я так боюсь, что они уничтожат его.

– Так помогите это предотвратить.

– Какие образом?

– Выходите за меня. Вы жалуетесь, что вам нечем заняться. Так выходите замуж за меня. Выходите за меня и помогите Рамону и мне. Как говорит Рамон, нужно, чтобы среди нас была женщина. А вы настоящая женщина. Предстоит многое сделать.

– Разве не могу я помочь, не выходя ни за кого замуж? – спросила она.

– Но как? – сказал он просто.

И она поняла, что он прав.

– Но вы же видите, – сказала она, – у меня нет желания выходить за вас, так как же я смогу это сделать.

– Почему?

– Видите ли, Мексика в самом деле ужасает меня. Черные глаза мексиканцев заставляют мое сердце сжиматься, а тело съеживаться. От ужаса. А я не хочу, чтобы в моей душе жил ужас.

Он молчал, лицо его было непроницаемо. Было совершенно не понять, что он думает; словно черное облако заволокло его.

– Почему нет? – сказал наконец он. – Ужас – реальная вещь. Разве всех остальных ничего не ужасает, как вы говорите?

Он смотрел на нее серьезным, тяжелым взглядом, глаза его блестели.