Текст книги "Сука-любовь"

Автор книги: Дэвид Бэддиэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

ВИК

Теперь, когда Тэсс вернулась и будет периодически (и каждый раз неожиданно) появляться в его квартире, у Вика с Эммой начался роман. Пока Тэсс была во Франции, их отношения не имели названия – никто бы из них даже не подумал именовать это романом; но с возвращением Тэсс им стало негде встречаться. Ничто не открывает глаза на то, что имеющиеся отношения – роман, лучше, чем отсутствие места для встреч.

У Вика никогда раньше не было романов. Он предпочитал случайную неверность, неожиданные открытия, зигзаги удачи. Когда у тебя роман, тебе приходится все планировать, внезапно на тебя сваливаются такие неудобства, как время и место встречи, пароли и необходимость постоянно помнить, кому какой анекдот ты рассказал, – Вик просто не мог утомлять себя подобными вещами. Не утомлять себя ничем было, в сущности, жизненным девизом Вика. По природе своей он был ужасно ленив. Он горбился не только, когда шел, но даже когда бежал; а не бегал он с тех пор, как… его ломало вспоминать то, как давно это было.

Вик попытался убедить Эмму продолжать приходить к нему на квартиру, но вид Тэсс в прошедшие выходные – удобно, с комфортом расположившейся на софе – убедил Эмму в том, что как пара Вик и Тэсс уже прошли ту стадию, где приходу Тэсс обязательно будет предшествовать телефонный звонок. Вик хотел обидеться на Эмму за ее постоянные отказы навестить его, но не обиделся; иначе, он чувствовал это, они неизбежно коснулись бы вопроса, насколько серьезны его отношения с Тэсс.

Теоретически они могли бы встречаться в доме Эммы и Джо в те дни, когда Джо был на работе, но проблема была в Джексоне: моральная – для Эммы, для Вика – сексуальная (он пришел к выводу, что его страсть требовала ментального блока материнского статуса Эммы). Но однажды, когда Вик зашел в «Рок-стоп» на Херне-хилл присмотреть себе новую педаль, Френсис, продавец с косичкой, спросил его, не знает ли он кого-нибудь, кто хотел бы снять квартиру.

– Не думаю. А что? – спросил Вик.

– Да есть пара комнат наверху, где мы держим свое барахло. Я подумал, что можно было бы его убрать, а комнаты сдавать внаем… Эй! – он повернулся к тинейджеру с прилизанными волосами, который уже минут пятнадцать играл на «Сквайр фендер телекастер» вступительный рифф из «Духа Радио» Раша. – Ты собираешься брать ее или как?

– Вообще-то, – сказал Вик, – я знаю одного парня.

– Джо, – позвала Эмма, отрываясь от своей книги.

– А?

– Я была бы не против давать Тони больше работы.

Джо, стоя на коленях возле камина, огляделся. Действующие камины были одним из основных приоритетов при покупке дома, но в первый год жизни на новом месте они узнали, что трубы дымоходов нуждаются в чистке: их попытка провести романтическую ночь на коврике у камина закончилась в клубах дыма и сажи. С тех пор Джо приходилось проводить едва ли не каждую субботу в обществе двух огромных шотландцев и их напарника, промышленного вакуумного шланга, хотя Джо не терял надежды, что однажды появится маленький чумазый мальчишка в поношенном пальто с щеткой на длинной рукоятке. Джо также надеялся, что настоящий огонь в доме сможет перекрыть утечку семейного уюта.

– Какой же работы? – спросил он, стряхивая угольную пыль с ладоней.

– А, ничего особенного. Просто побольше ее нагружать…

Джо повернулся к каминной решетке, аккуратно подсовывая последнюю пару белых восковых палочек для растопки под тщательно сложенную пирамиду из угля, веточек и свернутых бумажек.

– …если мы, конечно, можем себе это позволить.

– Ну, она и так не дешево обходится. И потом, я не уверен, что она посвящает себя целиком тому, чтобы присматривать за Джексоном…

– Мне кажется, для моего здоровья будет полезно, если я смогу чаще выходить из дома днем, – сказала Эмма уже настойчивее. Джо зажег спичку и тут обнаружил, что сооруженная им пирамидка не даст ему подпалить все палочки для растопки. – Я иногда схожу здесь с ума, словно в камере.

Он попытался бросить спичку в щель между хворостом, но она просто сгорела, подняв кверху обугленный конец; это напомнило ему фокус со спичками под названием «Эрекция мертвеца», который ему показал школьный приятель. Он зажег еще одну.

– Да нет, я все понимаю. Почему бы нам не оставлять ее на целый день, хотя бы раз в неделю?

Джо осторожно подсунул спичку под хворост и дал ей упасть; раздалось шипение. Пламя медленно занималось, ломая тончайшие хворостинки сверху. Он почувствовал Эммины губы на своей щеке и вздрогнул, повернувшись; она стояла на коленях рядом.

– Спасибо, – сказала она, и на короткий миг ему показалось, что в ее глазах мелькнула грусть, но он не смог себе даже представить ее причины. Тут огонь разгорелся с неожиданным мини-ревом, и они повернулись к нему, а затем снова друг к другy, и ее лицо светилось от счастья – из-за такого ничтожного успеха. «Может быть, огонь и есть ответ», – подумал Джо.

Если Вик и был во что-то когда-нибудь влюблен, так это в гитары. Когда ему было тринадцать, он набрасывался на два вида порнографии: порнографию обычную и гитарную порнографию. Гитарная порнография: музыкальные журналы, рекламные проспекты, каталоги – была удобней; ему не нужно было прикидываться старше, чем он был, чтобы приобрести ее, и его мать не ставила весь дом на уши своими воплями, когда находила ее в его спальне. Единственным ее недостатком было то, что на нее нельзя было подрочить, хотя для Вика не было ничего невозможного.

Он проводил долгие часы в своей спальне, мечтательно рассматривая женственные формы рядов представительниц «Стратокастер» и «Телекастер», «Флаинг ви» и «Лес полс» в различных ракурсах и блеске отраженных ими огней фотостудии. Иногда его мозг погружался в акустические грезы: холмистые изгибы двенадцатиструнного «Мартина» или выпуклая дека «Овэйшэн». Но вершиной его желаний были полуакустические гитары: глядя на изображение «Гретч кантри джентльмен» или «Гибсон-335», он испытывал словно приступ голода или точно нажали кнопку «включить», немедленное желание – связь между объектом и желанием была такой же прямой и ничем не сдерживаемой, как если бы он смотрел на изображение влагалища.

Его первой гитарой была копия «Колумбус стратокастер». Она обошлась ему в семьдесят фунтов в комиссионном отделе «Иксчейндж энд март»; семьдесят фунтов, которые он незаметно вытащил из кошелька тетки Марион и за которые ему пришлось подвергнуться бесконечным обвинениям со стороны родственников и совсем не слабой порке ремнем со стороны отца. Но она того стоила. У Вика была настоящая электрогитара; предмет вожделений, символ другого, сверкающего и недостижимого мира; ребята в школе лишь посмеивались над ним, когда он рассказывал о ней, отказываясь верить, что такая вещь может быть у кого-либо из их круга.

Даже теперь – теперь, когда его карьера рок-музыканта закончилась игрой на рождественских утренниках и работой для «мальчуковых» групп, – его любовь к инструменту не совсем прошла. Для Вика тому было что-то романтичное в квартирке над магазином «Рок-стоп». Был дождливый вторник – день, который Эмма и Джо выбрали для няни, – когда он в первый раз привел ее сюда. Он включил свет, и она взорвалась смехом – то ли от радости, то ли от нервов, он не смог определить, – затем, осмотревшись, она прошлась, безумно, как пьяная, танцуя джигу, по обеим комнатам – кухне и спальне, – лавируя между черными ящиками для авиаперевозок.

– Мне кажется, ты говорил, что хозяин собирался убрать все это куда-то в чулан, – сказала Эмма в ритме, совпадающем с ее танцем.

– Да, – ответил он, подойдя к ней со спины и останавливая ее движение, – но, когда я увидел, что в них находится, то передумал.

Он протянул руку к ящику перед ними, поиграл с замком; раздался щелчок, и их взорам открылась нежащаяся в фиолетовом бархате алая «Гибсон Ховард Робертс фьюжн», гитара, на которой играл Джанго Рейнхардт.

– Боже, это великолепно, – мягко сказала Эмма, повернув голову; ее губы коснулись его шеи.

Вик кивнул, снял руки с ее талии и начал перемещаться от футляра к футляру, открывая замки: в этом углу лежит бирюзовая «Гилд старфайер», там – серебряная «Бэк педал стил»; это шестиструнная «Босса», а здесь – черная «Риккенбаккер-335», вроде той, на которой играл молодой Пит Тауншэнд. И наконец Вик подошел к лежавшему в центре комнаты, отдельно от других, футляру с «Гретч-1600», полуакустической гитарой с кленовым темно-красным корпусом.

– Вот она, – сказал Вик, опускаясь на пол, словно совершая акт коленопреклонения, – это моя.

– Что ты имеешь в виду? – со смехом спросила Эмма.

– Ну… – сказал он, закрывая футляр, – мне негде взять две с половиной тысячи, которые Френсис хочет получить за нее. Но он пообещал мне держать ее для меня, пока я их не достану. Что, – Вик улыбнулся, – возможно, не случится никогда.

– Зачем тогда ему это? – спросила Эмма.

– Когда-то я был чрезвычайно маленькой рок-звездочкой – люди, вроде Френсиса, все еще рады делать мне одолжения.

Эмма посмотрела на него, с нежностью улыбаясь. Комната казалась залитой сиянием звезд, свет единственной голой лампочки под потолком отражался в разноцветных искорках от поверхностей гитар. Целуясь, они ввалились в соседнюю комнату; отодвинув в сторону электрическую мандолину, они занимались любовью на нейлоновых простынях раскладной софы. Роскошь окружавших их инструментов компенсировала убогость обстановки.

– Почему ты выбрал ангела? – спросила Эмма позднее, водя пальцем по татуировке на его левом бицепсе: это была фигура гермафродита в темносинем балахоне со сложенными крыльями и золотым лицом.

Он блаженно улыбнулся.

– Потому что я сделал ее в Сан-Франциско во время нашего первого и последнего тура по США. В салоне для голубых.

– Как голубых?

– Только в Албании вы можете встретить столько мужчин с густыми усами сразу в одном месте, – он мечтательно погладил себя по подбородку. – Поэтому выбор был не велик: или ангела, или… короче, остальные татуировки, которые еще мог сделать тот малый, были все на одно лицо, словно были нарисованы Томом из Финляндии.

– Больно было?

– Да. Наверное. Я был тогда немного не в себе, – он усмехнулся; Эмма, подняв брови, саркастично покивала головой, мол, это не удивительно. – Но зато потом точно было больно. Она и сейчас иногда болит; по крайней мере, чешется – летом особенно… ау!

Вик оторвался от созерцания трещин, паутиной расползшихся по потолку, и повернулся к Эмме. Она сжала его плечо руками, пытаясь собрать кожу гармошкой.

– Что ты делаешь?

– Пытаюсь заставить ангела полететь. – Эмма убрала руки. – У моего дяди Джерри было по черту, бросающих лопатами уголь, на каждой ягодице.

Вик весело посмотрел ей в глаза.

– А в полиции нравов Корка знали о том, что твой дядя показывает тебе свою задницу?

– Никогда не задумывалась об этом. Весь фокус был в самом отверстии…

– О, пожалуйста, поподробнее…

– … из него выбивался огонь. И когда он шел, казалось, что это два черта поддерживают огонь в его заднице.

Вик слегка отодвинулся, на его лице застыла маска влюбленного недоверия:

– А у вас там свои прибабахи в Ирландии, а?

Она рассмеялась; он изобразил ирландский акцент:

– Эй, чем мы займемся сегодня вечером, Симус? О, я знаю! Джерри, мальчик мой, снимай штаны, снимай трусы и пройдись для нас еще разок до площади! Это будет чумовое шоу. По крайней мере, хоть рекламу сделаешь…

Она снова рассмеялась; он тоже. Затем, отдышавшись, Эмма погладила его по плечу и спросила:

– Какой это ангел?

– Чего?

– Ну, их ведь четыре там… Габриэль, Рафаэль, Микаэль и… еще один. Не помню сейчас. Это которые с именами. Архангелы.

Он пожал плечами, одновременно мотнув головой.

– Не знаю. Наверное, это ангел песен о неразделенной любви.

Эмма улыбнулась и поцеловала его в плечо, прямо в золотую головку ангела; затем она села на кровати, огляделась вокруг, посмотрела в другую комнату, где футляр от гитары все еще лежал открытым.

– В первый раз я мечтала о тебе, когда ты играл на гитаре… – Эмма прислонилась спиной к стене, подтянув колени к груди. Она слегка поежилась, хотя стоявшая у кровати газовая горелка образца шестидесятых была включена на полную мощность. Эмме часто бывало холодно, даже когда она чувствовала теплые прикосновения Вика; даже летом она мечтала о теплом одеяле, грелке с горячей водой и пуховой накидке.

Вик, уткнувшись лицом в подушку, смотрел на стоявший на спальной тумбочке бежевый дисковый телефон, по-видимому, отключенный; за ним открывался наводящий уныние вид ржавой раковины.

– Когда это было?

– Прямо перед рождением Джексона. Ты был у нас в гостях и играл – якобы это полезно для плода.

– Ах, да, – он ясно помнил тот день. – Я просто выпендривался, чтобы произвести на тебя впечатление.

Эмма улыбнулась.

– Очень мило.

– Я до сих пор удивляюсь…

– Чему?

Вик заколебался.

– Тому, что ты меня полюбила. Я всегда считал, что вы с Джо крепкая, как скала, пара. Думал, что ты считаешь меня совсем… безответственным. – Вик вспомнил, как однажды Джо сказал о нем: «Человек, чье чувство общественного долга исчерпывается пропусканием вперед машины скорой помощи».

– Слишком аморальным типом, ты хотел сказать? – спросила Эмма. Вик толкнул ее в плечо. Она взъерошила его волосы. – Не знаю. Мне кажется, я просто влюбилась в тебя. А в тот раз, когда ты играл на гитаре для ребенка, я начала задумываться, такой ли ты негодяй, каким притворяешься. Не скрывается ли за этим фасадом брутальной секс-машины еще один отчаянный романтик?

Вик улыбнулся и кивнул – как если бы так оно и было; потом подумал, а может, так оно и есть на самом деле.

– А затем, – продолжала Эмма, – когда я зашла к тебе в день смерти Дианы и увидела слезы в твоих глазах, я поняла, что была права.

Он с нежностью посмотрел на нее; у нее на губах играла полуулыбка. Прошло уже достаточно времени для того, чтобы можно было теперь иронизировать над той историей, но недостаточно – чтобы рассказать ей правду. Он поцеловал ее в подставленную мягкую щеку.

– А потом ты рассказал о Грэхеме Уэйле, – сказала Эмма.

– Чего? – спросил он, потягиваясь, улыбаясь и одновременно хмуря брови.

– После того, как ты играл для моего живота.

Он рассмеялся.

– Да. Вспомнил.

Лицо Эммы стало серьезным.

– Ты знаешь, я последовала твоему совету, – сказала она осторожно.

– Когда же?

– Когда рожала Джексона. Я проецировала свою боль на кого-то другого. – Ее глаза скользнули в сторону, как будто ей было теперь стыдно за это. – Я думаю, это помогло немного.

Вик кивнул.

– Кто?

– Что?

– Кто тот, на кого ты проецировала боль?

Еще один смущенный взгляд, на этот раз довольно жеманный.

– Это мой секрет.

Эмма спрыгнула с кровати и направилась в соседнюю комнату. Вик лениво смотрел ей вслед, с интересом ощущая, что он способен рассматривать изгибы ее ягодиц, перекатывавшихся под серой футболкой, и невозмутимо оценивать их. Он потянулся вниз и взял с пола акустическую «Гибсон Джей-200». Его пальцы легко пробежались по струнам, он ничего особенного не играл, просто демонстрировал свое искусство; секунду он колебался, не сыграть ли «Королеву-продавщицу», но тут его внимание привлек какой-то звук в соседней комнате, как будто играли на клавесине. Он положил гитару, завернулся в простыню и отправился на разведку.

В центре соседней комнаты на большом ящике сидела Эмма, между ее колен стояло нечто, что до этого Вик видел только на бутылке «Гиннесса»: гаэльская арфа. Глаза Эммы были закрыты, руки отведены в стороны в ожидании, когда отзвук последней ноты стихнет; затем она снова начала играть, ее пальцы медленно скользили по струнам. Это была грустная и очень приятная мелодия, по-видимому, что-то из ирландского фольклора. Вик был заворожен красотой ее игры и опять как-то странно себя почувствовал, как тогда на вечеринке.

Длинным аккордом Эмма закончила игру и открыла глаза; Вик зааплодировал. Она посмотрела на него, напряженная сосредоточенность ее лица сменилась теплой улыбкой.

– Я не знал, что ты играешь на арфе, – сказал Вик.

– Хм… Сейчас я, кажется, должна сказать: «Я еще много чего умею, о чем ты не знаешь»?

Он улыбнулся и, полуобняв ее, сел рядом, положив руки на струны. На секунду он почувствовал, как ее спина напряглась…

–  Мужчины тебя всегда просят сыграть для них на арфе? – спросил Джо.

– Нет, – ответила она. – Иногда. Обычно я не играю, даже если просят.

Джо, польщенный, как ребенок, которому в руки дали золотую звезду, обнял ее за талию; ее руки оставались на арфе.

–  Почему тогда такое исключение?

–  Потому что ты – исключение, Джо, – ответила она, и его сердце бешено застучало.

– Что это была за песня?

– Это был сингоч. Есть еще нонгоч и джигоч. «Син» означает плач, это – элегия. «Нон» – сон, это – колыбельная. А «джигоч» – песня радости.

«Не играй мне джигоч», – подумал Джо, который любил только грустные песни.

…но затем Эмма расслабилась, она прильнула к Вику.

– Херне-хилл, – произнесла Эмма, глядя в окно, выходившее прямо на окна дома напротив. – Мне всегда казалось, что этот район на побережье.

– То Херне-Бэй. – Вик поцеловал ее, скорей как супруг, а не тайный любовник, в плечо. – Название говорит за себя.

Эмма игриво заохала.

– Да знаю я. Я просто их путаю. Где Херне-Бэй?

Вик пожал плечами.

– География – не моя сильная сторона. Девон?

– Нет. Я думаю, Кент. Тоже недалеко отсюда. – Эмма вздохнула. – Как бы мне хотелось, чтобы это был Херне-Бэй.

– Спасибо.

Она повернула лицо к Вику.

– Нет, я не жалуюсь – здесь чудесно, Вик. Но море делает меня счастливой. Его звук и запах. Это расслабляет гораздо лучше, чем…

– …звуки и запахи Дулвич-роуд?

Эмма улыбнулась.

– Оно воздействует на все твои чувства. Как чудесно было бы провести ночь вместе, слушая шум моря…

Ее предложение осталось без ответа; она провела рукой по арфе. Струны издали жалобный звук.

– Ты знал, что она здесь была? – спросила Эмма.

– Нет, я открывал только футляры для гитар. Я вообще думал, что там синтезатор.

– Это замечательная арфа. В половину меньше классической. – Эмма положила ладонь поверх руки Вика, направляя его пальцы по струнам. – Меня научил играть мой отец. Я думаю, таким образом он хотел приобщить меня к ирландской культуре.

– У него это получилось. То, что ты играла, заставило меня думать об Ирландии.

Эмма засмеялась.

– Нет. Это заставило тебя вспомнить рекламу «Мерфи».

Она поймала его правую руку и задержала в своих ладонях, вывернув ее наружу.

– Откуда у тебя это? – спросила Эмма, проводя кончиками пальцев по тонкой, побелевшей по краям царапине возле запястья.

– Пытался покончить жизнь самоубийством от любви к тебе.

– Ну конечно. Какая я глупая, что сама не догадалась.

– Я получил ее, прыгая сегодня на свой мотороллер. Мой старый верный конь решил взбрыкнуть прямо посреди Сайденем-Хай-роуд.

Эмма прижалась губами к его запястью.

– Я поищу пластырь или еще что-нибудь.

Пытаясь удержать ее, Вик обхватил Эмму за талию.

– Не беспокойся. Мне это нравится. Через некоторое время там будет вкусная корочка.

– Ты отвратителен.

– Нет, честно, – сказал он. – Я люблю все, что заставляет чесаться. Такое блаженство… – Эмма повернулась к Вику лицом, оседлав его колени; потом высунула язык, делая вид, что ее сейчас стошнит. Вик лизнул ее, заставив сморщить нос и засмеяться.

– Знаешь, о чем я действительно мечтаю? Об экземе.

– О, я тебя прошу…

– А еще лучше – о псориазе. О псориазе и слуге, который бы чесал меня двадцать четыре часа в сутки. Вот это кайф!

Она помотала головой:

– Не думаю, что буду продолжать тебя любить, если ты будешь выглядеть, как тот парень из «Поющего детектива».

Закатив глаза, Вик в шутку огрызнулся.

– О! Какая ты ограниченная, бездуховная особа!

– Ну, – ответила она мягко, – не думаю, что я одна…

Его внутренний колокольчик тревожно зазвонил при последних словах Эммы, но затем он прочитал в ее глазах такую любовь и нежность, что сразу успокоился. Вик улыбнулся и почувствовал невесомую свободу, отсутствие какого-либо контроля над собой. Он приблизил свои губы к ее уху.

– Сыграй мне что-нибудь еще, – прошептал он.

ДЖО

Мэриэн Фостер подняла шприц на уровень глаз и надавила на поршень: короткая струйка жидкости – до сих пор не получивший названия блокиратор протеина «SD-4» – брызнула с кончика иглы. Несмотря на то что была серьезная причина для такого действия – всегда есть вероятность, что пузырьки воздуха останутся внутри шприца, – Мэриэн чувствовала себя немного шарлатаном каждый раз, когда она его выполняла. Как это походило на то, что делают телевизионные доктора! Инъекция, которую Мэриэн готовилась сделать, не была лечебной. Крыса внутри клетки посмотрела на нее и покрутила носом выжидающе. Это была миролюбивая крыса, гораздо спокойнее той, что была в прошлый раз, которая, ясно осознавая грозившую ей опасность, имела привычку бросаться всеми четырьмя лапами вперед на прутья решетки и повисать на них, широко открывая пасть в полном ненависти оскале.

С другой стороны стекла, служившего одновременно окном и стеной кабинета, Джо наблюдал за этой сценой, чувствуя себя весьма неуютно.

«SD-4» называлась одна из белковых цепочек, через которые ВИЧ легко проникал внутрь клетки, таким образом ее инфицируя. Блокиратор, над которым лаборатория Джо работала последние семь месяцев, разрушал белок и уменьшал вероятность заражения ВИЧ, но наносил колоссальный вред иммунной системе. В глубине души Джо считал, что все попытки найти безопасный блокиратор протеина будут безрезультатными.

Телефон на его рабочем столе зазвонил, и Джо понял, кто ему звонит, по загоревшейся лампочке «Первая линия».

– Привет, Джерри.

– Джо, ты можешь подняться ко мне? Нужно переговорить.

– Сейчас?

Пауза, щелканье языком.

– Если только ты не очень сильнозанят…

– Нет. Сейчас не очень.

Закрывая дверь в кабинет, Джо перехватил взгляд Мэриэн, повернувшей голову от клетки; возможно, она просто не ожидала, что он выйдет; но на миг ему показалось, что у нее виноватый и немного смущенный вид, как у ребенка, пойманного на баловстве.

Уровень В, на котором находился кабинет Джерри Блума, предназначался раньше для клинических испытаний, но с девяносто шестого года был переоборудован в административный центр, обеспечивавший связь научно-исследовательской лаборатории с филиалами корпорации «Фрайднер» в Лондоне и Франкфурте.

Непосредственно перед директорским кабинетом, единственным на всем этаже непрозрачным помещением, за столом, который, казалось, только что здесь поставили и который не имел никакого огороженного пространства вокруг, сидела Валери, секретарша Блума, женщина, прошедшая такую заместительную гормональную терапию, что, как подумал Джо, должна была быть на пороге второго полового созревания, на этот раз, вероятно, обезьяньего.

– Доброе утро, мистер Серена, – сказала она – Проходите.

Джо открыл дверь. Джерри говорил по телефону, но сделал ему знак рукой войти.

– Да. Это правильно. Нет. Как хочешь… Да.

Джо сел в черное кожаное кресло напротив стола Джерри. В кабинете Джерри Блума было много черной кожаной мебели. Эта мебель да еще стойкая приверженность к освещению синего цвета придавали комнате забавное сходство с миром людей из области профессионального фигурного катания или немецкой рок-музыки восьмидесятых. Справа из окна во всю стену открывался вид на загородный пейзаж, по которому никто бы не захотел прогуляться. Это была залитая солнечным светом территория с кремниевыми площадками, предназначенная для проведения научных исследований.

– Оʼкей. Оʼкей. До свидания, – Джерри положил трубку. – Извини, Джо. Из офиса во Франкфурте… – Он взмахнул рукой, словно желая что-то объяснить, затем его взгляд остановился на Джо. – Эй! Ты что, похудел?

– Нет, – ответил Джо, вздыхая.

Джерри поднес руку к интеркому на своем столе, палец навис над кнопкой.

– Кофе?

Джо отрицательно помотал головой; он чувствовал, как усталость снова накатывает на него и что он не может позволить себе долго расшаркиваться с Джерри. Молчание заставит того скорей перейти к делу.

– Хорошо… – сказал Джерри, усаживаясь поудобней в кресле с откидной спинкой, большая часть его живота при этом вывалилась наружу, – как дела в лаборатории?

Джо заморгал.

– Работаем. Мы пока не нашли способа убрать побочный эффект блокиратора «SD-4». Собираемся попробовать его в сочетании с какими-нибудь ингибиторами. Он может заработать в «коктейле».

– Хм… – Джерри, казалось, вовсе его не слушал. – Дело в том, что… нас могут ждать крутые перемены.

Наступила пауза.

– Когда ты говоришь «нас», Джерри, имеешь ли ты в виду нас – человеческую расу или нас – «Фрайднер фармасьютикэлс инкорпорэйтид»?

Джерри улыбнулся.

– Ну, наверное, и то, и другое, Джо. Но в скором времени эти перемены большей частью затронут только последнее.

Шумно вздохнув, он поднялся и подошел к окну; брюки его синего двубортного костюма были сзади смятыми и провисшими.

– Все упирается в то, ты знаешь, как много денег мы здесь тратим на исследования. Мы не можем себе позволить вкладывать средства в долгосрочные исследования, имеющие целью победить какую-нибудь специфическую болезнь, если нет никаких доказательств того, что лекарство будет в конечном итоге найдено. – Джерри подождал ответа, но Джо ничего не сказал. – Твоя лаборатория занималась исследованиями ВИЧ последние пять лет.

– С некоторым успехом.

– Да. С некоторым. «Коктейли». Ингибиторы. Возможно, продленные сроки жизни. Но, честно говоря…

– «Фрайднер» хочет получить охрененную панацею.

Джерри Блум пристально посмотрел на него; он был в том возрасте, когда использование ругательств в разговоре с шефом не приветствуется, если, конечно, твоим работодателем не является Джин Хэкман. Джо покраснел, удивляясь себе и своей усталости.

– Классно сказано, Джо. Но так и есть. Все, что не дотягивает до этого уровня, признано финансово неоправданным.

Теперь настал черед Джо смотреть в окно. Вдалеке виднелась окружная дорога, баррикады машин. Надо всем этим поднимался самолет, оставляя длинный белый след в небе, похожий на струю спермы, устремившуюся к гигантскому желтку солнца.

– Джерри, ну ты же знаешь, что ВИЧ – это не простая проблема. Вирус мутирует. Он неуловим. – Джерри кивнул. – Дело здесь не в том, что исследования ведутся слишком медленно, так ведь? В восьмидесятых СПИД был моден. Повод для рок-звезд покрасоваться на экране с выражением глубокой озабоченности на лице. Но теперь это не модно. Я это вижу по людям, когда говорю им, что работаю над проблемой СПИДа. Когда-то они пугались, будто я мог их заразить, потом, несколько лет спустя, они смотрели с волнением и даже с восхищением; а теперь… теперь они смотрят со скукой. СПИД сегодня – это что-то… – он нервно оглядел комнату, – … это что-то из восьмидесятых.

– Несмотря на то, что уровень инфицированных на Индийском полуострове перевалил за тридцать процентов.

– Да, несмотря на это. С каких это пор события в странах третьего мира стали оказывать влияние на умы людей Запада? И все равно, кто сейчас говорит об этом?

Снова зазвонил телефон. Джо сделал Джерри жест рукой, предоставляющий возможность ответить на звонок, но Джерри отрицательно покачал головой.

– Ты, конечно, прав. Тех огромных денег на исследования ВИЧ, что были десять лет назад, сегодня больше нет, и это не связано с сокращением числа инфицированных. Дело в том, что «Фрайднер» не хочет выделять средства из бюджета на исследования, которыми ты сейчас занимаешься.

– Но нам нужно больше денег, не меньше…

– Я знаю. Но это коммерческая фармацевтическая компания. Нам приходится думать о финансовой прибыли.

Джо смотрел вниз и теребил ухо.

– Не могу поверить, что мы ведем с тобой этот разговор, – сказал он.

Телефон перестал звонить. Джо ощутил руку Джерри Блума на своем плече и поднял голову.

– Эх, Джо. Ты был бы гораздо счастливее, если бы работал в больнице или университете, разве не так?

Джо проигнорировал это сентиментальное участие; он не собирался обниматься с Джерри.

– Почему именно сейчас? – спросил он.

Джерри пожал плечами.

– Я точно не знаю. Может быть – я так думаю – смерть Дианы…

У Джо отвисла челюсть.

– Что?

– Мы были одними из спонсоров двух благотворительных фондов помощи ВИЧ-инфицированным. Эти фонды находились под ее патронажем. Или под нашим. Франкфурт думает, что пора с этим завязывать.

Джо с горечью рассмеялся.

– Ну, конечно.

– Возможно, ты и прав. Насчет образа болезни, созданного рекламной шумихой. Он изменился. Он уже не отражает – как же газетные писаки это называют? – духа времени. Смерть Дианы стала в этом деле переломным моментом.

– Да, ты прав, – сказал Джо, вставая. – Она, конечно, тоже была немного из восьмидесятых.

* * *

В лаборатории Мэриэн брала образец крови у крысы. Джо кивнул ей, подошел к колонке с водой и подставил под кран бумажный стаканчик. Оглянувшись на Мэриэн, он вспомнил фразу, некогда шокировавшую его: «Ниже крыс только евреи». Это была строчка из какого-то стихотворения, он не помнил точно, и тут его озарило: «Бедекер» Элиота. Джо прочитал его подростком на уроке английского. Тогда его потрясло и возмутило то, что великий поэт мог быть расистом. Смятение Джо было настолько велико, что оно раз и навсегда отбило у него желание заниматься литературой; вместо этого он выбрал точный – и свободный от терзаний морали – язык науки. Но теперь и наука стала другой.