Текст книги "Сука-любовь"

Автор книги: Дэвид Бэддиэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Джо кивнул. Вик медленно вернулся на прежнее место.

– Давно он у меня?

– Невозможно сказать. Как ты знаешь, вирус может оставаться в спячке долгие годы. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это то, что совсем недавно произошла репликация, потому что именно это повлияло на твою аллергию. – Джо взглянул на микроскоп, но не стал смотреть в окуляры. – Твоих Т-клеток меньше, чем должно было быть. Они являются тем, что переносит гистамины.

«Прекрати говорить о грёбанной сенной лихорадке, – подумал Вик, – прекрати вести себя так, словно я должен быть, типа, польщен: „Эй! Я смертельно болен, но все отлично: побочные эффекты показывают, что я не буду много чихать в полях“». Но вместо этого он спросил, как если бы разговаривал со своим врачом:

– Сколько времени у меня осталось до того, как это перейдет в СПИД?

Перед его мысленным взором развернулся гобелен его сексуальных похождений: он был длинным и более замысловатым, чем гобелен аббатства Байо. Кроме того, во времена «Патологии» он несколько раз вкалывал себе героин, не так много, чтобы пристраститься к нему, хотя в общем-то его привлекала идея подсесть основательно – тогда сразу открывалась перспектива чудесного избавления от всех проблем.

– Трудно сказать, поскольку неизвестно, когда ты был инфицирован. – Джо в задумчивости поднес палец к губам. – Возможно, он у тебя никогда и не начнется. Хотя, глядя на результаты анализа, скажу, что ты уже на пути. Но есть люди, которые всю свою жизнь остаются… – тут он замолчал, подбирая слово, – … носителями.

Вик смотрел вниз. Он не слушал. Он думал о том, как сильно он любил жизнь, или, вернее, воспоминания о том, как он жил, до того как погибла Эмма; так что, когда его душа выключится, он сможет сказать, что видел все каналы: спутниковые, кабельные – о да! – он купался в роскоши девяноста четырех каналов. И все же ни одно из этих воспоминаний не вызывало тоскливого чувства сожаления о том, что праздник закончился. Он понял, что все радости прошли сквозь него и исчезли, словно сахарная вата, растаявшая во рту. Мысли об этом приносили только боль: прожить бурную жизнь, которая в конце приносит не умиротворение, а только ясное осознание того, чегоему теперь будет не хватать.

– Вообще, время, которое требуется для того, чтобы ВИЧ перешел в СПИД, сильно отличается у разных людей, – услышал Вик голос Джо. – Я знаю случаи, когда это происходило за три-четыре месяца… Я не знаю, как долго длился ваш роман – шесть месяцев? Год? – Вик не ответил: он не хотел отвечать, но он также чувствовал, что от него это и не требовалось, – тон Джо был явно риторическим. – Как бы то ни было, в случае с моей женой такой быстрый прогресс СПИДа необычен. Ничего неслыханного, конечно, нет, просто необычен. – Теперь Джо смотрел вниз. – Если носитель – ты… – тут он выпрямился, его глаза были похожи на язычки пламени газовой горелки, – то этот штамм очень вирулентный.

– Тогда… – сказал Вик, по горло сытый мелодрамой, разыгрываемой Джо, – поздравляю.

– С чем?

– С тем, что ты все так умненько разложил по полочкам.

Джо закашлялся, но не поднес руку к губам.

– Да. Благодарю тебя, – сказал он холодно. – Тем не менее я все еще не знаю одной вещи наверняка. Которую я бы очень сильно хотел узнать.

Вик не отрываясь смотрел на пол.

– Я до сих пор не знаю точно, действительно ли моя жена совершила самоубийство?

– И это то, что ты должен знать? Зачем, Джо? Ради самоуспокоения, не так ли?

Мелкая рябь, казалось, тронула голубые глаза Джо, крошечный намек на слабость. Его правая рука дернулась вверх, словно почувствовав необходимость схватиться за мочку уха, но тут же решительно вернулась на поверхность рабочего стола, пальцы сжались в кулак.

– Да, я полагаю. По крайней мере, когда-нибудь в будущем, – сказал он, – я хотел бы проследовать мимо венка на дорожном столбе, не спрашивая себя о том, кто был виноват в той катастрофе.

Он произнес это с той отстраненностью, которая лежит за гранью боли. Те, кто бывал за этой гранью, знают, что бурные реакции: слезы, отчаяние, влечение к самоубийству – со временем проходят, вместо них приходит печаль.

Повисла напряженная пауза, словно между ними осталось что-то недосказанное.

– Вик, – сказал наконец Джо, – тебе известно то, чего я не знаю… – он кашлянул. – Был ли ты с моей женой перед ее гибелью?

Вик посмотрел на него. Он подумал, стоит ли утаивать это от Джо. Но что сам Джо утаил от него?

ЭММА

Эмма вела машину от Харли-стрит до Херне-хилл, едва замечая помпезные фасады лондонских улиц. Этот ранний вечер вторника был одним из тех, которые Лондон выбрал для демонстрации показательногочаса пик, словно опровергая мнение, что лучше всего для этой цели подходит вечер пятницы или утро понедельника. И вот она ждала – зеленый свет загорался лишь на миг, за который успевал проскочить один автомобиль, перед тем как желтый свет переключится на бесконечный красный. Ползя со скоростью улитки за другими машинами и слушая энергичные голоса радиокомментаторов, рассказывавших об участках с затрудненным движением: кольцевые развязки, тоннель, блокированные дороги А, перекрытые шоссе М (обрубали варианты один за другим), ей хотелось закричать: «Ничего не осталось! Больше дорог нет!»

Эмма плакала, плакала от отчаяния, что была не там, где хотела быть. Ей очень хотелось перестать думать о том, как это было нечестно, что движение встало именно сейчас. Ее мать, когда Эмма ребенком плохо себя вела, усугубляла ее вину тем, что говорила: «Почему, почему из всех дней ты выбрала именно этот?» И вот теперь Эмма задавалась похожим вопросом: «Ну почему движение не могло быть свободным именно сейчас?»

Услышав новость, которую ей сообщил профессор Дьюар, Эмма не забилась в истерике и не впала в безотчетную прострацию. Она ясно понимала, о чемтеперь ей следовало думать. О Джексоне, в первую очередь, главная материнская обязанность. О Джо, ее муже, и перспективе, ранее предполагаемой, теперь уже определенной, не состариться в его обществе; возможно, даже о том, что они смогли бы стать одной из тех семей, которые воссоединяются перед лицом смертельной болезни одного из супругов. О своей матери; каким непостижимым образом она сможет прожить без нее, хотя, с другой стороны, она была слишком отстраненной от реальности, чтобы понять жестокую правду о том, что ее ребенок умрет раньше нее. И о себе, о жизни, которой ей будет не хватать, о музыке, которая не заставит ее сердце замирать, о шутках, которые не рассмешат ее, о воде, которая не охладит ее кожу в жаркие дни.

Она думала обо всех этих вещах, но в глубине души чувствовала странную апатию. Словно она играет какую-то скучную роль в каком-то скверном спектакле, словно все это лишь дурной сон и она скоро проснется.

Единственным человеком, о котором, она знала это совершенно точно, ей действительно хотелось думать, был Вик. К тому же она должна была скоро его увидеть. Она заполняла долгие минуты простаивания в пробках тем, что подбирала слова, которые она скажет ему, словно готовилась к интервью или первому свиданию. «Вик… я не знаю, как это сказать… но анализы – положительные», – нет, уж слишком наигранно, словно из сериала «Скорая помощь». Она подумала о мрачном мелодраматическом варианте: «Дорогой, мне кажется, что нам осталось провести вместе не так много времени». Нет, для этого ей не хватит храбрости. Она могла бы, думала Эмма, просто повторить слова профессора Дьюара. Сначала он сказал: «Боюсь, что у меня не лучшие новости», затем быстро произнес еще несколько предложений, в которых мелькало слово «злокачественная», и продолжил подробным рассказом о том, какое эффективное лечение в наши дни; правда, они с профессором Дьюаром не были влюблены друг в друга. Единственные слова, которые казались ей реальными, были те, что постоянно крутились у нее в голове: «У меня опухоль головного мозга, у меня опухоль головного мозга». Но, когда она подумала о том, как она скажет это, ей ясно представилось, что именно было в ее голове, а ей не хотелось, чтобы Вик это видел, по крайней мере, теперь, когда ее голова была полна темных отвратительных теней.

Она видела их сама, эти тени, на рентгеновских снимках, подсвеченных лампой белого света; их ей показал профессор Дьюар во время предыдущего посещения, в «Ройял Бромптон». И теперь эти снимки все время стояли у нее перед глазами, заставляя ее видеть себя такой, какой в скором времени ее увидят черви. Вот и сейчас, посмотрев в боковое зеркало, ей показалось, что изображение на рентгеновских снимках наложилось на ее отражение: туманные очертания костей проглядывали сквозь ее профиль. Эмма отогнала от себя это видение, переведя взгляд на бампер неподвижно стоявшего впереди нее автомобиля.

Она была уверена, что ощущает свой мозг: как если бы у нее в голове была еще одна рука, ощупывавшая пальцами серые извилистые контуры, словно рука слепого, выбирающего кочан кольраби. И она была уверена, что чувствует комок, давящий изнутри на ее череп. Он был в лобной доле головного мозга, как ей подробно объяснил профессор Дьюар, прямо надо лбом, справа Она заметила, что постоянно посматривает в зеркало заднего обзора, но не за тем, чтобы проверить движение на дороге, которое к тому же было таким медленным, что следить за ним не имело смысла, она смотрела, не топорщится ли у нее кожа на голове в виде карикатурной шишки. Оно даже чесалось, то место, но не в обычном смысле, когда чешется голова из-за немытых волос или вшей. Чесалось в самой голове. Эмме хотелось, чтобы рука внутри головы начала чесать там, яростно, словно это была не опухоль, а корка заживающей ранки, чесать, пока не расчешет до крови.

Когда основная часть дороги была уже позади, Эмма услышала в сводке о пробках, что Дулвич-роуд стоит от начала до конца: «Избегайте, если возможно». Это был последний удар. Она не знала другой дороги и, кроме того, не хотела отклоняться от маршрута, боясь потеряться, как с ней уже раньше случалось. Смирившись с неизбежностью пробки, Эмма в полном отчаянии повернула на Дулвич-роуд с Херне-хилл; и тут, это было какое-то чудо, дорога оказалась почти свободной, видимо, сведения о пробке были неверными или устаревшими. Она вдавила необутой ногой педаль газа в пол, через тонкие колготки отчетливо ощущая концентрические круги на набойке педали. Эмма надела вечерний костюм на встречу с профессором Дьюаром, посчитав, что это более подходящий наряд, чем ее обычные джинсы и ветровка; и, хотя она никогда бы не призналась в этом даже самой себе, еще потому, что с замиранием сердца верила, что это каким-то образом увеличит ее шансы.

Когда она вошла в квартиру, Вик укладывал в футляр красную гитару, которая ему особенно нравилась. Эмма почувствовала прилив нежности к нему, представив, как он сидел здесь один, ждал ее и пытался выразить свое волнение в музыке. Он поднял голову, его смуглое лицо излучало счастливую уверенность; возможно, это было слишком нарочито – как если бы он репетировал перед зеркалом, пока она была на приеме. И когда эта уверенность стала сползать с его лица, словно рождественская маска, Эмма снова расплакалась.

– Эмма… – выдохнул Вик и бросился обнять ее.

– Мне так жаль, что я опоздала, – сказала она, ее голос на грани истерики почти пел. – Движение такое плохое. Это ужасно. Все кругом перекрыто.

– Все хорошо, – говорил он, гладя ее по волосам и отчаянно желая, чтобы то, что она сейчас сказала ему, было истинной и единственной причиной ее расстройства. – Все хорошо.

Она зарылась в его объятии, пытаясь забыться в нем, а точнее, потерять себя настоящую и где-нибудь среди узоров его свитера, в тепле его тела, тепле, которое, казалось, вырабатывалось его чистым, без примесей, здоровьем, найти себя прежнюю, еще не мутировавшую.

– От тебя пахнет табаком, – тихо сказала Эмма.

– Да, – произнес он, прерывисто дыша, – я приехал сюда прямо со студии. Мы записывали песню для «Томсон холидэйз». – У Эммы вырвалось несколько смешливых всхлипов по поводу неуместности этой информации. – Клавишник курил все время, и я, из-за того что нервничал, тоже выкурил пару сигарет. – Он взялся правой рукой за ее подбородок и поднял к себе ее лицо. – Извини.

Она поцеловала его, просунув свой язык ему в рот, показывая, как мало ее это беспокоит. Их языки закружились. Она открыла рот шире, стараясь, чтобы их рты состыковались идеально, и начала сосать его язык – но неожиданно Вик отстранился.

– Эм, – сказал он, садясь на ящик. – Пожалуйста. Я не могу – нам нужно поговорить.

Комната погрузилась в тишину, насколько это позволяли незастекленные окна, выходившие на Дулвич-роуд. Эмма чувствовала себя ошеломленной – Вик никогда еще не прерывал любовной прелюдии – но она взяла себя в руки: он был прав, им действительно нужно поговорить. Она подошла к арфе и села, пропустив ее между ног.

– Я не знаю, что сказать, Вик. – Эмма ударила по струнам кулаком, хотя не очень сильно – нерешительное проявление гнева; они издали хроматический звук. – Я не знаю, что нам делать.

Вик тоже не знал. Сексом можно было заниматься тайно. Но ухаживать за кем-то, кто серьезно болен, – ухаживать должным образом, как он хотел, а не оказывать редкие визиты в качестве друга Джо, – Вик понятия не имел, как это можно делать тайно. Он представил их по прошествии двух месяцев, договаривающихся о тайной встрече, как обычно, за исключением того, что в этот раз встретятся они для того, чтобы он смог промокнуть ее лоб и подержать за руку, пока она будет лежать в кровати.

– Как… – его голос дрогнул. Он не мог себя заставить говорить, и не только потому, что это причиняло боль: это было таким утомительным. Иногда женщины просили его поговорить с ними о сексе, и он нашел это затруднительным, не потому, что он был смущен, а потому, что все фразы казались ему такими затасканными – он удивлялся, как они могут завести кого-нибудь. Подобные чувства он испытывал и в этот раз, столкнувшись с лексиконом смерти. – Как… долго?

«Глупо прозвучало», – подумал он.

Эмма прижалась лицом к струнам, ощутив, как струны слегка врезались в кожу щек. «Моя голова, как яйцо, – подумала она, – возле одной из тех ломтерезок для салата».

– Они не знают. Мне нужно будет пройти еще несколько тестов. Мой невролог настроен очень позитивно, но они всегда так настроены, не так ли? У них такой подход.

– Ты до сих пор ничего не сказала Джо?

Эмма покачала головой.

– Я не смогла. Кроме того, мне казалось, в этом не было смысла, пока я не знала точный диагноз.

– Ты не смогла, потому что… ты не смогла бы вынести его жалости? Или ты не смогла бы вынести его страданий?

Эмма посмотрела Вику в лицо, оно находилась по другую сторону струн, словно за прутьями решетки.

– А какая разница? – Она почувствовала, как в ее груди снова собираются слезы. Почему он так себя ведет? Почему, почему он выбрал именно этот день…

– Прости меня, – сказал Вик, осознав, что его тон был неуместным. Он помешкал, медленно натягивая на пальцы мягчайшие лайковые перчатки. – Эмма… – Она не отвела своих глаз от него. – Что это? – спросил он, беря в руки коричневый вскрытый конверт, лежавший рядом с ним.

Она слегка покосилась на конверт и, как ребенок, пойманный на чем-то нехорошем, попыталась заострить внимание на том, что, собственно, не было предметом разбирательства.

– Это из больницы. Последнее письмо. О встрече, назначенной на сегодня.

– Но почему на нем стоит имя Тэсс?

Эмма подумала, не сказать ли ей: «Правда? Как странно», – но потом взрослый человек в ней взял верх.

– Да. Я забыла его выбросить.

– Я не понимаю.

Она закрыла глаза и провела по ним ладонью, словно вытирая слезы. Эмма понимала, что ей нужно объяснить свои действия, но момент для этого был не совсем подходящий.

– Когда я первый раз пришла на прием в «Ройял Бромптон», регистратор в онкологии умудрилась потерять мою карту, – сказала она без выражения. – Она не смогла найти даже направление от моего терапевта, вообще ничего. Я себя тогда совсем дерьмово почувствовала – такие важные бумаги, а они так небрежно отнеслись. Ну, а на прием она меня все равно пустила – но пришлось заполнить там форму. Я написала все правильно. За исключением имени и адреса… – она замешкалась.

– Ты вписала имя Тэсс и этот адрес.

– Да, – сказала она, твердо глядя ему в глаза – Матерь Божья, Вик, не надо смотреть на меня с таким потрясенным видом. Я не хотела, чтобы Джо узнал об анализах. Поэтому я не могла позволить, чтобы письма из больницы приходили на наш адрес. И потом, я не хотела, чтобы мое имя было на почте, приходящей сюда, чтобы Фрэнсис со товарищи глазели на него.

– И это все?

Она оттолкнула арфу; ее деревянное основание проскрипело по линолеуму.

– Да! – А затем Эмма придвинула к нему лицо. – Нет. Я не знаю. Что ты хочешь услышать? Я сделала так, потому что не хотела, чтобы это происходило со мной, ясно? Я проектировала… – ее голос был полон сарказма, – проектировала свою боль на кого-то другого.

Он не смотрел на нее.

– Но почему Тэсс?

– Потому что я хотела, чтобы онаумерла! – закричала Эмма, вся ее злость на то, что происходило с нею, сфокусировалась в этом крике. – Я хотела, чтобы у нее был великолепный рак! Я бы хотела, чтобы он случился у подружки моего любовника! Вот насколько я подлая! Доволен?

Она отвернулась от него, обхватив себя руками. Сумеречный свет, падавший из окна, освещал ее профиль. И Эмма почувствовала себя неуютно, как с ней случалось и раньше, когда она лежала обнаженной на животе, волнуясь, что Вик заметит целлюлит на ее бедрах.

С нижнего этажа донеслись звуки расстроенной гитары, на которой исполняли «Восход несчастливой луны». «Это аллегория моей жизни», – подумала Эмма. Когда она заговорила снова, то все еще глядела в противоположную стену.

– Вот теперь ты все знаешь. Я не долбанутая… – Эмма запнулась, подбирая нужное слово, – …богиня, какой ты меня всегда представлял.

– Правда? – спросил Вик немного погодя тонким и напряженным голосом, словно у него перехватило горло, но это было не важно – она хорошо его слышала, потому что его рот был очень близко возле ее уха. Его руки охватили ее сзади – обнадеживающий рюкзак любви. Она положила одну руку поверх его, другой, изогнувшись назад, нащупала его левое плечо, трогая ангела.

– Прости меня, – сказала она, повернувшись. – Я не хотела. Я не хотела ничего плохого.

– Тсссс… – сказал он, целуя ее в шею.

– Я на самом деле не знаю, зачем я это сделала. Может быть, я не хотела, чтобы она умерла. Может быть, наоборот. Может быть, я хотела быть ею. Или хотя бы быть твоей подругой, живя с тобой здесь…

Едва касаясь губами, Вик нежно целовал ее лицо. Она позволяла ему делать это, но мыслями была где-то далеко.

– Может быть, это была… опухоль, – сказала Эмма, с трудом выговорив последнее слово. – Ты знаешь, она меняет человека. Заставляет делать безумные вещи. Ох, Вик… – она отодвинула немного его лицо, чтобы посмотреть ему в глаза. – Обещай, что скажешь мне, если я сойду с ума.

Он покачал головой.

– Этого не случится.

– Потому что ты – единственный, кто сможет это заметить, – продолжала она, игнорируя его беспечные уверения. – Меня больше никто не знает. Так, как ты. Все обо мне. Ты – единственный. – Ее глаза внезапно тронула другая грусть. – Вот что случается, когда заводишь тайны. – Она снова посмотрела на него, кладя аккуратную ладонь арфистки на его шершавую щеку. – Ты ведь знаешь меня, милый, так? – Он кивнул. – И я знаю тебя. Между нами нет секретов. Правда? – Он покачал головой.

Повисла самая долгая пауза. Их руки переплелись. Снаружи прокричала городская чайка, искавшая море. Так потеряться… до него не близко.

– Мне так страшно, Вик, – сказала она наконец, разрушив навеянный тишиной полусон. – Очень страшно.

Он кивнул, стараясь выразить взглядом сочувствие.

– Что я могу для тебя сделать? – спросил он.

Она посмотрела на него, зная, что ответ ничего не значит, что они достигли пределов того, что может сделать любовь в продолжающейся битве со смертью.

– Трахни меня, – сказала Эмма.

ВИК И ДЖО

– Нет, – ответил Вик. – Я не был.

– Ты не был с нею в той квартире?

– Нет. Мы договорились встретиться, но я не смог прийти. – Он сделал паузу. – У меня сломался мотороллер.

Джо поднял бровь.

– Конечно… – Он начал стягивать белую резиновую перчатку, палец за пальцем.

– Ты мне не веришь? – Джо не ответил. Вик встал и подошел к нему; на секунду ему пришла в голову мысль схватить Джо за лацканы его белого халата. – Хорошо, не надо мне верить. Какого хера мне тогда верить тебе?

– Ты видел свою кровь…

– В гробу я видел свою кровь! – закричал Вик. – Все, что я знаю, это то, что ты намолол мне тут всякую чушь. Я никогда не слышал этого дерьма про то, что у людей со СПИДом не бывает аллергии! Я не знаю, говоришь ли ты мне правду про опухоль у Эммы! Я не знаю, что ты делал, пока я был в отключке. У тебя наверняка есть здесь образцы вируса. Может быть, ты, твою мать, вколол мне его?

Он отчаянно искал, но не находил и тени вины во взгляде Джо. Джо спокойно стянул вторую перчатку.

– Я подозреваю, что ты никогда не сможешь этого узнать, – сказал он глубоко безразличным тоном.

И тогда Вик поднял «Серую Леди» обеими руками и, собрав силы, бросил ее, как мяч с боковой линии, из-за головы прямо в окно. Она перевернулась в воздухе, очень медленно, словно шестеренка какой-то машины в фантастическом фильме немого кино, капли крови вылетели с закрепленного на микроскопе слайда, забрызгав пол. И «Серая Леди», пробив темное длинное стекло – усиленное стекло, поскольку «Фрайднер» получал свою долю угроз от сторонников движения за права животных, – расколола стелющуюся тишину Кента оглушительным грохотом.

– Надо же, – сказал Джо, моргая, – какая жалость. – Он покачал головой. – Улетел твой лучший шанс получить лекарство.

Вик перевел дыхание: что-то в этом неуклюжем подначивании заставило его испытать странную жалость к Джо. Он запутался. Хладнокровный Мститель, это был вовсе не Джо; и лицо, и голос у него были другие, потому что его собственные – мягкие, прилежные, невозмутимые – смыло мутным потоком жизни. Сейчас он в порядке, но что он будет делать завтра? Какую он найдет причину, чтобы продолжать жить каждый день?

Сочувствие к Джо прошло. Вик огляделся в поисках нового оружия, чего-нибудь, что можно было запустить в воздух.

– Тэсс!

– Что с ней?

– Если то, что ты говорил, правда, то она тоже должна быть ВИЧ-инфицированной. А она нет.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что она должна была сдать анализ. Для того, чтобы получить новую работу за границей. И он был отрицательный. – Вик вспомнил, как она сказала ему это в качестве хорошей новости перед тем, как сообщить плохую, что она уезжает.

По лицу Джо пробежала тень, но Вик не смог расшифровать ее значение.

– Я полагаю, – сказал он, снимая свой белый халат и направляясь к крючкам возле двери, – что Тэсс всегда настаивала на использовании презервативов… не так ли?

Вик моргнул, его поражение открылось ему в полном масштабе.

– Не помню, чтобы я тебе говорил об этом…

Джо пожал плечами.

– Домой подбросить? – спросил он.

Вик отвернулся, глядя в окно; оно выглядело точно так же, как и раньше, с той лишь разницей, что мутное отражение их двоих, стоявших друг против друга, исчезло, как сон из памяти. Арсенал Вика был пуст. У него оставалось только одно средство, единственная возможность пробить брешь в убийственном хладнокровии Джо. Он мог рассказать ему правду.

Он мог рассказать ему о последнем свидании с Эммой. О том, что эта встреча закончилась не так, как она закончилась бы в рыцарском романе. О том, что они отправились в постель и поначалу все было хорошо, мучительные обстоятельства подгоняли их, словно секс сам по себе был исцеляющим, словно в один миг все, что писала пресса о его пользе для здоровья, было воспринято ими всерьез: руки Вика полны витаминов, язык – трансплантат, его пенис – химиотерапевтическая игла. И о том, как все испортилось, потому что лишь раз представив, он уже не мог выкинуть эти видения из головы, он впал с сексуальный транс – и тогда вдруг он начал ощущать ее тело как поверхность чужой планеты. Каждая припухлость напоминала ему о раке. Ее груди казались страшными злокачественными новообразованиями, ее ягодицы – лысыми детскими головками, ее влагалище – хирургическим разрезом. Он мог рассказать о том, что, когда эти черные мысли повлекли неизбежные последствия и она, держа в своих руках его вялый поршень, наконец спросила: «В чем дело?» – он был не в силах ответить. О боже, что он должен был ответить, в чем, клянясь раем или адом, он должен был ее уверить? Вместо этого он убежал. Он вскочил, и схватил свою одежду, и, не сказав ни слова, побежал сломя голову, на ходу натягивая брюки. А когда он в следующий раз – в последний раз – ее видел, то, оглядываясь назад со своего мотороллера, он улыбался и показывал большой палец вверх привлекательной женщине, которая его подтолкнула.

Он мог бы ему все это рассказать, рассказать о том, как в конце концов смерть победила, на самом деле, одержала убедительную безоговорочную победу: выиграла всухую. Он мог бы рассказать ему, что, вероятно, убил ее дважды: первый раз, когда переспал с ней, второй – когда не стал этого делать. Он мог бы, но ему было очень стыдно.

– Да, – ответил он, потому что не знал, как еще добраться домой.