Текст книги "Сука-любовь"

Автор книги: Дэвид Бэддиэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

ВИК

Вик любил спать в одиночку. Он мог на ночь выпить кружку тройного «эспрессо» и утром проснуться после восьми часов здорового сна без сновидений. Но стоило кому-нибудь забраться к нему в постель, и до утра бессонница струилась в песочных часах ночи. Он чувствовал каждое движение другого человека, слышал каждый вдох. Ему никогда не удавалось удобно пристроиться рядом с чужим, разметавшимся во сне телом. Сценарий всегда был один и тот же: первые две минуты комфорта, в течение которых женщина неизменно засыпала, и долгие часы ожидания, когда же наконец наступит утро и избавит его от беспечно посапывающей соседки. Так было и с Тэсс. В конце концов она привыкла к тому, что не проводит целую ночь в постели Вика, зная, что в противном случае ей все равно придется уйти в соседнюю комнату из-за его чудовищной бессонницы. Так было всегда. Пока Вик не попробовал спать с Эммой.

* * *

На каком-то этапе любовного романа один из партнеров начинает говорить о том, какая это досада, что нельзя проводить всю ночь вместе; и это почти всегда является одним из тех предложений, которые повергают в ужас другую сторону. В романе Эммы и Вика говорить об этом начала Эмма.

– И где же мы будем спать? – без энтузиазма спросил Вик.

– Здесь.

– Здесь? Мы ни разу тут даже постель не разобрали. – Вик убрал руку с ее головы, покоившейся на его груди, и потянул краешек нейлоновой простыни, сложенной под небесно-голубым одеялом. – Не думаю, что это хорошая идея.

Эмма засмеялась.

– Я серьезно, Вик. Я хочу провести с тобой ночь. Я хочу проснуться, и чтобы ты был рядом. Я начинаю комплексовать по поводу того, что прихожу сюда только по вторникам.

Вик кивнул и испытал новое для него чувство: страх – страх, что Эмма устанет и решит, что их роман не стоит продолжения. Пытаясь вернуть разговор в привычное русло – чистой физиологии, – он провел рукой вниз по ее спине, сдвигая простыню. Эмма слегка поежилась.

– Ты все еще ходишь загорать?

Когда Вик познакомился с Эммой, она часто ходила в салон здоровья с солярием.

– Сто лет не была. Я где-то читала, что это способствует возникновению рака. А что?

– Мне бы хотелось, чтобы у тебя был загар. Но только не по всему телу.

– Почему? – сказала Эмма, загипнотизированная движением его ладоней.

– Я не понимаю, почему женщины всегда стремятся получить ровный загар по всему телу. Ведь гораздо сексуальней, когда различимы очертания бюстгальтера и трусиков.

– Бюстгальтера и трусиков?

– Ну, ты знаешь. След от бикини. – Он замолчал, ощупывая ее круглые ягодицы, словно слепой, перечитывающий в который раз любимое место в книге со шрифтом Брайля. – Мне нравится видеть его на женщинах. Напоминание об одежде. Это словно… словно они исполняют стриптиз.

Вик почувствовал, что, возможно, он немного поспешил с этим откровением, слишком быстро разжал пальцы, удерживающие хвостик воздушного шара его «эго». Он вспомнил, что, когда Эмма пришла к нему на квартиру во второй раз, она сказала, потянув его за ворот футболки к кровати: «Займись со мной любовью»; а он, никогда не любивший этого выражения, ответил тогда с ненужной твердостью: «Не говори так. Скажи, чего ты хочешь». Эмма едва заметно кивнула и вопросительно улыбнулась. «Трахни меня», – подсказал Вик, и по мере того как ее улыбка становилась все более растерянной, ему становилось ясно, что было еще слишком рано для таких откровений; даже несмотря на то, что их секс был зачастую по-собачьи прост и занимались они им в неподходящих местах, она окружала его легкостью воздушного шара, а его слова заставили этот шар лопнуть – они ударили по ее доверию.

Тем не менее они рухнули тогда вместе в кровать; сила физического влечения друг к другу была слишком мощной, чтобы быть остановленной таким препятствием, как секундное замешательство. Но Вик сделал зарубку – будь осторожен, – и вот ему показалось, что он снова прокололся. Однако Эмма лишь улыбнулась и спросила, не открывая глаз:

– Тэсс на следующей неделе уезжает, не так ли?

Вик сел.

– Да, в Барселону.

Эмма открыла глаза и, повернувшись, прислонилась к стене.

– Отлично. Я сказала Джо, что хочу в субботу остаться на ночь у своей мамы.

У Вика пересохло во рту, ее заявление застало его врасплох.

– Понятно. Как она?

– Не лучше. Завтра мы идем на консультацию по поводу возможного ухода за ней. Она уже не может вспомнить, кто я такая. Или, наверное… Она может вспомнить, что я кто-то, кого она должна помнить. – Ее рука поползла к макушке. – Это одна из самых страшных вещей в болезни Альцгеймера. Она не начисто стирает твою память. Было бы лучше, если бы стирала полностью. Когда мама спрашивает меня в сотый раз, что на обед, это не только потому, что она забыла, что будет на обед, – это потому, что у нее осталось крохотное воспоминание о том, что она хотела узнать, что будет на обед.

Вик неуверенно кивнул с сочувствующим видом, он не знал, как ему следует реагировать. Болезнь Альцгеймера не была одной из тех болезней, о которых он фантазировал; в ней не было ничего привлекательного, потому что она не оставляла места, как любое смертельное заболевание, для юмора. Более того, она исключала юмор…

Эмма снова прилегла, устроившись у Вика на плече.

– А что, если Джо позвонит тебе туда? – спросил он после минутного молчания.

Эмма моргнула и слегка отодвинулась от него.

– Я собираюсь пойти к ней, Вик. Я собираюсь навестить мою маму, – сказала она с некоторой злостью, как если бы ее обвинили в том, что она использует болезнь матери в личных интересах. – Она теперь рано ложится спать, где-то около девяти часов. После того, как она ляжет и уснет, я позвоню Джо, скажу, что все хорошо, и тогда… – Эмма запнулась, – я приду сюда. Около десяти.

Вик промолчал.

– Джо ничего не подозревает, – ее тон стал мягче. – У него действительно нет подозрений. Это не в его характере.

– У тебя грустный голос, – сказал Вик. – У тебя всегда грустный голос, когда ты говоришь о нем.

– Когда это я говорила о нем?

Вик смутился.

– Не часто. Может быть, потому что это заставляет тебя грустить.

Эмма приподнялась на локте, села на край кровати и посмотрела в окно: на улице уже темнело.

– Я люблю – я любила Джо очень сильно, – сказала она.

Вик, облокотившись, прилег на кровать.

– И?

Она продолжала глядеть в окно. Ее рука снова коснулась волос.

– И потом что-то пошло не так. Что именно – я не знаю.

В другое время другому человеку он бы мог сказать, что все это случилось из-за неправильного понимания идеи брака; глупо думать, что любовь будет длиться вечно; но, боясь расстроить Эмму, он не торопился этого говорить.

– Это, впрочем, не означает, что я не испытываю больше никаких чувств к нему.

Вик мягко убрал ее руку с головы.

– Тебе не следует постоянно терзать свои волосы, – сказал он.

Эмма печально улыбнулась.

– Я знаю. Вик… – она дотронулась рукой до его плеча – Не дуйся. Я ведь не жалуюсь на Тэсс. И ты все еще спишь с ней. Я и Джо не спали уже… – Эмма запнулась. – Ладно, не сто лет.

Вик усмехнулся.

– Но я не беспокоюсь о ней.

Эмма изобразила притворный ужас.

– А когда это я беспокоилась о Джо?

– Только что. Ты сказала, что все еще его любишь.

– Да нет же. Я лишь не могу утверждать, что не испытываю к нему никаких чувств.

– Даже когда ты со мной? – спросил Вик, не замечая резкости своего тона.

Эмма поцеловала его, ее губы были мягкими, как масло.

– Нет. Не когда я с тобой. – Она слегка отодвинулась. – Но я живу с Джо. Моя память постоянно напоминает мне о нашей любви.

Вик встретился с ней взглядом.

– А почему ты не спрашиваешь о Тэсс?

– Потому что я знаю, что это бесполезно. Ты никогда не порвешь с ней ради меня.

Лицо Вика вытянулось от удивлении. Он не мог поверить в то, что Эмма действительно так считает. Это было в точности то, что он всегда думал об ее отношении к Джо.

– Оʼкей, – сказал Вик. – Буду ждать тебя здесь в субботу ночью.

ДЖО

«Есть ли на свете место лучше, чем кабинет Комиссии районного отдела попечения гражданской общины Вулиджа? Наверняка есть», – думал Джо, глядя на полки с папками, протянувшиеся от стены до стены, на немытые стеклопакеты, на истертый серый ковер, не совсем аккуратно уложенный так, что его края задирались по плинтусу, на формайковый стол перед ним, на наклейки с олимпийской символикой на кофейных кружках в центре стола, на развешенные по стенам проспекты, обращавшие внимание на самые печальные вещи в жизни («Что делать, если у тебя рак!», «Путеводитель по гостиницам для бездомных Южного Лондона», «Побеждая инвалидность»)… «Да, возможно, любое другое место в мире – начиная с Руанды – будет предпочтительней».

В этом кабинете велись беседы с пенсионерами с целью определить, насколько расстроены либо их умы Альцгеймером, либо их тела каким-либо из тысячи естественных недугов, доставшихся их плоти; по результатам беседы устанавливалось, какая именно требовалась опека.

Миссис Эндрюс и мистер Панджиит справлялись с этой работой, надо отдать им должное, наилучшим образом. Их тон был умеренно жизнерадостным, а вопросы – терпеливыми, какими бы бестолковыми ни были ответы Сильвии. Эмма и Джо были вынуждены привести сюда Сильвию. Двумя неделями ранее они зашли к ней домой и обнаружили Бориса лежавшим на ее кровати: на нем были надеты три вязаных джемпера Сильвии, пара ее колготок, четыре разных носка на лапах и пятый на хвосте. На голове у него была пластиковая шляпа, какие носят обычно пожилые леди. «Ему холодно!» – протестовала Сильвия. Ему не было холодно. Борис был мертв. Эмма объяснила это своей матери, деликатно опустив наиболее вероятную причину смерти, которой, судя по внешним признакам, был голод. Сильвия разрыдалась.

На следующий день после похорон Бориса Джо пришлось лететь сломя голову с работы после телефонного звонка обезумевшей Эммы, сообщившей, что ее мать пропала Джо проехал двадцать три мили на юго-восток Лондона только для того, чтобы обнаружить ее шагавшей по Пепис-Роуд и заглядывавшей в каждую урну. Когда он вышел из машины и спросил ее, чем она занималась, Сильвия ответила: «Ищу свою собаку. Нигде не могу ее найти». В конце концов он уговорил ее вернуться с ним домой – «Но я вас не знаю!», – и Эмма была вынуждена снова сообщить ей о том, что Борис умер, после чего Сильвия снова разрыдалась. Сценарий этого события разыгрывался затем в различных вариантах на протяжении недели с небольшим. Они дошли до точки, когда Эмма, несмотря на природную чувствительность, повесила в комнате матери большой плакат с надписью «Собака мертва». К сожалению, этот плакат только напоминал ей по утрам о собаке, и ее по-прежнему тянуло по вечерам выйти из дома и бродить по улицам, будоража район Вулиджа криками «Борис!». Было в этом какое-то утешение: по крайней мере, она крепко держит в своей памяти имя пса, не путая его с именем собаки, которая была у нее в детстве, – темно-коричневой гончей по кличке Нигер.

Это было тяжелое решение, но Джо убедил Эмму его принять, и ради Сильвии, и ради себя самих; Эмма не имела возможности присматривать за ребенком и за своей матерью одновременно, как бы сильно она ни ценила семейные узы.

– Так… еще всего пару вопросов, миссис ОʼКоннелл, – сказала миссис Эндрюс, бледная женщина с парой неудачно разместившихся на носу родинок. – Сможете ли вы мне сказать… кто сейчас премьер-министр?

Сильвия нахмурилась и наклонилась вперед, опершись руками о колени.

– О-о. Этого я должна знать. Я действительно должна. Не подсказывайте…

Никто и не подсказывал. Установилась тишина.

– Оʼкей, – сказал мистер Панджиит, – а что насчет… дайте подумать. А! Член королевской семьи, трагически погибший недавно в автомобильной катастрофе. Вы знаете, кто это?

Сильвия снова нахмурилась и почесала в затылке.

– Король Эдвард?

– Нет…

Она ахнула.

– Ну, конечно, нет! Он ведь не умер, так? Он всего лишь отрекся. – Она засмеялась. – Не знаю, что на меня нашло.

Мистер Панджиит снисходительно улыбнулся.

– Давайте еще раз, миссис ОʼКоннелл. Какой сейчас год?

– О, вот это я знаю. Тысяча девятьсот… какой-то, не так ли?

– Так…

Джо посмотрел на сосредоточенный профиль Сильвии. В ней еще сохранилась красота, подумал он. Иногда болезнь Альцгеймера, словно возвращая ей невинность, делала ее моложе.

Лицо мистера Панджиита за очками в тяжелой черной оправе излучало дружелюбие.

– Нет, вылетело.

Мистер Панджиит глубокомысленно кивнул.

– Тысяча девятьсот девяносто седьмой, миссис ОʼКоннелл, – сказал он, приходя на помощь.

– Да, ну конечно же!

– Я смотрю, ваш брат еще жив, миссис ОʼКоннелл? – спросила миссис Эндрюс.

– Джерри! О да. Здоров, как пара старых резиновых сапог!

Джо перегнулся через стол; интервьюеры наклонили к нему головы.

– Умер в восемьдесят третьем. Того, что еще жив, зовут Денис… – прошептал он.

Миссис Эндрюс, проворчав, повернулась к Сильвии:

– Хорошо, хорошо. Угу… посмотрим… – она пошелестела страницами. – Ваш пес. Как он поживает?

– О, я не знаю. Борис! Борис!

– Правильно. Хорошо, я думаю достаточно.

Мистер Панджиит сделал еще пару записей. Появилось ощущение, что беседа подходит к концу, дело сделано.

– Итак… – сказала Эмма, глядя вниз, – в каком месте, вы полагаете, моя мама должна… разместиться?

Он перестал писать и обозначил слабую обнадеживающую улыбку.

– Ну, это пока неизвестно. Мы отошлем ее историю, ее рассмотрят в течение дней десяти… – он полистал листки настольного календаря перед собой, – да, и числа восемнадцатого или девятнадцатого мы сможем порекомендовать что-нибудь подходящее.

– Может, ее пожелания тоже должны учитываться? – поднимая глаза, спросила Эмма немного вызывающе.

Мистер Панджиит опешил:

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, почему бы не спросить мою мать, где бы она хотела провести… – тут она запнулась, – …следующие несколько лет жизни.

Мистер Панджиит и миссис Эндрюс переглянулись.

– Конечно. Почему бы нет, – сказала наконец миссис Эндрюс. – Миссис ОʼКоннелл.

Взгляд Сильвии оторвался от созерцания чего-то в воздухе. Она вежливо улыбнулась.

– У вас есть какие-нибудь особые пожелания к дому попечения? Куда бы вы хотели, чтобы вас поместили?

Сильвия положила палец в рот.

– Мы имеем в виду, – продолжил мистер Панджиит, – какие-нибудь специальные требования, какой-нибудь особый вид деятельности, такого рода вещи?

– Я бы очень хотела поехать куда-нибудь… – сказала Сильвия наконец, все еще держа палец во рту, затем резко выбросила его вперед, – где устраивают много викторин.

ВИК

В тот выходной Вик сделал нечто, чего он не делал до этого никогда. Он выехал на своем мотороллере, купил драпировку и портьеры и обил ими всю квартиру. Он приобрел несколько свечей-ночников для спальни и несколько китайских фонариков для большой комнаты, которые развесил между гитарами. В центре комнаты он поставил единственный в квартире стол, накрыв его красной материей. Вик воткнул свечу в горлышко бутылки, немного поколебавшись, стоит ли ему спалить предварительно несколько свечей на ней, чтобы создать эффект бьющего воскового фонтана, как это часто делают в бистро; положил ножи и вилки и заказал еду из китайского ресторана с доставкой к десяти часам. Впрочем, одна вещь, которую ему действительно стоило сделать – купить несколько хлопчатобумажных простыней, – ему даже в голову не пришла; по счастью, эта мысль пришла в голову Эмме.

Они отправились в постель вскоре после ужина и занимались сексом, но без особого воодушевления и, определенно, закончили гораздо быстрее, чем обычно, как если бы старались оставить больше времени на сон или на мечтательные грезы в объятиях друг друга. Прежде чем предаться восстанавливающему силы отдыху, Вик поднялся со словами:

– Ой! Чуть не забыл!

Он подошел к хозяйственной сумке, лежавшей в углу комнаты, и, ощущая на себе взгляд Эммы, наклонился над сумкой, немного стесняясь пигментных пятен своих на спине и задницы, выглядевшей в полуприсяде по-обезьяньи. Потом вернулся к кровати, держа что-то в руках.

– Что это? – спросила Эмма, садясь на постели и прижимая простыню к груди.

– Море, – ответил Вик, вручая ей компакт-диск.

Она поднесла его к мерцавшему огню одной из стоявших у кровати свечей. На обложке был морской пейзаж, реалистичный, но не достаточно тщательно прорисованный: песчаный пляж и море под розовато-оранжевым небом, ниже шла надпись: «Отдых на природе. Диск первый: Океанский прибой на рассвете».

– Я взял его в том новомодном магазине, что через дорогу, – сказал он, беря диск у нее из рук.

Из ящика, стоявшего возле кровати, он достал переносной «Текникс», освободил его из пенопластовых тисков и поставил на пол; потом нажал кнопку на пульте, и овальная крышка приглашающе поднялась. Вик поставил диск и забрался в постель.

Несколько секунд они лежали, прислонившись к стене – единственным буфером между их спинами и потрескавшейся штукатуркой были две тонкие подушки. Глаза Эммы казались лиловыми в полумраке, светотень смягчила черты ее сухощавого лица. Звуки переносной стереосистемы начали медленно заполнять комнату: шум прибоя, спокойное ровное шуршание воды по песку и затем медленное шипение откатывавшей в море волны. Эмма задула свечу, и они погрузились в темноту, как дети, которые, накрывшись покрывалом, путешествуют по всему миру.

– Мы в Херне-Бэй, дорогой? – спросила Эмма.

Вик кивнул, удивляясь, как приятно ему было слышать слово «дорогой», произнесенное без иронии. Убаюканный шумом прибоя, он почувствовал, что проваливается в сон, сворачиваясь без особых усилий вокруг ее тела.

– Ты такой замечательный, – бормотала Эмма.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Зима – Весна, 1998

Человек неизбежно верен растущему внутри него телу.

Адам Филипс. «Моногамия»

ДЖО

Джо вытянулся на широкой кровати и тронул ее за плечо, фактически накрыл ладонью всю лопатку одним из тех жестов, которые легко меняют свое значение в зависимости от ситуации.

В учебнике по семейной жизни предлагается тысяча способов, как выразить свое желание заняться сексом. Это совсем не похоже на секс до свадьбы или, по крайней мере, когда отношения находятся на ранней стадии развития. Для некоторых факт женитьбы становится лицензией на гарантированный секс, поэтому процедура приглашения к занятиям сексом становится урезанной и абсолютно прозрачной – то, что было когда-то целой системой кодовых слов, намеков, выражаемых иносказательно или языком тела, сводится к банальному «Пойдем в постель?» или даже «Потрахаемся?». Для многих после женитьбы процесс приглашения к сексу становится более мучительным, более запутанным, чем у нервничающих новичков. Замечено, что, когда секса не хватает, человек начинает заниматься самокопанием: на счету каждый оргазм – и сам по себе, и как еще одна страница, вписанная в историю отношений, – и тогда секс лишается свободы и легкости: спонтанность нельзя подготовить.

Джо задержал немного ладонь на плече – нежно и – как мужчинам всегда кажется – покровительственно, в ожидании момента, когда ее можно будет снять. Этот момент тем не менее не наступал, и Джо счел это признаком удачи: он начал двигать ладонь взад и вперед, но так, чтобы оставить путь к отступлению – у него, мол, и мыслей не было о сексе. Эмма не пошевелилась и не схватила его руку, но, как только муж с опаской направил руку в сторону ее груди, она сказала:

– Не сегодня, дорогой. У меня болит голова.

Это выражение они использовали в лучшие дни – шутливая фраза, памятник их ненасытному сексу: она звучала в тех редких случаях, когда они полностью выбивались из сил либо когда их тела протестовали против, к примеру, десятой попытки за два дня. Они были одной из тех пар, что вырабатывают свой язык и полностью в него погружаются: лексикон любимых имен и детские словечки для предметов их личной вселенной; остатки этого языка еще сохранились в их отношениях и напоминали уцелевшие дома в городе, подвергшемся бомбардировке.

– Это не смешно, – сказал Джо с обидой. Он отвернулся. Эмма слушала его дыхание, каждый вдох и выдох, исполненные обвинений, невысказанных упреков. Она слышала, как он потянулся за стаканом воды, который всегда стоял возле его кровати (три четверти обычной воды, одна четверть – газированной: Джо любил традиции), чтобы отпить из него перед тем, как улечься, свернувшись в позу ощетинившегося эмбриона. Она хотела протянуть руку и сочувствующе погладить его по спине, словно извиняясь, но тут же одернула себя, сердясь, что ее заставили почувствовать себя виноватой. К тому же это была правда: у нее в самом деле болела голова.