Текст книги "Дочь леди Чаттерли"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
Соавторы: Патриция Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
– А почему, в сущности, я должен дать тебе развод?
– Потому что я не хочу больше здесь жить. Да и ты не хочешь, чтобы мы были вместе.
– Ну уж извини меня. Мои чувства неизменны. К тому же ты – моя жена. И я хочу, чтобы ты жила под моей крышей достойно и покойно. Если отбросить чувства, а мне это, уверяю тебя, нелегко, то перспектива потухшего семейного очага представляется мне страшнее смерти. И ради чего? Ради твоего каприза?
Подумав немного, Конни ответила:
– Ничего не поделаешь. Мы должны расстаться. У меня, наверное, будет ребенок.
Он тоже задумался.
– И ты хочешь уйти отсюда из-за ребенка? – наконец сказал он.
Она кивнула.
– Почему? Неужели Дункан Форбс так уж озабочен судьбой своего потомства?
– Гораздо больше, чем был бы ты.
– Ты так полагаешь? Но я не хочу расставаться с женой. И я не вижу причин, почему я должен отпустить ее. Она может растить ребенка под моей крышей, если, конечно, все будет в рамках приличия. Ты хочешь меня убедить, что Дункан Форбс мил тебе больше, чем я? Никогда этому не поверю!
Опять воцарилось молчание.
– Ну неужели ты не можешь понять, – прервала молчание Конни, – я хочу уйти от тебя, чтобы жить с человеком, которого люблю.
– Не понимаю. Я за твою любовь не дам и ломаного гроша. Вместе с человеком, которого ты любишь. Это все ханжество и ложь.
– У меня на этот счет иное мнение.
– Иное? Моя дорогая жена! Уверяю тебя, ты сама не веришь в любовь к Дункану Форбсу. Ты для такой любви слишком умна. Поверь мне, даже сейчас ты питаешь ко мне большую симпатию. И ты ожидаешь, что я клюну на эту глупость?
Конни понимала, что он прав. И больше не могла ломать комедию.
– Дело в том, что люблю я не Дункана, – Конни твердо посмотрела ему в глаза. – Мы назвали Дункана, чтобы пощадить твои чувства.
– Пощадить мои чувства?
– Да. Потому что на самом деле я люблю другого человека. Узнав, кто он, ты возненавидишь меня. Это мистер Меллорс, он был здесь егерем.
Если бы он мог соскочить со своего стула, он бы соскочил. Его лицо пошло желтыми пятнами, глаза выпучились, в них она прочитала – полный крах всему.
Он откинулся на спинку стула и, тяжело дыша, воззрился в потолок. В конце концов сел прямо.
– Ты хочешь сказать, что на этот раз не обманываешь меня? – сказал он, ненавидяще глядя на нее.
– Ты и сам знаешь, что это правда.
– И когда у вас с ним началось?
– Весной.
Он молчал затравленно, как попавший в капкан зверь.
– Все-таки это ты была у него в спальне?
Значит, в глубине души он все знал.
– Да, я!
– Боже правый! Тебя мало стереть с лица земли.
– За что? – едва слышно прошептала она.
Но он, казалось, не слышал ее.
– Этот мерзавец! Это ничтожество! Этот возомнивший о себе мужик! И ты! Жила здесь и все это время путалась, с ним, с одним из моих слуг. Боже мой! Боже мой! Есть ли предел женской низости!
Он был вне себя от гнева, возмущения, ярости. Она ничего другого и не ожидала.
– И ты говоришь, что хочешь ребенка от этой мерзости?
– Да, хочу. И он у меня будет.
– Будет? Значит, ты уверена? Когда ты это поняла?
– В июне.
Он замолчал, и в его лице опять появилось странное, детское выражение непричастности.
– Диву даешься, – наконец выговорил он, – как подобных людей земля носит.
– Каких людей?
Он дико посмотрел на нее, не удостаивая ответом. Было очевидно, он просто не в состоянии даже помыслить о малейшей связи между существованием Меллорса и собственной жизнью. Это была чистая, огромная и бессильная ненависть.
– И ты говоришь, что хочешь выйти за него замуж? Носить это подлое имя?
– Хочу.
И опять его точно громом ударило.
– Да, – наконец обрел он дар речи. – Это только доказывает, что я никогда не заблуждался на твой счет: ты ненормальна, не в своем уме. Ты одна из тех полоумных, с патологическим отклонением женщин, которых влечет порок, nostalgie de la boue. [28]28
ностальгия по навозной жиже (фр.)
[Закрыть]
Неожиданно в нем проснулся обличитель, бичующий современную порчу нравов. Он сам – воплощение всех добродетелей. Она, Меллорс и иже с ними – олицетворение зла, грязи. Вещая, он как бы стал утрачивать плотность, а вокруг головы почти засветился нимб.
– Теперь ты видишь, самое лучшее развестись со мной и на этом поставить точку, – резюмировала Конни.
– Ну уж нет! Ты можешь убираться куда угодно, но развода я тебе не дам, – с идиотской непоследовательностью заявил он.
– Почему?
Он молчал, одержимый тупым упрямством.
– Ты предпочитаешь, чтобы ребенок считался твоим законным сыном и наследником?
– До ребенка мне дела нет.
– Но если родится мальчик, он будет согласно закону твоим сыном и унаследует твой титул и поместье.
– Мне все равно.
– Но ты должен подумать об этом. Я, конечно, сделаю все, чтобы ребенок юридически не считался твоим. Пусть он будет незаконнорожденным, если не может носить имя родного отца.
– Поступай, как сочтешь нужным.
Он был неумолим.
– Так ты не дашь мне развода? Причиной может служить Дункан. Он не возражает. А настоящее имя может вообще не фигурировать.
– Я никогда с тобой не разведусь, – сказал, как вогнал последний гвоздь.
– Почему? Потому что я этого хочу?
– Потому что я всегда действовал по собственному разумению. И сейчас мне представляется самым разумным не разводиться.
Спорить с ним было бесполезно, Конни пошла наверх, рассказала Хильде.
– Завтра едем обратно, – решила та. – Надо дать ему время опамятоваться.
Полночи Конни упаковывала личные, ей принадлежавшие вещи. Утром отправила чемоданы на станцию, не сказав Клиффорду. Они увидятся перед самым завтраком, только чтобы проститься. А вот с миссис Болтон надо перед расставанием поговорить.
– Я пришла попрощаться с вами, – сказала она сиделке. – Вам все известно, но я рассчитываю на вашу скромность.
– О, ваша милость, на меня можете положиться. Но это для всех нас такой удар. Надеюсь, вы будете счастливы с этим джентльменом.
– Этот джентльмен! Ведь это Меллорс, и я люблю его. Сэр Клиффорд знает. Об одном прошу вас – ничего никому не рассказывайте. Если вдруг увидите, что сэр Клиффорд согласен на развод, дайте мне знать. Я хочу юридически оформить отношения с человеком, которого люблю.
– Я так понимаю вас, ваша милость! Можете рассчитывать на мое содействие. Я не предам ни сэра Клиффорда, ни вас. Потому что вижу – вы оба по-своему правы.
– Благодарю вас. И позвольте подарить вам вот это…
И Конни вторично покинула Рагби-холл. Они с Хильдой отправились в Шотландию. Конни осталось только ждать, когда в Клиффорде вновь заговорит здравый смысл. Меллорс уехал куда-то в глушь, будет полгода работать на ферме, пока тянется дело о разводе. Они с Конни купят впоследствии ферму, куда он сможет вкладывать свою силу и энергию. У него должно быть свое занятие, пусть даже тяжелый физический труд. Деньги Конни только первоначальный вклад.
А пока надо ждать – ждать новой весны, рождения ребенка, будущего лета.
« Ферма Грейндж, Олд Хинор, 29 сентября.
Я оказался на этой ферме по воле случая: инженер компании Ричардс – мой старый знакомый по армии. Ферма принадлежит угольной компании «Батлер и Смиттэм». Мы сеем овес и заготавливаем сено для шахтных пони. На ферме есть коровы, свиньи и другая живность. Я нанялся подсобным рабочим и получаю тридцать шиллингов в неделю. Роули, фермер, взвалил на меня все, что мог, – за эти полгода к следующей Пасхе я должен выучиться фермерскому труду. От Берты ни слуху, ни духу. Понятия не имею, где она, почему не явилась в суд на первое слушание, и вообще, что у нее на уме. Но надеюсь, что если я буду вести себя тихо, то уже в марте стану свободным человеком. Пожалуйста, не волнуйся из-за сэра Клиффорда. Не сомневаюсь, он очень скоро сам захочет от тебя избавиться. Уже и то хорошо, что он не докучает тебе.
Я снимаю комнату в старом, но вполне приличном доме в Энджин-роу. Хозяин работает машинистом в Хай-парк. Он высокий, с бородой, и до мозга костей нонконформист. Хозяйка, маленькая, похожая на птичку, очень любит все высокородное и все свои разговоры начинает с «позвольте мне…». Они потеряли на войне сына, и это наложило на них неизгладимый отпечаток. У них есть дочь, длинное, как жердь, застенчивое существо. Она учится на школьного преподавателя, я ей иногда помогаю, так что у нас получилось что-то вроде семейного круга. Но в общем они приятные, вполне порядочные люди. И, пожалуй, уж слишком добры со мной. Думаю, что жизнь сейчас более милостива ко мне, чем к тебе.
Работа на ферме мне по душе. Утонченных радостей она не дает, да я их и не искал. Я умею обращаться с лошадьми, а коровы, хотя в них слишком много женской покорности, явно оказывают на меня успокаивающее действие. Когда я дою, уткнувшись головой в теплый бок, то чувствую прямо-таки утешение. На ферме шесть довольно хороших херефордширок. Только что кончили жать овес, если бы не дождь и мозоли на ладонях, занятие вполне пристойное. С здешними людьми я общаюсь немного, но отношения со всеми хорошие. На многое надо просто закрывать глаза.
Шахты работают плохо; район этот шахтерский, мало чем отличающийся от Тивершолла, только более живописный. Иногда захаживаю в местный кабачок «Веллингтон», болтаю с шахтерами. Они высказываются очень резко, но менять ничего не хотят. Знаешь, как говорят про наших шахтеров – «сердце у них на месте». Сердце, может, на месте, а вот вся остальная анатомия – хоть плачь. Лишние они в этом мире. В целом они мне нравятся, но не вдохновляют, нет в них бойцовского азарта. Они много говорят о национализации шахт, всей угольной промышленности. Но ведь нельзя национализировать только уголь, оставив все остальное как есть. Говорят о каком-то новом применении угля, что-то вроде затей сэра Клиффорда. Кое-где, может, это и сработает, но строить на этом будущее, мне кажется, нельзя. В какой бы вид топлива ни превратить уголь, его все равно надо продать. Рабочие настроены пессимистично. Они считают, что угольная промышленность обречена, и я думаю, они правы. А с промышленностью обречены и они. Многие поговаривают о Советах, но убежденности в их голосах не слышно.
Они убеждены в одном: все – мрак и беспросветность. Ведь и при Советах уголь надо кому-то продавать.
В стране существует огромная армия индустриальных рабочих, которые хотят есть; так что эта дьявольская машина должна, пусть через пень-колоду, крутиться. Как ни странно, женщины куда более решительны, чем мужчины; кричат, во всяком случае, громче. Мужчины совсем пали духом, на лицах у них безысходность. Но в общем, никто толком не знает, что делать, несмотря на разговоры. Молодые бесятся, потому что у них нет денег, а кругом столько соблазна. Они видят смысл жизни в приобретательстве, а приобретать не на что. Такова наша цивилизация, таково наше просвещение: в людях воспитывается только одна потребность – тратить деньги. А гарантии их заработать нет. Шахты действуют два, два с половиной дня в неделю, и никакого улучшения не предвидится даже в преддверии зимы. Это значит, кормилец приносит в семью двадцать пять – тридцать шиллингов в неделю. Больше всех возмущены женщины, но ведь они больше всех и тратят.
Кто бы внушил им, что жить и тратить деньги не одно и то же. Но им ничего не внушишь. Если бы их учили в школе жить, а не зарабатывать и тратить, они могли бы прекрасно обходиться двадцатью пятью шиллингами. Если бы мужчины, как я тебе говорил, щеголяли в алых штанах, они не думали бы так много о деньгах, если бы они пели, плясали и веселились, они бы умели довольствоваться малым. Они любили бы женщин, и женщины любили бы их. И никто не стеснялся бы наготы; их надо учить петь и плясать, водить на лужайках старинные хороводы; делать резную мебель, вышивать узоры. Тогда бы им хватало и нескольких шиллингов. Единственный способ покончить с индустриальным обществом – научить людей жить разумно и красиво, без мотовства. Но это невозможно. У всех сегодня одно на уме – приобретать, приобретать. А бедняки к тому же просто ни о чем другом и не умеют думать. Им бы жить и веселиться, поклоняясь великому, доброму Пану. Вот единственный Бог для простых смертных во все времена. Конечно, одиночки могут по желанию причислять себя к более высоким религиям. Но народ должен поклоняться языческим богам.
А наши шахтеры – не язычники, отнюдь. Это печальное племя, мертвяки. Их не могут разгорячить ни женщины, ни сама жизнь. Молодые парни носятся на мотоциклах с девчонками и танцуют под джаз, если повезет. Но и они мертвяки, еще какие. И на все нужны деньги. Деньги, если они есть, – трава; если нет – голодная смерть.
Я уверен, что и тебе все это отвратительно. О себе распространяться не буду, в данную минуту ничего плохого со мной не происходит. Я стараюсь не думать о тебе слишком много, а то вдруг до чего-нибудь додумаюсь. Но, конечно, живу я сейчас только ради нашего будущего. И мне страшно, по-настоящему страшно. Я чую носом близость дьявола; он пытается помешать нам. Ладно, не дьявола, так Маммоны, этот идол, в сущности, – совокупная злая воля людей, алчущих денег и ненавидящих жизнь. Мне мерещатся в воздухе длинные костлявые руки, готовые вцепиться в горло всякому, кто дерзает жить за пределами власти денег, и сжимать, пока из него дух вон. Близятся тяжелые времена. Если ничего не изменится, будущее сулит индустриальным рабочим погибель и смерть. Я порой чувствую, как все внутри у меня холодеет. И на тебе, ты ждешь от меня ребенка. Ну, не сердись на эти глупости. Все тяжелые времена, сколько их ни было в истории, не смогли уничтожить ни весенних цветов, ни любви женщины. Не смогут они и в этот раз убить мое влечение к тебе, загасить ту искру, которая зажглась между нами. Еще полгода – и мы будем вместе. И хотя мне страшно, как я сказал, я верю, что нет силы, которая нас разлучит. Долг мужчины – строить, созидать будущее, но ему надо и верить во что-то помимо себя. Будущее обеспечено, если человек видит в себе что-то хорошее, доброе. А я еще верю в то легкое пламя, которое вспыхнуло в нас. Для меня оно – единственная ценность в мире. У меня нет друзей, старых привязанностей. Только одна ты. И это пламя – единственное, чем я дорожу. Конечно, еще младенец, но это боковая ветвь. Для меня Троица – двуязыкое пламя. Древняя Троица, на мой взгляд, может быть и оспорена. Мы с Богом любим иногда задрать нос. Это двуязыкое пламя между тобой и мной – альфа и омега всего! Я буду верен ему до конца. И пусть все эти клиффорды и берты, угольные компании, правительства и служащий Маммоне народ пропадут пропадом.
Вот по всему этому я и не хочу думать о тебе. Для меня это пытка, и тебе от этого не легче. Но я так не хочу, чтобы ты жила вдали от меня. Стоп, если я разбережу сердце, если начнет грызть досада, что-то хорошее будет утрачено. Терпение, терпение! Идет моя сороковая зима. Что делать, все предыдущие зимы никуда не денешь. Но в эту зиму я молюсь двуязыкому пламени моей Троицы, и на душе у меня покойно. Я бы не хотел, чтобы люди задули его своим дыханием. Я верую в некую высшую тайну, которая даже подснежнику не даст погибнуть. И хотя ты в Шотландии, а я в Средней Англии и я не могу обнять тебя, у меня все-таки есть что-то твое. Моя душа мягко колышется в легком Троицыном пламени, вторя любовному акту, в котором оно и родилось. Как и цветы родятся от соития земли и солнца. Но это легкое пламя пока еще зыбко, чтобы оно разгорелось, нужно время, терпение и время.
Так что теперь я за воздержание, потому что оно непреложно следует за любовной горячкой, как время мира за войной. И я даже полюбил воздержание, полюбил любовью подснежника к снегу. Да, я люблю воздержание, как мирную передышку в любовных войнах. Наше белое двуязыкое пламя для меня – точно подснежник ранней весны. Когда весна войдет в свою силу, пламя это разгорится ярче солнца. А пока пора воздержания, добрая и здоровая, словно купание в горной реке. Мне нравится моя чистая жизнь, она течет от тебя ко мне, как горный поток. Она точно вешние воды земли и неба. Бедные донжуаны! Что за маета эта вечная погоня за наслаждением. Где уж им вздуть легкое двуязыкое пламя – в душе-то не могут навести порядок. Неведом им и чистый горный поток воздержания.
Прости, что я так многословен, это оттого, что не могу дотронуться до тебя. Если бы спать ночью, чувствуя рядом твое тепло, пузырек с чернилами остался бы полным. Да, какое-то время нам придется жить врозь. Но быть может, это сейчас самое мудрое. Только бы не мучили сомнения…
Ладно, не огорчайся… Глупо себя накручивать. Будем верить в наше легкое пламя и в безымянного бога, который хранит его от сквозняков. На самом деле у меня здесь столько тебя, даже жаль, что не вся целиком.
Выбрось из головы сэра Клиффорда. Если он и не объявится, тоже не очень горюй. Навредить по-настоящему он не может. Наберись терпения, рано или поздно он захочет избавиться от тебя, вычеркнуть из своей жизни. А не захочет, и это не беда. Сумеем с ним справиться. Но он захочет, ты для него теперь отрезанный ломоть.
Видишь, я просто не могу остановиться. Залог будущего – то, что мы вместе, хоть и разлучены. И держим курс на скорую встречу.
Джон Томас шлет привет своей леди Джейн, немножко понурившись, но не утратив надежды».
П. Робинс
ДОЧЬ ЛЕДИ ЧАТТЕРЛИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Налеты стали привычными в повседневной жизни лондонцев. Каждый день с наступлением сумерек начинали завывать сирены. В тот вечер воздушная тревога была объявлена еще до окончания дежурства в госпитале. Повинуясь давно отработанной привычке, Клэр проверила, плотно ли задернуты светонепроницаемые шторы, и начала свой обход. Останавливаясь возле коек тяжелораненных пациентов, она старалась сказать им что-нибудь хорошее и ласковое.
Мисс Ивэнс, старшая сестра, придирчивая и острая на язык дама довольно почтенного возраста, которую больные прозвали «Старушка Вам-все-нельзя», давала за ширмой наставления младшей сестре милосердия. Как только завыли сирены, у одного из офицеров началось кровотечение.
Клэр умела сохранить самообладание в любой самой сложной ситуации. Больные восторгались этой красивой, всегда невозмутимой девушкой – еще бы, она держалась с таким достоинством! И излучала покой, а его так ждали эти истерзанные духовно и физически люди. Клэр всегда была свежа и подтянута – мисс Ивэнс, и та не могла к ней придраться. В белом накрахмаленном переднике и шапочке, из-под которой выглядывал локон великолепных золотисто-рыжих волос, она казалась настоящей леди. Волосы были очень длинные, и Клэр собирала их в тяжелый пучок.
Изумительная фигура, белоснежная бархатистая кожа, большие синие глаза – все это делало девушку очень привлекательной в глазах противоположного пола. Мужчины, знавшие Клэр плохо, ошибочно принимали внимание, с каким она глядела на них, за приглашение вступить в более близкие отношения. Что за отношения – можно догадаться без труда. Да только взгляд этой очаровательной сестры милосердия выражал всего лишь дружеское расположение, и ничего более. Девушка любила мужское общество и обычно поддерживала хорошие отношения с несколькими больными из госпиталя. Клэр замечательно танцевала, и от поклонников, разумеется, отбоя не было, однако она отгораживалась от них невидимой стеной. Мужчины, рано или поздно натолкнувшись на нее, оставляли в покое эту недотрогу. Их удивляла ее холодность и равнодушие к тому, что они называли любовью. Впрочем, Клэр об этом догадывалась. Молодые люди, пролившие свою кровь на войне, предпочитали простых и сговорчивых девушек. Клэр же им не позволяла распускать руки. Она побаивалась страстных ласок, словно плотская любовь могла сулить ей не наслаждение, а страдание и боль.
Клэр была помолвлена с Робином Клэем, офицером, служившим в Триполи. Он понимал ее куда лучше, чем большинство молодых людей, только и мечтавших о том, чтобы затащить девушку в постель. Похоже, Робин даже ценил ее за сдержанность. По крайней мере до сих пор не делал попыток посягнуть на ее невинность.
Клэр жила у тети Хильды, единственной сестры ее матери, в просторной квартире на Слоун-сквер.
У родителей Клэр была собственная ферма «Лебединая долина», расположенная в одной из самых живописных долин графства Сассекс в пяти милях от Брайтона. В детстве Клэр обожала свой дом и родителей, но постепенно в их отношения вкралась некоторая настороженность. Нет, она с ними вовсе не ссорилась и ни в чем не могла их упрекнуть – отец и мать боготворили свое единственное дитя, – однако в последнее время они как будто перестали понимать ее, и она, естественно, от них отдалилась. Поэтому на выходные Клэр вовсе не стремилась домой – тетя Хильда была ей в чем-то гораздо ближе родной матери. Клэр чуть ли не обрадовалась, когда началась война. К тому времени она успела закончить школу. Появилась возможность уехать в Лондон, выучиться на сестру милосердия и жить с тетей Хильдой. Кузина Клэр Филиппа, Пип, работала секретаршей в Министерстве обороны и вела довольно светский образ жизни, а потому виделись они довольно редко, друг другу надоесть не могли, и в квартире на Слоун-сквер царили мир и согласие. Пип, хохотушка и непоседа, обожала свою серьезную и не очень разговорчивую кузину, и Клэр платила ей тем же.
Клэр Меллорс было двадцать лет. Через десять дней должна была состояться ее свадьба с Робином Клэем.
Девушка старалась внимательней относиться к каждому без исключения пациенту – такая уж у нее работа, – хотя некоторых недолюбливала. Пожалуй, больше всех она благоволила капитану Тэлботу. Возле его койки сейчас и остановилась.
Подушки сползли – нужно поправить… Какое же у парня измученное лицо и грустный потусторонний взгляд. Совсем недавно Тэлбот чуть было не отправился на тот свет. Выкарабкался он лишь благодаря искусству врачей и заботе сестер милосердия. Разумеется, силе воли тоже. Ему двадцать восемь лет и он без пяти минут майор. Многие из больных моложе его. Дети, настоящие дети, уже успевшие испытать столько мук… Клэр глядела на фотографию миловидной девушки в форме военнослужащей вспомогательной службы ВМС и в который раз мысленно желала Колину Тэлботу скорейшего выздоровления. Она знала историю любви этой девушки и капитана Тэлбота. Его невеста сейчас в Гибралтаре, но скоро должна прилететь в отпуск, и тогда они поженятся.
Клэр много знала о своих пациентах. Особенно о тех, кому симпатизировала. Колин, например, до войны преподавал в Оксфорде классическую литературу. Его мать давно умерла, отец занимает какую-то высокую должность в регулярной армии и сейчас служит в Бирме.
Капитаном Тэлботом Клэр искренне восхищалась – никогда не хнычет и не жалуется на свою судьбу, страдания переносит молча, с мужеством настоящего великомученника. Право же, это так трогает сердце.
Она уважала Колина еще и за то, что в отличие от других ее больных, он никогда не пытался к ней приставать. Когда у Клэр выдавалась свободная минутка, они беседовали об искусстве, музыке, словом, о том, что оба любили. Колин мечтал стать театральным режиссером. Разумеется, после того, как окончится война. Он преклонялся перед талантом Шекспира.
– Может, хотите пить? – спросила Клэр у Колина.
– Нет, спасибо. Но с удовольствием выкурил бы сигарету.
Клэр прикурила сигарету и дала ее Колину. Он благодарно улыбнулся девушке.
– Сестра говорит, вы слишком много курите, – заметила Клэр.
– Пускай говорит. На то она и Ивэнс-Вам-все-нельзя.
– Но в данном случае она права. Курение пагубно сказывается на ваших нервах.
Тэлбот ухмыльнулся.
– А у меня их нет. Мисс Меллорс, как вы себя чувствуете? Мы с вами сегодня, можно сказать, еще не виделись.
– Как всегда, по горло дел. Вы, наверное, опять получили письмо от вашей невесты?
Тэлбот повернул голову и с обожанием посмотрел на фотографию на тумбочке.
– Получил. Вы тоже?
– И я получила. Робин приезжает домой на следующей неделе.
– Ну да, его ждет большой праздник.
Она не успела ответить Колину – где-то неподалеку разорвалась бомба. Звякнули стекла. Кто-то громко выругался.
Колин Тэлбот внимательно посмотрел на девушку. Ни один мускул не дрогнул на красивом безмятежном лице.
Настоящая Флоренс Найтингейл, думал он. Невозмутима и бесстрастна. Или же, как и я, испугалась, но не хочет подавать вида. Такими девушками, как она и моя Ив, может гордиться наша добрая старая Англия. Сейчас снова прогремят выстрелы, наверняка еще ближе. А ты лежишь здесь, как бревно, и не можешь даже… Черт побери, об этом лучше не думать. Лучше вообще не думать ни о чем, а смотреть на эту девушку. Красавица, настоящая красавица. И, кажется, очень скрытная. Никогда не поймешь, что у нее на уме. Непостижимое существо…
Сосед Колина не слышал, как рвутся бомбы – ему дали большую дозу снотворного. Орудия противовоздушной обороны стреляли беспрерывно. Следующая бомба разорвалась в нескольких метрах от госпиталя.
Клэр приблизилась к юноше по имени Табби Бенсон. Ему оторвало правую руку по самое плечо. Она знала, что юноша помешан на регби – играл до войны в «Ворсите блю». Жаль его безумно. Табби был неисправимым балагуром и нередко испытывал терпение самой мисс Ивэнс. Уж как только он над ней не потешался.
– Привет, сестричка! – окликнул он Клэр. – Хочешь подержать меня за руку?
– Как будто мне больше нечего делать! – с улыбкой парировала она.
– А что тебе еще делать? Держи меня за мою единственную руку и наслаждайся.
Он протянул ей руку. В его глазах была мольба.
Клэр взяла ее, крепко стиснула и улыбнулась.
– Извините, Табби, но у меня нет времени поболтать с вами.
Она поправила смятые простыни и стряхнула с одеяла пепел.
– Прилетала маленькая птичка и прочирикала, что уже на следующей неделе наша мадемуазель будет ворковать вокруг своего нового красавца-мужа, – сказал Табби, невинно хлопая своими длиннющими ресницами.
Клэр вспыхнула и отошла.
Табби ухмыльнулся. Он жадно смотрел ей вслед.
Эта наша малютка Меллорс такая прелесть! – думал он. – Кое-кто из ребят по наивности полагает, будто она холодна, как ледышка, но это враки. Она была так ласкова со мной, когда я отходил от наркоза. А какие волосы! Говорят, рыжеволосые очень сладострастны в постели. Интересно, эта малютка тоже?.. Черт побери, надо же мне было потерять эту проклятую руку! Теперь я никуда не гожусь. И нечего даже пытаться за ней ухаживать – такую красотку одной рукой при себе не удержишь. К тому же она отдана другому. Счастливчик! Впрочем, рано ему завидовать. Девчонка всегда настороже и ничего лишнего себе не позволяет. Может, и вправду ледышка?.. А вот наша врачиха любит, когда ты вздрагиваешь от ее прикосновений. Я даже нарочно вздрагиваю, хоть она меня вовсе не возбуждает. Почему не сделать человеку приятное?..
– Сестра! Сестра! – раздался капризный голос.
Клэр послушно поспешила на зов. Долговязый, вечно всем недовольный младший лейтенант Фуллер стал офицером накануне своего ранения. Это был хвастливый, закомплексованный субъект. Его навещала жена. Она молча сносила бесконечные издевки мужа. Мистера Фуллера в госпитале недолюбливали. Клэр старалась не выказывать свою антипатию.
Фуллер окинул девушку сердитым взглядом и проворчал:
– Мне пора пить таблетки. Давно пора, между прочим.
Клэр взглянула на маленькие золотые часики, приколотые к ее нагруднику, – их подарил Робин в день помолвки.
– Да, мистер Фуллер. В самый раз.
– Не в самый раз, а уже просрочили. Не спорьте, сестра.
Клэр промолчала. Она давно привыкла не обращать внимание на брюзжание этого субъекта. Принесла ему стакан воды и покорно стояла рядом, пока он глотал таблетки. Фуллер исподлобья смотрел на девушку.
Что она из себя корчит? Надо же, какая ле-ди, думал он. Тошнит от этих дамочек, разыгрывающих из себя ангелов милосердия. Да ведь они идут работать в госпиталь только потому, что здесь полно мужиков. Хорошо было бы затащить эту девицу в постель и побаловаться с ней. Еще бы как подо мной заерзала. А то корчит из себя вечную недотрогу…
Клэр отошла от Фуллера. И подняла книжку, которую уронил капитан Бинелли. Этого человека она сторонилась. И не любила. Еще больше, чем мистера Фуллера.
В жилах капитана Бинелли вместе с англо-саксонской текла итальянская кровь. Он был англичанином по матери и родился и вырос в Лондоне. Отец капитана Бинелли владел экстравагантным рестораном в Уэст-Энде. Итальянец по происхождению, он еще до войны успел стать британским подданным, а потому не разделил судьбу многих своих соотечественников, высланных в Канаду или же интернированных на острове Мэн.
Бинелли прозвали Кассиопеей [29]29
Кассиопея– в греческой мифологии эфиопская царица, жена царя Кефея, мать Андромеды. Похвалялась перед нереидами своей красотой и тем самим навлекла гнев богинь и Посейдона, которые наслали на страну чудовище.
[Закрыть]или сокращенно Касом. И не зря – он мнил себя неотразимым сердцеедом. Капитан гладко зачесывал черные волосы и обильно смачивал их бриллиантином, гордился своими маленькими аккуратными усиками и часто менял пестрые дорогие пижамы из натурального шелка. Бинелли был богат – хвастался, будто ездит на «мерседесе». Обожал болтать о женщинах и сексе. В часы посещений у его постели обычно вились длинноногие красотки. Капитан пользовался популярностью как у обслуживающего персонала, так и у пациентов госпиталя – скорее всего потому, что угощал всех подряд сигарами, виски и деликатесами из ресторана отца.
Клэр не имела ничего против невинного флирта Табби. Что касается Бинелли, то с ним все обстояло иначе. При каждом удобном случае Кас весьма прозрачно намекал девушке на то, что с удовольствием бы переспал с ней. Часто его жесты были столь непристойны, что Клэр невольно краснела. Она не могла обращаться с мужчинами типа Бинелли. Не то что кузина Пип – уж та бы наверняка сумела его отшить. Клэр злилась на свою беспомощность в подобных ситуациях. Бинелли напоминал ей змея с красивым – человеческим – лицом. Она старалась держаться от него как можно дальше.
Она подала капитану Бинелли оброненную им книгу. Он изловчился и схватил ее за руку.
– Спасибо, прелесть моя.
– Я просила вас не называть меня так.
– Ты такая аппетитная, что я бы с удовольствием тебя съел, – прошептал он, отнюдь не смущенный недовольным взглядом девушки.
– Прошу вас, капитан Бинелли, отпустите мою руку.
– Почему ты не хочешь называть меня Касом?
– Язык не повернется.
Разорвалась еще одна бомба. Из-за ширмы появилась мисс Ивэнс. Ее сопровождала младшая сестра с кувшином и полотенцами в руках.
– Ивэнс заметит, что вы держите меня за руку. Пожалуйста, отпустите, – сердитым шепотом сказала Клэр.
Кас вздохнул. Клэр обратила внимание на маленький золотой медальон на груди Бинелли – он запутался в густых черных волосах. Боже, мерзость какая, подумала девушка. Волосатые мужчины почему-то вызывали у нее отвращение.
– Когда ты поймешь, как тяжко лежать и хотеть женщину так, как я хочу тебя, моя божественная, моя несравненная Клэр?! – с жаром произнес Бинелли.
Она попыталась вырваться. Кас привлек ее к себе и поцеловал в ухо. Клэр вспыхнула от негодования.
