Текст книги "Дочь леди Чаттерли"
Автор книги: Дэвид Герберт Лоуренс
Соавторы: Патриция Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
– А может, эти женщины и хотели быть с тобой, любить тебя по-настоящему, да просто у них не получалось. Может, их вины-то и нет, – сказала Конни.
– Да, это верно. Я знаю. Я и сам был тогда как змея с перебитым хребтом.
Конни вдруг крепко прижалась к нему. Ей не хотелось начинать все сначала, но что-то все время подзуживало ее.
– Теперь все по-другому, – проговорила она. – Ты ведь больше не чувствуешь себя как змея с перебитым хребтом?
– Я не знаю, что чувствую. Знаю только, впереди у нас черные дни.
– Нет, нет! Что ты говоришь! – запротестовала она.
– Близятся черные дни – для нас и вообще для всех, – повторил он свое мрачное пророчество.
– Ничего подобного! Как ты смеешь это говорить!
Егерь молчал. Но она чуяла в его душе черную пустоту отчаяния. Оно было смертью для всех желаний, смертью для самой любви. Это отчаяние подобно бездонной воронке, которая затягивает в себя душевные силы, всего человека.
– Ты так холодно говоришь о любви, – посетовала она. – Так, словно для тебя важно только свое удовольствие, свое удовлетворение.
Конни очень разволновалась.
– Ничего подобного, – ответил он. – Я всегда думал и о женщине. Я не получал ни удовольствия, ни удовлетворения, если женщина не получала того же вместе со мной. А этого ни разу не было. Для полного счастья нужно одновременное удовлетворение двоих.
– Но ты никогда не верил своим женщинам. Ты даже мне не веришь.
– Я не знаю, что значит верить женщине.
– В этом твоя беда.
Она все еще сидела, свернувшись калачиком у него на коленях. Но настроение у него было тяжелое, отсутствующее, ее как бы здесь и не было. И все, что она говорила, лишь отталкивало его от нее.
– Но все-таки во что же ты веришь? – настаивала Конни.
– Не знаю.
– Значит, ни во что, как и все другие мужчины – мои знакомые, – сказала Конни.
Опять оба замолчали. Сделав над собой усилие, он все-таки решился открыть ей душу.
– Нет, я, конечно, во что-то верю. Я верю в сердечное тепло. Верю, что нет настоящей любви без сердечного тепла. Я уверен, если мужчина обладает женщиной и в душе обоих нежность, все будет хорошо. А вот если любить с холодным сердцем – это идиотизм, это смерть.
– Но ты ведь чувствуешь ко мне нежность? Ты не просто так меня любишь?
– Я не хочу больше любить. Мое сердце холоднее остывшей картошки.
– Ах, ах, – поцеловала она его и шутливо прибавила: – Sautees? [19]19
поджарим (фр.)
[Закрыть]
Он рассмеялся.
– Я не преувеличиваю, – сказал он, выпрямившись на стуле. – Полцарства за нежность! А женщинам надо не это. Даже тебе – чего уж греха таить. Ты любишь острую любовную игру, но сердце у тебя остается холодным, хоть ты и делаешь вид, что на седьмом небе от счастья. Где твоя нежность ко мне? Ты относишься ко мне с опаской. Как кошка к собаке. Повторяю, любви нужна нежность. Тебе нравится близость с мужчиной, не спорю. Но ты возводишь эту близость во что-то мистическое, сверхценное. Только затем, чтобы польстить своему тщеславию. Собственное тщеславие важнее для тебя во сто крат любого мужчины, твоей близости с ним.
– Но я то же самое могу сказать о тебе. Твой эгоизм безграничен.
– Да? Ты так думаешь? – сказал он, заерзав на стуле, будто хотел встать. – Давай тогда расстанемся. Я скорее умру, чем буду еще раз обладать женщиной, у которой вместо сердца ледышка.
Она соскользнула с его колен, и он встал.
– А ты думаешь, мне это очень приятно?
– Думаю, что нет, – ответил он. – Посему иди-ка ты спать наверх. А я буду спать здесь.
Конни посмотрела на него. Он был не просто бледным, он был белый как снег, брови нахмурены, далекий, как северный полюс: мужчины все одинаковы.
– Но я не могу вернуться домой раньше утра, – сказала она.
– И не надо. Иди наверх. Уже четверть первого.
– Не пойду, – сказала она.
– Тогда мне придется уйти из дома, – сказал он и начал натягивать ботинок. Конни оторопело глядела на него.
– Подожди, – едва выговорила она. – Скажи, что с нами происходит?
Он продолжал нагнувшись зашнуровывать ботинок. Бежали секунды. У Конни потемнело в глазах, она стояла как в беспамятстве, глядя на него невидящими глазами.
Затянувшееся молчание становилось невыносимым. Он поднял голову. Конни стояла, как потерянная, с широко открытыми глазами. И его точно ветром подхватило: он вскочил, хромая, подбежал к ней, как был, в одном ботинке, схватил на руки и крепко прижал к себе, хотя все внутри у него исходило болью. Он держал ее на руках, а она все смотрела на него…
Рука его скользнула ей под платье и ощутила гладкую теплую кожу.
– Ласонька моя, – шептал он, – ласонька. Зачем нам ругаться? Я люблю тебя, такую гладенькую, шелковую. Только не перечь мне больше. Мы всегда будем вместе.
Конни подняла голову и посмотрела на него.
– Не расстраивайся, – сказала она тихо. – Какой от этого толк? Ты правда хочешь быть со мной? – Она взглянула ему в глаза открыто и твердо.
Он перестал гладить ее, отвернулся. И замер, как будто окаменел. Потом заглянул ей в самые зрачки и, чуть насмешливо улыбнувшись, сказал:
– Давай скрепим нашу любовь клятвой!
– Скрепим, – ответила она, и глаза ее вдруг увлажнились.
– Знаешь старинную клятву: гроб, могила, три креста, не разлюбим никогда.
Он опять улыбнулся, в глазах у него плясали шутливые искорки, от недавнего уныния не осталось и следа.
Она тихо плакала, он опустил ее на коврик у очага и прямо на полу овладел ею. И сразу у обоих растопилось сердце. Тут же заторопились наверх в спальню: становилось прохладно, да и они изрядно помучили друг друга. Конни легла и всем телом прильнула к нему, чувствуя себя маленькой, защищенной, и оба сейчас же заснули добрым, покойным сном. Они спали не шелохнувшись до первого луча, вспыхнувшего над лесом.
Он проснулся первым, в комнате мягкий полусвет, занавески задернуты. В лесу оголтело щебечут дрозды. Утро обещает быть прекрасным. Пора вставать – уже половина шестого. Как крепко ему спалось! Занимается новый день. Его женщина, нежная, любящая, – спит, свернувшись калачиком. Он коснулся ее рукой, и она раскрыла синие, изумленные глаза, улыбаясь еще в полусне его лицу.
– Ты уже встал? – спросила она.
Он глядел ей в глаза. Улыбался и целовал ее. Вдруг она быстро поднялась и села.
– Только подумать, что я у тебя, – сказала она.
Оглядела чисто побеленную крошечную спальню, скошенный потолок, слуховое окно, занавешенное белыми шторами. Комната была совсем пустая, если не считать маленького покрашенного желтым комода, стула и не очень широкой белой кровати, в которой она спала с ним эту ночь.
– Только подумать, мы с тобой здесь вместе, – сказала она, глядя на него сверху. Он лежал, любуясь ею, поглаживая ее груди сквозь тонкую ткань сорочки. Когда он спокоен и ласков, лицо у него такое красивое, совсем мальчишеское. И глаза такие теплые. А уж Конни радовала юностью и свежестью распустившегося цветка.
– Я разденусь, – сказала она, схватив в горсть тонкую батистовую ткань и потянув через голову. Она сидела в постели, обнажив удлиненные золотистые груди. Ему доставляло удовольствие покачивать их, как колокольчики.
– И ты сними свою пижаму, – сказала она.
– Э-э, нет.
– Да! Да! Сними, – приказала она.
И он снял старенькую ситцевую пижамную куртку, штаны. За исключением ладоней, запястий, лица и шеи кожа его везде была молочно-белой; сильное, мускулистое тело изящно. Он опять показался ей ошеломляюще красивым, как в тот день, когда она нечаянно подглядела его умывание.
Золотые лучи ударили в задернутую занавеску. Конни подумала – солнце спешит приветствовать их.
– Отдерни, пожалуйста, шторы, – попросила она. – Слышишь, как поют птицы. Впусти скорее к нам солнышко.
Он соскочил с постели, нагой, тонкий, белотелый, и пошел к окну, немного нагнулся, отдернул шторы и выглянул наружу. Спина была изящная, белая, маленькие ягодицы красивы скупой мужской красотой, шея, тонкая и сильная, загорела до красноты.
В этом изящном мальчишеском теле скрыта была внутренняя сила, не нуждавшаяся во внешнем проявлении.
– Но ты очень красив! – сказала Конни. – Такая чистота, изящество! Иди ко мне, – протянула она к нему руки.
Он стыдился повернуться к ней. Поднял с пола рубашку и, прикрыв наготу, пошел к ней.
– Нет! – потребовала Конни, все еще протягивая к нему тонкие красивые руки. – Я хочу тебя видеть!
Рубашка упала на пол, он стоял спокойно, устремив на нее взгляд. Солнце, ворвавшееся в низкое оконце, озарило его бедра, поджатый живот и темный, налитый горячей кровью фаллос, торчащий из облачка рыжих вьющихся волос. Она испуганно содрогнулась.
– Как странно, – проговорила она медленно. – Как странно он торчит там. Такой большой! Такой темный и самоуверенный. Значит, вот он какой.
Мужчина скользнул взглядом вдоль своего тонкого белокожего тела и засмеялся. Волосы на груди у него были темные, почти черные. В низу живота ярко рыжели.
– И такой гордый, – шептала она смятенно. – Такой высокомерный. Неудивительно, что мужчины всегда держатся свысока! Но он красив. И независим. Немного жутко, но очень красиво! И он стремится ко мне! – Конни прикусила нижнюю губу в волнении и страхе.
Мужчина молча глядел на свою тяжелую неподвижную плоть.
– Эй, парень, – сказал он наконец тихо. – Ты в своем праве. Можешь задирать голову, сколько хочешь. Ты сам по себе, я сам по себе, верно, Джон Томас? Вишь, выискался господин. Больно норовист, похлеще меня, и лишнего не лалакает. Ну что, Джон Томас? Хочешь ее? Хочешь свою леди Джейн? Опять ты меня задумал угробить. И еще улыбается! Ну, скажи ей: «Отворяйте ворота, к вам едет – государь!» Ах, скромник, ах, негодник. Ласоньку он захотел. Ну, скажи леди Джейн: хочу твою ласоньку. Джон Томас и леди Джейн – чем не пара!
– Не дразни его, – сказала Конни, подползла к краю кровати, обняла его стройные, матовые бедра и притянула их к себе, так что груди коснулись его напрягшейся плоти, и слизнула появившуюся каплю.
– Ложись, – велел он. – Ложись и пусти меня к себе.
Он торопился, а когда все кончилось, женщина опять обнажила мужчину – еще раз взглянуть на загадку фаллоса.
– Смотри, какой он маленький и мягкий, Маленький, нераспустившийся бутон жизни. И все равно он красив. Такой независимый, такой странный! И такой невинный. А ведь он был так глубоко во мне. Ты не должен обижать его, ни в коем случае. Он ведь и мой тоже. Не только твой. Он мой, да! Такой невинный, такой красивый, – шептала Конни.
Мужчина засмеялся.
– Блаженны узы, связавшие сердца родством любви.
– Да, конечно, – кивнула Конни. – Даже когда он такой мягкий, маленький, я чувствую, что до конца жизни привязана к нему. И такие славные у тебя тут волосы! Совсем, совсем другие.
– Это шевелюра Джона Томаса, не Моя. Эге! – воскликнул мужчина, потянувшись чуть не до боли во всем теле. – Да ты никак опять за свое? А ведь корнями-то ты врос в мою душу. Другой раз просто не знаю, что с тобой и делать. Он ведь себе на уме, никак ему не потрафишь. Вместе тесно, а врозь скучно.
– Теперь понятно, почему мужчины его боятся! – сказала Конни. – В нем явно есть что-то грозное.
По телу мужчины пробежала дрожь: сознание опять раздвоилось. Он был бессилен противиться неизбежному; а мышца его стала набухать, твердеть, расти, согласно извечному странному обыкновению. Женщина, наблюдая его, затрепетала.
– Бери его! Бери! Он твой! – велел мужчина.
Ее забила дрожь, сознание отключилось. Он вошел в нее, и ее затопили нежные волны острого, неописуемого наслаждения, разлившегося по всему телу. Блаженство все росло и, наконец, завершилось последней ослепляющей вспышкой.
Он услыхал далекие гудки «Отвальной»: семь часов утра, понедельник. Поежившись, зарылся головой в ее грудь, чтобы не слышать гудков.
А она даже не слышала гудка. Она лежала тихо, душа ее этим светлым утром отмылась до прозрачности.
– Тебе, наверное, пора вставать? – спросил он.
– Сколько времени?
– Только что прогудело семь.
– Да, наверное, пора, – сказала она недовольно: терпеть не могла внешнего принуждения.
Он сел и тупо уставился в окно.
– Ты ведь меня любишь? – спросила она спокойно.
Он поглядел на нее.
– Не знаешь, что ли? Чего же спрашивать, – с легким раздражением ответил он.
– Я хочу, чтоб ты не отпускал меня, – сказала она. – Оставил меня.
Глаза его застило теплой мягкой мглой, отогнавшей мысли.
– Прямо сейчас?
– Сейчас, в своем сердце. А потом я приду к тебе насовсем, и это будет скоро.
Он сидел обнаженный на постели, повесив голову; не способный соображать.
– Ты что, не хочешь этого? – спросила она.
– Хочу.
Он посмотрел на нее тем же затуманенным взглядом, в котором горело пламя иного сознания, почти сна.
– Не лезь сейчас ко мне с вопросами. Дай мне опамятоваться. Ты очень нравишься мне. Ты вот тут лежишь, и я тебя люблю. Как не любить бабу с такой хорошей ласонькой. Я люблю тебя, твои ноги, фигуру. Твою женственность. Люблю всеми своими потрохами. Но не береди мне пока душу. Не спрашивай ни о чем. Пусть пока все есть, как есть. Спрашивать будешь после. Дай мне прийти в себя.
С этими словами он стал нежно поглаживать ее мягкие каштановые волосы, под животом, а сам сидел на постели – нагой, полный покоя, лицо неподвижно – некая материальная абстракция, наподобие лица Будды. Он сидел, замерев, ослепленный пламенем иного сознания, держа ладонь на ее теле и ожидая возвращения сознания будничного.
Немного спустя он встал, натянул рубаху, быстро оделся, не произнеся ни слова, еще раз взглянул на нее – она лежала на постели, золотистая в лучах солнца, как роза Gloire de Dijon, [20]20
Слава Дижона (фр.)
[Закрыть] – и быстро ушел. Она слышала, как он внизу отпирает дверь.
А она все лежала, размышляя, что же с ней происходит: ей очень очень трудно уйти, оторваться от него. Снизу донесся голос: «Половина восьмого!» Она вздохнула и встала с постели. Маленькая-голая комнатка, ничего в ней нет, кроме комода и не очень широкой кровати. Но половицы отмыты дочиста. А в углу у окна полка с книгами, некоторые взяты из библиотеки. Она посмотрела, что он читает: книги о большевистской России, путешествия, книга об атоме и электронах, еще одна о составе земного ядра и причинах землетрясения, несколько романов и три книги об Индии. Так, значит, он все-таки читает.
Солнце озаряло ее обнаженное тело. Она подошла к окну, возле дома бесцельно слонялась Флосси. Куст орешника окутан зеленой дымкой, под ним темно-зеленые пролески. Утро было чистое, ясное, с ветки на ветку порхали птицы, оглашая воздух торжественным пением. Если бы она могла здесь остаться! Если бы только не было того ужасного мира дыма и стали! Если бы он мог подарить ей какой-то новый, особый мир.
Она спустилась вниз по узкой, крутой деревянной лестнице. И все равно было бы славно жить в этом маленьком домике – только бы он был в другом особом мире.
Он уже умылся, от него веяло чистотой и свежестью, в очаге потрескивал огонь.
– Ты будешь есть? – спросил он.
– Нет. Вот если бы ты одолжил мне расческу?
Она пошла за ним в моечную и причесалась, глядясь в зеркало величиной в ладонь. Пора идти назад, в Рагби.
Она стояла в маленьком палисаднике, глядя на подернутые росой цветы, на серую клумбу гвоздик, уже набравших бутоны.
– Хорошо бы весь остальной мир исчез, – сказала Конни, – и мы бы с тобой жили здесь вдвоем.
– Не исчезнет, – ответил он.
Они шли молча по веселому росистому лесу, отрешенные от всего и вся.
Ей было тяжко возвращаться в Рагби-холл.
– Я хочу как можно скорее прийти к тебе насовсем. И мы будем жить вместе, – сказала она на прощание.
Он улыбнулся, ничего не ответив.
Она вернулась домой тихо, никем не замеченная, и поднялась к себе в комнату.
ГЛАВА XV
На подносе лежало письмо от Хильды.
«Отец будет в Лондоне на этой неделе, – писала она. – Я за тобой заеду в четверг 17 июня. Будь готова к этому дню. И мы тут же отправимся. Я не хочу задерживаться в Рагби. Это ужасное место. Скорее всего, я переночую в Ретфорде у Колменов. В четверг жди меня к обеду. Выедем сразу после чая и переночуем, наверное, в Грэнтеме. Нет смысла сидеть весь вечер с Клиффордом. Вряд ли он доволен твоим отъездом, так что мой визит не доставит ему удовольствия».
Ну вот! Опять она пешка на шахматной доске.
Клиффорд был действительно недоволен ее предстоящим отъездом, и только по одной причине: ему будет без нее не так покойно. Конни была для него неким символом: она дома, и Он мог с легкой душой заниматься делами. Клиффорд много времени уделял сейчас своим шахтам и боролся с почти безнадежными проблемами: как экономнее добывать уголь и кому его продавать. Конечно, лучше всего перерабатывать его дома, чтобы избавиться, наконец, от мучительных поисков покупателя. Можно производить электрическую энергию, для нее, наверное, легче найти рынок сбыта, но превращать уголь в другой вид топлива оказалось делом сложным и дорогостоящим. Чтобы поддерживать производство, нужно развивать все новые виды производства. Какое-то сумасшествие!
Да, сумасшествие, и только сумасшедшие могут преуспевать в этой индустриальной гонке. Но ведь он тоже был немного сумасшедшим. Во всяком случае так думала Конни. Его одержимость угольными проблемами, его нескончаемые прожекты представлялись ей явным свидетельством его безумия; именно безумие она считала источником его изобретательского вдохновения. Он делился с ней обширными планами, а она слушала его в изумлении, не прерывая. Когда поток слов иссякал, он включал радио и превращался в глухонемого, но было очевидно, что все его прожекты сидят в нем, точно туго закрученная пружина, и ждут своего часа.
По вечерам они с миссис Болтон пристрастились играть в двадцать одно по шести пенсов. Эта армейская азартная игра была для него еще одним способом ухода от действительности – интоксикацией безумия или безумием интоксикации, как угодно. Конни не могла этого видеть и уходила спать, а Клиффорд и миссис Болтон с необъяснимым азартом резались в карты до двух или даже до трех утра. Миссис Болтон оказалась на редкость азартным игроком: подстегивали ее постоянные проигрыши.
Как-то она сказала Конни:
– Этой ночью я проиграла сэру Клиффорду двадцать три шиллинга.
– И он у вас взял эти деньги? – спросила, не веря своим ушам, Конни.
– Конечно, взял, ваша милость. Долг чести!
Конни дала обоим хорошую выволочку. В результате Клиффорд пожаловал своей неизменной партнерше еще сто фунтов в год, и она теперь могла проигрывать с легкой душой. А Конни пришла к выводу – в Клиффорде человек отмирает не по дням, а по часам.
Наконец она решилась сообщить ему о дне отъезда, который назначила в письме Хильда.
– Семнадцатого! – воскликнул он. – А когда ты будешь обратно?
– Самое позднее – двадцатого июля.
– Значит, двадцатого июля. Хорошо.
Он смотрел на нее странным пустым взглядом, не то с доверчивостью ребенка, не то с бесплодной хитростью старика.
– Ты меня не обманешь? – спросил он.
– Что?
– Ну вот ты сейчас уедешь. А обратно вернешься?
– Конечно. Без всякого сомнения, вернусь.
– Ну и прекрасно. Значит, двадцатого июля! – И опять туманно посмотрел на нее.
Как ни странно, он хотел, чтобы она уехала, завела там короткую интрижку, пусть и забеременела. Но он и опасался этой поездки.
А Конни помышляла лишь об одном – как бы совсем уйти от него. Решительный шаг будет сделан, когда все для того созреет – обстоятельства, Клиффорд, она сама.
Конни сидела в сторожке егеря и говорила с ним о поездке в Венецию.
– Вернусь и скажу Клиффорду, что ухожу. И мы с тобой уедем. Им совсем не обязательно знать, что я ушла к тебе. Мы можем уехать в другую страну, ведь правда? В Африку или Австралию, да?
Ей очень нравился ее план.
– Ты когда-нибудь жила в колониях? – спросил он.
– Нет, а ты?
– Я жил в Индии, Южной Африке, Египте.
– А почему бы нам не поехать в Южную Африку?
– Можно и туда.
– Ты не хочешь туда?
– Мне безразлично. Безразлично, куда ехать, что делать.
– Но ты там не будешь счастлив? Почему? Мы не будем жить бедно. У меня есть своих шестьсот фунтов в год. Я уже выяснила. Это немного, но нам ведь хватит?
– Для меня это целый капитал.
– Ах, как будет чудесно!
– Но я должен сперва развестись и ты тоже. Иначе будут осложнения.
Да, им было о чем подумать.
В другой раз Конни расспрашивала его о прошлом. Они были в егерской, за окном шел дождь, громыхало.
– А когда ты был офицером и джентльменом, ты был счастлив?
– Счастлив? Конечно. Я обожал моего полковника.
– Ты его очень любил?
– Да.
– И он любил тебя?
– Да. По-своему любил.
– Расскажи мне о нем побольше.
– Что о нем рассказывать? Он прошел в армии все ступеньки от рядового до полковника. Он любил армию. Не женился. Был старше меня на двадцать лет. Таких умных, образованных людей в армии единицы. Нрав у него был горячий, верно. Но офицер он был толковый. Сколько я помню, для меня он всегда был непререкаемым авторитетом. Я подчинялся ему во всем. И никогда не жалел об этом.
– Ты очень тяжело пережил его смерть?
– Я и сам тогда был на грани жизни и смерти. А когда очнулся и узнал, что полковника нет в живых, почувствовал, что какая-то часть моей души умерла. Но в общем-то я всегда знал, что дело кончится смертью. Все кончается смертью, если на то пошло.
Конни слушала в раздумье. Снаружи ударил гром; поистине, разверзлись хляби небесные, а у них в утлом ковчеге тепло и уютно.
– Ты столько всего пережил в прошлом, – вздохнула Конни.
– Да. Мне порой кажется, что я уже раз-другой умирал. Ан нет, сижу сейчас здесь в предвкушении новых несчастий.
Конни напряженно вслушивалась и в его слова, и в звуки бушующей за окном грозы.
– А когда твой полковник умер, тебе и дальше нравилось быть офицером и джентльменом?
– Нет! Военные, в общем, мелкий народишко. – Он вдруг рассмеялся и продолжал: – Полковник говорил мне: «Знаешь, парень, англичане среднего класса, прежде чем проглотить кусок, тридцать три раза его разжуют – слишком деликатная у них глотка, в ней и горошина застрянет. Барахло, каких мало. Трясутся от страха, если ботинок у них не так завязан. С душком товар, и всегда они во всем правы. Это меня больше всего убивает. Раболепны, задницы лижут до мозоли на языке. А все равно лучше их нет. Жеманные филистеры, недоделанные мужики».
Конни засмеялась. Дождь за окном еще припустил.
– Он их ненавидел?
– Да нет. Они ему были противны, а это большая разница. И он махнул на них всех рукой. Он говорил: «В наши дни и армия туда же. Военные тоже становятся филистерами с деликатной глоткой». Но таков, видно, путь всего человечества.
– А простой народ, рабочие?
– И эти не исключение. Мужского естества в них нет. Оно уничтожено кинематографом и аэропланами. Каждое новое поколение рождается все более жалким: вместо кишок у них резиновые трубки, а ноги руки, лица – жестяные. Люди из жести! Это ведь разновидность большевизма, умертвляющего живую плоть и поклоняющегося механическому прогрессу. Деньги, деньги, деньги! Все нынешние народы с наслаждением убивают в человеке старые добрые чувства, распиная ветхого Адама и Еву. Все они одинаковы. Во всем мире одно и то же: убить человеческое, фунт стерлингов за каждую крайнюю плоть, два фунта за детородный орган. А посмотри, что стало с любовью! Бессмысленные, механические телодвижения. И так везде. Платите им – они лишают человека силы, мужества и красоты. Скоро на земле останутся только жалкие дергающиеся марионетки.
Они сидели в сторожке, лицо его кривила ироническая усмешка. Но и он одним ухом прислушивался к шумящей в лесу грозе. И было ему от этого еще более одиноко.
– Чем же все это кончится? – спросила Конни.
– Все разрешится само собой. Когда всех настоящих мужчин перебьют, останутся одни пай-мальчики, белые, черные, желтые. И скоро они все, как один, сойдут с ума. В здоровом теле – здоровый дух. А здоровья без мужского естества не бывает. Сойдут они, значит, с ума и произведут над собой великое аутодафе, – ты ведь знаешь, как это переводится: акт веры. Вот они и совершат вселенский акт веры. Одним словом, прикончат друг дружку.
– Убьют?
– Да, радость моя. Если мы будем развиваться в этом направлении такими же темпами, у нас очень скоро на острове не останется и десяти тысяч людей. Ты бы видела, с каким сладострастием они истребляют себе подобных.
Раскаты грома постепенно становились тише.
– Как хорошо! – сказала она.
– Великолепно! Предвидеть гибель человечества и появление на земле после долгой ночи нового homo sapiens – что может быть великолепнее. Если мы пойдем этим путем, если абсолютно все – интеллектуалы, художники, политики, промышленники, рабочие будут и дальше с тем же пылом убивать в себе здоровые человеческие чувства, истреблять последние крохи интуиции, последние инстинкты, если все это будет нарастать, как сейчас, в геометрической прогрессии, тогда конец, прощай, человечество! Земля тебе пухом! Змей заглотит себя, оставив вселенский хаос, великий, но не безнадежный. Великолепно! Когда в Рагби-холле завоют одичалые псы, а по улицам Тивершолла поскачут одичалые шахтные лошаденки, вот тогда ты и воскликнешь: «Как хорошо!» «Te Deum laudamus». [21]21
«Тебя, Бога, хвалим» – название и начало благодарственной католической молитвы (лат.)
[Закрыть]
Конни рассмеялась, на этот раз не очень весело.
– Тогда ты должен радоваться, ведь все они большевики, – сказала она. – Что их жалеть, пусть на всех парах мчатся к своей гибели.
– А я и радуюсь. И не хочу им препятствовать. Ведь если бы и захотел, то не смог бы.
– А почему тогда ты такой злой?
– Я не злой. Если мой петушок и я сам кукарекаем в последний раз, так тому, значит, и быть.
– Но у тебя может родиться ребенок!
Он опустил голову.
– О-хо-хо! Родить на свет дитя в наши дни – неправильно и жестоко.
– Нет! Не говори так, не смей! – взмолилась она. – Я почти уверена, что у меня будет маленький. Скажи, что ты очень рад, – сказала Конни, положив на его руку свою.
– Меня радует твоя радость, – сказал он. – Но я считаю это предательством по отношению к неродившемуся существу.
– Что ты говоришь! – задохнулась она от возмущения. – Тогда, выходит, ты и не любишь меня по-настоящему. Если так думать, какая тут может быть страсть!
Он опять замолчал, помрачнел. Было слышно только, как за окном хлещет дождь.
– Ты не совсем искренен, – прошептала она. – Не совсем. Тебя мучает что-то еще.
Конни вдруг поняла, что его злит ее близкий отъезд, что она едет в Венецию по своей охоте. И эта мысль немного примирила ее с ним. Она подняла его рубашку и поцеловала пупок. Потом прижалась щекой к его животу и обняла одной рукой его теплые чресла. Они были одни посреди потопа.
– Ну скажи, что ты хочешь маленького, что ты ждешь его, – тихонько приговаривала она, сильнее прижимаясь к нему. – Ну, скажи, что хочешь!
– Да, наверное, – произнес он наконец. По телу его пробежала дрожь, он весь расслабился, и Конни поняла – верх берет его второе сознание.
– Знаешь, я иногда думаю, – продолжал он, – а что, если обратиться к шахтерам? Они плохо работают, мало получают. Пойду я к ним и скажу: «Что вы все бредите деньгами? Если подумать – человеку ведь нужно совсем немного. Не гробьте вы себя ради денег».
Она мягко потерлась щекой о его живот, и ладонь ее скользнула ниже. Мужская плоть его подала признаки своей странной жизни. А дождь за окном не просто лил, а бесновался.
– Я бы им сказал, – продолжал егерь, – давайте перестанем горбить спины ради презренного металла. Вы ведь кормите не только себя, но и целую армию нахлебников. Вас обрекли на этот тяжкий труд. Вы получаете за него гроши, хозяева – тыщи. Давайте прекратим это. Не будем шуметь, изрыгать проклятия. Потихоньку, помаленьку укротим этого зверя – промышленность и вернемся к естественной жизни, Денег ведь нужно совсем мало. Мне, вам, хозяину – всем. И даже королю. Поверьте, совсем, совсем пустяки. Надо только решиться. И сбросить с себя эти путы. – Он подумал немного и продолжал: – И еще бы я им сказал: посмотрите на Джо. Как легко он движется. Смотрите, как легок его шаг, как он весел, общителен, умен! И как он красив! Теперь взгляните на Джона. Он неуклюж, безобразен, потому что он никогда не думал о свободе. А потом обратите взгляд на самих себя: одно плечо выше, ноги скрючены, ступни как колоды! Что же вы сами с собой творите, что творит с вами эта дьявольская работа! Вы же губите себя. Пустить на ветер свою жизнь? Было бы ради чего. Разденьтесь и посмотрите на себя. Вы должны быть здоровы и прекрасны. А вы наполовину мертвы, уродливы. Вот что я бы сказал им. И я бы одел их в совсем другие одежды: ярко-красные штаны в обтяжку и узкие, короткие белые камзолы. Человек, у которого стройные, обтянутые красным ноги, через месяц станет другим. Он снова станет мужчиной, настоящим мужчиной. Женщины пусть одеваются как хотят. Потому что – вообрази себе: все мужчины щеголяют в белых камзолах, алые панталоны обтягивают красивые бедра и стройные ноги. Какая женщина не задумается тут о своей привлекательности? И опять они станут прекрасным полом. А что сейчас? Мужчины-то почти выродились. Хорошо бы года через два все кругом снести и построить для тивершолльцев прекрасные светлые здания. Край снова станет привольный и чистый. И детей будет меньше, потому что мир уже и так перенаселен. Я вовсе не стремлюсь в проповедники: я просто бы их раздел донага и сказал: «Да полюбуйтесь же вы на себя! Вот что значит гробить себя ради денег. Вы ведь лезете в забой только ради них. Взгляните на Тивершолл! Как он уродлив. Ничего удивительного: его строили для тех, кому все застят деньги. Поглядите на своих девушек! Они не замечают вас, вы не видите их. И все потому, что вы все променяли досуг на каторжный труд. Вы не умеете говорить, не умеете двигаться, есть, не знаете толком, как обходиться с женщинами. Вы просто нежить, вот что вы такое…»
Воцарилось долгое молчание. Конни слушала его вполуха занятая своим делом. Она втыкала в его волосы на лобке собранные по дороге незабудки. Гроза за окном поутихла, стало прохладнее.
– А знаешь, – прервала Конни молчание, – на тебе растут четыре вида волос. На груди – почти совсем черные, на голове гораздо светлее, усы у тебя жесткие, темно-рыжие, а волосы любви внизу – как маленький кустик золотистой омелы. Они самые красивые.
Он посмотрел вниз – среди ярко-рыжих волос голубели звезд очки незабудок.
– Да! Вот, оказывается, где место незабудкам! Тебя что, совсем не беспокоит будущее?
Конни взглянула на него.
– Очень беспокоит.
– Видишь ли, когда я думаю, что весь мир обречен на гибель благодаря собственному идиотизму, то колонии не кажутся мне такими уж далекими. И Луна не кажется. С нее, наверное, хорошо видна наша бедная Земля – грязная, запакощенная человеком, самое несчастное из всех небесных тел. У меня от этих мыслей такое чувство, будто я наелся желчи и она разъедает мне внутренности… И ведь никуда не денешься, всюду лезет в глаза этот кошмар. К своему стыду должен сказать, что, когда во мне оживает второе сознание, все это куда-то уходит, забывается. Ладно, это так, к слову. Позор, что сделали с людьми в это последнее столетие; их превратили в муравьев, у них отняли мужское достоинство, отняли право на счастливую жизнь. Я бы стер с лица земли все машины и механизмы; раз и навсегда покончил с индустриальной эрой, с этой роковой ошибкой человечества. Но поскольку я не в силах с этим покончить, да и ни в чьих это силах, я хочу отрясти прах со своих ног, удалиться от мира и зажить своей жизнью, если это возможно. В чем я очень сомневаюсь.
